Чарльз Диккенс
Замогильные записки Пикквикского клуба
Часть первая
Глава I
Члены Пикквикского клуба.
Густой мрак и непроницаемая тьма скрывала до сих пор от взоров публики первоначальную историю общественной карьеры бессмертного Пикквика; но мрак исчезнет и темнота мигом превратится в ослепительный блеск, если читатель благоволит бросить пытливый взгляд на следующее вступление в деловые отчеты Пикквикского клуба, которыми издатель этих «Записок» осмеливается начать свой подробнейший рапорт, представляя его на суд публики, как доказательство самого тщательного внимания и неутомимой усидчивости, с каковыми производились его исследования и разбирательства многосложных и разнообразных документов, вверенных его добросовестному труду.
«Мая двенадцатого, тысяча восемьсот двадцать седьмого года под председательством Джозефа Смиггерса, эсквайра, непременного вице-президента и члена Пикквикского клуба, следующие решения единодушно были приняты и утверждены:
Во-первых, члены клуба, в общем собрании, слушали, с чувствами единодушного удовольствия и единогласного одобрения, диссертацию, представленную высокородным и высокопочтенным Самуилом Пикквиком, главным президентом и членом Пикквикского клуба, под заглавием: „Умозрения относительно истока Гемстедских прудов, с некоторыми замечаниями касательно теории пискарей, обретающихся в оных прудах“. Определено: изъявить вышереченному Самуилу Пикквику, главному президенту и члену, наичувствительную благодарность за его ученый труд.
Во-вторых, общество глубоко сознает неисчислимые выгоды, могущие произойти для великого дела науки, как от вышеупомянутой диссертации, так равномерно и от неутомимых исследований высокопочтенного Самуила Пикквика, произведенных в предместьях великобританской столицы, именно: в Горнси, Гайгете, Брикстоне и Кемберуэлле. A посему общество единодушно полагает, что наука вообще и английское просвещение в частности неминуемо обогатятся бесценными благодеяниями, буде сей ученый муж, продолжая свои путешествия и, следственно, постепенно расширяя круг своих наблюдений, занесет свои умозрительные и практические исследования в обширнейшую область человеческого ведения. На сем основании,
В-третьих, общество, с благосклонным и пристальным вниманием, выслушало предложение вышеозначенного Самуила Пикквика и трех нижепоименованных пикквикистов – составить новую отрасль соединенных пикквикистов под титулом: „Корреспондентное общество Пикквикского клуба“.
Сие предложение принято и утверждено обществом во всей своей силе. И так,
В-четвертых, Корреспондентное общество Пикквикского клуба будет от сего времени существовать на законном основании, и членами-корреспондентами согласно поименованы и утверждены: высокопочтенный Самуил Пикквик, главный президент и непременный член, Треси Топман – эсквайр и член Пикквикского клуба; Август Снодграс, таковой же эсквайр и член, и Натаниэль Винкель, равномерно эсквайр и постоянный член Пикквикского клуба.
В-пятых, все сии члены-корреспонденты обязуются с этой поры доставлять Пикквикскому клубу, в Лондон, от времени до времени, подробнейшие и точнейшие отчеты о своих путешествиях и ученых исследованиях, со включением характеристических и типических наблюдений, к каковым могут подать достаточные поводы их приключения и разнообразные сношения с людьми в трех соединенных королевствах.
В-шестых, общество единодушно утверждает благородный вызов господ членов-корреспондентов – совершать свои разнообразные путешествия на свой собственный счет, и Пикквикский клуб существующий в Лондоне, руководствуясь таковыми же благородными побуждениями, не назначает никакого определенного срока их ученым похождениям и возвращению в столицу. На сем основании,
В-седьмых, решено с общего согласия: известить господ членов-корреспондентов, что они уполномочиваются уделять из собственных финансов требуемые суммы на пересылку в Лондон своих писем, бумаг, чемоданов, ящиков, и прочая. Таковое их предложение общество считает вполне достойным тех великих душ, из которых оное проистекло, a посему, в конце означенного заседания, единодушно определено: изъявить господам членам-корреспондентам совершеннейшую признательность и постоянное благоволение всего клуба».
