Евгений Натанович Рудницкий
Сто лет одного мифа
За это время Байдлеры посетили виллу Трибшен под Люцерном, которую местные власти уже перестраивали под музей. По этому поводу Франц Вильгельм писал Томасу Манну: «С этого года в Трибшене действует принадлежащий городу „музей Рихарда Вагнера“, он великолепно расположен, но внутри представляет собой жалкое зрелище: нет ни материалов, ни содержания. Меня не оставляет мысль, что при наличии некоторого дарования и специальных знаний из этого можно было бы сделать нечто вроде заповедника угнетенного немецкого духа (извините за высокопарную формулировку) и инструмента позитивного духовного противостояния присущему рейху безумию». Томас Манн отнесся к этой идее с сочувствием, но не представлял, к кому из влиятельных лиц в Швейцарии можно было с ней обратиться: несмотря на царивший в стране дух либерализма, местные вагнерианцы (хотя бы тот же Адольф Цинстаг) в большинстве своем сочувствовали нацистским идеям, а городские власти Люцерна во всем следовали пожеланиям Байройта, поэтому музей в Трибшене был обречен стать филиалом виллы Ванфрид.
Убедившись, что в Париже, куда прибывало все больше беженцев из Германии, ему будет непросто найти себе достойное занятие, Байдлер все же решил сделать ставку на Швейцарию, поскольку сохранил швейцарское гражданство и имел возможность использовать его для эмиграции. Он обратился к жившему в кантоне Санкт-Галлен дальнему родственнику с просьбой приютить его на первое время. Он также послал запрос министру финансов и иностранных дел Джузеппе Мотте: «…не может ли Швейцария предоставить какие-нибудь, хотя бы скромные, возможности швейцарскому внуку Вагнера?» – и получил обнадеживающий ответ, в котором ведомство обещало рассмотреть его дело «самым серьезным образом». В июле Байдлеры прибыли в Санкт-Галлен, где нашли временный приют у своей родни; власти кантона предупредили Франца Вильгельма, что «…найти занятие, соответствующее Вашим возможностям, непросто, но мы не откажемся от попыток подыскать для Вас место».
После этого у него завязалась переписка с канцелярией Мотты и штадтпрезидентом Цюриха, а также с редакцией газеты Neue Zürcher Zeitung и дирекцией Цюрихского радио. Как и всякий эмигрант, он предлагал свои услуги множеству организаций, которым мог быть полезен. Результаты переписки, по-видимому, оказались обнадеживающими, поскольку в середине августа супруги Байдлер переехали в Цюрих, где сначала поселились по адресу Боллейштрассе, дом 30.
Пока Томас Манн жил в Швейцарии, он помогал Байдлеру чем мог. Так, Франц Вильгельм получил от него рекомендацию на стипендию Фонда Карнеги, о получении которой ходатайствовал вскоре после прибытия: «Для Карнеги существенно подтверждение пацифистских и интернационалистских убеждений (разве это не утешительно, что такое все еще „требуется“?). Не могли бы Вы удостоверить мне это в нескольких строках? (Хотя справедливости ради не могу не заметить, что, например, в отношении Третьего рейха я испытываю совсем иные чувства – но, по сути, как раз из пацифистских соображений)». Вдобавок Манн предложил ему выполнять обязанности своего личного секретаря. В то время писатель работал над романом Иосиф и его братья, отрывки из которого читал супругам Байдлер при встречах. Впрочем, Франц Вильгельм и так узнавал содержание романа по мере его написания, поскольку перепечатывал его на машинке под диктовку Кати Манн. Будучи секретарем Томаса Манна, он также работал в учрежденном писателем фонде поддержки оказавшихся в нужде писателей-эмигрантов. Благодаря этой деятельности он стал известен в среде швейцарской пишущей братии, и в дальнейшем она помогла ему стать секретарем Союза писателей этой страны. Через некоторое время ему удалось найти в Статистическом бюро кантона Цюрих скромную должность вспомогательного сотрудника, которую он исполнял в 1935/36 году. В июне 1935 года супруги Байдлер получили извещение о том, что на основании принятого в 1933 году закона они лишены гражданства Германии. Согласно этому закону «лица, пребывающие за границей, могут быть лишены гражданства рейха в том случае, если своим поведением они нарушают обязанность соблюдать верность рейху и народу, нанося тем самым вред интересам страны». В конце 1936 года Германия лишила гражданства и Томаса Манна.
