полная версия

Евгений Натанович Рудницкий
Сто лет одного мифа

* * *

12 февраля 1938 года австрийского канцлера Курта фон Шушнига, прибывшего в резиденцию Гитлера Берхтесгаден, ознакомили с ультиматумом, в соответствии с которым его обязали назначить министром внутренних дел лидера австрийских нацистов Артура Зейс-Инкварта и полностью амнистировать все еще находившихся под следствием участников нацистского путча 1934 года. Пытаясь перехватить инициативу, Шушниг срочно назначил на 14 марта референдум о присоединении Австрии к Германии, но Гитлер его опередил, и 11 марта канцлеру пришлось удовлетворить условия еще одного ультиматума – он передал власть Зейс-Инкварту и отменил назначенный плебисцит. В ночь с 11 на 12 марта в Австрию вступили уже сосредоточенные на границе немецкие войска; население встретило их цветами и хлебом с солью. Референдум проводили уже в Третьем рейхе, и в нем приняли участие почти все имевшие право голоса. Накануне этого события по всей стране состоялись манифестации и факельные шествия, ликовали также в Байройте. Лизелотте писала: «Я еще не видела Ванфрид столь прекрасным; стену обрамляла гирлянда лампочек и украшали еловые ветви, все сверкало и переливалось. Невольно вспомнилось Рождество, все было как в сказке… Невозможно было представить себе, что в Германии найдется человек, который не скажет „да“».

В марте Фриделинда прибыла из Лондона на премьеру оперы своего отца Кузнец из Мариенбурга в Берлинской государственной опере. Это произведение Зигфрида Вагнера имело для нее особое значение, поскольку оно было написано в то время, когда мать была ею беременна, а свое имя она получила в честь главной героини. Поэтому Винифред сама позаботилась об авиабилете для дочери, а та постаралась выглядеть на премьере как можно эффектнее: «Своим внешним видом я произвела фурор в полностью изжившем женские украшения немецком обществе. На мне было расшитое черное шелковое платье со шлейфом, а к нему – украшенная красными, зелеными, синими цветами и золотой вышивкой вечерняя накидка из блестящего шелка, которую мне подарила в Париже Фрида. Наиболее сильное впечатление производило золото на черном фоне. К тому же из носков золотистых французских сандалий выглядывали обтянутые тончайшими чулками пальцы ног с ярко-красным педикюром. Благодаря этой одежде и светлым волосам, подстриженным и уложенным рукой опытного парикмахера, я стала притягивать взгляды всех окружающих». Она в самом деле поразила премьерную публику, но больше всех изумилась и пришла в негодование ее мать, не ожидавшая увидеть свою дочь в облике светской львицы и заявившая, что та выглядит как «манекен в парикмахерском салоне». Это появление Фриделинды стало, пожалуй, единственным запомнившимся событием того вечера, поскольку сама постановка не произвела на публику никакого впечатления. Режиссер Эдгар Клитч (Klitsch) сильно ее политизировал, изъял ряд любовных сцен и сделал из оперы Вагнера-младшего банальную историческую пьесу, где прославлялся орден немецких рыцарей, а Фриделинда была представлена в виде отважной народной героини. Опера выдержала всего несколько представлений.

