Евгений Натанович Рудницкий
Сто лет одного мифа
* * *
Будучи непримиримым противником нацизма, Тосканини вслед за Байройтом отказался выступать на Зальцбургском фестивале в аннексированной Австрии. Единственным местом на континенте, где его можно было услышать, был учрежденный в Швейцарии Люцернский фестиваль. Решение о его проведении было принято еще в 1937 году, поэтому его нельзя рассматривать в качестве протестного культурного мероприятия, однако на самом деле так оно и вышло, поскольку наряду с Тосканини там выступили многие музыканты, изгнанные из Германии или отказавшиеся выступать в Австрии по политическим мотивам, в том числе виолончелист Пабло Казальс, пианисты Владимир Горовиц и Рудольф Серкин, скрипачи Бронислав Губерман и Адольф Буш. Восхитившиеся еще в Байройте искусством Тосканини тетушки Даниэла и Ева мечтали теперь послушать его выступление Люцерне – тем более что городские власти предоставили в их полное распоряжение виллу Трибшен, а маэстро планировал дать концерт на поляне перед виллой и исполнить в числе прочего Зигфрид-идиллию, которую обитатели Ванфрида слышали под его управлением во время траурного концерта после похорон Зигфрида Вагнера.
Когда в Байройте уже завершалось исполнение третьего цикла Кольца, Фриделинда получила от Тосканини телеграмму с приглашением посетить его концерты и загорелась желанием тоже побывать в Люцерне. Телеграмму она спрятала от матери, чтобы семья не дозналась о предстоящей встрече. В это время Фриделиндой увлекся работавший коррепетитором в Доме торжественных представлений молодой австрийский музыкант благородного происхождения Готфрид фон Айнем (Einem) – в будущем известный композитор, автор оперы Смерть Дантона и один из директоров Зальцбургского фестиваля. Во время третьего цикла Кольца в Байройт на огромном «шевроле» с шофером и в сопровождении секретарши прибыла его мать баронесса фон Айнем, которой тоже понравилась идея посетить фестиваль в Люцерне. Как писала впоследствии Фриделинда, баронесса предложила ей поехать туда вместе с ней и ее сыном. Против этого у Винифред не могло быть никаких возражений: «Когда странная, но весьма импозантная дама загорелась идеей этой поездки, мать некоторое время колебалась, но ей пришлась по душе мысль отправить меня в путешествие с молодым человеком, к которому она испытывала симпатию».
Скорее всего, у Винифред снова появилась надежда избавиться от неуживчивой дочери, выдав ее замуж. Однако матери и сыну фон Айнем нужно было еще посетить в Берлине торжественное представление Лоэнгрина по случаю визита венгерского диктатора Миклоша Хорти (как писала Фриделинда, «выбор оперы был довольно странным, поскольку там в первой сцене король поет „Храни нас Господь от ярости венгров“»), поэтому девушка договорилась встретиться с ними уже в Швейцарии. По приезде в Цюрих она остановилась в заранее выбранной гостинице, где жила в долг, поскольку баронесса взяла на себя все расходы по этой поездке. Фон Айнемы явились вовремя, так что у Фриделинды не возникло никаких финансовых проблем. К огромной радости тетушек, на следующий день, 21 августа, все трое прибыли в Трибшен, где состоялась генеральная репетиция.
Своими требованиями о соблюдении тишины во время репетиции и концерта не терпевший никаких посторонних шумов Тосканини произвел в округе необычайный переполох. Он даже специально послал туда Серкина, чтобы тот проверил, насколько это место подходит для концерта. Вдобавок он потребовал огородить территорию и отменить в тот день полеты самолетов, а судам на озере запретил приближаться к берегу. Зрителей строжайше предупредили, чтобы они не приводили маленьких детей. Смотрительница трибшенского музея Эллен Беерли шутила, что «пришлось даже завязать клювы уткам на озере, чтобы они не крякали». Помимо Зигфрид-идиллии Оркестр Романской Швейцарии, усиленный отобранными Тосканини музыкантами (концертмейстером был Адольф Буш), прекрасным летним днем исполнил вступление к Мейстерзингерам, Симфонию соль минор Моцарта и Вторую симфонию Бетховена. Концерт удался на славу, но завершился скандалом. После того как Тосканини под аплодисменты публики преподнесли букеты цветов, разгневанный маэстро убежал с криком «Non sono una ballerina» («Я не балерина») и выбросил за изгородь дирижерскую палочку.
