Евгений Натанович Рудницкий
Сто лет одного мифа
Положение с топливом, питанием и одеждой стремительно ухудшалось не только в Берлине, но и по всей стране, в связи с чем газеты постоянно напоминали о богатом урожае ягод и грибов, а государственным служащим предоставлялись отпуска для оказания помощи сельским жителям в уборке урожая. Не был исключением и Байройт, жители которого открыто требовали от гауляйтера Вехтлера улучшить снабжение углем. Радио постоянно транслировало оптимистические репортажи с оккупированных территорий, однако Винифред большего всего волновали перспективы заключения мира и, соответственно, возможности дальнейшего проведения фестивалей. Добиться чего-либо конкретного по этому поводу от Гитлера никак не удавалось. Когда Титьен и Вольфганг прибыли к нему в ноябре для переговоров о следующем фестивале, фюрер им только пообещал, что в будущем году война завершится с вероятностью девяносто процентов. И это при том, что у него на столе уже лежал план «Барбаросса».
В начале 1941 года какой-то случайно долетевший до Баварии английский бомбардировщик сбросил на Байройт три оставшиеся у него бомбы, которые упали где-то на окраине и не причинили городу серьезных повреждений. Однако жителями овладела паника – стало ясно, что от бомбардировок не защищены не только большие города, но и провинция. К воздушным налетам и необходимости скрываться в бомбоубежище готовились также в Ванфриде. В результате попадания зажигательной бомбы в ночь с 9 на 10 апреля почти полностью сгорело здание Берлинской государственной оперы. Геббельс писал в дневнике: «Трагическая потеря. Сильно задеты также университет и городская библиотека. Мы дадим об этом сообщение на весь мир под заголовком: „Налет на культурный квартал Берлина“ …Англии это дорого обойдется». Это была огромная неприятность и для байройтского предприятия, стараниями Титьена тесно привязанного к опере на Унтер-ден-Линден, где, в частности, готовились декорации и костюмы для фестивальных постановок. Гитлер отдал приказ срочно восстановить здание, не считаясь с расходами.
В программах зарубежных гастролей берлинского театра обязательно фигурировала одна вагнеровская постановка из репертуара Дома торжественных представлений. Поэтому вместе с Титьеном, выступавшим в качестве дирижера и постановщика, в поездках участвовала Винифред. По указанию Гитлера в марте 1941 года они представили Мейстерзингеров в римском театре Реале, а в апреле – Валькирию в недавно покоренном Белграде. В мае – июне была предпринята гастрольная поездка во Францию, в которой участвовало около 250 исполнителей Берлинской государственной оперы, а в качестве дирижера французскую публику покорил Герберт фон Караян. В парижской Гранд-опера были даны два представления Волшебной флейты и два представления Тристана – в постановке Титьена и с декорациями Преториуса. В главной партии вагнеровской драмы выступила Жермен Любен, которой это сотрудничество с оккупантами впоследствии дорого обошлось. Заодно французы припомнили ей после войны любовную связь с молодым офицером оккупационных войск, другом юности Винифред Гансом Иоахимом Ланге; именно он осенью 1940 года привез ей весть об освобождении сына. Разумеется, она была рада встретиться с Винифред и Титьеном, а также снова появиться на сцене вместе с Максом Лоренцем, но участвовать в спектакле она согласилась исключительно при условии освобождения ее постоянного коррепетитора, которому как еврею грозила отправка в концлагерь; в знак протеста против его ареста она ранее отказалась участвовать в благотворительном концерте, устроенном немецкими властями, однако после войны французское правосудие не стало принимать во внимание ее благородный порыв.
Энтузиазм французской публики, восхищенной искусством Караяна (помимо выступления в Гранд-опера он дирижировал концертами в пригородном Медоне, где Вагнер летом 1841 года писал Летучего Голландца, и в парижском дворце Шайо), и восторженные отзывы прессы убедили Винифред в высоких достоинствах тридцатитрехлетнего генералмузикдиректора Аахена, и с тех пор она мечтала заполучить его для Байройта. Тот и сам был не прочь выступить на Зеленом холме, но из-за настороженного отношения к нему Гитлера его дебют в Доме торжественных представлений состоялся только на первом послевоенном фестивале.
