Евгений Натанович Рудницкий
Сто лет одного мифа
Все же он переоценил влияние нацистов в Англии, так же как и возможности воздействовать на короля через Томаса Бичема и на консервативную английскую аристократию через сестер Митфорд. Гитлер снова приехал в Байройт уже во время Олимпиады, чтобы еще раз побывать на представлении Лоэнгрина. Бичем появился только после его отъезда и решал интересовавшие его вопросы, не вдаваясь в политические проблемы. Он посетил представление Парсифаля под управлением Фуртвенглера и в перерывах между действиями беседовал с ним и с Титьеном. Но важнее всего были для него переговоры с Преториусом, которому он собирался заказать декорации для новой постановки Голландца в Лондоне.
В тот период Титьен был необычайно благосклонен к Фриделинде и предоставил ей возможность поучаствовать в фестивальных постановках и репетициях, то есть фактически сделал ее своим ассистентом: «Я должна была наблюдать за выходом и уходом исполнителей со сцены, следовать за ним с записной книжкой, вносить в нее его указания и контролировать их выполнение. Мне было восемнадцать лет, и я относилась к выполнению своих обязанностей с серьезностью епископа… Такие жизнь и деятельность были для меня хлебом насущным. Вне зависимости от того, торопилась ли я в гардеробную хористов, где порой возились с коронами, копьями и цветами пять десятков швей, или передавала указания передвинуть кулисы, на меня словно начинало действовать электрическое напряжение, которое возникало еще до начала представления и спадало сразу после того, как опускался последний занавес». Вдобавок ей, как и всем детям Винифред, были поручены представительские функции, выполнение которых доставляло ей, по-видимому, большое удовольствие: «В перерывах между действиями я сбрасывала комбинезон, ныряла в вечернее платье и развлекала выделенных на мою долю гостей».
Во время фестиваля Фриделинде довелось пообщаться с посещавшим Ванфрид архитектором и искусствоведом Паулем Шульце-Наумбургом, известным своими расистскими трудами; его книгой Искусство и раса Винифред зачитывалась еще в начале двадцатых годов. Шульце-Наумбург возглавлял отделение архитектуры и художественных промыслов Веймарской академии искусств и занимался перестройкой Нюрнбергского оперного театра во вкусе Гитлера, использовавшего его во время партийных съездов. Тот был весьма доволен его деятельностью, однако за год до фестиваля вдова имперского архитектора Пауля Людвига Трооста начала интриговать против Шульце-Наумбурга. В результате, по словам Фриделинды, «…профессор стал жертвой приступа ярости Гитлера во время осмотра обновленного здания… После того как госпожа Троост сделала свои замечания по поводу здания Нюрнбергской оперы, Гитлер разразился безудержным потоком оскорблений и ругани, обвиняя архитектора в том, что он больше занимается своей новой женой, чем работой». Далее Фриделинда отмечает: «Впоследствии Гитлер признавался моей матери, что считает Нюрнбергский оперный театр прекрасным зданием, но после описанного случая он еще долго не мог слышать имени обруганного им зодчего». По-видимому, ко времени фестиваля гнев фюрера несколько утих; во всяком случае, при посещении Ванфрида Шульце-Наумбург как ни в чем не бывало общался с хозяевами дома и приглашенными деятелями культуры. К тому же он успел выпустить еще одну книгу, «в которой рассмотрел в мельчайших подробностях особенности арийцев, даже приводя фотографии. Одна из глав книги была посвящена арийской груди, и в ней автор утверждал, что у тех женщин Германии, чьи груди не имеют нордических розовых сосков, не может быть никакого будущего. Его фотографии грудей арийских и неарийских женщин пользовались огромной популярностью».