По воспоминаниям Фриделинды, она провела в Трибшене «два необыкновенно счастливых дня с тетушками и Тосканини, чья неизменная симпатия стала бальзамом» на ее раны. Затем она отправилась с баронессой и ее сыном в Венецию. По мнению биографов Фриделинды, во время этого безмятежного путешествия молодых людей вполне можно было принять за влюбленную пару; во всяком случае, мать Готфрида внимательно следила за их отношениями и подсылала служанку посмотреть, как они себя ведут, оставаясь наедине в гостиничном номере. Эта дама вообще была известна как отчаянная авантюристка, которой доставляла огромное удовольствие шпионская деятельность. Впоследствии Фриделинда узнала, что через несколько дней после ее отъезда из Германии баронесса и ее семья «были арестованы гестапо, и ее посадили в тюрьму по обвинению в государственной измене». А во время итальянской поездки они посетили в Милане Тосканини, потом провели несколько дней в Венеции, откуда Фриделинда вылетела в Берлин, где встретилась с Фридой Ляйдер, которой нужно было, как и ей, получить визу для выступлений во Франции.
В то время Винифред отдыхала с остальными детьми на Боденском озере, так что по возвращении из Берлина с визой в кармане Фриделинда несколько дней пребывала в Байройте наедине сама с собой и могла перед побегом из страны спокойно попрощаться со своей прошлой жизнью. Она навещала вернувшихся из Швейцарии тетушек, просматривала в библиотеке и отбирала, чтобы взять с собой, необходимые ноты и книги. Чтобы ее побег не сразу стал очевиден, она решила оставить дома часть одежды. Гуляя по парку со шнауцером Тобби, она прощалась «с бюстом короля Людвига с его девичьей прической, а также с фризом над входной дверью, на котором изображены Вотан, его вороны, Фрейя и Фрика». По вечерам у нее была возможность принимать старых знакомых и пить с ними чай у камина. По радио то и дело передавали, «как Гитлер неистовствовал по поводу чудовищных злодеяний чехов» по отношению к бедным, невинным немцам: «Над нами снова нависла тень войны. У меня было страстное желание как можно скорее покинуть Германию, чтобы иметь возможность в открытую бороться с нацизмом». Она не забыла поинтересоваться участью несчастной Лизелотте. Лечивший ее врач рассказал, что из-за заражения крови ее пришлось снова отправить в йенскую клинику. На следующий день Фриделинда узнала, что гувернантка там умерла. Она отправилась в Йену, постаралась по возможности утешить прибывших туда родителей Лизелотте и выяснить у презираемого ею доктора Вайля причину смерти. Судя по всему, она не поверила в его объяснения, согласно которым причиной смерти стала инфекция, «распространившаяся от сломанных костей». Свой диагноз профессор подкреплял результатами собственных наблюдений над аналогичными случаями в годы войны и после нее. Фриделинда не стала с ним спорить, но дала понять, что она ему не верит. По-видимому, она заподозрила, что Лизелотте подвергли эвтаназии – это была обычная процедура, применявшаяся к неизлечимо больным в Третьем рейхе.