Для Фриды Ляйдер аншлюс Австрии был сильным ударом: теперь ее муж стал подданным рейха, и на них распространялись принятые в стране расовые законы. От стресса у певицы возникли неприятности с голосом, и Титьен начал волноваться за судьбу грядущего фестиваля, где она должна была, как всегда, выступить в ведущих партиях. Поэтому он попросил Фриделинду съездить в Бремен, чтобы послушать там Фриду в партии Изольды. Та была несколько смущена выпавшей на ее долю миссией, но, поскольку она так или иначе собиралась посетить Бремен и мать оплачивала ей все расходы, просьба Титьена была выполнена. По поводу своего путешествия Фриделинда писала: «…все люди, встреченные мною на улицах, в поезде и в гостинице, ликовали по поводу присоединения Австрии. Все говорили только об этом и ни о чем другом – одни с нескрываемой радостью, другие все же с тайной озабоченностью». Фриде она о своем приезде ничего не сказала, а после представления «прошла за сцену и обняла ее» – в тот раз певица была выше всех похвал. Фриделинда поужинала с Фридой, ее мужем и их друзьями. А потом она долго беседовала с супругами в гостиничном номере: «Она и Деман были серьезны и подавлены, поскольку не знали, какие последствия будет для них иметь присоединение Австрии… Нам казалось, что будущее выглядит довольно мрачно. Наконец Фрида поцеловала меня и отправила спать». Вернувшись в Англию, Фриделинда узнала, что солисту Венской оперы Янсену удалось избежать ареста, поскольку он успел покинуть Австрию до аншлюса. В Лондоне оказались и многие другие исполнители. Контракт с Венской государственной оперой расторгла отказавшаяся работать в нацистском рейхе Керстин Торборг. Впоследствии Фриделинда узнала, что нацисты избавились и от выступавшего в Вене Вайнгартнера.

Желание Гитлера, чтобы фестивали проводились ежегодно, подкрепленное необходимыми для этого субсидиями, выполнялось вплоть до краха Третьего рейха. К тому времени у Винифред возникли серьезные осложнения с финансовыми органами. После того как она передала остаток средств от постановки в 1930 году Тангейзера в распоряжение своего финансового управляющего Книттеля, тот с помощью каких-то махинаций быстро увеличил эту сумму до 800 000 марок. Очевидно, он воспользовался особым положением фестивалей в Третьем рейхе и снисходительным отношением контролирующих органов к финансовой деятельности байройтского предприятия. Полученные средства Винифред использовала, в частности, для приобретения за 30 000 марок летнего дома с прилегающим участком на Боденском озере. В 1935 году она приобрела также дачу в гористой местности Фихтельгебирге (Пихтовые горы), а именно в расположенном в 23 километрах от Байройта романтическом местечке Оберварменштайнах. Еще она собиралась купить для себя и Титьена двухквартирный дом в Берлине. Однако не желавший связывать себя с ней на всю жизнь интендант отговорил ее от этого приобретения, зато попросил одолжить ему 10 000 марок для бракоразводного процесса. Но самое главное – она успела вложить значительную часть своих средств в швейцарский банк, и после прихода власти нацистов, когда Гитлер ввел сильные ограничения на валютные операции, Винифред уже не переводила их обратно в Германию. Склонный к авантюризму зять Виланда Удо Прокш пытался в 1969 году шантажировать Вагнеров, утверждая, что знает номер счета, на который переводили деньги между 1930 и 1933 годами. Однако занимавшаяся контролем заграничных денежных переводов таможенная служба Третьего рейха начала расследовать (возможно, в результате поступившего доноса) незаконные переводы средств Винифред за рубеж еще в апреле 1938 года. Скорее всего, за этим преследованием стоял ненавидевший ее гауляйтер Вехтлер. Над Винифред в самом деле нависла серьезная опасность, поскольку, по свидетельству Фриделинды, «она каждый месяц посылала Книттелю сотни личных бланков со своими подписями, а во время фестивалей подписывала инициалами W. W. сотни документов, даже не вникая в их содержание, поскольку полностью ему доверяла». Винифред не решалась рассказать о своих затруднениях Гитлеру и в очередной раз обратилась за помощью к занимавшему в то время должность министра без портфеля Гансу Франку. Тот, по ее словам, «снова замечательно себя повел и первым делом распорядился перенести все, что касается переговоров и прочего, из Байройта в другое место и сделать недоступным для общественности». Ему удалось вывести Винифред из-под удара, однако кому-то надо было отвечать, и Книттель взял на себя всю ответственность, благоразумно рассудив, что Гитлер так или иначе не даст в обиду свою подругу, – а если он ей поможет, то и ему может выйти послабление. Так оно и получилось: Франк предложил воспользоваться статьей, освобождающей от уголовной ответственности в случае невменяемости обвиняемого. Медицинская экспертиза признала Книттеля ограниченно вменяемым, и ему пришлось провести почти год в психиатрической лечебнице, где за ним наблюдал хороший знакомый Винифред. После этого его следы теряются. Биографу Фриделинды Еве Вайсвайлер удалось выяснить, что он умер в октябре 1944 года от эмболии сосудов головного мозга.