В перерыве между первой и второй частями фестиваля Фриделинда и Верена воспользовались приглашением Гитлера посетить Олимпиаду и отправились вместе с прочими получившими пригласительные билеты исполнителями в Берлин, где 1 августа состоялось ее торжественное открытие. Во время впечатляющей церемонии байройтский хор исполнил написанный по этому поводу Рихардом Штраусом Олимпийский гимн и Аллилуйю Генделя. Попавший в опалу Штраус жил тогда в Гармише и глубоко раскаивался в том, что взялся за эту ненужную ему работу. Между тем нацисты, вдохновленные щедростью композитора, не потребовавшего за сочинение гимна никакой платы, решились попросить его о финансовом пожертвовании. С этой целью к нему домой лично явился руководитель спортивного ведомства (рейхсшпортфюрер), которого жена Штрауса Паулина не впустила дальше прихожей, заявив: «Мой муж уже сочинил этот никому не нужный чертов гимн».
Фрида Ляйдер пригласила Фриделинду пожить у нее две недели во время Олимпиады, но та, не желая ее беспокоить, сняла себе комнату вблизи стадиона. Тем не менее они много общались, и знаменитая певица не уставала осыпать свою любимицу комплиментами, которые были бальзамом на душу Фриделинды, страдавшей от своей полноты и завидовавшей сестре, – тем более что Верена действительно стала настоящей красавицей. Ее фотография вошла в книгу «Нордическая красота: облик, о котором вы мечтаете в жизни и в искусстве», где резко осуждалось «проникновение чужой крови». Вскоре после начала Олимпиады Фрида позвонила своей юной подруге и сообщила ей печальную весть: Лизелотте попала в автомобильную катастрофу, у нее сломана челюсть и изуродовано лицо, и ее поместили в больницу в Бамберге. Фриделинда хотела срочно выехать в Байройт, но мать ее отговорила. Она вернулась вместе с Вереной после окончания игр, и единственным запомнившимся ей после олимпийской паузы событием стал ужин, устроенный в ресторане после представления Зигфрида: «Я находилась в артистической Фриды Ляйдер, когда она переодевалась после великолепного исполнения Зигфрида. При ее появлении на лестнице все сидевшие в ресторане встали и начали так бурно аплодировать, что Фрида чуть не уронила огромный букет роз. Когда же я, задержавшись на несколько минут на галерее, чтобы, поговорив с друзьями, последовать за ней, меня встретили почти такими же аплодисментами, какими приветствовали ее. Багровая от смущения, я поспешила сесть за ее столик. „Все это благодаря твоему элегантному платью и шляпке, – сказала мне Фрида. – Ты великолепно выглядишь“».
* * *
Вскоре после фестиваля в Нюрнберге открылся очередной съезд НСДАП, перед началом которого в оперном театре снова давали Мейстерзингеров. На сей раз дирижировал Карл Бём. После этого Винифред слушала бесконечную речь Гитлера, в которой он указал на большевистскую опасность в Испании и обрушился на окопавшийся в Москве Третий Интернационал. Тем самым он оправдывал всеобщую воинскую повинность, возросшие расходы на вооружение и необходимость введения жесткого режима экономии.
В ноябре в Германии состоялись гастроли Лондонского филармонического оркестра. Многие за границей осудили Бичема, согласившегося по просьбе Геббельса исключить из программы Шотландскую симфонию Мендельсона. Во время выступления оркестра в столице министр пропаганды внимательно его слушал и пришел к выводу, что разница между Бичемом и Фуртвенглером такая же, как между Канненбергом и Беньямино Джильи. Винифред посетила выступление оркестра в Мюнхене; после концерта ей пришлось участвовать в приеме, который Гесс дал в честь Бичема, и она сочла это мероприятие чудовищным. Хотя в частных беседах нацистские вожди критиковали оркестр и его создателя и главного дирижера, прессе было дано указания не слишком их ругать, поэтому гастроли прошли вполне успешно.