Вернувшаяся вместе с Бетти в Байройт, Винифред застала дочь сидящей на чемоданах. Опасаясь, что мать постарается помешать ее отъезду, Фриделинда спрятала билеты и паспорт в вырез платья, но первый разговор за чаем прошел достаточно мирно. Однако вскоре мать дала выход своему гневу. Она сочла безрассудным желание дочери уехать в такой сложной политической обстановке в Париж, а поездку в Люцерн для встречи с Тосканини назвала сумасбродной. Она высказала ей все, что накипело у нее на душе: «У тебя начисто пропало чувство порядочности, ты проводишь все время в общении со всякого рода евреями и предателями. Я не допущу, чтобы ты покинула Германию. Мне и так приходится переживать день и ночь тот позор, которым ты покрыла нашу семью. Нет, я больше не спущу с тебя глаз, потому что не хочу нести ответственность за то, что ты творишь». Фриделинда не стала усугублять и без того отвратительное настроение матери и дала ей возможность еще раз задуматься о создавшейся ситуации, сообщив, что ей нужно еще заехать на неделю в Берлин на примерку к портнихе. Винифред больше не возражала, распорядилась, чтобы дочери подали машину, но провожать ее на ночь глядя не стала: «Около полуночи я покинула Ванфрид, аки тать в нощи, а не дочь этого дома, и, проезжая в последний раз по призрачной каштановой аллее, спрашивала себя, какое дикое чувство восстанавливает нас друг против друга. Я знала, что за гневом и возбуждением кроются взаимное уважение и восхищение». Мать еще не знала, что дочь вообще не собиралась возвращаться.
В Берлине Фриделинда попрощалась с Фридой, не подозревая, что ее окончательное бегство откладывается и они вскоре еще встретятся в Цюрихе. В сентябрьском Париже она бродила по набережной Сены и рылась в книжных развалах. Но она была желанной гостьей и в домах парижской культурной элиты – преподавателей Сорбонны и директора Гранд-опера. В опере она не пропускала ни одного спектакля с участием Жермен Любен и навестила певицу в ее загородном доме в Оверни, где та жила со своими собаками, слугами и любовником. Вернувшись оттуда в конце сентября в Париж, она обнаружила, что там царит паника, все говорят только о мобилизации, а на вокзалах провожают отбывающих в свои части солдат. По совету друзей она отправилась в Швейцарию, где снова встретилась с приехавшей к своему мужу Фридой. Та заклинала ее вернуться в Германию: «…фамилия Вагнер всегда будет здесь твоей защитой… Ты еще не знаешь жизни, и если ты не вернешься домой, тебе придется раскаяться!» То же самое говорила ей мать. Во время состоявшегося между ними телефонного разговора Винифред уверяла дочь, что в Германии не призван ни один резервист. На самом деле обстановка в рейхе была не менее напряженной, чем во Франции. 28 сентября Даниэла писала швейцарскому другу Вагнеров Адольфу Цинстагу: «Политическая ситуация стремительно, можно сказать, час от часу ухудшается… Теперь все зависит от фюрера!» В преддверии встречи Гитлера, Муссолини, Даладье и Невилла Чемберлена в Мюнхене Винифред в тот же день писала подруге: «Мы тут все еще пребываем в надежде, что четыре государственных мужа должны найти какой-нибудь мирный путь! Я допускаю, что Вольф готов дать аванс и хочет прикрыть нам спину с помощью Муссолини». Через два дня обстановка в самом деле несколько разрядилась, и Фриделинда смогла вернуться в Париж.
* * *
Утром 30 сентября по радио было передано сообщение о заключенном в Мюнхене договоре глав Германии, Италии, Англии и Франции. Германии отходила Судетская область Чехословакии, на которую Гитлер уже давно точил зубы, обосновывая это правом судетских немцев на самоопределение. На следующий день между Германией и Великобританией была подписана декларация о ненападении, и Фриделинда написала тетушке Еве из Парижа: «Ты можешь поистине гордиться твоим однофамильцем» (британский премьер-министр Невилл Чемберлен не состоял в родстве с покойным мужем Евы). Вскоре аналогичную декларацию Германия подписала с Францией. В целом Фриделинда, как и очень многие, осталась довольна достигнутым результатом: «…пусть все остается как есть – пусть только изолируют Россию – только бы четыре державы продолжили сотрудничество и пришли к взаимопониманию!» 1 октября 1938 года немецкие войска вступили в Судетскую область, и тамошние немцы встретили их как освободителей. Добившись включения в состав Третьего рейха Рейнланда, земли Саар, Австрии и Судетской области, Гитлер чувствовал себя завершителем дела Бисмарка по объединению Германии. Однако, как известно, он на этом не успокоился.