Весной 1941 года Винифред собралась по приглашению советского правительства посетить Валькирию в московском Большом театре. Премьера этой драмы в постановке знаменитого кинорежиссера Сергея Эйзенштейна состоялась еще в ноябре 1940 года, то есть через год после подписания пакта Молотова – Риббентропа, и до конца весны 1941-го у представителей байройтского семейства сохранялись шансы послушать в Москве Вагнера, поставленного ради того, чтобы польстить новому союзнику. Но в начале лета было уже поздно. По воспоминаниям Кемпфлера, Винифред прислала ему письмо: «Господин обербургомистр, поедемте туда – на вашем автомобиле и с вашим шофером!» Однако на свой запрос в Министерство иностранных дел о возможности такой поездки он получил вполне определенный ответ – в настоящее время она нецелесообразна. До нападения на Советский Союз оставались считаные дни.
* * *
Поскольку Фриделинда прибыла в Англию в качестве убежденной противницы нацизма и при содействии высокопоставленного политика, она до последнего момента не верила, что ее могут арестовать. Однако со временем ситуация существенно изменилась. За последний год в страну въехали десятки тысяч беженцев из Германии, Австрии, Италии и Чехии, и сотрудников службы МИ-6 явно не хватало для того, чтобы проверить их всех на благонадежность. За первые полгода войны было допрошено 64 000 иностранцев. Самых подозрительных сразу же интернировали, с иных брали подписку о невыезде за пределы определенной зоны, и только самым надежным предоставляли свободу и право перемещения по стране. Когда же военное положение стало слишком серьезным, было решено интернировать всех подряд и только потом уже разбираться, кого оставлять на свободе. Самым большим лагерем для перемещенных лиц стал остров Мэн, традиционно служивший излюбленным местом отдыха для англичан среднего достатка. Там было много пансионов и гостиниц, откуда срочно выселили прибывших в начале сезона отдыхающих. С конца мая 1940 года туда стали поступать задержанные иностранцы; по прибытии в Англию их по запросу полиции доставляли в тюрьмы, а оттуда – на поезде в Ливерпуль для отправки на остров на каботажном судне. Порой их собирали на стадионах, где не было в достаточном количестве ни туалетов, ни умывальников. Там им приходилось ночевать под открытым небом или в грязных раздевалках. Фриделинде пришлось провести несколько дней в непривычной для нее грязи и скученности среди таких же, как и она, арестантов, которые ко всему прочему подвергались, когда их перегоняли в гавань, издевательствам со стороны досужих зевак. Жители Лондона и Ливерпуля были уверены, что перед ними вражеские шпионы, и выкрикивали отборные ругательства в адрес людей, значительную часть которых составляли политические эмигранты и евреи-беженцы.
По прибытии на остров Мэн они подолгу стояли в очереди и ждали, когда их определят на жительство – как правило, в наскоро обнесенных колючей проволокой и строго охраняемых кварталах гостиниц и пансионов. Сами лагеря выглядели довольно привлекательно – холмистый ландшафт, песчаное побережье, ухоженные дорожки, чистенькие белые здания пансионов с пальмами в кадках у подъездов и двухместными супружескими номерами; если бы не колючая проволока и запрет выходить после девяти часов вечера за проходную, их можно было бы принять за курортные зоны. Самое неприятное заключалось в том, что главная надзирательница в женской зоне, ветеран Первой мировой войны госпожа Джоанна Круксхэнк, видела во всех вновь прибывших исключительно заклятых врагов и селила их вперемешку вне зависимости от социального происхождения и политических убеждений. В номерах с двойными постелями оказывались вместе убежденные нацисты и коммунисты, евреи и антисемиты. В одних комнатах звучал Хорст Вессель, в других – Интернационал. Где-то исполняли еврейские народные песни, где-то – классические арии. В течение дня заключенные должны были работать. В основном они занимались самообслуживанием: убирали территорию, пекли хлеб, готовили еду, женщины шили и вязали. Но они работали и на местное население (на каждого жителя острова приходилось в среднем по двое заключенных): обрабатывали поля, убирали урожай и трудились на приусадебных участках; в то время жители острова Мэн не испытывали недостатка также в домработницах и нянях. Зарплату заключенным переводили на счета в банках; кроме того, они получали талоны на покупку привозимых на остров товаров. Вдобавок в местных магазинах было еще достаточно запасов, предусмотренных первоначально для отдыхающих. В лагерях кипела культурная жизнь: заключенным показывали кинофильмы (Фриделинда посмотрела диснеевского Пиноккио, которого нашла очаровательным, и Ниночку с Гретой Гарбо в главной роли), они объединялись в театральные, танцевальные и певческие кружки, которые не испытывали недостатка в руководителях. Местный священник-методист предоставил свою церковь для проведения концертов; на них звучала классическая музыка в исполнении самодеятельных хоров, а профессиональные певицы исполняли арии от Генделя и Моцарта до Верди и Пуччини. Театралы ставили даже Шекспира. Издавались газеты (в основном социалистического и коммунистического направления), работали языковые курсы – заключенные совершенствовали свой английский или готовились к переселению в другие страны. Наряду с этим заключенные занимались самообразованием на организованных ими же курсах, где можно было постигать как гуманитарные, так и естественные науки. Две представительницы Австрии организовали курсы самообороны, на которых желающие могли отрабатывать приемы японской борьбы и готовить себя к будущей борьбе с нацизмом.
