Евгений Натанович Рудницкий
Сто лет одного мифа
В том году Геббельс поселился вместе с Гитлером в доме Зигфрида, и они постоянно общались во время вечерних прогулок, обсуждая искусство Вагнера: «Глубокой ночью мы еще долго гуляем вдвоем по парку. Фюрер рассказывает мне о Рихарде Вагнере, которого он глубоко почитает и знает как никто». Они также обсуждали проводившуюся в мюнхенском Доме немецкого искусства выставку современных немецких художников и скульпторов, чье творчество соответствовало эстетическим запросам фюрера. Разумеется, говорил в основном Гитлер, а его министр пропаганды воспринимал все сказанное как руководство к действию. Речь заходила и о шедшей тогда же выставке «дегенеративного искусства», где были представлены выброшенные из музеев Германии произведения художников-авангардистов. Устроители обеих выставок явно не рассчитывали на произведенный обеими выставками эффект: публика обращала мало внимания на официально признанную живопись и валом валила в залы, где были выставлены «вырожденцы». По этому поводу Геббельс писал: «Выставка „Дегенеративное искусство“ пользуется огромным успехом, и это явилось для нас тяжелым ударом. Когда мне приходится защищаться от нападок, фюрер категорически от меня отмежевывается». Гитлеру приходилось также отвечать на вопросы, почему того или иного художника относят к патриотам или к «дегенератам», и в конце концов он стал уклоняться от подобных дискуссий.
Одним из тех, с кем ему пришлось объясняться по этому поводу, был Виланд, недоумевавший по поводу того, почему в «вырожденцы» зачислили также художников-экспрессионистов – ведь незадолго до того Геббельс организовал вполне респектабельную выставку Эдварда Мунка. По поводу экспрессионистов у Геббельса в самом деле были давние разногласия с Гитлером, да и многие нацистские бонзы считали хорошим тоном иметь их произведения у себя дома. Вольфганг Вагнер писал в своих воспоминаниях: «Гитлер ответил брату уклончиво: дескать, после перерыва, необходимого для переосмысления художниками своих творческих устремлений, их искусство можно будет снова показать в Германии, тем более что произведения не будут уничтожены – их просто надо продать за границу, а на вырученные деньги купить значительные картины старых мастеров, которые могли бы обогатить немецкие музеи».
На этом фестивале Гитлер пробовал также перевоспитать Германа Геринга, которого он посадил в свою ложу во время представления Парсифаля. В момент, когда на сцену вывели «святого простеца» Парсифаля, убившего в священном лесу лебедя, и мудрый Гурнеманц стал распекать его за это преступление, фюрер наклонился к сидевшему рядом страстному охотнику Герингу и шепнул ему: «Будете ли вы теперь охотиться на невинных зверей?», на что Геринг лишь криво улыбнулся.
Как всегда, нацисты использовали фестиваль для пропагандистских демаршей. Как и во время предыдущего фестиваля, были пущены дополнительные поезда от приграничного Эгера (в настоящее время город Хеб в Чехии), доставившие в Байройт две с половиной тысячи судетских немцев в национальных костюмах, – таким образом власти Германии оказывали давление на правительство Чехословакии и одновременно готовили местное население к предстоящему кризису. В Доме немецкого воспитания в Байройте руководство гау устроило торжественный прием для прибывших из Гессена и разбивших свой лагерь у границы с Чехией членов гитлерюгенда. Выступивший перед ними гауляйтер Вехтлер заявил: «Граница с Богемией была установлена только в результате Версальского договора. Этот договор разделил немцев с немцами, миллионы остались в государстве, которое способно лишь угнетать их». Свой лагерь организовало также местное отделения Союза немецких девушек. В кинотеатре демонстрировали новый документальный фильм о городах, отделенных от основной территории Германии в соответствии с Версальским договором, – Кёнигсберге, Танненберге, Мариенбурге, Эльбинге.