7 ноября в Париже было совершено покушение на секретаря посольства Германии Эрнста фом Рата (vom Rath). В него стрелял проникший в здание семнадцатилетний еврей. Через несколько дней дипломат скончался, и это оказалось на руку министру пропаганды. Геббельс записал в дневнике: «Теперь мы выскажемся напрямую. В Гессене большие антисемитские демонстрации. Жгут синагоги. Если бы удалось дать выход народному гневу!»
9 ноября гауляйтер Вехтлер позвонил в свою байройтскую канцелярию из Мюнхена, куда он прибыл в связи с празднованием пятнадцатой годовщины Пивного путча. Получив соответствующие указания, он распорядился организовать антиеврейские выступления в Байройте. В городе начались погромы – это была знаменитая Хрустальная ночь, когда по всей Германии громили еврейские магазины и жгли синагоги. Разгромили и байройтскую синагогу, однако здание удалось спасти благодаря распорядительности обербургомистра Кемпфлера. Узнав из сообщений полиции, что в соседних городах громят еврейские молельные дома и магазины, он испугался за расположенный рядом с синагогой Маркграфский театр, который в случае пожара также мог пострадать. Местная пресса ликовала по поводу спонтанного гнева и рассматривала происшедшие бесчинства как здоровую реакцию общества на еврейский террор.
Вернувшись в Париж, Фриделинда сняла недорогую студию на Монмартре и до конца года вела вполне беззаботное существование: «…я посещала занятия в Сорбонне, бывала в опере, Лувре, на многих концертах. Дни напролет я сидела за роялем, изучая партитуры, иногда бродила по городу». Однако она ничего не писала о своей реакции на убийство фом Рата и погромы в Германии. Зато известно, что она посетила посольство Германии и внесла свою фамилию в список благонамеренных граждан рейха, протестующих против «предательского убийства». По-видимому, она добросовестно верила в то, что покушение – дело рук еврейских террористов и врагов Германии, тем более что об этом трубили многие французские газеты, включая Le Figaro. Как раз тогда в Париже гастролировал Фуртвенглер, с которым Фриделинда неоднократно встречалась. В то время там уже было много уехавших из Германии деятелей культуры, поэтому вполне естественно, что у дирижера и сбежавшей из дома девицы часто заходила речь о возможной эмиграции: «Он меня не раз спрашивал: „Скажите мне, как вам удается выезжать из страны? Как вам удается получать у них разрешение? Что я должен сделать, чтобы уехать из Германии?“ Каждый раз я ему отвечала, что он сейчас и так вне Германии и ему следует просто выбросить свой обратный билет. Но я знала, что он никогда этого не сделает». В письмах тетушкам она сообщала, что вполне довольна жизнью на Монмартре, что ее обслуживает домработница, что она обедает в ресторане и ест много фруктов (следит за фигурой!), а также посещает парикмахерские и косметические салоны. Чтобы вести такой образ жизни, ей вряд ли хватало выплачиваемого матерью содержания, но у нее наверняка оставались средства, предоставленные ей баронессой фон Айнем, не оставлявшей надежды заполучить ее в невестки. По-видимому, Винифред не имела никакого понятия о получаемых дочерью дополнительных субсидиях – иначе она уменьшила бы собственные выплаты. Зато до Винифред дошел слух, что Фриделинда замешана в шпионском скандале с баронессой: «…Титьен якобы сообщил моей матери, что я спровоцировала баронессу на государственную измену». Винифред была готова этому поверить, и дочь отправила ей гневное письмо: «…я спросила мать… почему в Ванфриде возникают такие слухи. Она мне столь же гневно ответила, что не желает нести ответственность за то, что говорит ее неотесанная дочь. На это письмо я не ответила и вообще больше ей не писала». Отношения между ними снова были испорчены на несколько месяцев.
Фриделинда и Верена в 1938 году
Глава 19. Истребить и уничтожить!