В тот период Байдлер вел обширную переписку со многими музыкантами и деятелями культуры. В числе его корреспондентов был осевший в Базеле Феликс фон Вайнгартнер, живший какое-то время в Лугано Бруно Вальтер, считавшийся в Третьем рейхе «вырожденцем» композитор Эрнст Крженек и живший в окрестностях Мюнхена внутренний эмигрант Карл Амадеус Гартман. Внук Вагнера не прерывал связи и с жившим в Праге Лео Кестенбергом. До своего отъезда в Палестину в 1938 году тот и сам навещал бывшего секретаря во время визитов в Швейцарию.
Глава 15. Гитлер спасает фестиваль
В конце марта 1933 года в берлинской гостинице «Эдем» Винифред отмечала пятнадцатилетие прибывшей на пасхальные каникулы Фриделинды. К тому времени девушка как раз закончила чтение Моей борьбы, и ей хотелось навести застольную беседу на эту тему, чтобы блеснуть перед взрослыми своей эрудицией. Поэтому, выждав удобный момент, анфан террибль громко спросила: «Что такое проституция?» Произошло общее замешательство, и опомнившийся первым Титьен поинтересовался: «Где тебе попалось это слово?» – и она с гордостью назвала прочитанную только что Мою борьбу. Пытаясь замять разговор, Титьен стал давить на нее своим авторитетом и заявил, что там не могло быть такого слова. Но не такую напал! Книга была у Фриделинды под рукой, и она сразу же нашла несколько соответствующих мест. Тогда все стали смеяться и свели всё дело к шутке: «Ты знаешь больше нас, мы такого слова никогда не слышали». Сообразив, что с ней просто не хотят говорить на эту тему, она решила разобраться сама, тем более что теперь ее уже мучило любопытство. Прочитав соответствующую статью в энциклопедии, она мало что поняла и на этом «прекратила свои безуспешные попытки понять книгу Гитлера». Кроме того, Фриделинда вспоминала, как она пыталась выяснить у одной из наставниц значение слова «сифилис», также обнаруженное в Моей борьбе. Та страшно смутилась, покраснела и посмотрела на ученицу с явным неодобрением: «В вашем возрасте я ничего не знала про сифилис». Разумеется, любознательная девочка нашла возможность выяснить смысл всех заинтересовавших ее слов, но неискренность взрослых не прибавила им авторитета в ее глазах. Из этого следует, что как в Ванфриде, так и в Хайлигенграбе существовали темы, которых предпочитали не касаться даже в разговорах с уже подросшими детьми.
Следующий день, 1 апреля, вошел в историю Германии как «день бойкота евреев». Это была первая попытка новой власти показать свое отношение к еврейскому населению и посмотреть, как отреагирует на него народ. Поводом для этого мероприятия стал запущенный Министерством пропаганды слух, будто евреи распространяют за рубежом измышления, порочащие национал-социалистов. Министр пропаганды Геббельс писал: «Если эта кампания за границей прекратится, бойкот будет приостановлен, в противном случае дело дойдет до резни. Теперь, чтобы их не взяли за горло, немецкие евреи должны оказать влияние на своих соплеменников по всему свету». Вдобавок это была одна из первых попыток завладеть еврейским бизнесом и имуществом, предпринятая за несколько лет до массовой «ариизации» немецкой экономики. Так, Гансу Шемму под это дело удалось недорого приобрести в Байройте два дома по улице Максштрассе, и он переделал их под резиденцию правления округа Восточная марка, названную в народе «Коричневым домом». В Берлине и других городах штурмовики выставляли у еврейских магазинов пикеты, призывавшие население ничего у евреев не покупать, поэтому акция была довольно шумной. Громкие манифестации происходили у таких известных магазинов, как KaDeWe или универмаг Вертхайма, однако Фриделинда их практически не заметила. Хотя в своих воспоминаниях она и упомянула о бойкоте, однако основное внимание уделила посещению рейхсканцелярии, куда Гитлер впервые после прихода к власти пригласил Винифред с ее старшей дочерью. На этом приеме присутствовал и «герой дня» Геббельс, приветствовавший Фриделинду в своей хамской манере: «Ну, дитя мое, ты все такая же толстая, ленивая и прожорливая?»
