Евгений Натанович Рудницкий
Сто лет одного мифа
По традиции, унаследованной им от отца, постановщик придавал особое значение режиссуре освещения, и пресса особо отметила это обстоятельство. По поводу постановки Зигфрида газета Altenburger Zeitung писала: «Детально согласованное освещение вызывает душевное волнение. Чудесные световые эффекты создают в конце второго действия ощущение неописуемой святости и мифологического величия». Вдобавок ему удалось добиться усиления световых эффектов в результате игры света на полупрозрачной вуали. Та же газета писала по поводу сцены появления Зигфрида в облике Гунтера в конце первого действия Заката богов: оно «было окутано… такой мистикой, какой мы еще никогда не видели. Живописная группировка мужчин во втором действии и колоритное, напоминающее искусство Ганса Тома изображение Зигфрида с тремя дочерьми Рейна радовали глаз и в то же время усиливали музыкальный колорит». Получив возможность изучать, не ограничивая себя во времени, осветительную аппаратуру, Виланд экспериментировал со сценическим освещением; перед первым представлением Заката богов в декабре 1943 года ради этого в театре даже отменили на неделю все представления. В результате к постановке Кольца в Нюрнберге он приступил, имея достаточный опыт режиссера и сценографа, и остается только сожалеть, что нюрнбергская премьера так и не состоялась. А летом 1944 года ему пришлось на несколько лет отказаться от постановочной деятельности и занять должность заместителя начальника филиала концентрационного лагеря Флоссенбург, чтобы избежать призыва в фольксштурм (отряд самообороны).
* * *
Тогда же Фриделинде в Нью-Йорке приходилось много работать, но она никак не могла определиться со своей основной деятельностью и наконец решить, чем она займется в будущем. Она выступала с докладами, писала статьи – главным образом в немецкоязычный журнал Aufbau, писала книгу воспоминаний и пыталась найти постоянную работу. До обеда она печатала на машинке свои труды, а когда в 14 часов приходила убирать горничная, отправлялась с визитами к нужным людям, посещала редакции и прочие организации, обеспечивающие ее заработком. Чтобы не зависеть от щедрости Тосканини, она подрабатывала также официанткой, продавщицей или помощницей в офисе. По вечерам она ходила на концерты или в Метрополитен-оперу, к которой по-прежнему относилась с презрением. Самое большое удовольствие ей доставляли концерты Нью-Йоркского филармонического оркестра под управлением Тосканини – например, благотворительный концерт с программой из симфонических фрагментов музыкальных драм Вагнера. Случались и удачные оперные постановки, доставлявшие ей большую радость, – например, Дон Жуан под управлением Бруно Вальтера, с Эцио Пинцой в титульной партии и Александром Кипнисом в партии Командора. Фриделинда тосковала по оставленной в Англии подруге Жанетт и поддерживала с ней переписку. В письмах она жаловалась на трудности существования в эмиграции: «Я много о тебе думаю, ни на секунду тебя не забываю, но жизнь – это круглосуточная борьба. Попытки сделать карьеру не доставляют мне удовольствия ни здесь, ни где-либо еще». В то же время она не оставляла надежды устроить ей переезд в Америку, где та смогла бы выступать с вокальными программами: заключительный монолог Саломеи в исполнении подруги не выходил у Фриделинды из головы.
Фриделинда была бы не против найти себе работу в каком-либо информационном органе, занимающемся пропагандистской деятельностью: такие организации платили своим сотрудникам зарплату, на которую можно было неплохо существовать. Та же Элеонора Мендельсон работала диктором в немецкоязычной редакции «Голоса Америки». Но ей самой найти такую работу никак не удавалось. А пока она по-прежнему брала уроки вокала и приступила к изучению актерского мастерства, пантомимы и техники речи в театральной студии Колумбийского университета. При этом ей было очень досадно, что она не имеет возможности применить свои знания и навыки, полученные в Байройте: ведь она прекрасно знала творчество Вагнера и в качестве помощницы Титьена участвовала в подготовке нескольких фестивальных представлений. Между тем в Америке существовали свои традиции, и если претендент на интеграцию в тамошнюю концертную или театральную жизнь не был выдающимся исполнителем или режиссером, ему приходилось долго и упорно адаптироваться к местным условиям, чего никак не хотела понять Фриделинда, возлагавшая все свои надежды на публикацию книги и возможность добиться известности в качестве театрального администратора. Ее приглашали также для бесед чиновники Госдепа, пытавшиеся, по-видимому, понять, представляет ли еще внучка Вагнера какой-либо интерес для принявшего ее государства. Однако до конца войны ей удалось внести свой вклад в победу лишь один раз: она выступила по радио с призывом к американским гражданам подписываться на военный заем.