Это мы выписали из протокола, составленного секретарем Пикквикского клуба. «Посторонний наблюдатель», – прибавляет тот же секретарь, – «быть может, ничего необычного не заметил бы в почтенной лысой голове и круглых очках, пристально устремленных на его секретарское лицо в продолжение чтения означенных постановлений и решений; но для тех, кто знал, что под этим челом работал гигантский мозг самого м‑ра Пикквика, и что за этими стеклами моргали собственные лучезарные глаза ученого мужа – зрелище было бы интересное и назидательное в полном смысле слова. Великий человек, проследивший до самых истоков славные пруды Гемстеда и взволновавший ученый мир своею „Теориею пискарей“, сидел спокойно и неподвижно, подобно глубоким водам широкого пруда в морозный день, или лучше, подобно пискарю, погруженному в его ученом кабинете на дно скудельного сосуда. Зрелище сделалось еще назидательнее и трогательнее, когда зала вдруг огласилась единодушным криком: „Пикквик! Пикквик!“ и когда сей достославный муж медленными стопами взошел на виндзорское кресло, где так часто заседал он, и откуда теперь приготовился говорить свою речь к почтенным членам основанного им клуба. Трудно изобразить словами, какой возвышенный предмет для великого художника представляла эта умилительная и, вместе, торжественная сцена! Красноречивый Пикквик грациозно закинул одну руку за фалды своего фрака и махал другою в воздухе, усиливая таким образом и объясняя порывы своей пламенной декламации. Его возвышенное положение на президентском кресле открывало глазам собрания те узкие панталоны и штиблеты, которые на обыкновенном человеке прошли бы, вероятно, незамеченными, но которые теперь, облачая, так сказать, великого мужа, внушали невольное благоговение. М‑р Пикквик окружен был людьми, решившимися добровольно разделить с ним опасности его путешествий, и которым судьба готовила завидную долю – принять участие в его знаменитости и славе. По правую сторону президентских кресел сидел м‑р Треси Топман, восприимчивый и даже пламенный Топман, соединявший с мудростью и опытностью зрелых лет энтузиазм и пылкость юноши в одной из интереснейших и простительных слабостей человеческого сердца – любви. Время и съестные припасы здорового и питательного свойства значительно распространили объем его некогда романтической фигуры; черный шелковый жилет выставлялся вперед больше и больше, и золотая-часовая цепочка на его последних петлях уже совершенно исчезла из пределов зрения м‑ра Топмана; но пылкая душа его устояла против всяких перемен, и благоговение к прекрасному полу было до сих пор её господствующею страстью. По левую сторону великого оратора заседал нежный поэт Снодгрась, и подле него – страстный охотник до звериной и птичьей ловли, м‑р Винкель: первый был поэтически закутан в таинственную синюю бекешь с собачьим воротником, a последний героически рисовался в новом зеленом охотничьем сюртуке, пестром галстуке и туго натянутых штанах».
Речь м‑ра Пикквика и также прения, возникшие по её поводу, внесены в деловые отчеты клуба. Все это имеет весьма близкое отношение к диспутам других ученых обществ, рассеянных по всем частям трех соединенных королевств; но так как всегда более или менее интересно следить за действиями великих людей, то мы, для удовольствия читателя, решились, основываясь на том же протоколе, представить здесь по крайней мере сущность этой речи президента.