Для Винифред было важно получить у Гитлера подтверждение его согласия на участие в фестивале евреев, которое он дал ей в ноябре прошлого года, однако она не решилась завести разговор на эту тему, хотя сидела рядом с ним за столом. Фриделинде запомнилось, что кормили супом с лапшой, а на десерт были какие-то дорогие конфеты, которыми угощала Ильзе Гесс. Неприятное впечатление на присутствующих произвела случившаяся у Гитлера вспышка гнева: «Гитлер вышел в соседнее помещение поговорить с адъютантом Шаубом. Вскоре он стал изо всех сил на него кричать… его лицо приобрело багровый цвет, а глаза налились кровью. Осыпая беднягу отборными австрийскими оскорблениями… он буквально выплевывал слова между зубов и шипел с каким-то отвратительным присвистом. Поскольку мне показалось, что он полностью потерял над собой контроль и в любой момент может начать стрельбу, я инстинктивно оглянулась в поисках спасения. Все это время Шауб стоял, не чуя под собой ног, напротив Гитлера, чей взгляд был искажен ненавистью… Казалось, он парализован и не может ни говорить, ни чувствовать. Я взглянула на мать, чтобы понять, не боится ли и она, что Гитлер сошел с ума. Но она сидела совершенно спокойно, прикрыв глаза, словно ничего не слыша. Минут через десять буря прошла так же быстро, как и поднялась». После этого мать с дочерью отбыли, так и не решив важный для проведения фестиваля вопрос. Однако через три дня Геббельс записал в своем дневнике: «Здесь госпожа Вагнер. Очень симпатична. Обсуждали вопрос о Байройте». Остается неясным, удалось ли руководительнице фестивалей переговорить с министром пропаганды во время приема в рейхсканцелярии или она с ним встречалась дополнительно.
Вечером того же дня Фриделинда побывала в опере. «Вечером я пошла в Государственную оперу на Волшебную флейту. В программке значились имена двух евреев: дирижера Лео Блеха и исполнителя партии Зарастро Кипниса. Когда я шла к расположенной у сцены ложе интенданта, у меня возникло ощущение повисшего в воздухе напряжения. Я волновалась не меньше исполнителей и ждала, как поведет себя публика. Напротив меня, в маленькой ложе просцениума, сидел Отто Клемперер, и выражение его лица также было озабоченным. Когда погасили свет и Блех встал за пульт, раздались бурные овации, доходившие до такого ликования, какого пресыщенная публика Государственной оперы еще ни разу не переживала. Еще до того, как Блех поднял дирижерскую палочку, ему приходилось вновь и вновь поворачиваться и кланяться публике. Потом публика сидела исключительно тихо до тех пор, пока не выступил Кипнис. В начале большой арии „В этих священных залах, где человека любит человек“ его голос зазвучал не очень уверенно, но потом он овладел собой, и голос наполнился теплотой и чувством. Моцарт возражал нацистам! По этому поводу немецкое общество по меньшей мере один раз набралось мужества громко и убедительно выразить свою симпатию еврею».