В конце 1944 года Тосканини получил от Фриделинды телеграмму с радостной вестью: издательство «Харпер» приняло к публикации ее книгу воспоминаний Огненное наследство. Однако она не сообщила о том, что ей было предложено переделать текст совместно с журналисткой Пейдж Купер. То, что издательство долго тянуло с принятием решения о публикации, было, по-видимому, связано с противоречивой репутацией автора, лишь недавно занявшего четкую антифашистскую и антивоенную позицию. Кроме того, книга уже отчасти утратила свою политическую остроту, и от Фриделинды ждали не столько разоблачений нацистского режима, преступления которого были и так хорошо известны, сколько подробностей о взаимоотношениях членов семьи Вагнер и истории ее собственного духовного становления. Уже в конце жизни Фриделинда призналась: «Поскольку издательство предпочитало получить не отчет об эпохе нацистского правления, а сказку о Золушке, оно пыталось вынудить меня вставить недостающие разделы. Одновременно они сократили мою объемистую рукопись как минимум вдвое, если не больше. Однако каждое слово в этой книге – правда и ничего, кроме правды, и все это исходит от меня». На все эти переделки ушло еще несколько месяцев; судя по всему, Пейдж Купер отлично знала свое дело, и книга получилась весьма увлекательной. Ее появления все же пришлось ждать до ноября 1945 года, и к тому времени она уже не могла способствовать повышению престижа внучки Вагнера в США. Ей нужно было получить систематическое образование и пройти практику в какой-либо области, связанной с музыкальным театром, поскольку того, чему она научилась на частных занятиях вокалом и уроках актерского мастерства, было явно недостаточно для успешной карьеры: не забудем, что к концу войны Фриделинде исполнилось двадцать семь лет. Она потратила слишком много времени на общение с представителями музыкальной и театральной элиты, что создавало у нее впечатление причастности к этому прекрасному, влекущему ее к себе миру, но время шло, а она так и не могла найти себе достойного применения.
* * *
Несмотря на бедственное положение страны, Винифред получила указание провести фестиваль и в 1944 году. Программа и исполнители остались теми же, что и годом раньше (в партии Вальтера выступил Макс Лоренц, в партии Сакса – Яро Прохазка), но число представлений Мейстерзингеров сократили до двенадцати, из них двумя дирижировал Фуртвенглер, и на них была сделана почти полная запись оперы, впоследствии изданная на грампластинках и компакт-дисках.
Между тем положение германской армии на всех фронтах было хуже некуда. Красная армия провела несколько успешных операций по всему фронту от Прибалтики до Молдавии и вступила на территорию Польши. В начале июня в Нормандии высадились американские, британские и канадские войска, и таким образом был открыт Второй фронт.
Одновременно с поездами, доставлявшими на фестиваль гостей фюрера, которых на вокзале встречал военный оркестр, на запасные пути прибывали поезда с беженцами из разрушенных бомбежками городов. В перерывах между действиями спектакля 20 июля стали распространяться слухи о покушении на Гитлера в его Ставке Вольфшанце в Восточной Пруссии. Тревожное ожидание сохранялось до конца спектакля, а в час ночи чудом уцелевший фюрер выступил по радио с заявлением: «Я воспринимаю это как подтверждение воли Провидения, требующего от меня продолжить дело моей жизни так, как я его делал до сих пор». По его словам, он отделался легким ранением, однако ожоги и контузия были настолько тяжелыми, что он не смог полностью оправиться от них до конца жизни.
1 августа, когда Красная армия вплотную подошла к Варшаве, в польской столице вспыхнуло восстание, организованное управляемой из Лондона Армией Крайовой; оно продолжалось два месяца и было в конце концов подавлено.