В честь участников фестиваля Гитлер устроил 29 июля в доме Зигфрида прием, подробности которого были впоследствии приведены в статье исполнителя партии одного из рыцарей Грааля Карла Шлоттмана, опубликованной в сборнике Обратная сторона свастики. Винифред встречала гостей у ворот сада виллы Ванфрид и направляла к дому Зигфрида; у входа в дом Титьен представлял их одетому в белый китель с Железным крестом Гитлеру. Около десяти часов вечера гостей пригласили к столу, где официанты в коротких белых куртках предлагали им разнообразные закуски и прохладительные напитки. Прием продолжили в украшенном разноцветными фонариками саду, где приглашенные танцевали под аккордеон Канненберга. После этого Гитлер произнес полуторачасовую речь, сообщив в ней о том, что за отпущенные ему годы он успеет только воспитать народ и подготовить его к грядущему светлому будущему. Продолжая свой монолог в доме, он, увидев молодого Роллера, вспомнил свои венские годы и в очередной раз поведал известную многим историю о том, как он не решился в свое время явиться к Роллеру-старшему с рекомендательным письмом. Он вспомнил также школьные годы, рассказал, как предпочитал порку отказу от запретных шалостей и как во время уроков читал спрятанные под крышкой парты романы Карла Мая об индейцах. Когда зашел разговор о событиях в России, он ужаснулся чудовищности обвинений, предъявленных на сталинских процессах, и самооговорам обвиняемых. По его словам, это было то же самое, как если бы, например, «министр обороны Бломберг заявил, что создавал вермахт исключительно с целью сдать немецкую армию французам». Прием продолжался до двух часов ночи, никто не смел уйти, а непривычный к общению с художественной интеллигенцией фюрер чувствовал себя не в своей тарелке и целовал дамам руки, как писал Шлоттман, «с утраченной в наше время почтительностью».
Общаясь в Ванфриде с Винифред и ее детьми, Гитлер больше всего любил беседовать о своих строительных планах, которые и в самом деле были грандиозными. Помимо Берлина первостепенное значение для него имела перестройка Мюнхена и Нюрнберга (после аншлюса Австрии к ним добавился город его юности Линц), предметом его пристального внимания был также Байройт. К тому времени местный архитектор Ганс Райсингер (дядя Гертруды) построил там Дом немецкого просвещения и представил планы строительства нового театра и выставочного комплекса, для размещения которого пришлось бы снести целый квартал. Обосновывая собственный план строительства театрального комплекса, куда в качестве составной части должен был войти Дом торжественных представлений, Гитлер произвел простой подсчет: если в середине XVIII века городу с населением 8000 человек нужен был театр на 500 мест, то с увеличением численности населения в шесть раз ему теперь требуется театр на 3000 мест. Вполне разумные сомнения Виланда (остальные не смели ни возражать, ни сомневаться) в том, что такой театр вряд ли удастся заполнить, он начисто отметал, уверяя, что потребности будут возрастать по мере увеличения предложения – главное, проводить с людьми разъяснительную работу. В качестве примера он приводил хорошо заполняемые новые автобаны. Тактика Винифред заключалась в том, чтобы вначале соглашаться со всеми предложениями Гитлера, а потом действовать по собственному разумению. Поэтому, получив задание найти место под строительство нового театрального комплекса, она без разговоров взялась за дело. В интервью из посвященного ей телефильма 1976 года она рассказала: «И вот, исходя из высших соображений, я прошла вдоль западных возвышенностей и предложила одну из них – ту, откуда открывался прекрасный вид на окрестности, – в качестве места для строительства. Он с моим предложением согласился и даже пришел в восхищение». Разработать грандиозный проект поручили не провинциалу Райсингеру, а маститому Эмилю Рудольфу Мевесу, архитектору завода фирмы «Фольксваген» в Вольфсбурге. Винифред попросила его разработать альтернативный проект, предполагавший расширение Дома торжественных представлений и возведение необходимых пристроек.