Фриделинду поселили в гостинице «Гидро», где в фойе стоял старый рояль, так что она имела возможность брать уроки вокала у понравившейся ей певицы, меццо-сопрано Жанетт Симон – крещеной еврейки из Берлина, где она приобрела опыт выступления в качестве солистки, участвуя в постановках и концертах Союза культуры немецких евреев. Жанетт училась у певицы Марианны Мати (Mathy), которая жила с начала 1939 года в том же доме, что и Берта Гайсмар, так что Фриделинда могла бы познакомиться с ней и с ее ученицей на пару месяцев раньше, но встретила Жанетт уже на острове Мэн. Та участвовала не только в концертах, но и в богослужениях, а кроме того, давала уроки вокала. Во время концертов, регулярно организуемых по пятницам, Фриделинда слушала в ее исполнении арию из Мадам Баттерфляй Пуччини и знаменитую арию Suicidio («Самоубийство») из оперы Амилькаре Понкьелли Джоконда, а в церкви Святой Екатерины, предоставленной местным священником в распоряжение интернированных иностранок, – молитву Елизаветы из Тангейзера и духовные песнопения. Жанетт Симон участвовала также в одном из наиболее запомнившихся Фриделинде церковных концертов, устроенном 23 июля (в тот день, когда Гитлер в последний раз побывал в Байройте на представлении Заката богов). Его давали по поводу прибытия в лагерь чичестерского епископа Джорджа Белла, не оставлявшего заключенных своим вниманием: он пытался по возможности облегчить им жизнь и заботился об укреплении их душевного здоровья. Общение Фриделинды с новой подругой не ограничивалось уроками вокала; они подолгу гуляли, беседовали, делились душевными заботами и, если представлялась такая возможность, уединялись для интимных встреч. По-видимому, лагерь на острове Мэн был не менее благоприятным для такого общения местом, чем греческий Лесбос, и воспоминания об этой связи с молодой певицей сохранились у Фриделинды до конца жизни. Удивительно, что Фриделинда не использовала месяцы пребывания на острове Мэн для участия в спектаклях и концертах ни в качестве режиссера, ни в качестве исполнительницы (все же она набралась кое-какого опыта, ассистируя Титьену и организуя любительские спектакли в Хайлигенграбе), ограничиваясь ролью досужего зрителя. По-видимому, она уже видела себя режиссером в Буэнос-Айресе и Нью-Йорке и считала участие в самодеятельности недостойным занятием.
Между тем к концу лета, после того как обитатели лагеря отметили свое трехмесячное пребывание за колючей проволокой чаепитием со сливовым пирогом (им была доступна и такая роскошь), власти стали рассматривать вопрос о возможности предоставления свободы тем из них, кто подтвердил свою приверженность демократическим ценностям и имел заслуги в борьбе с нацизмом. Успевшая опубликовать серию антигитлеровских статей Фриделинда, за которую к тому же по-прежнему продолжал хлопотать Беверли Бэкстер, была одним из первых кандидатов на освобождение, однако администрация лагеря дала девушке не лучшую характеристику. Согласно агентурным донесениям, она вела обособленный образ жизни и резко отзывалась об отправивших ее в лагерь англичанах. Это было весьма характерно для привыкшей откровенно высказывать свое мнение и не соглашаться с навязываемыми ей взглядами внучки Вагнера, которая явно унаследовала некоторые черты характера своего деда. Отказалась дать ей благоприятную характеристику и принявшая ее поначалу с распростертыми объятиями Берта Гайсмар, поскольку ей также стало известно об антибританских настроениях Фриделинды. Вдобавок нелестный отзыв был получен от ее бывшей учительницы из Бриджхауса, сообщившей, что ее воспитанница входила в класс с приветствием «Хайль Гитлер!». Хотя с тех пор прошло уже десять лет, эти показания также возымели определенное действие. Подозрительным казался и ее независимый, комфортный образ жизни в Лондоне до ареста; ее общительность в тот период давала основания предполагать, что под видом политической беженки она прибыла в Англию для выполнения задания германских спецслужб, снабдивших ее достаточными для безбедного существования средствами. Поэтому, пока продолжалось рассмотрение ее ходатайства о выезде в Аргентину, перебежчицу не только не освободили, но даже перевели в лондонскую тюрьму Уэндсуорт (Wandsworth), где заключенных особенно пристрастно проверяли на лояльность режиму, одновременно решая вопрос о возможности их выезда за границу.