«Господин Пикквик, – продолжает секретарь, – заметил прежде всего, что слава, какая бы ни была, вообще дорога и приятна для человеческого сердца. Так поэтическая слава дорога и любезна для сердца почтенного его друга м‑ра Снодграса; слава побед и завоеваний равномерно дорога для его друга Топмана, a желание приобрести громкую известность во всех известных отраслях охоты, производимой в бесконечных сферах воздуха, воды, лесов и полей, бьется наисильнейшим образом в геройской груди его друга Винкеля. Что же касается до него, м‑ра Пикквика, он, в свою очередь, откровенно сознается, что и на него также, более или менее, имеют влияние человеческие страсти, человеческие чувствования (громкие рукоплескания со стороны слушателей), быть может, даже человеческие слабости (зрители кричат: – „о, нет! нет“»); но в том нет ни малейшего сомнения, что, если когда либо славолюбие пылало в его груди, то желание принести истинную и существенную пользу человеческому роду всегда потушало это пламя. Общее благо человечества всегда, так сказать, окрыляло все его мысли и чувства (громкие рукоплескания). Конечно, что и говорить, он чувствовал некоторое самодовольствие и даже гордость в своей душе, когда представил ученому свету свою «Теорию пискарей» – знаменитую или, быть может, совсем не знаменитую – это другой вопрос (голос из толпы – «знаменитую!» и громкое рукоплескание). Пожалуй, он охотно соглашался, в угождение закричавшему джентльмену, что его диссертация получила громкую и вполне заслуженную известность; но если бы даже слава «Теории пискарей» распространилась до самых крайних пределов известного мира, авторская гордость его была бы ничтожна в сравнении с той гордостью, какую испытывает он в настоящую торжественную и решительную минуту своего бытия – он, Пикквик, окруженный знаменитейшими поборниками науки и просвещеннейшими ценителями заслуг, оказанных для неё скромными тружениками (громкие и единодушные рукоплескания). Да, спора нет, сам он, покамест, еще скромный и малоизвестный («нет! нет!») жрец на этом поприще; однако ж это отнюдь не мешает ему чувствовать, что он избран своими сочленами на великое дело чести, сопряженное со многими опасностями. Путешествие находится до сих пор в тревожном состоянии, и души кучеров еще не исследованы с догматической и критической точки зрения. Пусть почтенные сочлены обратят свой мысленный взор на сцены, почти ежедневно совершающиеся на больших дорогах. Дилижансы и почтовые кареты опрокидываются по всем возможным направлениям, лошади беснуются, лодки погибают в бурных волнах, паровые котлы трещат и лопаются (громкие рукоплескания; но один голос вскрикнул – «нет!»). Нет! (Рукоплескания). Кто же из вас, милостивые государи, решился так необдуманно закричать «нет!» (восторженные и громкие рукоплескания). Неужели это какой-нибудь тщеславный и несчастный торгаш, который, будучи снедаем завистью к ученым исследованиям и, быть может, незаслуженной славе его, м‑ра Пикквика, решился, наконец, в своей неистовой и бессильной злобе, употребить этот низкий и презренный способ клеветы…
«М‑р Блоттон шумно встал со своего места и сказал: неужели достопочтенный пикквикист намекает на него? (между слушателями раздались крики: – „Тише! Президент! По местам! Да! Нет! Прочь его! Пусть говорит!“ и прочая).
Но все эти оглушительные восклицания отнюдь не смутили великой души великого человека. М‑р Пикквик, с благородною откровенностью и смелостью, отвечал, что он точно имел в виду этого почтенного джентльмена. При этих словах, восторг и одушевление распространились по всей зале.
М‑р Блоттон сказал только, что он отвергает с глубочайшим презрением фальшивое обвинение достопочтеннейшего джентльмена, и что он, достопочтеннейший джентльмен, есть не иное что, как шарлатан первой руки (сильное волнение и крики: – „Тише! Тише! Президент! Порядок!“).
М‑р Снодграс встал со своего места для восстановления порядка. Он взошел на президентское кресло (слушайте!) и желал знать прежде всего, неужели этот неприятный спор между двумя почтенными джентльменами будет продолжаться? (слушайте, слушайте!).
Президент был убежден, что почтенный сочлен возьмет назад свое нескромное выражение.
М‑р Блоттон, питая глубокое уважение к президенту, был, напротив, совершенно убежден, что он не намерен брать назад своих слов.
Президент считал своею непременною обязанностью потребовать объяснение от почтенного джентльмена: в общем ли смысле употребил он выражение, сорвавшееся с его языка?