* * *

В апреле Винифред решила, что сыновьям пора познакомиться с Италией – страной, которую так любили их великий дед и отец и где они еще не были; в отличие от Фриделинды, братья вообще не ездили за границу. Поскольку они уже выздоровели, а Вольфгангу вскоре предстояло идти на военную службу, мать решила, что теперь самое время совершить познавательное путешествие, тем более что и Виланду не терпелось испытать свой «мерседес» в дальней поездке. В своих мемуарах Вольфганг писал: «Мать обеспечила нас талонами на бензин и на проживание в гостинице и осмотрительно выбрала отели с полупансионом. Это было особенно важно, поскольку из-за действовавшего в то время регламента у нас были довольно скромные финансовые возможности для валютных операций, и деньги приходилось тратить с максимальной осмотрительностью». Двухмесячная поездка (с середины апреля по июнь) оказалась в самом деле необычайно увлекательной, хотя и не обошлась без приключений. В частности, когда братья прибыли в Рим (они хотели осмотреть столицу на обратном пути, но из-за поломки автомобиля были вынуждены задержаться там уже по пути на юг), Винифред пришлось организовать ремонт и доставку запчастей из Штутгарта: «Опытные фиатовские автослесари тут же отремонтировали наш „мерседес“. В то время у фирмы в Италии был автомагазин, но еще не было собственной инфраструктуры. Тем не менее мы успели своевременно покинуть „вечный город“ за день до приезда Гитлера». Однако они видели, как на ипподроме вблизи виллы Боргезе устанавливали декорации второго действия Лоэнгрина – этой постановкой Муссолини собирался развлечь Гитлера.

После своего возвращения из Италии Гитлер навестил в Байройте Винифред, и та с его слов сообщила продолжавшим свое путешествие сыновьям: «В Квиринале он откровенно скучал и, кроме того, не мог не выразить своего презрения к придворным церемониям как в Риме, так и в Неаполе». Она также отметила, что Гитлер был в восторге от Муссолини и добавила: «Он необычайно сожалел о том, что вы не дали о себе знать. Вы могли бы посетить его в Квиринале!!!!»

Во время посещения Ватикана братьям запомнился в качестве курьеза кафетерий в соборе Св. Петра, где тамошние сотрудники пили эспрессо. Вольфганг пришел к выводу, что они поступили весьма разумно, осмотрев Рим еще до того, как добрались до юга Италии: «Если бы мы осматривали Рим после посещения Пестума и очаровавшей нас греко-нормано-арабо-испанской Сицилии, он, пожалуй, не произвел бы на нас такого впечатления». В Палермо они жили в гостинице «Grand Hotel et Des Palmes», где в 1881 году останавливался их дед с семьей (там он занимался оркестровкой третьего действия Парсифаля и позировал на террасе Огюсту Ренуару). В Сицилии они осмотрели также развалины античного храмового комплекса Сегеста и слушали звуки невидимой флейты: «Наслаждаясь необозримыми просторами и нежной мелодией, мы почувствовали себя так, будто вернулись в античные времена. Вдруг откуда ни возьмись появились шумные саксонцы и все испортили криками на своем диалекте». Путешественники вообще часто испытывают неловкость за своих соотечественников, когда сталкиваются с ними за рубежом.