Очень трогательное воспоминание. Однако именно оно вызвало впоследствии сильное сомнение у Винифред. Когда в 1947 году она готовилась отвечать перед комиссией по денацификации, одним из главных документов, обличавших ее в связях с нацистами, стали мемуары ее дочери Огненное наследство, изданные по-английски в США, а позднее переведенные на немецкий и вышедшие в Швейцарии под названием Ночь над Байройтом. Тогда Винифред было важно поставить под сомнение любые опубликованные в книге сведения, чтобы доказать ее непригодность в качестве улики. В январе 1947 года она писала Титьену: «Верны ли эти данные? Была ли Волшебная флейта? Пел ли Кипнис? Дирижировал ли Блех?» Расследование показало, что 1 апреля Волшебную флейту в Берлинской государственной опере не давали. Ближайшей моцартовской постановкой, на которой могла побывать Фриделинда, было Похищение из сераля. Дирижировал Оскар Пройс, а из евреев участвовал Эмануэль Лист в роли Осмина. Фриделинда явно все напутала, а что-то, возможно, присочинила. Что касается набравшегося мужества немецкого общества, то это было литературное преувеличение: никакого массового выражения сочувствия евреям ни в день их бойкота, ни в последующие дни замечено не было.
* * *
В день, когда Гитлер принимал у себя в рейхсканцелярии Винифред с дочерью, в Нью-Йорке состоялось заседание комитета солидарности американских музыкантов с коллегами, подвергнутыми гонениям в Германии. Присутствовавший на нем Тосканини первым поставил подпись под телеграммой протеста правительству рейха. Геббельс запретил всем радиостанциям Германии транслировать выступления подписавших это обращение музыкантов.
Вскоре после посещения резиденции Гитлера, когда мать с дочерью еще находились в Берлине, Винифред, как писала Фриделинда, «получила от Тосканини телеграмму, где тот сообщал, что не сможет прибыть в Байройт из-за гонений, которым подвергаются в Германии среди прочих его еврейские коллеги. Она пришла в отчаяние, а когда позвонила Гитлеру и сообщила ему о случившейся катастрофе, ее всегда ясные голубые глаза подернулись скорбью, а лицо стало мертвенно-бледным». Из этого разговора, половину которого ей удалось услышать, Фриделинда поняла, что «Гитлер почувствовал себя обиженным, поскольку великодушно разрешил матери сохранить исполнителей-евреев». В результате Гитлер сам дал дирижеру телеграмму, а вслед за ней послал личное письмо. Ответ Тосканини привел его в ярость. В нем, в частности, говорилось: «Вы знаете о моей тесной привязанности к Байройту и том глубоком удовлетворении, которое я, „ничтожный“, испытываю, служа этому бесконечно обожаемому мною гению. Поэтому для меня стало бы горьким разочарованием, если бы некие обстоятельства перечеркнули мои намерения принять участие в ближайшем фестивале, и я надеюсь, что у меня на это хватит сил, заметно убавившихся за последние недели». Он явно ставил фюреру неприемлемое для того условие – прекратить травлю евреев.
Винифред не теряла надежды переубедить неуступчивого дирижера почти до самого начала репетиций. Она ему льстиво писала: «Дружественная Байройту заграница беспокоится, приедет ли Тоска. Объявите общественности, что Вы непременно прибудете, чтобы начать в конце июня репетиции и дирижировать всеми представлениями Парсифаля и Мейстерзингеров». В конце мая она поручила находившейся в Милане Даниэле еще раз переговорить с Тосканини и постараться получить согласие у хранившего на протяжении нескольких недель молчание маэстро. Однако вскоре пришел окончательный отказ: «Поскольку мои чувства художника и человека были оскорблены разрушившими последние надежды событиями и я не обнаружил никаких изменений, считаю своей обязанностью нарушить двухмесячное молчание и сообщить Вам, что для моего, Вашего и всеобщего спокойствия будет лучше, если я больше не буду думать о приезде в Байройт. С неизменными дружескими чувствами к дому Вагнера – Артуро Тосканини».