В середине марта 1939 года Словакия под давлением Гитлера объявила о своем отделении от Чехии, и на следующий день войска Германии в нарушение Мюнхенского соглашения вступили в оставшуюся часть страны. Оккупированная территория вошла в состав Третьего рейха под названием Протекторат Богемии и Моравии. Это была совершенно бескровная операция, однако Англия и Франция расценили ее как предательство их интересов и экспансию и отозвали своих послов из Берлина. После того как неделю спустя в Берлин был вызван министр иностранных дел Литвы, которого там заставили подписать вместе с Риббентропом договор о передаче в состав Восточной Пруссии Мемельского (Клайпедского) края, Польша поняла, что она следующая на очереди и что полученная в качестве утешительного приза в результате мюнхенской сделки Тешинская область может ей теперь дорого обойтись. Польские войска привели в боевую готовность, к войне стала готовиться и Франция. Однако на демарши Англии и Франции, объявивших о своих гарантиях поддержки Польши, Гитлер уже не обращал никакого внимания.
Одним из отправленных в бывшую Чехию немецких солдат был недавно призванный на службу Вольфганг Вагнер, который рассматривал свой первый военный поход как веселую прогулку. Виланд шутил, что, питаясь взбитыми сливками, его брат прибавил за время службы в Чехии несколько фунтов. Не стесненный в средствах Вольфганг мог, по-видимому, в самом деле позволить себе лакомиться в тамошних кондитерских.
На газетных фотографиях и в сюжетах недельной кинохроники показывали исключительно счастливые лица чехов, о праве народа на самоопределение уже никто не говорил, референдумов не проводили. Формальные протесты великих держав Гитлер игнорировал. Захваченные земли, богатые природными ресурсами и обладавшие значительным промышленным потенциалом, еще больше усилившим военную мощь рейха, обеспечили ему огромный авторитет в глазах населения; поэтому, глядя с Пражского Града на панораму чешской столицы, он мог без зазрения совести объявить своим гражданам, что «в результате достижения неслыханно сложного политического решения сыновей удалось через тысячу лет вернуть их немецкой матери безо всякого кровопролития».
К 20 апреля, когда Гитлер отмечал свое пятидесятилетие, царившая в стране эйфория от легкой победы достигла кульминации. В своих воспоминаниях обербургомистр Байройта Кемпфлер писал, что «у Гитлера был такой ореол славы, каким в новой истории обладали только Наполеон и Бисмарк». Союзники посылали ему подарки, которые могли польстить тщеславию любого правителя, стремящегося к завоеванию мирового господства. Японцы преподнесли драгоценные средневековые доспехи самурая, саудиты – копию «меча ислама», а Муссолини – собрание гравюр Пиранези. Но самый приятный дар он получил от отечественных промышленников, осведомленных о его вкусах и предпочтениях. В день юбилея они вручили ему в дорогом кожаном футляре рукописные оригиналы вагнеровских партитур, выкупленные у баварского правительства за 80 0000 рейхсмарок. Это собрание включало чистовые партитуры первых трех опер – Феи в трех томах, Запрет любви в двух томах и Риенци в четырех томах, – а также наброски партитуры Летучего Голландца, оригиналы чистовых партитур Золота Рейна и Валькирии, наброски третьего действия Зигфрида и копию набросков Заката богов, выполненную при жизни Мастера Гансом Рихтером. В своих мемуарах, написанных во время отбывания двадцатилетнего тюремного заключения по приговору Нюрнбергского трибунала, Альберт Шпеер писал: «Его особенно взволновали оркестровые наброски к Закату богов, которые он, страница за страницей, показывал присутствовавшим, комментируя их с видом знатока». При первом же удобном случае Винифред попросила его передать этот подарок в архив Ванфрида, однако Гитлер решил оставить его пока у себя, чтобы насладиться близостью вагнеровских партитур. В дальнейшем он обещал передать их в архив, однако не назвал даже приблизительных сроков. Поэтому Вагнеры пребывали в нетерпеливом ожидании до конца войны, но этих рукописей так и не увидели.