М‑р Блоттон поспешил удовлетворительно объяснить, что – отнюдь не в общем. Все, что говорить он, было им собственно сказано в пикквикском смысле слов и значений (слушайте, слушайте!). С своей стороны, ему приятно было, пользуясь этим случаем, признаться, что сам он, лично, питал глубочайшее уважение к достопочтенному джентльмену, и что он считал его шарлатаном исключительно и единственно с пикквикийской точки зрения (слушайте, слушайте!).
М‑р Пикквик, с своей стороны, был совершенно доволен благородным, чистосердечным и вполне удовлетворительным объяснением своего почтенного друга. Он убедительно просил также заметить и принять к надлежащему сведению, что его собственные выражения и объяснения были всецело запечатлены духом пикквикийским» (громкие и единодушные рукоплескания).
Так кончилась знаменитая речь и не менее знаменитые прения членов Пикквикского клуба. Это заседание сделалось источником плодовитых и самых благодетельных последствий. В оффициальных документах мы, к несчастью, не встретили тех фактов, с которыми читатель познакомится в следующей главе; но тем не менее мы смело ручаемся за их достоверность, потому что мы почерпнули их из писем и других подлинных манускриптов, заслуживающих всякого уважения.
Глава II
Поездка первого дня и приключения первого вечера, с изображением последствий, ознаменовавших этот день и вечер.
Великолепное солнце, постоянный и аккуратнейший сотрудник человеческих дел и предприятий, озарило ярким светом утро тринадцатого мая тысяча восемьсот двадцать седьмого года. Вместе с первыми лучами солнца воспрянул от своего сна и м‑р Самуил Пикквик, великое светило нравственного мира, будущий благодетель человечества, готовый озарить его своими благодетельными открытиями. Облачившись в халат, он открыл окно своей спальной и бросил глубокомысленный взгляд на мир земной. Гозуэлльская улица была под его ногами; Гозуэлльская улица тянулась по правую его сторону на весьма далекое пространство; Гозуэлльская улица простиралась и по левую сторону на такое же пространство; насупротив, через дорогу, пролегала та же Гозуэлльская улица.
– Увы! увы! – воскликнул м‑р Пикквик, – как должны быть близоруки все эти философы, которые, ограничиваясь исследованием ближайших предметов, доступных для их зрения, не думают смотреть на высшие истины за пределами их тесного горизонта! Это все равно, если бы сам я решился всю свою жизнь сидеть у окна и смотреть на Гозуэлльскую улицу, не употребляя никаких усилий проникнуть в сокровенные области, окружающие ее со всех четырех сторон.
Развивая в своей душе эту прекрасную идею, м‑р Пикквик с презрением сбросил с своих плеч халат, как символ неподвижности и лени, и принялся укладывать в чемодан свое платье. Великие люди, как известно, не любят церемониться с своим туалетом: потребовалось не больше полчаса для того, чтоб обриться, умыться, одеться, напиться кофе, и потом м‑р Пикквик, захватив легкий чемодан под мышку и уложив телескоп в карман бекеши, отправился на улицу с записною книгой, готовою принять на свои листы дорожные впечатления и наблюдения великого человека. Скоро прибыл он на извозчичью биржу в Сен-мартинской улице, и громогласно закричал:
– Эй! Кабриолет!
– Готов, сэр, готов! – откликнулся хриплым басом какой-то странный субъект людской породы в сером байковом сюртуке, с медной бляхой и нумером вокруг шеи. Это был сторож при извозчичьих лошадях, достойный занять не последнее место в какой-нибудь коллекции редких вещей. – Кабриолет нумер первый, живей! – прибавил он во все горло, остановившись перед окнами дома весьма невзрачной наружности.
Первый нумер, оторванный от своего завтрака и первой трубки, брюзгливо вышел из харчевни и еще брюзгливее взвалил в свою колесницу чемодан ученого мужа. М‑р Пикквик был в кабриолете.
– К Золотому Кресту, на Почтовый двор! – сказал м‑р Пикквик.
– Стоило хлопотать из одного шиллинга, Томми, – проворчал извозчик, обращаясь к своему приятелю караульщику, когда экипаж двинулся с места.