Во время посещения Гитлером Ванфрида после его возвращения из Италии Винифред удалось решить с ним важный вопрос. Щекотливой проблемы претензий финансовых органов она не касалась, зато получила его принципиальное согласие на создание Исследовательского центра имени Рихарда Вагнера; распоряжение о его учреждении было издано в день сто двадцать пятой годовщины со дня рождения композитора – 22 мая 1938 года. При этом государство взяло на себя половину расходов на его годовое содержание (10 000 марок), а вторую половину должны были оплачивать городские власти Байройта. Руководить этим институтом поручили заведующему архивом Ванфрида Отто Штробелю. В представленном Гитлеру еще в марте того года меморандуме о создании центра, подписанном обербургомистром Байройта, Винифред обозначила его главные задачи: защита личности и творчества Вагнера от всех тенденциозных нападок, разъяснение чисто арийского происхождения Вагнера, издание полного собрания его трудов и подготовка новой биографии Мастера.

Добившись у Гитлера одобрения этой концепции, Винифред получила полный контроль над проведением любых исследований жизни и творчества Рихарда Вагнера – теперь без ее разрешения никто не мог получить доступ к хранившимся в Ванфриде источникам. Вместе с тем она была вынуждена, к своей досаде, признать, что многие ценные документы для нее безвозвратно потеряны. Так, в 1934 году исчезла почти вся переписка Рихарда Вагнера с Козимой. Оставшиеся несколько писем и «Коричневая книга», где Ева вымарала или заклеила некоторые места, были проанализированы в изданном в 2010 году исследовании Манфреда Эгера Рихард и Козима Вагнер. В 1935 году Ева подарила Байройту то, что должно было принадлежать исключительно семье Вагнер, – 21 тетрадь дневника Козимы, который та начала вести после рождения Зигфрида в 1869 году; Зигфрид его так и не увидел. При этом Ева положила рукопись в сейф мюнхенского банка с условием, что его можно будет извлечь только через тридцать лет после ее смерти (последовавшей в 1942 году). Дневник был издан в двух томах только после 1976 года (первый том – к столетию Байройтского фестиваля). Исполняя обязанности секретаря своей матери, Ева имела доступ ко всем ее документам, у нее были ключи от всех шкафов, поэтому неудивительно, что сразу после смерти Козимы и еще до возвращения Зигфрида с женой из Италии она успела прибрать к рукам наиболее важные для нее документы и письма (а содержание архива было ей известно как никому другому) и уничтожить все, что она сочла лишним. В связи с изданием дневников в 1976 году Винифред писала: «То, что она отклоняла любую просьбу моего мужа просмотреть документы, является для меня наилучшим доказательством того, что она присвоила дневники незаконно: она боялась, что после просмотра они будут храниться у моего мужа». Создание центра не обеспечило исследователям свободный доступ к архиву Ванфрида; до последнего времени получить документы могли только особо доверенные люди и использование ими полученных источников строго контролировалось. В 1939 году издательство Книттеля в Карлсруэ все же опубликовало при поддержке фонда Виттельсбахов пятитомную переписку Людвига II с Вагнером под редакцией Отто Штробеля.

* * *

Если верить тому, что писала в своих воспоминаниях Фриделинда, она уже в то время задумала побег из Германии и только ждала, когда ей исполнится двадцать один год, чтобы получить заграничный паспорт: «У меня были две возможности: через Швейцарию или через Чехословакию. Чешскую границу мы с Вольфи как-то раз перешли, прогуливаясь в Рудных горах. Тогда мы обнаружили, что находимся уже за границей, только натолкнувшись на путевой указатель на иностранном языке». Тогда же она стала давать волю своим антифашистским настроениям. Прилетев из Лондона в Берлин и оказавшись там в квартире матери, она первым делом поставила привезенную ею пластинку с Интернационалом, чем повергла в ужас служанку и кухарку: «Узнав, что это за музыка, они по-настоящему испугались, что наши соседи могут ее узнать и донести в гестапо, откуда меня сразу же отправят в тюрьму». Она тут же объявила по телефону матери, чтобы за ней прислали машину в Нюрнберг, куда она собиралась вылететь из Берлина. Свое нежелание добираться наземным транспортом Фриделинда объяснила тем, что хотела бы избежать «во время поездки по железной дороге общества нацистов», которые стали все настойчивее втягивать ее «в свои ожесточенные и бесполезные дискуссии». Этим она привела Винифред в ярость, и в Ванфриде ее ждал неласковый прием.