До самого последнего момента Германия стремилась продемонстрировать Европе и всему миру свое миролюбие, и оперные театры как могли способствовали проведению этой политики. В Берлине Титьен поставил оперу малоизвестного композитора Рудольфа Вагнера-Регени Граждане Кале; дирижером был начинавший свою карьеру в столице Третьего рейха молодой генералмузикдиректор Аахена Герберт фон Караян. В Мюнхене состоялась премьера новой оперы Рихарда Штрауса День мира; дирижировал любимый капельмейстер Штрауса Клеменс Краус. Обе постановки находились в русле актуальных пропагандистских тенденций, и их политический посыл соответствовал тогдашним чаяниям либеральной европейской интеллигенции. По случаю семидесятипятилетия Штрауса опера День мира была поставлена и в Венской государственной опере. На венской премьере 24 июня присутствовал Гитлер, тем самым лишний раз продемонстрировав свои миролюбивые намерения: все же апофеозом спектакля стало заключение мира в конце Тридцатилетней войны, и на сцене друзья и враги протянули друг другу руки в знак примирения. Вдобавок Гитлер еще раз убедился в замечательных способностях сценографа этой постановки, своего подопечного Ульриха Роллера.
К тому времени Роллер-младший, успевший поработать ассистентом модельного отдела в Немецкой опере Берлина, стал заведующим костюмерным цехом и сценографом Венской государственной оперы, где сделал эскизы костюмов к первой венской постановке оперы Хумпердинка Королевские дети, а также к Фиделио, Похищению из сераля и другим спектаклям. Излагая свое художественное кредо в одном из интервью, он, в частности, назвал себя архитектором, изучавшим сценографию и театральные костюмы в качестве побочного занятия, и заявил: «Будучи архитектором, еще не утерявшим навыки живописца, я стремлюсь создать каркас действия, который мог бы служить не только фасадом постановок, но и их духовной и эстетической основой. Поэтому каждая новая задача означает для меня новую установку, нетерпимую с точки зрения прежних правил. Вот цель, к которой я стремлюсь: показать то, чего не замечают люди, которым недосуг этим заинтересоваться». Вполне естественно, что с учетом положительного влияния Ульриха на ее старшего сына Винифред стремилась привлечь его к работе в Байройте.
Через неделю после венской премьеры Дня мира там же состоялась премьера Лоэнгрина: так осуществилась мечта Гитлера перенести на венскую сцену очаровавший его в 1936 году байройтский спектакль. На этот раз дирижировал Титьен. В связи с этим Винифред писала подруге: «…по желанию фюрера была полностью воспроизведена наша байройтская постановка (это было возможно, поскольку масштабы соответствовали байройтским). Участвовал весь байройтский состав, были использованы оригинальные костюмы». Однако уже через месяц настроение как в Вене, так и на Зеленом холме существенно изменилось. В преддверии открытия очередного фестиваля расквартированный в Байройте полк разбил вблизи города «бивак мира», а еще через два дня Союз учителей открыл в городе пропагандистскую выставку под названием «Вперед! 1914–1918: бойцы и товарищи в мировой войне». Представленные на ней фотографии и документы прославляли недавние ратные подвиги немцев. Нервозность обстановки еще больше усиливали газетные сообщения, в которых население «успокаивали» тем, что каждое городское здание находится под защитой отряда противовоздушной обороны и имеет собственную пожарную команду, а защита от ударов с воздуха продумана до мелочей.
* * *
Теперь Фриделинде все чаще попадался на глаза заголовок во французских газетах: «La France forte et guérie!» («Сильная и исцеленная Франция!»), поэтому она пребывала в таком же подавленном состоянии, что и оставленная в Германии родня. Она по-прежнему переписывалась с тетушками, но их общение становилось все более и более вялым, поскольку сказать друг другу было уже практически нечего. Даниэла наконец осознала, каким издевательствам подвергаются в стране евреи. Эта проблема ее не очень волновала, но она переживала за свою гейдельбергскую подругу Виолетту фон Вальдберг, которая после смерти мужа, известного профессора-германиста, была вынуждена покинуть свою роскошную квартиру и переселиться в так называемый «еврейский дом», где в каждой квартире ютилось по нескольку семей. Фриделинде об этом своем переживании она писать не решалась, невестка также не могла ее понять, поэтому Даниэла поделилась своей печалью только с Адольфом Цинстагом, и из этого ее письма потомки узнали, какие в то время были «еврейские страсти» в байройтском семействе.