16 августа, когда был сделан перерыв между спектаклями, возбужденный своими строительными планами Гитлер внезапно решил устроить поездку на место строительства нового здания для партийных съездов в Нюрнберге. Эту многолюдную экскурсию пришлось готовить в страшной спешке, в связи с чем Лизелотте писала: «На следующее утро прибыли вагоны из Берлина и Лейпцига, и из них составили специальный поезд. Нам пришлось оповестить всех участников, в том числе весь персонал из 800 мужчин и женщин – от дирижеров до последнего рабочего сцены и уборщицы. Это было в самом деле чудесное единение народа». Несколько сотен гостей фестиваля доставили на автобусах от вокзала к месту строительства в Луитпольдхайне. Затем самые почетные гости обедали с фюрером в гостинице «Дойчер Хоф», причем, по словам Лизелотте, наелись и напились так, что «не вынесли воздействия слишком крепкого вина и необузданного наслаждения всем, что им было предложено. Это было сильное переживание, и до сих пор ни в одном скоплении людей не наблюдалось столько счастливых и сияющих лиц». На следующий день Гитлер снова прибыл в Байройт, хотя там его не ждали. На сей раз он решил приобщить к искусству Вагнера Альфреда Розенберга. Сомнительно, чтобы руководитель идеологического надзорного ведомства стал в результате этого визита вагнерианцем, однако много лет спустя Винифред вспоминала, что он преподнес ей «гору роз» и она восприняла это как знак одобрения постановки Заката богов.
Не меньше хлопот было у нее во время состоявшегося сразу после фестиваля съезда НСДАП, так как Гитлер прислал в Байройт высокого гостя из Японии – брата императора Хирохито принца Титибу. Поскольку в то время Япония оккупировала часть Китая и уже выстраивалась ось Берлин – Рим – Токио, Гитлер был заинтересован в том, чтобы гость остался доволен поездкой, и Винифред пришлось на протяжении трех дней развлекать принца и его огромную свиту. При этом ей приходилось общаться без переводчика с гостем, который не знал немецкого и едва говорил по-английски, и эти дни были для нее сплошным мучением. Однако она, как всегда, отлично справилась со своей задачей, заслужила благодарность фюрера и по прошествии трех дней присутствовала на заключительном заседании съезда. Гитлер был в восторге как от фестиваля, так и от последующего политического мероприятия, которые слились в его сознании в один большой праздник. Уже через пять лет он вспоминал: «День после завершения фестиваля и вторник в Нюрнберге были для меня так печальны, как будто сняли игрушки с новогодней елки!»
* * *
В начале сентября Фриделинда осуществила свою мечту: поднакопив денег, она поехала в Париж. Там она сначала поселилась у французского композитора Гюстава Самазёя (Samazeuilh), который был также писателем-музыковедом и перевел на французский язык либретто вагнеровского Тристана, а потом сняла через агентство Кука «номер в небольшой гостинице неподалеку от улицы Риволи». Винифред получила приглашение посетить вместе со всеми детьми Парижскую выставку в составе немецкой делегации, однако, к огромному облегчению старшей дочери, от него отказалась, так что Фриделинда была в эти дни совершенно свободна. Она много общалась с солистами Берлинской государственной оперы: «…когда Государственная опера с шумным успехом выступала в Париже, я проводила все время с участниками ее труппы, ела с ними в немецком павильоне выставки и слушала новейшие сплетни о последних интригах и преследованиях. Фрида выступила великолепно, и в тот момент казалось, что у нее все должно быть в порядке».
С кем ей не удалось пообщаться, так это с Фуртвенглером: «Титьен предупредил меня, чтобы я была с ним поосторожнее. И ему удалось сорвать нашу встречу. Насколько я себе представляла, дирижеру хотелось откровенно поговорить со мной о тех событиях, которые разыгрывались в Байройте и, как мне все рассказывали, протекали необычайно бурно. Фуртвенглер был очень несчастным человеком. Хотя власти и вернули ему заграничный паспорт, отобранный в преддверии возможного в свое время выступления с Нью-Йоркским филармоническим оркестром, за границей он уже был дискредитирован как пособник нацистов, а в Германии его преследовали за то, что он нацистом не был».