Она прибыла туда поздно вечером 22 июня, когда все уже легли спать. На следующий день Винифред отмечала свой день рождения, но, когда дочь спустилась к завтраку, матери за столом не было. В столовой сидели только хмурые братья и единственная обрадовавшаяся ее приезду Бетти. Из состоявшегося у нее в Берлине разговора с Титьеном Фриделинда уже знала о проблемах с финансовыми органами, но не ожидала, что они так отразятся на настроении всей семьи: «Вошла мать. Ее всегда такое живое, румяное лицо было на этот раз серым, глаза совсем почернели, в них появилось затравленное выражение, а ее восхитительные волосы выцвели и подернулись сединой. Чтобы не позволить мне выразить радость по поводу ее дня рождения, она сразу же стала бросать мне упреки своим хриплым, неблагозвучным голосом. Виланд не поднимал взгляда от своей тарелки, однако не ел, а Вольфи, хотя и поглощал завтрак с присущим ему аппетитом, даже не попытался оживить застолье своим участием в разговоре». Возвращение набравшейся за границей самых предосудительных взглядов Фриделинды не могло, разумеется, улучшить настроения Винифред, тем более что перед фестивалем у нее и на этот раз была масса забот – большей частью, как всегда, с исполнителями.

До 1936 года капельмейстер Франц фон Хёслин был генералмузикдиректором города Бреслау. С 1933 года у него начались неприятности с местным начальством, поскольку он был на четверть евреем, женатым на чистокровной еврейке, певице Эрне Либенталь, с которой не собирался разводиться. Вдобавок он был благочестивым католиком, и у него были те же претензии к НСДАП, что и у многих других представителей этой конфессии. Хёслин не принадлежал к числу ведущих дирижеров Германии, но в Байройте его ценили за верность вагнеровским принципам исполнения музыкальных драм; Зигфрид Вагнер приглашал его дирижировать Кольцом еще на фестивалях 1927 и 1928 годов. О том, какие трудности возникали у него в общении с местными властями и какую поддержку он получал у Винифред Вагнер, можно узнать из показаний одного свидетеля, выступившего в ее защиту на процессе денацификации: «Часто бывало так, что без четверти восемь, когда уже должна была начаться опера, он еще не знал, позволят ли ему дирижировать. Тогда он звонил в Байройт, госпожа Вагнер звонила в Берлин, и уже в начале девятого он мог встать за дирижерский пульт. И подобное повторялось не раз». В 1936 году Хёслина все же уволили, и ни один театр Германии не решался взять его на работу. Его исполнение Девятой симфонии Бетховена на прощальном концерте в Бреслау публика приветствовала бурными овациями, а штурмовики освистали с криками: «Еврейский прислужник!» После этого единственным оперным театром, где он выступал, был Дом торжественных представлений.