Во время фестиваля Геббельс объявил о новой мобилизации – теперь в отряды самообороны могли забрать и освобожденного от призыва в действующую армию Виланда, и получившего тяжелое ранение Вольфганга. Тем не менее фестиваль удалось провести по плану. 4 августа даже состоялся традиционный концерт, посвященный годовщине (на этот раз четырнадцатой) со дня смерти Зигфрида Вагнера, а 9 августа было дано последнее представление Мейстерзингеров, которое одновременно стало последним оперным спектаклем в Германии до конца войны.
25 августа германская армия без боя оставила Париж, и там началась охота на коллаборационистов. Обвинение в пособничестве оккупантам было предъявлено и Жермен Любен, вступившей в связь с немецким офицером Гансом Ланге. При этом ее отказ выступать в Байройте после оккупации Франции во внимание не принимался. Будучи страстной поклонницей Вагнера и немецкой музыки вообще, Любен оказалась белой вороной в среде французской оперной элиты и легкой добычей для борцов с предателями нации – весьма кстати пришелся и факт освобождения Гитлером ее сына из плена, и ее выступления в партии Изольды во время парижских гастролей Берлинской государственной оперы в 1941 году. Уже на склоне лет Винифред признавалась: «Я всегда говорю себе, что во всем, что с ней произошло после войны, есть и моя вина. Я ее познакомила с Гитлером, я послала к ней Ганса Иоахима Ланге… это просто ужас, как ее наказали. Но кто мог это предвидеть? Сюда в Байройт приезжали все, в том числе и Гитлер». Переживания руководительницы Байройтских фестивалей легко понять – певица провела почти год в тюрьме, а потом ей запретили выступать в течение пяти лет. На этом карьера звезды парижской оперной сцены практически завершилась. Она еще дала несколько концертов, но больше ее фамилия на афишах не появлялась.
* * *
После того как Геббельс объявил тотальную войну, Вольфганга, ставшего инвалидом в результате полученного в Польше ранения, зачислили в команду технической поддержки городской службы строительства. В своих воспоминаниях он писал: «В круг моих обязанностей входило наблюдение за строительством временного жилья – деревянных домиков или домов из обломков разрушенных каменных зданий. В них селили тех, кто лишился крова в результате бомбардировок, а также беженцев и привилегированных работников из других стран, например научных работников из Украины, которые занимались здесь физическими исследованиями и имели в своем распоряжении вывезенные с их родины библиотеки. Еще одна категория рабочих занималась рытьем траншей и бомбоубежищ. Я был обязан надзирать за тем, как выполняли свое задание вывезенные из лагерей рабочие (в том числе английские и украинские из оккупированных областей). С этой работой по рытью траншей я был уже хорошо знаком, поскольку сам ее выполнял, отбывая трудовую повинность, так что мне было не слишком трудно в ней разобраться».
Чтобы избежать призыва в отряд самообороны или на работу на оборонном предприятии, необходимо было найти альтернативную службу и вполне здоровому Виланду. Этим занялся его зять Бодо Лафференц. В то время его берлинская контора курировала два стратегически важных проекта. Первый, довольно фантастический, был связан с разработкой технологии изготовления резины из произрастающих на территории Казахстана каучуконосных растений кок-сагыз и тау-сагыз – таким образом Лафференц надеялся решить проблему нехватки резины на фирме «Фольксваген», которую курировала его контора. Второй имел непосредственное отношение к распропагандированному в конце войны «оружию возмездия» – необходимо было разработать системы наведения ракетных снарядов V-2, которыми обстреливали Лондон. Этой проблемой занимался, в частности, созданный в Байройте филиал концлагеря Флоссенбург, где трудились заключенные, занимавшиеся созданием систем наведения на основе изобретенного в конце двадцатых годов русским инженером Зворыкиным иконоскопа. Аналогичными разработками применительно к наведению ракет морского базирования занималась еще одна «шарашка», которую Лафференц разместил в конце войны в Юберлингене неподалеку от семейной дачи в Нусдорфе. В январе 1944 года молодожены Лафференц нанесли визит Геббельсу, Бодо рассказал министру пропаганды о выполняемых под его руководством разработках, и тот заинтересовался полученной им информацией. В своем дневнике он записал: «Лучше всего он сумел доложить о том, что говорят в народе о нашем секретном оружии, и это мне показалось особенно интересным. Видно, какие большие надежды возлагает наш народ на оружие возмездия. Надо надеяться, что они в основном оправдаются».