В то время Фуртвенглер в самом деле пытался закрепиться в Байройте, чему решительно препятствовала Винифред и поддержавший ее Титьен; он объявил, что в 1938 году будет дирижировать Кольцом сам. Сомнительно, однако, чтобы в этом деле «Фу» надеялся на помощь Фриделинды. Единственным человеком, который мог ему помочь, был фюрер, поэтому, когда он направил отчаянное письмо Винифред, его копии получили также Гитлер и Геббельс: «Вы лишили меня возможности сделать то, что раньше было само собой разумеющимся, а именно компетентно, образцово, в лучшем смысле этого слова традиционно заботиться, находясь в Байройте, о воздействии искусства Вагнера на весь остальной мир. Вы на полном серьезе продемонстрировали, что ведущий музыкант первого ранга для Байройта – ничто. Вы очень мало знаете о том, какую роль играет музыкальная составляющая, а тем самым и дирижер в совокупном произведении искусства Вагнера. Вам также почти ничего не известно о том, какой урон нанесен сегодняшнему положению Байройта в мире, и о том, что для обеспечения Байройту права на существование именно здесь нужно использовать все самое лучшее». На этот раз Винифред и Титьен одержали верх, и Фуртвенглера не только не сделали музыкальным руководителем фестивалей, но и не приглашали в Байройт на протяжении еще пяти лет. В последний раз он дирижировал там Мейстерзингерами на так называемых «фестивалях военного времени» 1943 и 1944 годов.
Вместе с участниками гастролей Фриделинда посетила также павильон Германии на Всемирной выставке, где, разумеется, присутствовали Фуртвенглер и Титьен. Хотя ни тот ни другой не были членами НСДАП, во время приема, устроенного для представителей прессы, им нужно было вместе с прочими нацистами выполнить нацистское приветствие. По словам Фриделинды, Титьен проделал это охотно, а Фуртвенглер предпочел засунуть руку за пазуху. После того как немецкая делегация отбыла на родину, Фриделинда провела в Париже еще несколько дней, осматривая со своими английскими друзьями город в соответствии с рекомендациями книги Е. В. Лукаса Путешественник в Париже. В своих воспоминаниях она хвалилась тем, что сумела превзойти своих спутников, неспособных за ней угнаться, и успела посмотреть значительно больше, чем они: «Встав пораньше, мне удавалось достичь бо́льших успехов, чем моим английским друзьям, которых я часто встречала во время обеда… Потом они предавались в течение одного-двух часов послеобеденному отдыху, в то время как я продолжала свои познавательные прогулки до самого вечера».
Вернувшись в Англию, Фриделинда бросила школу и поселилась в лондонском квартале Хэмпстед. У нее не было определенных планов, но Винифред и не торопила ее с возвращением; по-видимому, она предпочитала, чтобы дочь осталась за границей и не создавала для нее дома лишних проблем. Помимо забот, связанных с предстоящим фестивалем, у матери добавились хлопоты, доставляемые болезнями детей. С воспалением легких слег вернувшийся после службы в армии Виланд, почти одновременно заболел Вольфганг. Верене вырезали аппендикс, снова пришлось отправить на лечение Лизелотте. К тому же Винифред взяла неожиданно для всех на воспитание трехлетнюю Бетти Штайнляйн – страдавшую псориазом девочку из крестьянской семьи, которую она теперь выхаживала вместе с Эммой Бэр.