Как только стало известно о его приглашении в 1938 году в Байройт, где он должен был дирижировать Парсифалем (Кольцо в тот год исполнял Титьен, Тристана – Эльмендорф, а без звездных дирижеров решили на сей раз обойтись), Винифред получила раздраженное письмо Мартина Бормана, бывшего в то время заместителем Гесса в представительстве (будущей канцелярии) Гитлера. В письме говорилось: «Хёслин женат на чистокровной еврейке и по этой причине был уволен со своей должности по истечении срока договора. Считается, что он не очень надежен в политическом отношении. Также утверждают, что свою должность в Бреслау он получил только благодаря социал-демократам и центристам. Во время зарубежных гастролей он выступал со своей женой. Я не хотел бы совершить ошибку, не ознакомив Вас с этими настроениями. Хайль Гитлер. Искренне преданный Вам Мартин Борман». Фактически это было требование не допускать дирижера на фестиваль. Поскольку у Винифред были неплохие отношения с начальником Бормана Гессом и, кроме того, у нее была возможность обращаться по всем кадровым вопросам напрямую к Гитлеру, она могла не придавать этому письму особого значения. Тем не менее она решила не портить отношения с высокопоставленным чиновником и ответила ему письмом на четырех страницах, в котором попросила, сославшись на мнение Гитлера, «прекратить наконец это безжалостное преследование господина фон Хёслина». Она также отметила его заслуги как участника мировой войны («Немецких капельмейстеров, которые не дали себя записать во время войны в „незаменимые“ и с первых же дней оказались на фронте, можно пересчитать по пальцам») и напомнила, что дирижеру приходится заботиться о детях, включая четверых безупречно арийских от первого брака. Жена Хёслина была вынуждена покинуть с детьми Германию, а он продолжал выступать на фестивалях до 1941 года, после чего переехал к жене в Швейцарию.

На этот раз на фестивале уже не выступал Герберт Янсен – для партии Амфортаса ему пришлось найти замену. На роль Кундри Титьен пригласил примадонну Парижской оперы Жермен Любен, которая привлекла внимание публики как сама по себе, так и своим шофером-сенегальцем, доставившим ее из Парижа на шикарной «испано-суизе». Сорокавосьмилетняя высокая блондинка с нордической внешностью, она дружила с Гуго фон Гофмансталем, Жаном Кокто и Бруно Вальтером, часто выступала в немецких операх и пользовалась популярностью как камерная певица – исполнительница песен Бетховена, Вебера, Шуберта и Рихарда Штрауса. Фриделинда вспоминала: «Это была высокая, элегантная дама, выглядевшая как римская матрона. Перед началом репетиций она спросила мать, можно ли ей взять с собой своего чернокожего шофера. До тех пор мы еще ни разу не видели негров не только в Байройте, но и во всей Германии – разве что в цирке или во время Олимпиады». По словам Фриделинды, «…гитлеровские девушки не испытывали к нему никакой неприязни, даже напротив, ожесточенно соперничали за привилегию потанцевать с негром… он возбуждал у окружающих еще больший интерес, чем его госпожа».

* * *

Как всегда во время фестиваля, в городе были предприняты повышенные меры безопасности, которые в том году объясняли еще и угрозами терактов из-за близости границы Чехословакии. Тогдашний обербургомистр Байройта Фриц Кемпфлер писал впоследствии в своих мемуарах, что перед тем, как по прибытии на вокзал сесть в автомобиль, Гитлер обратился к начальнику криминальной полиции: «Раттенхубер, я здесь подвергаюсь большой опасности – вблизи чехословацкой границы возникла напряженность в отношениях между нами и чехами, и на меня готовят покушение, так что вы должны сознавать свою ответственность!» Однако полиции приходилось оберегать фюрера не от террористов, а от судетских немцев, устремлявшихся к его автомобилю с изъявлением восторженных чувств. В то время гости из Богемии выражали господствующее среди них настроение формулой: «Наш дом – в рейхе», а газеты были полны сообщений о самых отвратительных выходках чехов в отношении немцев. Гитлер сразу же посетил Винифред, но во время их встречи ни словом не обмолвился о финансовых нарушениях, зато навестил в больнице срочно заболевшего гауляйтера Вехтлера и, по словам Кемпфлера, «устроил ему такой громкий разнос, что все имели возможность его услышать». После этого гауляйтер понял, что с хозяйкой фестивального предприятия ему лучше не связываться.