Между тем Винифред решила положить конец близким отношениям Титьена и ее старшей дочери и объясниться начистоту со своим гражданским мужем по вопросу о преемнике – при том, что Виланд еще не определился со своими предпочтениями, у него не было никаких музыкальных пристрастий и его увлекали в основном живопись и фотография. Винифред прямо потребовала от Титьена прекратить оказывать покровительство дочери, забрала все хранившиеся в его берлинской квартире платья Фриделинды и перевезла их в Ванфрид. В конце концов ему пришлось под давлением Винифред признать, что в Байройте у Фриделинды нет никаких шансов и ее «сотрудничество с предприятием уже невозможно». Он предлагал ей найти себе какое-нибудь занятие, «…что-нибудь вроде секретарши при управляющем имением, руководительницы хозяйства по разведению мелких животных или сотрудницы лесничества». Он также окончательно развеял ее заблуждения в отношении Макса Лоренца, объяснив ей, что жена великого певца «скорее утащит его за границу, чем позволит ему с ней развестись».
Вскоре после того как Виланд продолжил отбывать трудовую повинность, а Вольфганг и Верена вернулись в свои школы, перед Винифред встал вопрос о дальнейшем образовании старшей дочери. Какое-то время Фриделинда провела в Ванфриде, где ухаживала за переведенной туда из Бамберга Лизелотте, потом завершила пребывание в своей сельскохозяйственной школе, после чего решила, что ей было бы выгоднее досрочно и добровольно отбыть трудовую повинность, поскольку добровольцы имели право самостоятельно выбирать лагерь и менять его три раза на протяжении года, в то время как все остальные работали там, куда пошлют, причем в самых неприятных местах, например на границе Силезии и Польши.
Уже в начале октября она зарегистрировалась в лагере Элизабетен-Хёхе (Elisabethen-Höhe) близ Берлина, где занимались разведением помидоров и клубники. Ее поселили в довольно приличном крестьянском доме, где она делила спальню с еще пятнадцатью девушками (всего их в доме было сорок человек). Когда похолодало, казавшийся основательным дом оказался неприспособленным для нормального существования. В нем дуло из всех щелей, и девушки не могли заснуть от холода. Распорядок дня был почти казарменным: «В шесть часов утра мы натягивали наши комбинезоны и спускались вниз, чтобы проделать физические упражнения. Потом мы переодевались, заправляли по-военному постели и торопились в сад, где стоявшая у флагштока начальница лагеря зачитывала цитаты из Гитлера и прочих нацистских пророков. Потом, пока мы вытягивались по стойке смирно, одна из девушек поднимала флаг со свастикой. Затем следовал завтрак. После продолжавшихся до половины восьмого занятий по разучиванию национал-социалистических песен мы расходились на свои рабочие места в крестьянских дворах или в канцеляриях нацистского Союза женщин, который мы называли „Варикозный дивизион“ (Krampfadergeschwader)». Работа в конторе была самой легкой: «…мы латали одежду или клеили пакеты для армии – самое лучшее занятие из всех, к которым нас привлекали. Хуже всего была работа в одном из крестьянских дворов, где мать восьмерых детей почти не вставала с постели после последних родов и нуждалась в постоянной помощи по стирке пеленок и белья на всю семью». Поначалу Фриделинда работала в расположенном в двух километрах от лагеря крестьянском хозяйстве. Удаленность места работы ее вполне устраивала, так как это на целый час сокращало ее рабочий день. Муж хозяйки уходил на целый день на работу (он трудился на авиационном заводе), сама хозяйка ухаживала за прикованной к постели после перенесенного полиомиелита дочерью, а Фриделинда до обеда мотыжила приусадебный участок. Обедать она возвращалась в лагерь, где потом уже работала до вечера в окрестных полях. В свободное от работы время с девушками проводили политбеседы и обучали их народным танцам, которые они исполняли во время посиделок с местными жителями: «Там произносили политические речи и танцевали. Как мне объяснили бывалые обитательницы лагеря, для поддержания нового духа „народной общности“ мы должны танцевать с каждым, кто нас пригласит. В десять часов вечера мы поднимались наверх, надевали пальто и снова стояли по стойке смирно в холодном саду, распевая, вытянув руки, национальные гимны при спуске флага». Фриделинда довольно быстро простудилась и через какое-то время стала чувствовать себя довольно скверно. После этого ей разрешили пройти обследование в Берлине у врача, наблюдавшего ее еще во время обучения в Хайлигенграбе; на этот раз он диагностировал у нее катаральный фронтит и назначил двухнедельное физиотерапевтическое лечение. В те дни она ходила по театрам и помногу общалась с друзьями, однако прибывшая вскоре Винифред положила конец этой идиллии и решила заняться здоровьем дочери всерьез.