Первые специалисты прибыли в июне 1944 года; постепенно их количество увеличилось до восьмидесяти пяти. Поскольку колючей проволокой было обнесено не только это заведение, но и все прочие оборонные предприятия, а заключенные имели возможность свободно перемещаться по его территории в обычной одежде, жители Байройта оставались в неведении относительно размещения в их городе концлагеря. Условия содержания заключенных были значительно лучше тех, что были в лагерях, где они находились прежде. Во всяком случае, один из них, Ганс Имхоф, дававший показания комиссии по денацификации по делу Бодо Лафференца, рассказывал о времени, проведенном им в Байройте, как о «самом прекрасном периоде за все время пребывания в лагерях». Он же поведал о корректном поведении начальника учреждения в отношении заключенных и о гуманном с ними обращении.
Завершив летом свою деятельность в Альтенбурге и Нюрнберге, Виланд с сентября занял в этом лагере должность заместителя начальника. До сих пор точно неизвестно, в чем заключались его служебные обязанности, но кое о чем Лафференц впоследствии рассказал его биографу Джеффри Скелтону. По словам Лафференца, бо́льшую часть времени его заместитель делал эскизы и изготавливал модели декораций, а также разрабатывал новую систему сценического освещения. При этом он имел возможность привлекать к своей работе заключенных, главным образом электриков. Поскольку его начальник бо́льшую часть времени отсутствовал, а сам Виланд занимался далекими от разработки систем наведения ракет вещами, следует предположить, что основное руководство институтом осуществляла охрана СС, прибегавшая к тем же методам, что и в обычных лагерях, то есть к телесным наказаниям, заключению в штрафной изолятор и угрозам отправить в основной лагерь Флоссенбург. Если к этому добавить скверное и скудное питание, становятся понятны свидетельства Гертруды Вагнер, которая рассказывала своему биографу, что ее муж «становился все более мрачным и замкнутым». О тяготах жизни в лагере свидетельствует тот факт, что за 10 месяцев его существования от голода и болезней погибли одиннадцать заключенных. Тем не менее Виланд проработал в лагере до его ликвидации в апреле 1945 года, когда американские войска вплотную приблизились к Байройту.
В начале октября 1944 года Гитлер отстранил от должности утратившего его доверие врача Брандта – последнего из знакомых Винифред, через кого она имела возможность передавать свои сообщения фюреру. На протяжении нескольких месяцев после покушения он и сам не давал о себе знать обитателям Ванфрида и только 2 декабря позвонил поздравить Верену с днем рождения. Узнав, что в Берлине тогда находились не только супруги Лафференц, но и Виланд с Гертрудой, он пригласил всех четверых отобедать с ним в рейхсканцелярии. Этот обед впятером состоялся в ночь с 7 на 8 декабря. Не видевшие Гитлера почти полгода гости были поражены изменениями, произошедшими после полученных им ранений. Он весь дрожал и пытался унять дрожь при рукопожатии. О своих впечатлениях от этой встречи Виланд поведал Гертруде Штробель, и та записала его рассказ: «Он повредил правую руку, левая рука дрожала, у него были сильные ожоги спины, сотрясение мозга, от сильного взрыва были повреждены барабанные перепонки (теперь он не слышал высокие звуки!) и началось горловое кровотечение, так что пришлось даже оперировать голосовые связки. Чтобы полностью вылечить последствия сотрясения мозга, ему пришлось провести в постели шесть недель». А также: «Его лицо никогда еще не было таким серым, глаза еще больше увеличились, нижняя часть лица сильнее выдвинулась вперед по сравнению с носом, фигура сгорбилась. Из-за ожогов он не мог нормально сидеть». По словам Виланда, Гитлер занял в кресле неестественную позу, а адъютант подложил ему под спину подушку. За его спиной все время стоял камердинер. Гитлер благосклонно слушал все, что Виланд рассказывал о работе в Альтенбурге, но, когда тот перешел к своим теперешним занятиям в концлагере, потерял к разговору всякий интерес. Зато оживился, когда речь зашла о фестивале 1945 года, который он, к изумлению всех присутствующих, назвал «фестивалем мирного времени» и посоветовал поставить на нем в дополнение к Мейстерзингерам еще и Валькирию. Уже мечтавшим о бегстве из страны гостям это показалось диким. Ни с кем не посоветовавшись, Верена завела разговор о бомбардировке Хайльбронна и очень удивилась тому, что полученная информация сильно разволновала фюрера. При этом она даже не заметила знаков присутствовавшего за столом Бормана, который пытался замять этот разговор. Напряженно слушавший рассказ Верены Гитлер вдруг резко повернулся к Борману и с негодованием спросил: «Почему я об этом ничего не знаю?» Его явно оберегали от неприятных известий.