– Сколько лет вашей лошади, мой друг? – спросил м‑р Пикквик ласковым тоном, потирая нос серебряной монетой, заранее приготовленной для извозчика.
– Сорок два года, – отвечал тот, посматривая исподлобья на ученого мужа.
– Как? Неужели! – воскликнул м‑р Пикквик и тут же раскрыл свою памятную книгу, чтоб записать этот достопамятный случай.
Извозчик, не задумавшись, повторил свое первое показание. М‑р Пикквик записал: «Лошади извозчика, взятого мною с биржи, было сорок два года».
– A как долго она может ездить в упряжи за один раз? – спросил м‑р Пикквик, продолжая делать свои дальнейшие исследования.
– Недели две или три, – отвечал извозчик.
– Недели! – повторил м‑р Пикквик, вынимая опять из кармана свою книгу.
– Ну, да, мы гоняем ее сряду недели по три, и день, и ночь, – сказал извозчик холодным и брюзгливым тоном. – Живет она в Пентонвилле, но мы редко оставляем ее дома, за стойлом, потому что, как видите, она очень слаба.
– Слаба! – повторил ошеломленный м‑р Пикквик, устремив неподвижный взгляд на медную бляху владельца чудной лошади.
– Видите ли, сэр как скоро мы ее выпрягаем, она тотчас же сваливается и падает на землю, – продолжал извозчик, – но когда мы держим ее в тесной и короткой упряжи, упасть ей уж никак нельзя через оглобли.
– Как же она бегает?
– Это не мудреная штука. Мы нарочно заказали для неё пару огромных колес: стоит ей только двинуться с места, колеса покатятся и напирают, так что уж ей нельзя не бежать. Иной раз даже трудно удержать ее, когда она разбежится.
Все это м‑р Пикквик записал слово в слово, рассчитывая сообщить ученому комитету необыкновенный случай долговечности лошадей, под влиянием сильных, решительных мер и критических обстоятельств. Когда таким образом эта запись приведена была к вожделенному концу, чудодейственная лошадь остановилась у ворот Почтового двора. Кучер спрыгнул с козел, и м‑р Пикквик благополучно вышел из кабриолета. Члены товарищи-корреспонденты, м‑р Топман, м‑р Снодграс и м‑р Винкель, уже давно ожидавшие своего славного вождя, поспешили выйти к нему на встречу.
– Вот ваши деньги, – сказал м‑р Пикквик, подавая шиллинг извозчику.
Легко представить изумление ученого мужа, когда вдруг загадочный владелец удивительной клячи бросил деньги на мостовую и выразил в энергических терминах непременное желание вступить в рукопашный бой с особой самого м‑ра Пикквика.
– Вы с ума сошли! – воскликнул м‑р Снодграс.
– Вы пьяны! – объявил м‑р Винкель.
– Или и то, и другое! – подтвердил м‑р Топман.
– Ну, ну, черт вас побери! – забасил извозчик, принимая боевую позицию и геройски размахивая обоими кулаками. – Четверо на одного! Всех уберу!
– Великолепно, восхитительно! – заголосили десятка два извозчиков, обрадовавшихся случаю повеселиться на чужой счет. – Скорее к делу, Сам!
– Что тут за свалка, Сам? – спросил какой-то джентльмен в черном нанковом сюртуке.
– Да вот, сэр, этому карапузику зачем то понадобился мой нумер, – отвечал храбрый извозчик, указывая кулаком на м‑ра Пикквика.
– Мне вовсе не нужен ваш нумер, – сказал изумленный м‑р Пикквик.
– Зачем же вы его взяли? – спросил извозчик.
– Я не думал брать вашего нумера, – сказал м‑р Пикквик с великим негодованием.
– Поверите ли, господа, – продолжал извозчик, обращаясь к толпе, – поверите ли вы, что этот молодец, усевшись в мой кабриолет, не только записал мой нумер, но и все, решительно все, что я говорил ему дорогой. Вот я с ним разделаюсь!
Луч света озарил мудрую голову м‑ра Пикквика: дело шло о его записной книге.
– Неужто! – воскликнул какой-то долговязый верзила из толпы.