В ноябре Фриделинда снова оказалась в Йене у ненавистного профессора Вольфганга Вайля. Там она получила и письмо Титьена, развенчавшего ее надежды на продолжение работы на фестивалях. Последним приятным событием перед помещением в йенскую клинику стала случайная встреча на вокзале: «На перроне вокзала в Йене я встретила друга моего деда Ганса фон Вольцогена, который как раз собирался ехать в Байройт. Восьмидесятипятилетний добрый „дядюшка Ганс“ был в восторге от встречи со своей „племянницей“. Он меня обнял, расцеловал от всего сердца и пролил бальзам на мои сердечные раны, сказав пару добрых слов об отце». Это была встреча с безмятежным детством, когда она еще не стала жертвой авторитарного воспитания стремившейся подавить ее волю матери. Несколько недель пребывания в клинике Вайля стали для Фриделинды одним из самых тяжких испытаний в ее жизни: «Я лежала в этой мрачной клинике больная, несчастная и доведенная до отчаяния. У меня не осталось никакой надежды, я могла только предаваться в своих письмах бессмысленным спорам с матерью и вести с ней бесконечную борьбу, чтобы добиться с ее стороны самых незначительных уступок. Уставшая от непонимания и грубого обращения, я лежала в кровати, равнодушно принимая предписанные мне процедуры, и испытывала единственное желание – умереть!» Подавленное настроение еще больше усугублял вид из окна на университетский морг: «Стоя у окна, мы наблюдали, как к нему подъезжали и от него отъезжали черные автомобили, отвозившие на кладбище трупы после их вскрытия… Гробы накрывали брезентом, сквозь который явно проступали контуры трупов. Поскольку носильщики были разного роста – одни пониже, другие достаточно высокие, – трупы постоянно колыхались вверх и вниз. Говорить вскользь об этом зрелище нетрудно, однако… оно изо дня в день наполняло меня все большим ужасом, переходившим порой в одержимость, в паническую боязнь бактерий. Я приучилась открывать двери локтем, а если кому-нибудь подавала руку, то тут же спешила ее по возможности вымыть. Я и теперь открываю двери локтем, хотя точно знаю, что это очень глупая привычка».
Тем не менее и во время этого лечения, заключавшегося преимущественно в переливании крови, бывали небольшие передышки. В начале декабря Фриделинда ездила в Дрезден, где мать отмечала день рождения Верены, учившейся в тамошней школе-интернате при монастыре Святой Луизы, а рождественские каникулы провела в Ванфриде. Там дети Винифред получили богатые подарки фюрера: юноши – золотые часы, девушки – золотые браслеты. С Вереной у Фриделинды сохранились прежние дружеские отношения, но она ощущала растущее отчуждение, в лучшем случае снисходительное отношение братьев: «Пока меня не было, они считали меня отверженной, странной и неприятной – такой, какой меня обычно представляли Книттель и Титьен. Однако после того, как я проводила несколько дней дома, Виланд вполне простодушно признавал, что Мауси все-таки очень симпатичное существо». Тогда же произошло резкое столкновение с матерью, после которого дочь решительно отказалась продолжать лечение в Йене и даже дала матери отпечатанный на машинке и подписанный отказ. Кроме того, Фриделинда съездила в свой трудовой лагерь и, не отпуская шофера, договорилась с начальницей об отпуске для лечения, пообещав, что продолжит отбывать трудовую повинность ближе к лету. Она также навестила старую настоятельницу в Хайлигенграбе, а потом вернулась в Берлин, где ее встретила мать, потребовавшая от дочери, чтобы та наконец занялась делом. По дороге на квартиру они слышали раздававшуюся из всех репродукторов речь Гитлера: «Нам некуда было укрыться от этой отвратительной, лающей словесной канонады». Исходя из этого высказывания, биограф Фриделинды Ева Вайсвайлер полагает, что «Фриделинда прозрела именно в тот момент». Однако это сомнительно: по некоторым свидетельствам, Фриделинда поражала соучениц пронацистскими высказываниями даже во время своего пребывания в Англии.