В марте Винифред вдруг пришла в голову идея навестить вместе со старшим сыном в Париже дочь, чтобы отпраздновать там ее совершеннолетие – 29 марта ей исполнялся двадцать один год. Впоследствии Фриделинда писала: «Три дня прошли без каких-либо приключений. Мы все вели себя крайне осмотрительно и не были настроены обмениваться колкостями. Мы бродили по Парижу, ходили в оперу и театры». Они в самом деле говорили преимущественно на нейтральные темы, не касались политики и всего того, что могло бы вызвать лишние споры. Винифред рассказывала, каким славным ребенком стала Бетти – об этом она могла, по-видимому, говорить бесконечно, – а Фриделинда радовала ее своими успехами в изучении иностранных языков и дедовских партитур. Виланду было интереснее всего посмотреть недельную французскую кинохронику, поскольку он слышал, что при появлении на экране Гитлера в кинозалах начинается свист и раздаются возмущенные крики, однако во время дневного сеанса, на который они попали, зал бы полупустым, а забредшие случайные зрители не стремились проявить свои эмоции. После отъезда матери и брата Фриделинда, по ее словам, испытала необычайное облегчение, поскольку все эти три дня ей приходилось внимательно за собой следить, чтобы не сказать чего-нибудь лишнего, так что общение с матерью и братом нельзя было назвать свободным и доверительным.
После этого Фриделинда внезапно пропала. Ни мать, ни тетушки не получали от нее в Байройте никаких известий. В ее воспоминаниях можно найти лишь очень скудные сведения об этом периоде ее жизни. Судя по всему, она просто заскучала в Париже и ей захотелось снова пожить в Лондоне, где у нее было много друзей и значительно меньше проблем с языком. К тому же, по-видимому, жизнь во французской столице ей была уже не по карману.
Общее беспокойство за судьбу дочери и племянницы сблизило давно прекративших общаться мать и тетушек. В июне Даниэла впервые за много лет даже поздравила свою невестку с днем рождения. В конце концов Винифред узнала от Жермен Любен, что дочь находится в Лондоне, и написала ей, не будучи уверенной, что та получит ее письмо. Она пожаловалась, что уже на протяжении двух месяцев не получает от нее никаких вестей, и спросила дочь без обиняков: «В своем ли ты уме?» Фриделинда дала о себе знать тетушкам, выразив в своем послании удивление по поводу того, что они не получают ее писем: «Уже на протяжении нескольких недель я пытаюсь вникнуть в тайну тех писем. И прихожу только к одному заключению: их забирает себе господин Гиммлер». К тому времени длительное и ничем не обоснованное отсутствие в Германии Фриделинды вполне могло обеспокоить Гитлера, однако весьма сомнительно, чтобы ее письма задерживали спецслужбы – им было достаточно перлюстрации.
В Лондоне Фриделинда сняла маленькую дешевую комнату в районе Линкрофт-Гарденс и все это время занималась примерно тем же, чем и ранее в Париже. Воспоминания о ее тогдашнем пребывании в британской столице занимают всего несколько строк: «Весной я снова ездила в Лондон, встречалась с Тосканини и Янсеном – с моими друзьями я проводила много времени. В оперном театре нацисты не желали делить артистические комнаты с „предателями“, было много озлобления, беспокойства, но и много музыки, однако Фрида в том сезоне не выступала». Сохранившие верность рейху немецкие гастролеры подразумевали, по-видимому, под предателями тех, кто бежал из Германии и Австрии и отказался выступать в Байройте и Зальцбурге. Помимо концертов Тосканини и оперных представлений в Ковент-Гардене Фриделинда бывала также в драматических театрах. Наиболее сильное впечатление на нее произвела в тот раз Электра Софокла, показанная гастролировавшей в Лондоне греческой труппой. В главной роли выступила ведущая актриса Греческого национального театра в Афинах Катина Паксину. Во время этого визита Фриделинда также интересовалась расписанием судов, курсировавших между Лондоном и Нью-Йорком.