Удивительное дело: в то время, когда все театральные представления в стране отменили, а указание Гитлера провести в 1945 году очередной фестиваль казалось дикой фантазией, Виланд продолжал настаивать на том, чтобы мать передала ему полномочия художественного руководителя фестиваля, отстранив от власти Титьена. В конце декабря он написал ей письмо на семи страницах, требуя сделать выбор между ним и берлинским интендантом. В письме он сообщил, что обговорил на встрече с Гитлером все организационные вопросы, и сослался на желание фюрера сделать его руководителем фестиваля 1945 года (что могло быть либо блефом, поскольку он знал, что мать не может проверить его утверждение, задав прямой вопрос Гитлеру, либо свободным толкованием невнятных заявлений фюрера). При этом Виланд пошел на прямой шантаж: «После того как ты уже потеряла одного ребенка, ты можешь потерять и меня». Одновременно он настаивал, чтобы Вольфганг убедил Титьена добровольно отказаться от руководства. Прозвучал также упрек матери в том, что, сохраняя лояльность Титьену, она пренебрегает интересами сыновей: «Нам горько сознавать, что эта лояльность для тебя значительно важнее обязанности поддерживать нас и оказывать нам помощь». Письмо заканчивалось заверением в том, что он в любом случае больше не будет работать под руководством Титьена, которому он нисколько не доверяет и который «уже на протяжении многих лет вносит разлад в семью». Однако он решил не портить рождественские праздники и отложил передачу письма на начало января. Получив в начале января письмо сына, Винифред поступила мудро и не стала давать никакого конкретного ответа, пообещав как следует все обдумать и уже тогда сообщить, сможет ли она провести очередной фестиваль, и если да, то под чьим художественным руководством. Ей было совершенно очевидно, что готовиться к проведению фестиваля и делить властные полномочия в условиях, когда Германия на краю гибели, совершенно бессмысленно.
* * *
Перед началом войны Томасу Манну стало ясно, что его пребывание в Швейцарии не доставляет никакого удовольствия властям страны. Когда в июле 1939 года служба занятости Цюриха запросила мнение Союза писателей по поводу целесообразности выдачи долгосрочной визы сыну писателя Голо, собиравшемуся издавать эмигрантскую газету Mass und Wert, она получила ответ секретаря Союза Карла Нефа, в котором он ей этого категорически не рекомендовал, поскольку, «…несмотря на все уважение к Томасу Манну, пребывание этой семьи в Швейцарии не особенно для нее выгодно, достаточно вспомнить скандал, вызванный Эрикой Манн и ее кабаре». Дочь писателя Эрика, эмигрировавшая в США в 1936 году, действительно организовала вместе с актрисой Терезой Гизе политическое кабаре, которое вызывало сильное недовольство правых консерваторов, поскольку с ним сотрудничали такие левые деятели культуры, как композитор Курт Вайль, драматург Эрнст Толлер и актриса швейцарского происхождения Соня Секула, – в кругах нью-йоркского истеблишмента всех их считали «эмигрантским сбродом», и эта репутация Эрики и ее друзей была хорошо известна в Швейцарии. В сентябре 1939 года Манны покинули Швейцарию, и таким образом Франц Вильгельм Байдлер лишился самого верного друга, чьей поддержкой он пользовался на протяжении последних лет. Примерно тогда же в Цюрих прибыл тесть Томаса Манна Альфред Прингсхайм, которому, как уже говорилось, удалось чудом получить разрешение на выезд благодаря содействию Винифред Вагнер. Летом 1940 года Байдлеры предприняли отчаянную попытку вызволить оставшуюся в Германии мать Эллен. Однако на их просьбу разрешить Маргарет Готшальк въезд в Швейцарию власти страны ответили отказом на том основании, что они «не в состоянии выделить требуемый кантоном Цюрих залог в 10–15 тысяч франков». Год спустя Маргарет умерла при невыясненных обстоятельствах в Берлине. В том же году Франц Вильгельм вступил добровольцем в армию Конфедерации; его приписали к воинской части и стали эпизодически вызывать на военные сборы, где он проходил подготовку в качестве стрелка-пехотинца.