Фриделинда потом вспоминала эту осень в Лондоне как самый счастливый период ее юности: «Я ежедневно посещала Британский музей, слушала лекции по истории искусства и, благодаря любезности Берты Гайсмар и сэра Томаса Бичема, получила разрешение бывать на репетициях Лондонского филармонического оркестра. Музыкальный критик, друг моей матери, брал меня с собой на воскресные концерты в Ковент-Гарден, в Куинс-холл и на радио. Таким образом, я значительно углубила свои познания в области симфонической музыки, которая приводила меня в такое восхищение, что я целиком погружалась в изучение партитур». В ноябре в Лондон опять приехал Тосканини, и она снова ходила на его концерты и репетиции: «После концертов я непременно шла в артистическую, где собирались, чтобы засвидетельствовать маэстро свое почтение, великие и почти великие люди. Это был добрый, приветливый мир, где оттаивал даже старый ворчливый портье. Я наконец жила в атмосфере, делавшей меня абсолютно счастливой, и могла заниматься тем, чего мне хотелось. Я общалась с людьми, которых любила, и вдыхала полной грудью воздух свободы».
На одной из репетиций Девятой симфонии Бетховена она неожиданно встретила Герберта Янсена – «благородного юного викинга с неизменно располагавшей к себе внешностью», которого привела Берта Гайсмар. В Байройте он пел Герольда в Лоэнгрине и Амфортаса в Парсифале, пользовался расположением самой взыскательной публики, но в последнее время стал вызывать неудовольствие властей своим вызывающим поведением и явным презрением к режиму (достаточно вспомнить его ехидное замечание по поводу золотой свастики, прикрывавшей на тыльной стороне руки жены Мановарды то место, которое поцеловал Гитлер). В конце концов ему решили припомнить гомосексуальные наклонности, которые прощали более лояльному Лоренцу, и привлечь к уголовной ответственности в соответствии с пресловутым 175-м параграфом. Вдобавок его обвиняли в валютных преступлениях – он якобы утаивал от государства свои доходы, которые хранил в зарубежных банках. Когда Янсен находился на лечении в Бад-Киссингене, друзья предупредили его о том, что уже принято решение о его аресте, и ему пришлось срочно бежать. После этого его жену Эрну таскали на допросы, но не смогли от нее ничего узнать, и она уехала вслед за ним. К счастью, ему удалось довольно быстро устроиться сначала в Англии, где он получил приличную сумму от фирмы His Master’s Voice за грамзаписи и гонорары за выступления с оркестром Бичема; вскоре он получил приглашения выступить в Венской опере, в театре Колон в Буэнос-Айресе и, наконец, в Метрополитен-опере.
Во время пребывания в Англии Фриделинда начала постепенно освобождаться от своих расовых предрассудков и заводить знакомство с евреями. Тосканини познакомил ее с леди Сибил Чамли (Cholmondeley), одной из представительниц семьи Сассун, вышедшей замуж за английского графа. Портреты этой красавицы еврейки писали многие художники, ей стремились засвидетельствовать свое почтение Пуленк, Равель, Дебюсси и другие музыканты, для которых она устраивала приемы в своем салоне. Там справлял свою свадьбу Артур Рубинштейн. Желанной гостьей в ее замке была и Фриделинда. Во время репетиции Тосканини она познакомилась также с племянницей одного из пионеров грамзаписи Фреда Гайсберга Изабеллой Валли, с которой впоследствии подружилась. Фриделинда побывала и на концерте афроамериканского певца Пола Робсона, который с 1927 года жил в Лондоне и прославился там как в классическом репертуаре, так и исполнением негритянских песен. В своих письмах тетушкам она была вполне откровенна, но о впечатлениях от новых знакомств старалась не писать или же писала о концерте Робсона с некоторым смущением: «…ни одна раса мне так не противна, как негры, …но… я аплодировала, настолько это было прекрасно!». Все же за несколько месяцев пребывания в Англии она стала совершенно другим человеком, и после ее возвращения на родину там это многие почувствовали.