* * *
На открывшемся 25 июля очередном Байройтском фестивале Гитлер появился не во фраке, как обычно, а в полувоенном мундире с Железным крестом, и это сразу насторожило всех гостей и исполнителей. Традиционные фанфары, приглашавшие гостей на спектакль с балкона Дома торжественных представлений, теперь трубили не духовики фестивального оркестра, а пятнадцать музыкантов лейбштандарта «Адольф Гитлер». Как и годом раньше, Кольцом дирижировал Титьен, а Парсифалем Франц фон Хёслин. Тристана на этот раз исполнял приглашенный в качестве «звезды» музыкальный руководитель театра Ла Скала Виктор де Сабата. Дружба Гитлера с Муссолини зашла уже настолько далеко, что итальянца теперь никто бы не посмел счесть недостойным дирижировать немецкой оперой. Газета Völkischer Beobachter писала: «Даже если бы Сабата этого специально не подчеркивал, мы бы все равно почувствовали духовное и расовое родство двух великих народов». Его пригласили по прямому указанию Гитлера, имевшего возможность оценить его выдающиеся достоинства во время берлинских гастролей Ла Скала в 1937 году, когда тот дирижировал Аидой.
Фестиваль открылся премьерой Летучего Голландца под управлением Карла Эльмендорфа. В последний раз Голландец в Байройте должен был пойти 2 августа 1914 года, но тот спектакль, как известно, пришлось отменить из-за войны, поэтому теперь эту премьеру рассматривали как скверное предзнаменование – опасались, как бы не началась новая война. В Тристане партию Изольды вместо Фриды Ляйдер спела Жермен Любен. Она настолько восхитила Гитлера, что во время личной встречи на приеме он выразил готовность исполнить любую просьбу певицы. Экзальтированная примадонна решительно возразила: «Нет, никогда, ничего личного, но дайте нам, пожалуйста, мир!» Довольно скоро, после того как Франция была оккупирована, она обратится к фюреру через Винифред с просьбой найти и вернуть домой ее сына, попавшего в лагерь для военнопленных.
Будучи любителем устраивать личную жизнь своих приближенных, фюрер на сей раз решил вмешаться в супружескую жизнь Геббельса, чей брак уже висел на волоске. В своих воспоминаниях Альберт Шпеер писал, что каплей, переполнившей чашу терпения жены министра пропаганды, стала его интрижка с чешской кинозвездой Лидой Бааровой. Устав от постоянных измен мужа, Магда Геббельс собралась уйти от него к бывшему значительно моложе нее управляющему делами Министерства пропаганды Карлу Ханке, но боровшийся за чистоту нравов своей элиты фюрер решительно этому воспрепятствовал и теперь использовал присутствие супругов на фестивале для того, чтобы заставить их отказаться от развода. Магду посадили в ложе Гитлера между ним и Винифред, а в перерывах она, как писал Шпеер, сидела и всхлипывала в углу салона, «в то время как Гитлер и Геббельс появились в окне перед публикой и старались не обращать внимания на неприятное происшествие». Винифред сделала все от нее зависящее, чтобы сохранить этот брак: она предоставила Геббельсам спальню в доме Зигфрида, чтобы «им пришлось спать вместе хотя бы в Байройте». По-видимому, она это сделала по личной просьбе фюрера. Чтобы закрепить достигнутый успех, Гитлер на следующий день выгнал Геббельса с женой с фестиваля, дав супругам таким образом понять, что ждет от них окончательного примирения. По этому поводу Шпеер писал: «На следующее утро я раскрыл Гитлеру, которому осталось непонятно поведение госпожи Геббельс, подоплеку состоявшегося примирения. Как глава государства он приветствовал такой поворот событий, но тотчас же в моем присутствии вызвал Геббельса и сухо сообщил ему, что будет лучше, если он и его супруга немедленно покинут Байройт».