В то время Байдлер работал чиновником военного ведомства, занимавшегося, в частности, рационализацией распределения в стране молока, и потихоньку писал биографию своей бабушки. Однако он не оставлял надежды найти себе занятие, которое соответствовало бы его организационно-культурным интересам и дало бы ему возможность использовать опыт, полученный в период работы под руководством Лео Кестенберга в Министерстве науки, искусства и народного образования Пруссии. О его устремлениях можно узнать из заявления, поданного им в организацию «Культура для всех», созданную швейцарским предпринимателем Готлибом Дуттвайлером в рамках деятельности его знаменитой фирмы розничной торговли «Мигрос»: «Я старший внук Рихарда Вагнера и его единственный швейцарский потомок. Хотя идеи социальной поддержки культуры и не были реализованы в Байройте, они все же восходят к Вагнеру, поскольку, будучи одним из величайших художников, он не уставал добиваться демократизации культурного достояния – вплоть до создания ее организационных предпосылок. На протяжении нескольких лет я с большой симпатией слежу за деятельностью „Мигроса“, готов принять требования товарищества и незамедлительно их выполнять. При чтении учредительных документов я натолкнулся на раздел „Мир искусства“ и, к своему немалому удивлению, обнаружил в нем кратко сформулированную программу, над реализацией которой я работал на своей основной должности – разумеется, за границей». Несмотря на близость взглядов внука Вагнера и владельца «Мигроса», сотрудничество между ними так и не сложилось.
С приходом к власти в Германии национал-социалистов и аннексией Австрии писатели Швейцарии оказались в довольно сложном положении. Ведь бо́льшая часть их читателей, от которых они находились в прямой финансовой зависимости, проживала в стране, где действовала директива Имперской палаты по делам литературы (в нее входило также Имперское объединение немецких журналистов и писателей), дозволявшая публиковаться в Германии только членам Объединения – арийцам, подписавшим декларацию о безоговорочной лояльности новому руководству страны. Не желая отказываться от своей политической независимости, немецкоязычные писатели Швейцарии не могли согласиться с подобным требованием. Поэтому бывшему до 1942 года президентом Союза писателей Феликсу Мёшлину и его секретарю Карлу Нефу было поручено встретиться с руководством Имперской палаты для согласования условий публикации произведений швейцарских писателей на территории рейха. Эти переговоры прошли вполне успешно, поскольку власти Германии не стали препятствовать публикациям произведений соседей и даже пообещали им правовую поддержку, разумеется, «при условии соблюдения условий, выдвигаемых государством и полицией». Между тем покладистость Мёшлина пришлась не по вкусу многим политикам, и вскоре вокруг Союза писателей разгорелись бурные страсти, спровоцированные членом Национального совета страны и президентом Объединения государственных служащих, социал-демократом Гансом Опрехтом, который обвинил президента Союза в том, что тот втерся в Берлине в доверие к фашистским организациям и их функционерам, тем самым скомпрометировав себя «симпатией к высшим фашистским сановникам». Позиция Мёшлина в отношении нацистских властей соседней страны была и в самом деле не очень внятной, о чем свидетельствует, в частности, его роман «Варвар и римлянин», однако назвать Мёшлина соглашателем было бы несправедливо; обвинение президента Союза и его секретаря в попытке склонить членов Союза к сотрудничеству с нацистами их сильно обидело.
Еще одна проблема заключалась в том, какую позицию следует занять в отношении беженцев, – ее обсуждали с 1933 года, и с каждым годом она становилась все более острой. За прошедшие годы было выработано общее мнение, которое довели до сведения руководства страны: «Следует разрешить пребывание в Швейцарии видным представителям писательских кругов Германии и занимающимся литературной деятельностью беженцам. Им нужно также предоставить возможность зарабатывать на жизнь в нашей стране. Одновременно следует воспротивиться приему мелких писак, стремящихся в Швейцарию, чтобы воспользоваться сложившейся здесь конъюнктурой». Иммиграционные власти стали привлекать руководство Союза для решения вопросов о предоставлении вида на жительство писателям. На примере Голо Манна видно, насколько это была деликатная задача и какой произвол допускали при ее решении.