Положение узницы существенно ухудшилось, поскольку она теперь не могла никуда отлучаться. К тому же почти одновременно с ее возвращением в британскую столицу начались массированные бомбардировки Лондона, и были все основания опасаться за жизнь заключенных. В связи с этим их всех вскоре перевели в расположенный неподалеку от тюрьмы бывший пансион для глухих и слепых еврейских детей, где режим содержания не сильно отличался от тюремного. К своему новому месту жительства Фриделинда отнеслась с достаточной долей юмора и писала оставшейся на острове Жанетт: «Разве это не шутка?? Если бы об этом узнал наш Вольф, этот удар его бы потряс. Блудная дочь – в пансионе для глухонемых евреев!!! …Я вообще непрерывно смеюсь – все это так смешно, хотя на самом деле по-настоящему грустно. Однако нужно, по крайней мере, сохранять юмор висельника».
Все же обитатели пансиона получили некоторую свободу – окружавшую его территорию колючую проволоку вскоре убрали и разрешили прогулки (но в город, разумеется, не выпускали). После того как была установлена радиоточка, заключенные стали получать информацию о событиях в мире, они могли читать, а умеющие играть на музыкальных инструментах развлекали подруг своим искусством – Фриделинда сообщила Жанетт об особенном удовольствии, полученном ею от прослушанной скрипичной сонаты Грига. Но бо́льшую часть времени она посвящала чтению и вязанию кофточки для Жанетт, с которой все же надеялась встретиться («…каждая петелька – пожелание тебе и любовное воспоминание, и все это сделано мною одной!»). Оставленной подруге она довольно часто писала любовные письма: «Когда я кому-нибудь пишу с особой любовью, мне так трудно сосредоточиться и высказаться в немногих словах! Поэтому пишу сумбурно! Было бы лучше всего не переписываться, а быть вместе. Нежно тебя обнимаю – отвечаю на все поцелуи – к сожалению, только письменно…» Она писала и о своей мечте работать в Буэнос-Айресе режиссером и ставить там драмы Вагнера с Жанетт в главных партиях (скажем, Сенты в Голландце и Елизаветы в Тангейзере): «Стану ли я хорошим режиссером? Я теперь не сплю по ночам, потому что постоянно мучаюсь своими мыслями, – милая, ты мне непременно нужна, иначе я не стану хорошей постановщицей».