На следующий день, 24 июля, фестиваль открылся Тристаном и Изольдой под управлением Карла Эльмендорфа. В главных партиях, как и в прошлые годы, выступили Фрида Ляйдер и Макс Лоренц. На следующий день состоялся байройтский дебют Жермен Любен в Парсифале. Представление имело всеобщий успех, и только Геббельс с раздражением заметил в дневнике: «Неудача за неудачей. Смена декораций не действует, святое копье падает, не долетев. Исполнение партии Парсифаля Вольфом [тенор Фриц Вольф пел во втором составе. – Прим. авт. ] ниже всякой критики. Это просто неприлично. Фюрер сильно раздражен. Жаль только, что все эти женские и детские безделки имеют место именно в Байройте. Это нужно изменить. Все только болтают о Мастере, а его творчеством пренебрегают».

Во время традиционного приема в честь исполнителей, устроенного в доме Зигфрида, Гитлер вспоминал пожар Рейхстага и рассказывал о строительстве Западного вала: «Я хочу наконец спокойно поспать, поэтому я дал распоряжение о строительстве укреплений, которые не дадут возможности напасть на нас врагам с запада. Немецкий народ теперь тоже может спать спокойно». Во время этого приема он всячески пытался продемонстрировать свое расположение красавице Любен. Он даже послал Фриделинду пригласить очаровавшую его певицу к его столу, а на следующий день послал француженке букет красных роз и свой портрет в серебряной рамке с надписью: «Госпоже Жермен Любен, с искренним восхищением и признательностью».

Фриделинда писала, что во время тогдашнего посещения Ванфрида Гитлер рассказывал в узком кругу соратников о своем пребывании в королевском дворце в Риме, где ему пришлось участвовать в совершенно бессмысленных церемониях – например, в шествии к тронному залу через анфилады комнат в сопровождении гофмаршала с канделябром в руке. По его словам, это был «самый забавный монарший двор, какой только можно себе представить». Он прямо высказался в разговоре с Муссолини, что считает все это бессмыслицей, и посоветовал «развязаться со всякими королевскими высочествами, но тот отвечал, что время еще не пришло». Для Гитлера же «такая жизнь стала непереносимой уже через несколько дней»: «Я не представлял себе, как можно выдержать все это в течение длительного времени».

Во время этих встреч Геббельс развлекал гостей рассказами о том, как его сотрудники отыскивают поводы отправить в концлагеря евреев, устраивая проверку их кошельков в магазинах или кафе: «Если у кого-то из задержанных в кармане больше трехсот марок или целая зарплата, ему командуют: „Пройдем с нами. Ты должен доказать, что эти деньги принадлежат тебе“. Это выглядит вполне законно». Фриделинда спросила, что бывает потом с этими евреями, на что Геббельс с торжествующей улыбкой ответил: «Что бывает с евреями? Их, понятное дело, отправляют в концентрационный лагерь. С помощью этого фокуса мы сцапали порядка тысячи двухсот человек». А когда она поинтересовалась, сколько времени их будут там держать и когда отпустят, министр пропаганды, сделав неопределенное величественное движение рукой, ответил: «Уже не в этой жизни». Заметив, что беседа произвела на Фриделинду удручающее впечатление, Магда Геббельс воскликнула своим прокуренным голосом: «Посмотрите на эту девушку, она совсем побледнела. К таким людям, дитя мое, ты не должна испытывать никакого сострадания. Ну никакого сострадания!» Гитлер заметно повеселел. Было видно, что своим рассказом Геббельс доставил ему удовольствие.