Доставив дочь на свою берлинскую квартиру, Винифред поставила ее в известность, что ей предстоит учиться в известной торговой школе Ракова (Раковшуле), где она должна будет освоить машинопись, стенографию и бухгалтерию. Об отказе мать не хотела и слышать и поставила окончание именно этих курсов условием дальнейшего обучения в Англии, о чем мечтала Фриделинда. Дочь сочла за лучшее не возражать матери, тем более что та вскоре отбыла обратно в Байройт, предоставив ей полную свободу. Девушка тут же обнаружила самостоятельность: поселилась в пансионе, оделась по собственному вкусу, коротко постриглась и с головой окунулась в шумную жизнь имперской столицы: «Я впервые свободно жила в городе, ходила по его улицам, рылась в книжных развалах и антикварных лавках, посещала музеи, знакомилась с очаровательными окрестностями». Она также много общалась с представителями мира искусства и глубоко вникала в суть современных тенденций культурной жизни. И это при том, что мрачная архитектура Трооста в обновляемом нацистами Берлине, рейхсканцелярия, Рейхсбанк и имперские орлы со свастиками на крышах многих зданий явно не соответствовали ее художественному вкусу: «К тому времени Берлин уже полностью перестраивался в соответствии с двадцатилетним планом Гитлера и выглядел так, словно он наполовину разрушен землетрясением. Берлинцы шутили, что, если чехи устроят воздушный налет, они смогут сэкономить много бомб, потому что город уже и так разрушен». С учебой в Раковшуле ее отчасти примирило то обстоятельство, что там обучалась Фрида Ляйдер, когда ей в отрочестве приходилось самой зарабатывать на жизнь. К тому же выяснилось, что для успешного обучения Фриделинде достаточно посещать занятия два раза в неделю: «Теперь у меня оставалось время, чтобы посещать также лекции по истории искусства в университете и ежедневно ходить на репетиции, а по вечерам и на спектакли в оперный театр». Обнаружив, что она больше не претендует на участие в фестивалях (по крайней мере, не говорит об этом открыто) и следует всем указаниям матери, Титьен снова стал оказывать ей знаки внимания: «В ту зиму он был со мной необычайно любезен, дал мне возможность свободно посещать все его театры и преподал основы чтения партитур и дирижирования. Внимательно наблюдая за тем, как с помощью своей блестящей режиссуры и великолепных декораций Титьен спасает от неминуемого провала совершенно идиотские оперы современных композиторов, которые он ставил по приказу нацистских властей, я научилась значительно большему, чем за время совместной работы с ним в Байройте».
Но самое большое удовольствие она получала от общения с Фридой Ляйдер: «Мы посещали музеи и художественные галереи… Порой Фрида приглашала меня провести выходные на ее даче, расположенной в восхитительном сосновом лесу в пригороде Берлина и окруженной садом, где уже пробивалась первая весенняя зелень. Она сама разбила этот сад и сама его удобряла, чтобы сделать тамошнюю песчаную почву более плодородной. Ее радовало зрелище сборчатых занавесок, весело раскрашенной крестьянской мебели и цветочных грядок. При этом она думала: „Все это нажито собственным трудом“. Все это действовало на меня вдохновляюще, и я стала верить, будто в один прекрасный день тоже смогу осуществить свои мечты».