Все свои надежды на освобождение Фриделинда возлагала на Тосканини и на пригласившего ее в Англию Бэкстера. Действуя через своего лондонского адвоката, маэстро в самом деле приложил немало усилий для ее вызволения на свободу и переезда сначала в Аргентину, затем в США. Однако министерства иностранных и внутренних дел, по-видимому, плохо координировали свои действия: в конце сентября была получена аргентинская виза, и у Бэкстера появились все основания настаивать на том, чтобы Фриделинде разрешили выехать за границу, но 5 октября британские власти отклонили ее заявление на выезд, и просительнице, как и многим заключенным, с которыми она делила огромное помещение, куда поселили около 150 женщин, пришлось ждать освобождения больше четырех месяцев. Сначала Бэкстер пытался воздействовать напрямую на Министерство внутренних дел, но, столкнувшись с обычной чиновничьей невнятицей, решил добиваться слушания этого дела в нижней палате парламента, на котором сам выступил с речью. Предупреждая возможные возражения, он признал, что в прошлом его подопечная в самом деле была убежденной сторонницей нацистов, но потом изменила свои взгляды и в своих публикациях способствовала разоблачению нацизма, ради чего он ее пригласил в Англию. Его оппонент, представитель Министерства внутренних дел Осберт Пик возражал, что она бежала не от репрессий и не заслуживает особого отношения к своей персоне. В принципе все были за ее освобождение и выезд за границу, но не ради ее оправдания, а для того, чтобы от нее избавиться. В результате было принято половинчатое решение, и у спецслужб по-прежнему сохранялось достаточно оснований для ее дальнейшей проверки. Бэкстер попытался также развязать кампанию в защиту Фриделинды в прессе, и эта шумиха удалась на славу. О ней писали ведущие газеты – от Daily Sketch, Reading Eagle и Straights Times до New York Gerald Tribune, но высказывания были далеко не всегда сочувственными. Например, газета Cavalcade с изрядной долей иронии писала: «Мистер Бэкстер доставил ее в Британию; мистер Пик держит ее под замком; мистер Бэкстер хотел вытащить ее из Британии; мистер Пик не хотел дать ей возможности уехать; мистер Тосканини предлагает ей работу в Аргентине. Не хватает только кого-нибудь, кто сказал бы ей „до свидания“… По-видимому, Беверли Бэскстер мистик и верит в особенности вагнеровской крови. Может быть, он ждет, что законы отменят ради женщины, чье присутствие в Англии никому не нужно. Следует что-то сделать для настоящих жертв и политических беженцев, а не для Фриделинды Вагнер с ее голословными заявлениями и амбивалентными политическими взглядами, с ее высокомерием и портретом Гитлера с его личной подписью».
В конце концов МИ-6 подослала к ней своего сотрудника, который представился журналистом-антифашистом и под видом интервью попытался выведать ее политические взгляды. Она ему, в частности, рассказала, как незадолго до назначения Риббентропа министром иностранных дел пыталась убедить Гитлера в непригодности его посла в Англии для дипломатической работы, и агент подивился ее наивности. Он также обнаружил, что она не вхожа в леволиберальные круги, не знает ни Томаса Манна, ни его детей; слышала про Макса Райнхардта и даже была бы не против поучиться у него в Америке, но никогда с ним не общалась. Оставалось только положиться на ее дружбу с Тосканини, в истинности которой никто и так не сомневался. Однако ее менталитет вряд ли можно было назвать либерально-демократическим. У агента-журналиста все же не возникло никаких сомнений относительно ее разрыва с семьей, поэтому в своем донесении он написал: «Я полагаю, что она все еще гордится Байройтом и своей семьей и не интересуется политикой. Ее главный интерес заключается в том, чтобы сделать успешную музыкальную карьеру в Америке. Я не верю в то, что она является агентом нацистов, а если она и была их агентом, то довольно скверным, и ее должны были бы сразу же уволить со службы. Я не вижу причин для того, чтобы запретить ей выезд в Южную Америку. Но за ней следует установить наблюдение». Последнее предложение наверняка добавил бы любой чиновник секретного ведомства, чтобы впоследствии не нести ответственности за свой отчет.
Спецслужбы могли бы еще долго заниматься проверкой политической благонадежности Фриделинды, не осмеливаясь принять решение о ее освобождении, если бы жена издателя газеты Washington Post Агнес Мейер не обратилась по просьбе Тосканини напрямую к Черчиллю. После этого вопрос был решен довольно быстро. Заключенную тщательно обыскали и 14 февраля 1941 года отправили в сопровождении сотрудника полиции в Глазго, где тот проследил, чтобы она уплыла в Аргентину на теплоходе «Андалусиа Стар». Это было не освобождение, а высылка подозрительного элемента из страны. На всякий случай ей даже не разрешили взять с собой начатую рукопись книги воспоминаний. Судя по всему, известие о том, что Фриделинду освободили и она покинула Англию, было получено в Байройте через Швейцарию – заменившая Даниэлу в качестве партнера по переписке с Эллен Беерли Ева Чемберлен писала 25 февраля в Люцерн: «То, что Вы передали мне успокоившую нас информацию о нашем чаде, чье положение нас так тревожило, было большим благодеянием для всего Ванфрида. Наконец-то больше никаких слухов, только факты! Дай бог, чтобы это беспокойное существование наконец завершилось!»