В начале 1940 года Карл Неф был назначен секретарем известного швейцарского совета по культуре Pro Helvetia, и его обязанности в Союзе стал выполнять Армин Эгли, видевший свою задачу в том, чтобы обеспечивать подработкой хотя бы на полставки местных писателей (он даже договорился с фабрикантом Бюрле о создании соответствующего фонда) и ограждать членов Союза от конкуренции со стороны эмигрантов; с этой целью он предложил внести в устав защищавшую местных писателей «оговорку о конкуренции», которую правление отвергло как аморальную. Собравшемуся в отставку Мёшлину пришлось задуматься не только о своем преемнике, но и о новом секретаре, который в большей мере соответствовал бы задачам и стилю работы Союза. На объявления в газетах Neue Zürcher Zeitung и Zürcher Tages-Anzeiger о замещении вакантной должности откликнулось около полутораста претендентов, из которых в короткий список вошли пятеро. После тщательного рассмотрения кандидатур правление выбрало Франца Вильгельма Байдлера, приняв во внимание его опыт работы личным секретарем у Лео Кестенберга и Томаса Манна, опыт работы на государственной службе в период Веймарской республики, свободное владение несколькими европейскими языками и космополитический образ жизни. Сообщение о его назначении, опубликованное в нескольких газетах, гласило: «Новый секретарь Союза писателей Швейцарии. На последнем заседании в Люцерне было единогласно решено выбрать новым секретарем вместо ушедшего д-ра Армина Эгли живущего в Цюрихе многолетнего члена Союза д-ра Франца В. Байдлера. Родившийся и выросший в Санкт-Галлене д-р Байдлер является сыном старшей дочери Рихарда Вагнера, то есть внуком композитора. В обозримом будущем одно американское издательство опубликует написанные им отрывки биографии Козимы Вагнер, разъясняющие кое-что и в биографии композитора». В этом сообщении содержалось определенное лукавство. На самом деле Байдлер провел детство и отрочество не в Санкт-Галлене, а в Байройте, однако о его связи с обитателями Ванфрида старались уже не упоминать.
На посту президента правления Мёшлина вскоре сменил Анри де Циглер, и облик Союза стал меняться на глазах. К тому времени возникло множество стремившихся влиться в Союз региональных писательских организаций, и новый президент всячески поддерживал эту тенденцию. Теперь Байдлер активно занялся переработкой устава Союза и организацией взаимодействия правления с местными отделениями. Результатом стали утверждение нового устава на чрезвычайном собрании в ноябре 1943 года и выборы правления, состоявшего теперь наполовину из представителей региональных организаций. При этом работа правления, как ни странно, упростилась, поскольку его члены общались главным образом по переписке и значительно реже собирались на совещания. Вполне естественно, что одновременно возрастали требования к деловым качествам секретаря и заметно усилилось его влияние.
У него появились более широкие возможности для оказания помощи писателям, искавшим убежища в Швейцарии, и он с гордостью писал об этом Томасу Манну: «Что касается моей секретарской деятельности, то мне удалось по крайней мере получить небольшое удовлетворение от того, что в сотрудничестве с единомышленниками были достигнуты две вещи. Во-первых, существенно улучшилась забота о писателях-беженцах и эмигрантах – у нас налажено дружеское взаимодействие, а между Союзом и ими достигнута даже настоящая солидарность, и я сам с удовольствием вникаю в их дела и бываю рад им помочь. Во-вторых, удается предотвращать пропагандистские поездки „неполитически-художественного“ характера фуртвенглеров через нашу область».
Отказавшийся от всех официальных должностей Фуртвенглер давал теперь концерты и дирижировал оперными представлениями в качестве независимого музыканта, однако все знали, что за свою свободу ему приходилось расплачиваться участием в официальных мероприятиях, пропагандистских гастролях и таких угодных властям музыкальных форумах, как Байройтские фестивали военного времени. Он охотно дирижировал и в Швейцарии, получая за свои выступления твердую валюту, однако с некоторых пор ему там стали оказывать прохладный прием. Когда он прибыл туда в феврале 1945 года, его выступление в цюрихском Тонхалле было сорвано в результате громких общественных протестов. Байдлер называл фуртвенглерами тех представителей музыкальной элиты, которых нацистское руководство использовало для создания за рубежом благостного образа Германии как цивилизованной, культурной страны, хотя во время войны уже никого нельзя было в этом убедить.