Фестиваль остался без звездного дирижера – и это при том, что в 1930 году в Байройте дирижировали Фуртвенглер и Тосканини, а в 1931 году Тосканини взял на себя Тангейзера и Парсифаля. Их отсутствие международная публика могла расценить как явное снижение уровня фестивалей вследствие прихода к власти национал-социалистов. В последний момент Титьен решил обратиться к находившемуся уже в Цюрихе Бушу, который все же пользовался расположением Гитлера и мог взять на себя значительную часть репертуара. Однако изгнанный из Лейпцига штурмовиками гауляйтера Мучмана дирижер ответил решительным отказом. Звонок Титьена обеспокоил жившего у друзей Буша, поскольку он понял, что его адрес известен нацистским властям; это побудило его ускорить свой отъезд в Южную Америку.
Приглашение Фуртвенглера могло показаться вполне естественным, однако после того, как в Байройте ему явно предпочли Тосканини, рассчитывать на согласие капризного капельмейстера не приходилось, к тому же в любом случае нужно было бы иметь дело с его секретаршей Бертой Гайсмар, ненавидимой как нацистскими чиновниками, так и руководством фестиваля, – между тем без нее Фуртвенглер не мог ступить ни шагу. Поэтому Титьену осталось только позвонить жившему на своей вилле в Гармише Рихарду Штраусу и заручиться его предварительным согласием.
Винифред выехала к нему на переговоры с тяжелым сердцем. Штраус выступил на фестивале лишь однажды, в 1894 году, когда Козима поручила ему дирижировать Тангейзером, а Зигфрид только готовился встать во главе фестивального оркестра. За последние без малого сорок лет отношения между самым известным композитором Германии и обитателями Ванфрида складывались не лучшим образом, прежде всего из-за зависти, испытываемой Зигфридом к своему достигшему бо́льших успехов сопернику. Однако в Гармише Винифред ждал радушный прием – как и в случае с заменой Бруно Вальтера на концерте в Берлине, находившийся на пороге семидесятилетия Штраус был рад оказать услугу новым властям и открыть фестиваль представлением Парсифаля. Остальными спектаклями должен был дирижировать Эльмендорф, взявший на себя также Кольцо и Мейстерзингеров; последнюю оперу он разделил с Титьеном, который в тот год дирижировал анонимно. Замена Эльмендорфа Титьеном не была замечена публикой, так как в оркестровой яме Дома торжественных представлений дирижер не виден.
В оставшиеся до фестиваля недели и месяцы Винифред оказалась в сложном положении. Ее ближайший помощник Титьен находился под сильным давлением радикальных национал-социалистов, по-прежнему обвинявших его в сочувствии социал-демократам и евреям. Главным пунктом обвинения стал Тангейзер в Берлинской государственной опере под управлением Клемперера. Вдобавок в поставленной там же Волшебной флейте противники берлинского интенданта насчитали на сцене помимо исполнявшего партию Зарастро Кипниса еще не менее девяти евреев. В то же время байройтское предприятие оказалось на грани разорения, поскольку от приобретения уже заказанных билетов отказались многие постоянные зарубежные гости, а ухудшение отношений с соседней Австрией угрожало еще бо́льшим падением спроса на билеты. Спасти Винифред мог только Гитлер, но как раз в эти недели он оказался для нее недоступен. Вполне возможно, что он все еще не определился с отношением к фестивалю, в котором отказались принять участие ведущие дирижеры и к тому же, согласно его собственному распоряжению, остались исполнители-евреи, в то время как многие соратники требовали немедленно очистить Зеленый холм от чуждых немецкому духу элементов.
Винифред положилась на друга дома и любовника своей секретарши Ганса Франка, через которого она передала фюреру меморандум с объяснением сложившейся ситуации. Это письмо составил искушенный в подобных делах Титьен. В нем шла речь и о начавшейся с апреля травле интенданта. В качестве его оправдания говорилось о том, что скандальную постановку Тангейзера осуществили с одобрения правительства еще при прежнем режиме. В меморандуме также говорилось о заслугах Титьена и руководства Байройта перед культурой Германии и об их преданности делу национал-социализма, равно как и о необходимости оказать фестивалю в это трудное для него время действенную помощь.