Гитлер с Виландом (у него за плечом) и Винифред Вагнер перед Домом торжественных представлений во время фестиваля 1937 года
Глава 18. В преддверии войны
Сразу после публикации романа Томаса Манна Иосиф и его братья Байдлер получил от своего покровителя дарственный экземпляр с посвящением: «Автор жены Потифара / Автору госпожи Козимы / От всего сердца Томас Манн / Кюснахт, 18.10.36». Дело в том, что, занимая незаметную должность сотрудника статистического ведомства и выполняя обязанности секретаря при знаменитом писателе, Франц Вильгельм приступил к реализации своего самого амбициозного проекта – написанию биографии своей бабушки Козимы. Уже после того, как в ноябре 1935 года он сделал в Базеле доклад на тему «Козима Вагнер. Культурно-критическое исследование», Манн писал ему из Кюснахта: «…чтение доклада укрепило меня в убеждении, что Вы – самый подходящий во всех отношениях человек для сочинения биографии Козимы. Вы должны ее написать, и если Вы ее напишете в духе этого начального исследования или этого отрывка, то есть с пиететом и одновременно с непредвзятым пониманием самых скверных сторон, то это будет прекрасная и необычайно содержательная книга». Опубликованная к тому времени биография Козимы Вагнер авторства Рихарда дю Мулен-Эккарта была типичным агиографическим жизнеописанием вдовы композитора, где Козима изображалась в виде главного апостола байройтской религии. Знавший многие подробности подлинной биографии своей бабушки Байдлер хотел представить ее образ в неприкрашенном виде, и это могло бы разрушить создаваемый на протяжении многих лет миф о союзе божественного Мастера и его верной сподвижницы – единственной, кому он был обязан своими творческими достижениями. В том же письме своему другу Манн отметил это с самого начала: «…просто невероятно, сколько национализма кроется в „байройтианстве“, особенно в его показной боевитости. Прекрасное оправдание находят даже для пристрастия нашего Адольфа к „Вагнеру“. В конце концов, тут даже кавычки ни к чему, потому что, боюсь, к концу жизни Вагнер, как и Чемберлен, был не вагнерианцем, а байройтианцем».
Хорошо сознавая, что до сих пор ему не удалось создать ни одного основательного литературного произведения, Байдлер все же решился подать заявление о вступлении в Союз писателей Швейцарии. Он признал, что все написанное им до тех пор ограничивалось «…сущими мелочами. Статьи, исследования, заметки, обсуждения книг в специальных изданиях и ежедневной прессе. А также доклады и „заклинания“ на радио – все это относится в основном к двум областям: социологии искусства и исследованию творчества Вагнера». Поэтому в качестве возможного основания для его приема он назвал свое намерение «…завершить большую социально-биографическую работу и сразу же ее опубликовать». Его заявление было разослано всем членам Союза, и им было предложено решить вопрос о его вступлении. В конце концов, несмотря на незначительное количество публикаций, правление решило его принять. По-видимому, не последнюю роль сыграло сотрудничество Байдлера с Томасом Манном. Задуманное исследование так и не было завершено: автор успел довести свое повествование до момента рождения его матери Изольды, то есть до 1865 года. В дальнейшем работу пришлось прекратить из-за противодействия, которое оказывали своему родственнику обитатели Ванфрида. Издавший написанную часть биографии известный немецкий театровед и культуролог Дитер Борхмайер считал, что автору особенно удался анализ полученного Козимой воспитания, которое оказало решающее воздействие на ее личность и определило противоречивость ее отношений с Вагнером: известно, что композитор решительно отвергал аристократический этикет, привитый его второй жене с детства. В свою очередь, Томасу Манну больше всего понравился последний раздел книги, посвященный политико-социальным отношениям в Баварии на раннем этапе правления Людвига II, то есть в середине шестидесятых годов XIX века.