– Истинная правда! – отвечал извозчик. – Он вынудил меня насильно болтать с ним всякий вздор, и вот теперь привел троих свидетелей, чтоб подцепить меня на удочку. Уж я с ним разделаюсь посвойски, хоть бы пришлось мне месяцев шесть просидеть в тюрьме. Ну, ну, карапузик!
И, не давая времени одуматься своим четырем противникам, мужественный извозчик, с беззаботным пренебрежением к своей собственной личности, подскочил к м‑ру Пикквику, сшиб с него шляпу и очки и, не останавливаясь на этих разрушениях, стал последовательно наносить удары: первый достался м‑ру Пикквику в нос, второй ему же в грудь, третий – м‑ру Снодграсу в глаз, четвертый пришелся как раз в самую нижнюю оконечность жилета м‑ра Топмана. Затем яростный извозчик всею силою стремительно обрушился на м‑ра Винкеля и поподчивал его полновесными ударами по различным местам джентльменского тела. На все эти подвиги ловкому Саму понадобилось не более пятишести секунд.
– Где констэбль? – проговорил м‑р Снодграс.
– Под насос их, братцы! – прогорланил продавец горячих пирогов.
– Это не пройдет вам даром! – говорил, задыхаясь, м‑р Пикквик.
– Шпионы! – рокотала толпа.
– Ну же, ну! – кричал раззадоренный извозчик, неистово размахивая обоими кулаками.
Как скоро всюду распространилась весть, что Пикквикисты – шпионы, зрители, не принимавшие до этой поры деятельного участия в ссоре, начали с жаром подкреплять и развивать замысловатое предложение горячего пирожника, и Бог ведает, чем бы окончились личные обиды почтенным сочленам, если б вся эта суматоха не была прекращена совершенно неожиданным участием какого-то джентльмена, явившегося неизвестно как и откуда.
– Что тут за гвалт? – закричал довольно высокий и сухопарый молодой человек в зеленом фраке, обращаясь к м‑ру Пикквику и пробиваясь сквозь толпу при сильном содействии своих локтей, задевавших по носам, затылкам и ушам многих почтенных особ.
– Шпионы! – как бы в ответ прошумела толпа.
– Вздор, мы вовсе не шпионы! – возразил м‑р Пикквик таким искренним и вразумительным тоном, что не могло оставаться никакого сомнения, что почтенный джентльмен говорил истинную правду.
– Тогда объясните мне в чем дело! – проговорил молодой человек, обращаясь к м‑ру Пикквику и подталкивая его легонько локтем, чем хотел ободрить дрожащего от гнева президента пикквикистов.
Ученый муж в коротких, но сильных и совершенно вразумительных выражениях объяснил молодому человеку весь ход дела.
– Ну, так идем со мной, – сказал зеленый фрак, увлекая насильно м‑ра Пикквика и продолжая говорить во всю дорогу. – Нумер девятьсот двадцать четвертый! возьмите-ка свои деньги, и ступайте по добру по здорову домой… Почтенный джентльмен… Хорошо его знаю… Все вы ничего не понимаете… Сюда, сэр, сюда… Где ваши приятели?… Все вздор, ошибка, я вижу… Недоразумение… Мало ли что бывает… Задать ему перцу… Пусть раскусит… Несообразительный народ… Какие тут и мошенники, болваны!
И выстреливая таким образом подобными лаконическими сентенциями выразительного свойства, незнакомец быстро шел в общую залу конторы дилижансов, куда, плотно прижимаясь друг к другу, следовали за ним м‑р Пикквик и его ученики.
– Эй, буфетчик! – проревел незнакомец, неистово дернув за колокольчик. – Стаканы для всей честной компании… коньяку и воды… Пунша горячего, крепкого, сладкого! – Живей… Глаз у вас поврежден, сэр!.. Подать сырой говядины для джентльменского глаза… Живей! – Ничто так хорошо не излечивает синяков под глазами, как сырая говядина… Ха, ха, ха!