Весной Фрида Ляйдер должна была выступать в лондонском Ковент-Гардене, и Фриделинда сочла это обстоятельство достаточным поводом для того, чтобы отправиться вместе с ней в Англию и заодно остаться там для дальнейшей учебы. Хотя Винифред и сама планировала направить ее со временем в Англию для дальнейшего совершенствования в языке, идея дочери перебраться туда немедленно отнюдь не привела ее в восторг, тем более что та проучилась в Раковшуле всего два месяца. Винифред побывала в Берлине еще до того, как дочь поделилась с ней своей идеей, узнала в школе о ее постоянных прогулах и теперь категорически возражала против поездки в Англию. Во время своего следующего визита она сама заговорила с дочерью о ее дальнейших планах: «В один прекрасный день мать сказала мне за обедом: „Ты изучила стенографию, машинопись и бухгалтерский учет. Позволь спросить, какие у тебя дальнейшие планы? Кем ты, собственно, хочешь стать?“ На это я ей ответила, что она прекрасно знает о моем намерении ловить удачный случай: „Ты уже давно обещала послать меня в Англию для совершенствования моего английского. Ты же сама говорила, что для работы в Байройте я должна изучать языки“. В ответ потрясенная мать выкрикнула: „Нет, в Англию я тебя не пущу ни при каких обстоятельствах!“»
На Пасху Фриделинда приехала в Байройт, но вскоре вернулась в Берлин, сославшись на то, что ей нужно посещать занятия по стенографии, которая давалась ей труднее всего. Мать поразилась такому рвению дочери в учебе, поскольку не знала, что та собирается посетить представление Валькирии в Берлинской государственной опере, с Фридой Ляйдер в роли Брюнгильды. Фриделинде удалось убедить мать, что она прекрасно справляется с программой, и та согласилась ее отпустить при условии, что она успешно сдаст все экзамены. Если верить Фриделинде, как раз с этим у нее не было никаких проблем: «Это уже было для меня несложно. Я вернулась в Берлин и, к немалому удивлению матери, сдала экзамены, получив лучшие в классе отметки».
Фриделинду определили в частную аристократическую школу для девочек в городке Эрандел (Arundel), графство Сассекс. Оттуда было удобно ездить в Лондон и на морское побережье, что она с удовольствием делала все лето. В школе ее поселили в большом кирпичном здании, которое тогда пустовало, поскольку девочки были на каникулах. Там она могла безраздельно пользоваться библиотекой, читать английскую литературу и восстанавливать свои языковые навыки. В Лондоне она, как и предполагала, слушала Фриду Ляйдер в Валькирии, а на Страстную пятницу – также в Парсифале. К концу мая она узнала, что Тосканини будет дирижировать концертом в Куинс-холле. Поскольку Фриделинда не знала, в какой гостинице он остановится, она написала ему на адрес концертного зала, но ответа не получила. В начале июня она в очередной раз отправилась в Лондон, чтобы посетить представление Тристана с Ляйдер в главной партии. Она поселилась в недорогой гостинице, узнала от Фриды, что Тосканини остановился в отеле «Клэридж», и оставила там для маэстро записку. В воскресенье она ужинала с Фридой, которая делилась с ней своими заботами по поводу оставленного в Берлине мужа и жаловалась на бесконечные склоки в театре. На следующий день она пела в Тристане, и Фриделинда с нетерпением ждала этого представления, поскольку еще не слышала ее в партии Изольды. Наутро ей позвонила госпожа Тосканини и пригласила посетить дневную репетицию. К сожалению, она не указала, в какой подъезд следует обратиться, так что девушке пришлось обойти все пятнадцать подъездов здания Куинс-холла, где она еще не бывала. Наконец она попала в подъезд для оркестрантов, однако привратник сказал ей, что маэстро вряд ли сможет ее принять. Тем не менее настойчивая Фриделинда попросила доложить о себе, и, к удивлению служителя, ему пришлось проводить ее в артистическую. Ей хорошо запомнилась эта встреча: «Впервые увидевшая меня госпожа Тосканини широко улыбнулась. „Здесь Мауси“, – сказала она и жестом пригласила войти. Маэстро обернулся и протянул мне навстречу руки. „Кара фильола (Милая девушка)“, – воскликнул он и запечатлел на моей щеке поцелуй. Я обняла его от всего сердца, и ко мне снова вернулось чувство уверенности».