В середине фестиваля нервная система Фриды Ляйдер дала сбой, у нее снова начались неприятности с голосом, и она попросила Винифред найти ей замену на одно из представлений Тристана. Та, разумеется, была не против, но Титьен пришел в ярость, поскольку эта замена спутала все его планы. Он устроил Фриде разнос, а потом разругался с пытавшимся защитить жену Деманом. Все это происходило на глазах у Фриделинды, которая впоследствии писала: «Мы слышали, как они рычали друг на друга и обменивались угрозами в кабинете нашего интенданта. Пока мать старалась восстановить мир, Фрида отправилась в Берлин к своему врачу. Каждый день после обеда я спешила в театральный ресторан и тайком звонила ей оттуда. К концу фестиваля она вернулась и все же спела два раза Изольду, однако недовольство друг другом так и не прошло». Тем не менее, будучи душевно и физически сломленной, Ляйдер проболела целый месяц, и больше Титьен ее на фестиваль не приглашал. Ее муж, на которого теперь распространялись расовые законы Третьего рейха, вскоре уехал в Швейцарию, но разрешения на работу там не получил, и ему приходилось вести весьма скромный образ жизни. Чтобы не лишиться средств к существованию, Ляйдер должна была выполнить условия контракта с Берлинской государственной оперой и по-прежнему жила в Германии, где у нее к тому же оставалась кое-какая недвижимость, включая загородную виллу, которой она очень дорожила. Титьен же стал для Фриделинды «…символом всего самого скверного, навалившегося на Дом торжественных представлений»: «После того как он так отвратительно поступил с Фридой, я попыталась ее защитить и в гневе напомнила ему о том, как часто он ее предавал. С тех пор он начал меня избегать, а я отказывалась протянуть ему оливковую ветвь мира».

Юнити Митфорд оставалась в свите Гитлера, но на сей раз было заметно, что она ему порядком надоела. У нее уже не было возможности постоянно находиться при нем, а к столу ее провожал приставленный к ней эсэсовец. В последний раз она попала в свиту фюрера во время его поездки 30 июля 1938 года в Бреслау на праздник немецкого спорта, ради которого Гитлер пропустил представление Зигфрида. После этого Юнити получила отставку. Тем не менее она не хотела возвращаться в Англию, сделала все возможное, чтобы простудиться, и ее за счет Гитлера лечил специально назначенный им врач. Лечение продолжалось и после отъезда гостей и кончилось тем, что за ней приехала ее мать, а потом и отец, лорд Ридсдейл. Вместе с ней они съездили к Гитлеру в Берхтесгаден, поблагодарили его за заботу, оплатили лечение дочери и все же забрали ее в Англию.

После состоявшегося 1 августа представления Заката богов Гитлер устроил небольшой прием, где присутствовало порядка тридцати гостей. На этот раз героем вечера был только что вступивший в НСДАП Виланд, который собирался вскоре изучать живопись в Мюнхене. По этому поводу Винифред писала подруге: «Он хочет стать художником и заниматься музыкой, но не профессионально. Теперь он будет учиться в Академии искусств – возможно, в Мюнхене – и одновременно посещать музыкальные занятия». За столом, как обычно, говорил один Гитлер. Фриделинда вспоминала: «Наиболее ревностные нацисты постарались занять места поближе к фюреру и изображали неподдельное внимание к каждому его слову. Пока находившиеся в непосредственной близости к Гитлеру бедолаги были вынуждены терпеть муки жажды, те, кто сидел в отдалении, могли утешить себя шампанским. Между тем дело шло к ночи, и гости с трудом пытались подавить зевоту… Чтобы не заснуть, мы устроили птичий концерт: мать шипела индюком, Жермен Любен мастерски подражала голубиному воркованию, а я исполняла свой коронный номер, крякая уткой. Наконец и мы заскучали, а Гитлер продолжал говорить». Когда Гитлер наконец заметил, что его двухчасовая речь утомила гостей, он спросил у адъютанта, который час, и удалился. Остаток вечера он провел в Ванфриде с Вагнерами, а на следующий день вылетел в Берлин, оставив заболевшую Юнити в Байройте.