Помимо Винифред к Франку обратились за помощью также некоторые друзья Байройта, в том числе Ганс Шемм и баварский министр-президент Людвиг Зиберт. В результате миссия министра юстиции Баварии, который во время очередной встречи с фюрером вручил ему меморандум Винифред и ее переданные на словах просьбы, увенчалась успехом. Возможно, решающую роль при этом сыграло не столько положение Франка в баварском правительстве, сколько личное знакомство с Гитлером и прежняя служба при нем еще в качестве юридического советника.
23 июня, в свой тридцать шестой день рождения, Винифред получила от Гитлера поздравительную телеграмму, в которой он ее благодарил за подаренные ему билеты на фестиваль. После этого ситуация резко изменилась. Вскоре Лизелотте писала родителям: «Вольф проникся нашей заботой. Он вызвал госпожу в Берлин, она прилетела, и в течение четверти часа нам была оказана помощь… ничто не нарушало хорошего настроения, не было никакого отчуждения. Теперь мы обрели уверенность, столь необходимую для выполнения наших художественных задач». Уже 27 июня Геббельс принял Даниэлу, изложившую ему суть финансовой проблемы. В связи с этим министр записал в дневнике: «Визит госпожи Тоде по поводу Байройта. Не хватает 300 000 марок». По-видимому, он уже получил соответствующее указание фюрера, так как дотации были незамедлительно выделены. Помимо министра пропаганды существенную помощь оказал Ганс Шемм, закупивший на 50 000 марок билеты для патронируемого им Союза учителей. При этом оказавшие материальную поддержку фестивалю нацистские бонзы не уставали повторять, что тем самым они помогают осуществить мечту Мастера сделать фестивали доступными для самых широких слоев населения.
На время пребывания Гитлера на фестивале для него арендовали расположенную неподалеку от Ванфрида виллу одного из самых богатых коммерсантов города Фрица Бёнера, которого уговорили временно покинуть свое жилище. Дом был не только удобно расположен, но и достаточно просторен, чтобы разместить в нем обслугу и охрану. Байройтскую полицию усилили патрулировавшими город штурмовиками. Дом торжественных представлений тщательно обыскали, чтобы предотвратить возможные теракты. На всякий случай в городе арестовали нескольких подозрительных социалистов и произвели обыски в домах известных еврейских коммерсантов. Разумеется, ничего подозрительного не нашли, но преследуемая властями цель была достигнута: запуганное население выходило на улицы только для того, чтобы приветствовать представителей новой элиты.
В разукрашенный флагами и красными полотнищами со свастикой Байройт (самый большой флаг развевался над виллой Ванфрид) Гитлер должен был прибыть накануне открытия фестиваля в 16 часов. К этому времени прилежащие к вилле Бёнера улицы заполнили толпы зевак, однако фюрер не появился даже к вечеру. Когда стемнело, полиция стала призывать собравшихся разойтись, и после часа ночи, когда подъехала его машина, людей на улицах оставалось совсем немного. На следующий день, 21 июля, автомобиль Гитлера в сопровождении кортежа охраны проехал вдоль рядов жителей города, выстроившихся по пути к Дому торжественных представлений и восторженно кричавших «Хайль!». Газета Bayreuther Tagblatt по этому поводу писала: «Все хотят увидеть канцлера, давшего немецкому народу новую веру и новые надежды. Даже самая роскошная одежда и драгоценные украшения теряют свой блеск и остаются незамеченными на фоне скромного величия человека, являющегося вождем Германии». Фриделинда описала, каким образом расчищали путь этому кортежу: «Около полудня по улице промчалась машина с орущими эсэсовцами, за которой следовал автомобиль фюрера, а замыкали колонну четыре или пять машин, также плотно набитых эсэсовцами; многие из них встали на подножки или облепили кузов, как муравьи. На каждом из перекрестков две такие машины выезжали вперед и перекрывали прилежащие улицы до тех пор, пока не проезжал фюрер. Потом они снова занимали свои места в колонне. Пока толпа скандировала „Хайль Гитлер“, его автомобиль с огромной скоростью промчался дальше и въехал в садовые ворота Ванфрида». По прибытии в Дом торжественных представлений Гитлер поцеловал руку встретившей его у входа Винифред, и она проводила его в ложу для самых почетных гостей. Таким же образом встречал императора Вильгельма I сам Рихард Вагнер, а позднее Козима и Зигфрид – бывшего царя Болгарии Фердинанда. Поскольку фестиваль почтил своим присутствием Гитлер, посетить его сочли своим долгом и другие представители нацистской элиты – супруги Геббельс, баварский министр-президент Зиберт, принц Август Вильгельм Прусский, президент Рейхсбанка Яльмар Шахт, министр-президент Пруссии Герман Геринг, пресс-секретарь Гитлера Отто Дитрих и прочие.