И, не думая останавливаться, чтоб перевести дух, незнакомец одним залпом выпил стакан пунша и уселся в креслах с таким комфортом, как будто ничего особенного не случилось.
Между тем как три путешественника рассыпались в благодарности своему новому знакомцу, м‑р Пикквик, хранивший во всех случаях жизни невозмутимое спокойствие великой души, рассматривал на досуге его костюм и наружный вид. Был он среднего роста, но, при длинных ногах и сухопаром туловище, казался довольно высоким. Зеленый фрак его мог быть щегольским нарядом в те дни, когда в Лондоне была мода на узкие фалды, на манер ласточкиных крыльев: но в те времена, очевидно, украшал он особу более короткую, чем этот незнакомец, потому что облинялые и запачканные обшлага далеко не доходили до кисти его руки. Он был застегнут на все пуговицы до самого подбородка, и узкий фрак подвергался очевидной опасности разорваться на спине. Старый носовой платок, вместо галстуха, украшал его шею, где не было и следов рубашечного воротника. На черных его штанах, здесь и там, проглядывали светлые заплаты, обличавшие продолжительную службу этого костюма. Плотно прикрывая колени незнакомца, они туго прицеплялись штрипками к его дырявым башмакам, имея очевидное назначение скрывать от нескромных взоров его грязные, пожелтелые чулки, которые однако ж резко бросались в глаза. Его длинные черные волосы пробивались косматыми прядями из под старой, измятой шляпы, и за обшлагами фрака виднелись голые оконечности его рук, украшенных изорванными и грязными перчатками. Он был худощав и бледен, при всем том физиономия его выражала решительную самоуверенность, самодовольство и значительную долю бесстыдства. Он весело потряхивал своей скомканной шляпой и неугомонно вертелся во все стороны, делая самые выразительные жесты.
Таков был человек, которого тщательно наблюдал в свои очки м‑р Пикквик. Подражая своим приятелям, он тоже счел непременною обязанностью изъявить ему свою искреннюю благодарность в самых отборных и ученых выражениях.
– Нечего распространяться, сказано довольно, – отвечал незнакомец, делая энергический жест. – Ни слова больше… но будь я вашим приятелем в зеленой куртке, черт побери, я бы свихнул извозчику шею… Пирожник тоже свиная башка… Всех бы отправил к чорту на кулички… как честный человек… Сволочь, трын трава!
В эту минуту вошел в залу кондуктор, и объявил, что рочестерский дилижанс готов отправиться в дорогу.
– Мой дилижанс? – воскликнул незнакомец, быстро вскочив со своего места. – Билет взят… сейчас ехать… Заплатите за коньяк… Мелких нет….. Крупные банковые билеты… Сдача у них скверная… серебряные деньги истерты, что бирмингэмские пуговицы… дрянь… заплатите.
И он еще раз тряхнул на всю компанию своей скомканной шляпой.
Случилось, по воле судеб, что м‑р Пикквик и трое его спутников тоже решились, с своей стороны, сделать город Рочестер первою своею станциею и первым предметом ученых наблюдений. Объявив об этом своему новому товарищу, они согласились, для удобнейшего сообщения друг другу взаимных мыслей и желаний, поместиться рядом на империале.
– Ну, поворачивайтесь! – сказал незнакомец, помогая м‑ру Пикквику взобраться на верх дилижанса. – Живей!
– Ваша поклажа, сэр? – спросил кондуктор.
– Чья? Моя? Вот этот узелок, больше никакой поклажи, – отвечал незнакомец. – Весь багаж отправлен водой… ящики, сундуки, коробки, баулы… тяжело, демонски тяжело!
И с этими словами он засунул в карман небольшой узелок, где хранились рубашка и носовой платок.
– Головы, головы, берегите свои головы! – вскричал неумолкавший незнакомец, предостерегая пассажиров империала, когда дилижанс проезжал под сводами ворот почтового двора. – Страшное место… демонская опасность… Случилось однажды… пятеро детей… мать, высокая леди, кушала бутерброды… совсем забылась через арку… тррр-тыррр… дети оглядываются… голова у матери оторвана… бутерброд в руках… нечем больше есть… сироты… визг, крик – ужасно, ужасно! – Что, сэр, изволите смотреть на Уайтголль? прекрасное место… не так ли?