О том, что Байдлер приступил к написанию биографии своей бабушки, стало известно в Германии, и это вызвало у обитателей Ванфрида и их родни сильное смятение. Они, разумеется, не могли ему противодействовать, но сразу же начали за ним следить; в письме лучшему швейцарскому другу Адольфу Цинстагу Даниэла попросила понаблюдать за непутевым родственником и предупредить издателя о возможных искажениях исторической правды. В Байройте, очевидно, знали о фальсификациях, имевших место в прежних публикациях о Козиме Вагнер, прежде всего в труде дю Мулен-Эккарта, и больше всего боялись, что о них станет известно общественности – тогда под угрозой оказалась бы и ставшая частью государственной идеологии байройтская религия.
* * *
В конце 1937 года Фриделинда вернулась в Германию, чтобы провести рождественские и новогодние праздники дома. По прибытии в Берлин она первым делом встретилась со старыми знакомыми и поразилась изменениям, происшедшим в настроениях художественной интеллигенции: «Возможно, из-за длительного отсутствия мне было странно слышать от них критические замечания, никогда раньше не слетавшие с их губ. К моему величайшему изумлению, Гитлер больше не был неприкосновенной святыней. Мне с озлоблением рассказывали о фантастических празднествах в рейхсканцелярии, о целых состояниях, получаемых балеринами, о фантастических суммах, выплачиваемых его министрам, и о драгоценностях их любовниц. Немцы не привыкли к роскоши и поэтому возмущались подобными разгулами, особенно в тех случаях, когда деньги на их оплату извлекали из карманов рядовых граждан». Тем не менее ей хотелось еще до возвращения в Байройт встретиться с Гитлером, чтобы обсудить с ним два вопроса. Наслушавшись в Англии разговоров о германском после Иоахиме Риббентропе, она сочла своим долгом предупредить фюрера, что его любимец там крайне непопулярен и своей деятельностью может нанести рейху непоправимый вред: «Я хотела рассказать ему об ошибке, допущенной Риббентропом в Лондоне. В то время любой англичанин был искренне готов поддерживать дружеские отношения с Германией, однако их стремлениям вредили выходки Риббентропа в посольстве». Кроме того, ей нужно было заступиться за одну знакомую, которая не могла вступить в брак со своим другом-эсэсовцем, поскольку одна из ее бабушек была еврейкой.
Гитлер пригласил Мауси отобедать, угостил фасолевым супом и с интересом выслушал английские новости. Но когда она завела разговор о Риббентропе, он внезапно пришел в негодование: «„Это не так, – пророкотал он, указывая на меня пальцем. – Это ложь. Риббентроп рассказывает об этом совсем по-другому“. Я ему возразила: „А зачем Риббентропу говорить вам правду?“ Пока Гитлер гипнотизировал меня своими голубыми глазами, размахивая при этом руками, мне было впору рассмеяться над собой, поскольку я, безусловно, была таким же скверным дипломатом, как и Риббентроп…» Фриделинда поняла, что переубедить фюрера не удастся, и разговор пришлось свернуть. Однако свой промах в оценке дипломатических способностей посла она осознала уже через два месяца, когда Гитлер назначил его министром иностранных дел. Возможно, соответствующее решение было принято уже во время ее визита в рейхсканцелярию. Со своей второй просьбой она также потерпела неудачу. Свое ходатайство она изложила вполне лапидарно и, как ей показалось, достаточно убедительно: «Ее суженый работает главным врачом большой больницы и является членом СС. Теперь выяснилось, что она на четверть еврейка, хотя по виду о ней этого никак не скажешь. У нее ярко выраженный нордический тип лица. А ее бабушка-еврейка удостоилась во время войны 1870–1871 годов высших наград за свою деятельность в Красном Кресте. Хотя в соответствии с Нюрнбергскими законами моя подруга имеет право выйти замуж за своего врача, это может стоить ему карьеры, если он не получит специального разрешения от правительства. Ему придется уйти со своей должности в больнице и из СС, и он рискует потерять своих пациентов. Чтобы заткнуть рот всем этим мелким лавочникам, достаточно одного вашего слова». Возможно, Гитлера задело то, что его товарищей по партии назвали мелкими лавочниками; он не дал прямого ответа на просьбу, а попросил представить письменный отчет с изложением всех обстоятельств дела и заявил, что сможет вынести решение только на основании сделанного его специалистами анализа крови. Фриделинда поняла, что ее миссия провалилась, поскольку, по ее словам, «…был известен не один случай, когда ученые не могли отличить человеческую кровь от крови гориллы».