В тот год Рихард Штраус должен был также дирижировать Фиделио в Зальцбурге, однако из-за участия в Байройтском фестивале он был вынужден отказаться от этого выступления. Поскольку отношения между рейхом и Австрией к тому времени осложнились, его оперы перестали ставить как в Вене, так и в Зальцбурге – за исключением, разумеется, Кавалера розы, без которого австрийцы не мыслили своего существования. Остальные произведения Штрауса, по распространенному среди австрийцев мнению, не имели большого значения. Вдобавок венские газеты то и дело упрекали Штрауса за неустойчивость его убеждений. Винифред предоставила в его распоряжение весь холостяцкий дом Зигфрида, где он поселился вместе с женой Паулиной, сыном Францем (Буби) и невесткой. Познакомившаяся с ним в то время Фриделинда вспоминала его без всякой симпатии: «В начале июня в холостяцком доме… поселился Рихард Штраус с семьей. После того как стало известно об отказе Тосканини, мать стала судорожно искать ему замену и попросила Штрауса взять на себя по крайней мере Парсифаля. Благодаря своей старой приверженности делу Байройтских фестивалей, тот согласился, чтобы спасти ситуацию, и при этом отказался от гонорара».
С учетом сорокалетнего отсутствия Штрауса в Байройте читать о его «приверженности» довольно забавно – совершенно очевидно, что в данном случае речь шла о том, чтобы не портить отношения с властями, поскольку у него были все основания волноваться за судьбу горячо любимой им невестки, еврейки Алисы. Фриделинда писала: «Мы все переживали за Буби, который, несмотря на свой почти двухметровый рост, страдал детской нерешительностью. Однако после прихода к власти Гитлера этот изначально избалованный единственный сын обнаружил твердый характер и отказался разводиться с женой. Паулина, которая поначалу восхищалась партией, которую сделал ее Франц, поскольку невестка была из очень богатой семьи, теперь не позволяла Алисе появляться в обществе. И так продолжалось до тех пор, пока нацисты в конце концов не сняли с плеч Рихарда и Паулины эту заботу, объявив их внуков и жену Буби своего рода почетными арийцами». По этой же причине Штраус дал согласие стать президентом Имперской палаты по делам музыки – в эту должность он должен был вступить уже в сентябре – и таким образом поддержал своим авторитетом это порождение Министерства пропаганды Геббельса.
Фриделинда останавливается на таких неприятных для нее качествах Штрауса, как прожорливость и страсть к азартным играм (гениальному композитору, вообще говоря, их можно было бы и простить): «Он мог играть днями и ночами, и я редко встречала людей, которым удавалось хоть раз его обыграть. Еще до начала генеральной репетиции разразился кризис. Дело в том, что Штраус делал такие высокие ставки, что лишь немногие из садившихся с ним за карты певцов и оркестрантов были в состоянии играть с ним на равных. Когда же у него не оказалось больше ни одного партнера, положение стало довольно опасным, поскольку без ската нечего было и думать о том, чтобы он смог дирижировать. Мать решила эту проблему довольно необычным способом. Она попросила нескольких музыкантов играть каждый вечер со Штраусом как обычно, а на следующее утро поручала кассирам Дома торжественных представлений возмещать игрокам их проигрыши. Еще одной проблемой для матери было питание Штраусов. Рихард предпочитал плотную, солидную баварскую пищу. Поскольку мы уже давно не питались по-баварски, специально для него пришлось пригласить кухарку. Однако вскоре обнаружилось, что перед тем, как присоединиться к нашему столу, Штраус подкреплялся основательным вторым завтраком в расположенной за Домом торжественных представлений закусочной». По-видимому, эти воспоминания во многом достоверны и дают представление о поведении Штрауса в частной жизни. Однако к описаниям жизни его невестки в Третьем рейхе следует относиться с осторожностью: на самом деле у спасенной в качестве «почетной арийки» Алисы, как и у всех остававшихся в Третьем рейхе евреев, жизнь превратилась в сущий ад. Она потеряла несколько десятков своих родственников, в том числе бабушку, которую нацисты отправили в концлагерь Терезиенштадт, над ее детьми в Гармише издевались, она сама была однажды арестована, и ее продержали две недели под стражей. После аншлюса Австрии ей выдали немецкий паспорт с литерой «J», и в дальнейшем она уже остерегалась выходить из дома.