Следующую неделю она посвятила посещению музеев, оперных представлений и концертов (кроме Девятой симфонии Бетховена под управлением Тосканини и репетиции его вагнеровской программы она побывала на сольном вечере пианиста Альфреда Корто́), а потом вернулась в Сассекс, где продолжила свои занятия, добавив к ним также совершенствование французского с новой подругой; на этом языке они беседовали о птицах и коровах. С ней же Фриделинда обсуждала очередную проблему. В сентябре Берлинская государственная опера (а с ней, разумеется, и Фрида Ляйдер) должна была выступать в Париже в дни проводившейся там Всемирной выставки: «Туда должны были прибыть все мои друзья, музыкантам предстояло выступить на самом высоком уровне, так что я очень хотела поехать в Париж, тем более что посещать Байройтский фестиваль я не собиралась. Жизнь в Париже была не дороже, чем в Англии, курс валюты был более выгодным, – почему бы мне не провести там пару недель и не посмотреть Всемирную выставку?» У нее не было никакого желания ехать в Байройт, тем более что из письма аббатисы Элизабет фон Зальдерн, с которой она по-прежнему поддерживала связь, она узнала, что в Ванфриде задумали выдать ее замуж за одного восточнопрусского дворянина. Так что лето она провела в школе в Сассексе.
* * *
Организация фестиваля 1937 года, от посещения которого, помимо оставшейся в Англии Фриделинды, уклонились и тетушки Даниэла и Ева (в тот год они предпочли фестиваль в Зальцбурге, где выступали многие изгнанные из Германии исполнители, а Тосканини дирижировал Мейстерзингерами), оказалась, как и прежде, необычайно затратной. Снова пришлось обращаться за финансовой помощью в Министерство пропаганды и напоминать не торопившемуся заказывать билеты для своего ведомства Геббельсу о том, что фюрер придает большое значение отбору публики для фестиваля, а также о том, что «в Байройт следует приглашать прежде всего капельмейстеров и интендантов оперных театров Германии, студентов музыкальных институтов, музыкантов, работающих в армии и на Трудовом фронте, а также зрелую и разбирающуюся в музыке молодежь из гитлерюгенда», то есть в своем обращении Титьен подчеркнул идеологическое значение фестивалей в качестве носителей особой вагнеровской религии, сформированной в Байройте усилиями Козимы Вагнер, Чемберлена, Вольцогена и прочих ее апостолов. Не имея никакого желания расходовать бюджетные средства на не входившие в сферу его влияния Байройтские фестивали (речь шла о приобретении билетов на сумму 90 000 рейхсмарок) и предвидя большие хлопоты по их распределению, Геббельс, у которого и без того было много забот с доставкой гостей фестиваля по железной дороге (дополнительные поезда, скидки на билеты), делал все возможное, чтобы избежать лишних расходов. Все же пришлось раскошелиться, и министр пропаганды с раздражением писал в дневнике: «В Байройте не распродано еще много билетов. С госпожой Вагнер тяжело работать».