* * *
Ровно через год после вступления Черчилля в должность премьер-министра, 10 мая 1941 года, в Англии неожиданно появился еще один «беженец» из Германии. Сев на военном аэродроме под Вюрцбургом в истребитель, начальник канцелярии Гитлера, его заместитель и верный друг Рудольф Гесс вылетел, никого не предупредив, в Британию и приземлился на парашюте в Шотландии. Служивший во время Первой мировой войны в эскадрилье Германа Геринга летчик-ас сохранил свое мастерство, в чем Фриделинда могла убедиться во время авиашоу над Айбзее под Партенкирхеном в 1931 году, и теперь решил использовать его на благо родины. У него была безумная идея убедить представителей британской оппозиции свергнуть Черчилля и заключить с Германией мир в преддверии ее нападения на Советский Союз. Гитлер и сам прекрасно понимал, насколько опасно начинать наступление на Востоке, имея за спиной столь сильного противника, но если бы он узнал о плане Гесса, то вряд ли бы его одобрил. Поэтому Гесс действовал на свой страх и риск, справедливо полагая, что в случае успеха его прославят в качестве спасителя отечества. Не устававшая восхищаться человеческими качествами Гесса Винифред впоследствии уподобила его поступок действиям Брюнгильды, убеждавшей в третьем действии Валькирии своего отца, верховного бога Вотана, в том, что она была лишь выразителем его божественной воли. Свой план Гесс вынашивал на протяжении нескольких месяцев, о чем можно судить по его письму жене, написанному в 1949 году из тюрьмы, где он по приговору Нюрнбергского трибунала отбывал пожизненное заключение. В письме упоминается и Винифред: «Возможно, она еще помнит, как однажды в Берлине осенью 1940 года озабоченно спросила меня, существует ли намерение пойти на крайние меры в отношении Англии и расшатать Британскую империю – или все же есть возможность достигнуть взаимопонимания? Я ее успокоил, а про себя подумал: если бы ты знала, что я как раз готовлю маленький воровской „вклад“ в это дело!» В своих письмах Винифред отмечала, что Гесс «…служил фюреру верой и правдой» и, по ее мнению, «будучи идеалистом и фантазером, верил, что своей эксцентричной выходкой ему удастся вразумить английских друзей (а с их помощью и более широкий круг лиц) и таким образом добиться отставки английского правительства». Однако никто из английских политиков не хотел иметь дело с «идеалистом и фантазером». Его допросили и посадили в тюрьму как обычного преступника, тем более что и Гитлер отмежевался от действий своего заместителя и объявил его сумасшедшим. По этому поводу Геббельс писал: «Фюрер в полной растерянности. Как на это посмотрит остальной мир – ведь второй после фюрера человек в государстве не в своем уме. Ужасно и немыслимо».
Отсутствие поддержки такого влиятельного друга, как Гесс, усугубило положение Винифред, для которой общение с Гитлером после начала войны и без того сильно осложнилось. Теперь начальником канцелярии стал Мартин Борман, и он один решал, какие сообщения передавать фюреру и кого к нему допускать. Гитлер и сам предупреждал свою подругу, что сообщения, передаваемые ему по официальным каналам, то есть через Бормана, могут до него не доходить. Поэтому в экстренных случаях приходилось пользоваться услугами его адъютантов Шауба и Брюкке или обращаться к фюреру через его личного врача Брандта. Давая показания в пользу Винифред для комиссии по денацификации, тот рассказывал: «Мартин Борман не раз самым пренебрежительным образом отзывался в моем присутствии о госпоже Вагнер и неоднократно отмечал, что в глубине души госпожа Вагнер никакой не национал-социалист, а просто придерживается взглядов старых вагнерианцев, которые, как это часто бывает в художественных кругах, аполитичны и якшаются с интернационалистами».
Особую озабоченность обитателей Ванфрида вызвало известие о том, что летом 1941 года Борман приобрел на улице Парсифальштрассе на Зеленом холме роскошную виллу певца Хельге Розвенге с большим участком земли. Поскольку рейхсляйтер мало интересовался Байройтскими фестивалями и посещал их только в качестве официального представителя властей, эта его покупка вызвала недоумение и заставила задуматься о ее причине. Наиболее правдоподобно выглядела версия, согласно которой он купил эту недвижимость для Гитлера в качестве подставного лица. Тот и в самом деле не раз говорил, когда речь заходила о Байройте, что хотел бы на старости лет, после того как отойдет от дел, провести остаток своих дней в этом освященном духом Рихарда Вагнера маленьком городе. Впрочем, то же самое он говорил и про город своего детства Линц.