У Вольфганга Вагнера, много общавшегося со Штраусом и выполнявшего при нем обязанности гида по Байройту и его окрестностям, сложилось о композиторе более благоприятное впечатление. В своих мемуарах он писал: «В Доме торжественных представлений Рихард Штраус продемонстрировал свою общительность и человечность, что, по-моему, сильно отличало его от зверски серьезной тетушки Даниэлы, которая также принимала участие в постановке Парсифаля… Однажды Штраус поправил исполнителя партии Гурнеманца в том месте, где тот поет: „Хе! Хо! Хранители леса – при этом любители в нем поспать, – проснитесь хотя бы поутру“ – словами: „Господин фон Мановарда, будьте так добры спеть это не так патетично. Ведь Гурнеманц ведет себя как старший лесничий, укоряющий двух шалунов“». Об этом эпизоде Штраус вспоминал и пятнадцать лет спустя, когда праздновал в Гармише свое восьмидесятипятилетие. Тогда он заметил в разговоре с баварским министром по делам культов: «Да, господин министр, ведь это вопрос традиции. Все говорили, что я тогда в Байройте исполнял Парсифаля слишком быстро. А когда я спросил, были ли они в Байройте на премьере, они, естественно, ответили, что нет. Но я при этом присутствовал, потому что меня взял с собой отец, игравший в Мюнхенском придворном оркестре, который король Людвиг предоставил в распоряжение Рихарда Вагнера. По поводу этого места Вагнер сказал Леви: „Да не тяните вы так“. Видите ли, господин министр, Парсифаля нужно исполнять в том же темпе, в каком его исполняли тогда».
Если не считать функции общения с гостями фестиваля, которую Фриделинда выполняла наряду с другими детьми, наибольшее удовольствие ей доставила повторная встреча с Фридой Ляйдер, исполнявшей партии Брюнгильды и Кундри: «Темноволосая, элегантная, всегда прекрасно одетая Фрида бывала неизменно серьезна, а своими партиями владела настолько уверенно, что при недоразумениях ей не было необходимости заглядывать в партитуру. Появляясь в каком-нибудь театре впервые, она прежде всего отыскивала суфлера и говорила ему: „Ради бога, никогда мне не подсказывайте“. Это была выдающаяся женщина – начитанная, разбиравшаяся в деловых вопросах, интересовавшаяся всем, что происходит вокруг, и настолько искусная в дипломатии, что умела всем понравиться. Она жила с мужем, профессором Деманом, бывшим капельмейстером Берлинской государственной оперы, в Донндорфе… Здесь, в очаровательном саду на склоне холма, они владели всегда открытым для их друзей домом». Путь к богатству и славе у Фриды Ляйдер был нелегким, поэтому она предупреждала Фриделинду насчет того, что ей также будет трудно пробиваться в жизни: «У Вас есть все необходимое, чтобы сделать карьеру, но это у Вас вряд ли получится. Я прошла свой путь, ибо никогда не знала в молодости, что буду есть на следующий день». И в этом она оказалась абсолютно права.