– Я рассуждаю, – сказал м‑р Пикквик, – о непостоянстве фортуны и коловратности человеческих деяний.
– Так, сэр, так! Сегодня шелк и бисер, a завтра куда еси девался человек? Философ, сэр?
– Психолог, сэр, скромный наблюдатель человеческой природы, – сказал м‑р Пикквик.
– Так же как и я. Доброе дело… Человек любит философствовать, когда нечего есть. Поэт, сэр?
– Почтеннейший друг мой, м‑р Снодграс, имеет сильный поэтический талант, – сказал м‑р Пикквик.
– Не дурно сам пишу стихи, – отвечал незнакомец. – Поэма в десять тысяч стихов… Ямбы и хореи с дактилями и анапестами… Олимп… Великая битва… Марс поутру, ночью Аполлон… барабан и лира… Пою тебя, великий муж… Нет вдохновения – забежал в кондитерскую, и опять… Муза, Нептун, Морфей… вдохновение шипит… Прекрасно! – Вы, сэр, не охотник ли? – вдруг спросил он, обращаясь к м‑ру Винкелю.
– Да, я люблю охоту, – отвечал тот.
– Прекрасное занятие, сэр, бесподобное. – Собаки, сэр?
– Теперь нет, – отвечал м‑р Винкель.
– A! Вы держали собак… бесподобные животные… твари смышленые… чутье… инстинкт… Была у меня отличная собака… лягавая… Понто, кличка… Пошел однажды на чужое поле… перелез ограду… выстрелил… бац… свистнул – собака стоит как вкопанная… свистнул опять… Понто… нейдет… подманил к себе – Понто, Понто… виляет хвостом и смотрит на столб… взглянул – на столбе надпись: «Лесничему приказано бить и стрелять всех собак за этой оградой»… Удивительная собака… бесценная… зоологический феномен.
– В самом деле, случай необыкновенный, – заметил м‑р Пикквик. – Позвольте мне записать его?
– Извольте, сэр, извольте… сотни чудных анекдотов насчет собак… коллекция в классическом роде. – Красотка, сэр? – продолжал незнакомец, круто повернувшись к м‑ру Треси Топману, бросавшему умильные взгляды на проходившую женщину.
– Очень мила, – заметил м‑р Топман.
– Да… смак есть… Английские девушки далеко не так хороши, как испанки… Благородные создания… агатовые волосы… черные глаза… искрометистые… блещут… круглые формы… Чудо, как хороши.
– Вы были в Испании, сэр? – спросил м‑р Топман.
– Жил там… очень долго.
– И много одержали побед, сэр?
– Побед? Тысячи! Дон Боларо Фиццгиг… Гранд, старик… единственная дочь… Донна Христина… блистательная красавица… влюбилась по уши… ревнивый отец… гордая испанка… прекрасный англичанин… Донна Христина в отчаянии… приняла яд… рвотного дали… желудочный насос… сделали операцию… Старик Боларо вне себя… согласился… соединил наши руки… потоки слез… романическая история… очень.
– Что-ж? Донна Христина теперь в Англии, сэр? – спросил м‑р Топман, приведенный в восторженное состояние поэтическим изображением прелестей испанки.
– Умерла, сэр, умерла, – сказал незнакомец, приставив к глазам коротенький остаток носового коленкорового платка, – операция трудная… не перенесла… нежная комплекция… погибла жертвой.
– A её отец? – спросил поэтический Снодгрась.
– Угрызение и бедствие, – отвечал незнакомец, – исчез внезапно… молва по всему городу… искали по всем местам… с ног сбились… без успеха… городской фонтан на большой площади вдруг остановился… прошли недели… не брызжет… работники принялись чистить… выкачали воду… хвать… старик Боларо сидит в трубе… окоченелый… в правом сапоге бумага… полная исповедь… с отчаяния… не мог пережить… Вытащили его, фонтан забрызгал, заиграл… Трагический элемент.