Как и на предыдущих фестивалях, Союз учителей приобрел билетов на сумму в 60 000 марок. Участие в распределении билетов приняло на себя и созданное осенью 1933 года в рамках возглавляемого Робертом Леем Германского трудового фронта общество «Сила через радость» (СчР), занимавшееся организацией досуга трудящихся. Зимой 1937 года отдел СчР «Поездки, путешествия, отпуск» возглавил юрист Бодо Лафференц. Этот стройный сорокалетний красавец вступил в НСДАП только в 1933 году, но партия сразу оценила его организаторские способности и поручила ему курировать амбициозный проект фюрера – обеспечение населения народным автомобилем; в связи с этим получивший чин штурмбаннфюрера СС Лафференц тесно сотрудничал с концерном «Фольксваген». В том году СчР приобрела билетов на 15 000 марок, и ее представитель на фестивале стал еще одним желанным гостем в Ванфриде.
Как обычно, возникли сложности с исполнителями, прежде всего с Фуртвенглером, который в тот год дирижировал Парсифалем (часть спектаклей провел Франц фон Хёслин) и Кольцом. Утратившего свою актуальность Лоэнгрина полностью взял на себя Титьен. Пришедшая в отчаяние от несговорчивости Фуртвенглера Винифред писала в июне подруге: «Он – само тщеславие и сама неопределенность – в этом году может произойти разрыв – в 39-м я его больше не возьму ни при каких обстоятельствах…» Искалеченная Лизелотте принимала заботы хозяйки близко к сердцу: «„Фу“ часто удручающе действует на госпожу и Титьена, которые обычно оказываются бессильны; в любом случае мы не имеем возможности устроить скандал, поскольку Гитлер, несмотря ни на что, его очень ценит и поддерживает. Иначе он не мог бы вести себя так самоуверенно».
Чтобы оградить фюрера от обычного народного ликования, газета Bayerische Ostmark призывала читателей не мешать ему своей назойливостью и не осаждать его жилище, а также ограничить выражение своей преданности во время его проезда к Дому торжественных представлений – ведь «всем должно быть ясно, что неутомимо работающий на свой народ фюрер нуждается в нескольких днях покоя и отдыха». Были, как обычно, усилены меры безопасности – в отчете по этому поводу обербургомистр Байройта писал, что перед фестивалем «прибыли три товарных поезда с зенитной артиллерией, которая заняла позиции в окрестностях города».
Фестиваль начался с исполнения 23 июля Парсифаля под управлением Фуртвенглера. На этот раз осуществленная еще в 1934 году постановка Титьена шла в сценографии двадцатилетнего Виланда, который переделал декорации Роллера, не понравившиеся Титьену главным образом тем, что храм Грааля остался без купола. Байройтский наследник вернулся к старой венской сценографии Роллера, оставив шесть колонн, которые он накрыл куполом и расположил так, чтобы они уходили в заднюю часть сцены, создавая иллюзию перспективы. Геббельс пришел в восторг от музыкальной интерпретации Фуртвенглера и раскритиковал работу юного сценографа: «…декорации Виланда Вагнера сильно разочаровали. Совершенно дилетантские. Прежде всего, довольно неловкие проекции». Понятно, что сценографией остался недоволен и главный имперский сценограф Арент. Однако Виланда это не особенно волновало, поскольку, как писала Лизелотте, «он должен быть удовлетворен тем, что ему сказал по этому поводу фюрер». А Гитлер счел декорации вполне приемлемыми – по крайней мере, вслух их не критиковал: для него было важно, что его подопечный начал восхождение к высотам театрального искусства. Пресса также хвалила будущего руководителя байройтского предприятия; критические замечания себе позволила только незначительная газета Markenartikel, на которую Виланд тут же пожаловался Геббельсу. Всем было ясно, что на пути тщеславного юноши лучше не становиться. Уже после войны Преториус писал Титьену: «Сегодня я вижу, что должен был покинуть Байройт намного раньше – как только Парсифаля передали Виланду».