Во время зимних каникул она много общалась со своими выздоравливающими братьями – Вольфганг оправился после отбытия трудовой повинности еще к Рождеству, да и Виланд чувствовал себя значительно лучше после перенесенного воспаления легких и теперь много работал над эскизами декораций. К тому времени он уже успел оформить постановки Солнечного пламени в Кёльне и Царства черных лебедей в Дюссельдорфе. Хотя для выполнения этой работы он основательно изучил либретто соответствующих опер и подошел к ее выполнению чрезвычайно ответственно, заказы театров, как и поручение оформить Парсифаля в Байройте, он получил в качестве кредита доверия – как сын Зигфрида и внук Рихарда Вагнера, – поскольку профессиональным сценографом он пока что не был.
Во время одной из бесед с сестрой он рассказал ей занятную историю, случившуюся с ним в военном лагере: «…однажды он сидел в караульном помещении и крутил ручку настройки радиоприемника. Пойманная им мелодия звучала с таким мощным размахом, что он увеличил громкость, чтобы стоявшие снаружи в карауле товарищи могли также ею насладиться». По-видимому, он решил, что это какой-то нацистский гимн, однако выяснилось, что он поймал Интернационал. Ворвавшийся в комнату офицер заорал: «Выключите ради бога! Разве вы не знаете, что это Интернационал?» Виланд выполнил приказ, но впоследствии очень жалел, что не дослушал песню до конца. Фриделинда пообещала подарить ему пластинку с этой записью. В свой следующий приезд из Англии она действительно привезла ему эту пластинку в подарок от известного продюсера Фреда Гайсберга; во избежание неприятностей на границе он снабдил пластинку этикеткой «Франц Шуберт. Неоконченная симфония. Лондонский симфонический оркестр. Дирижер сэр Томас Бичем».
Ко времени возвращения Фриделинды в Ванфрид обстановка в доме значительно улучшилась благодаря присутствию маленькой Бетти, которая стараниями Эммы Бэр совершенно вылечилась и превратилась, по словам Винифред, в «очаровательного тирана Ванфрида… ребенок расцвел, стал веселым и настолько общительным, что мать, сгорая от нетерпения, приглашала на чашку чая одного за другим своих знакомых, чтобы те послушали, что болтает Бетти, сидя с нами за столом на своем высоком стуле».
По возвращении в Лондон Фриделинда посетила несколько концертов выступавшего там в феврале Фуртвенглера; на этот раз она отмечала недостатки его трактовок и делилась впечатлениями в письмах тетушке Даниэле. Та резонно возражала: «Все же ты, с твоими резкими, жесткими суждениями, несправедлива к Фуртвенглеру. Я определенно знаю, чего ему не хватает: в Бахе – мощи оформления, религиозной истовости; в Бетховене – демонизма и таинственности, восторженности и упоительности. Однако Героическая, которую я как-то слышала в его исполнении, показалась мне необычайно красивой, кристально проработанной, а Adagio-Andante Девятой – прекрасной музыкой небесных сфер. Поэтому, когда на нашем горизонте еще не взошла звезда Тосканини, я написала твоему отцу, что, на мой взгляд, он подошел бы для Парсифаля». За два месяца пребывания в Лондоне Фриделинда слушала также дирижеров Виллема Менгельберга и Феликса фон Вайнгартнера, скрипача Фрица Крейслера; в драматических театрах смотрела Отелло Шекспира и Траур – участь Электры Юджина О’Нила.