Чарльз Диккенс
Замогильные записки Пикквикского клуба
– Как же их вытащили оттуда? – торопливо спросил м‑р Пикквик.
– Дело темное, сэр, – отвечал Самуэль, значительно понизив голос. – Один пожилой джентльмен, кажется, совсем пропал без вести… то есть шляпу-то его нашли, это я знаю; но была ли в шляпе голова, это осталось под спудом. Но всего удивительнее здесь то, что бричка моего родителя опрокинулась в тот самый день и на том самом месте, где и когда ей следовало опрокинуться по предсказанию ласкового джентльмена. Странная оказия!
– Очень странная, – повторил м‑р Пикквик. – Однакож, вычистите поскорее мою шляпу: кажется, зовут меня завтракать.
С этими словами м‑р Пикквик сошел в гостиную, где уже вся почтенная компания сидела за накрытым столом. После завтрака каждый из джентльменов поспешил украсить свою шляпу огромной синей кокардой, сделанной прелестными ручками самой м‑с Потт, и как м‑р Винкель вызвался сопровождать эту леди на кровлю домов, ближайших к месту будущего торжества, то м‑р Пикквик и м‑р Потт должны были отправиться одни в гостиницу «Сизого медведя», где уже давно заседал комитет м‑ра Сломки. Один почтенный член, с лысиной на голове, говорил у одного из задних окон речь перед шестью зевавшими мальчишками и одной девчонкой, величая их при каждой новой сентенции титулом «итансвилльских сограждан»; мальчишки хлопали руками и кричали «ура» изо всех сил.
Площадь перед «Сизым медведем» представляла положительные признаки славы и могущества «Синих» граждан Итансвилля. Были тут стройные полчища синих флагов, расписанных золотыми буквами в четыре фута вышиной. Трубачи, барабанщики и фаготчики стояли на своих определенных местах, дожидаясь известных знаков для начатия торжественного марша. Отряд констэблей и двадцать членов комитета с голубыми шарфами приветствовали «Синих» граждан-избирателей, украшенных синими кокардами. Были тут избиратели верхом на борзых конях и другие многочисленные избиратели пешком. Была тут великолепная каретка, запряженная в четверню для самого достопочтенного Самуэля Сломки, и были еще четыре кареты, запряженные парой, для его ближайших друзей. На всем и на всех отражалось всеобщее одушевление, жизнь и волнение: флаги колыхались, толпа ликовала, двадцать членов комитета и констэбли бранились, лошади пятились, пешие гонцы потели, и все, здесь собравшееся, соединилось на пользу, честь и славу достопочтенного Самуэля Сломки, заявившего желание быть выбранным депутатом от бурга Итансвилля в Нижнюю Палату парламента Великобритании.
Громко закричали в народе, и сильно заколыхался один из синих флагов с девизом: «Свобода прессы», когда выставилась в окне голова редактора «Итансвилльской Синицы», и оглушительные залпы громовых восклицаний раздались по всему пространству, когда сам достопочтенный Самуэль Сломки, в огромных ботфортах и синем галстухе, выступил на сцену, раскланялся толпе и мелодраматически пожал руку м‑ру Потту, свидетельствуя ему искреннюю благодарность за поддержку, которой удостоился он, м‑р Сломки, от его газеты.
– Все ли готово? – спросил достопочтенный Самуэль Сломки, обращаясь к м‑ру Перкеру.
– Все, почтеннейший, все! – был ответ сухопарого джентльмена.
– Ничего не забыли, надеюсь?
– Ничего, почтеннейший, ничего. У ворот гостиницы стоят двадцать человек, которым вы должны пожать руки: они умылись и причесались для этого торжества; тут же шестеро маленьких детей, которых вы должны погладить по головке и спросить у каждого – сколько ему лет. На детей советую вам обратить особенное внимание; это всегда производит сильный эффект.
– Постараюсь.
– Да не худо бы, почтеннейший, – продолжал сухопарый джентльмен, – то есть, я не говорю, чтоб это было совершенно необходимо, однако ж, очень недурно, если б вы поцеловали кого-нибудь из этих малюток; такой маневр произвел бы сильное впечатление на толпу.
– Не могу ли я поручить эту обязанность кому-нибудь из членов комитета?
– Нет, уж если целовать, так целуйте сами: эффект будет вернее, ручаюсь, что это подвинет вас на пути к популярности.
– Ну, если это необходимо, – сказал решительным тоном достопочтенный Самуэльсломки, – надо поцеловать. Теперь, кажется, все.
– По местам! – закричали двадцать членов комитета.
И среди дружных восклицаний собравшейся толпы, музыканты, констэбли, избиратели, всадники и кареты поспешили занять свои места. Каждый экипаж, запряженный парой, был набить битком, как сельдями в бочке. Карета, назначенная для м‑ра Перкера, вместила в себя господ Пикквика, Топмана, Снодграса и с полдюжины других джентльменов из комитета Сломки.
Наступила минута страшной тишины перед тем, как надлежало выступить самому достопочтенному Самуэлю Сломки, вдруг толпа раздвинулась и закричала во весь голос.
– Идет, идет! – воскликнул м‑р Перкер, предваряя многочисленных зевак, которым нельзя было видеть, что делалось впереди.
Раздались дружные восклицания со всех сторон.
– Вот он пожимает руки гражданам Итансвилля!
– Ура, ур-ра!
– Вот гладит он какого-то малютку по голове! – говорил м‑р Перкер восторженным. тоном.
– Ур-ра! Ур-р-р-р-а-а!
– Он поцеловал ребенка.
Толпа заревела неистово и дико.
– Другого поцеловал!
Новый оглушительный рев и гвалт.
– Всех перецеловал! – взвизгнул сухопарый джентльмен.
И, сопровождаемая оглушительным ревом, процессия двинулась вперед.
Как, вследствие чего и по какому поводу случилось, что на дороге она столкнулась, смешалась и перепуталась с другою такой же процессией, и каким образом окончилась суматоха, возникшая по этому поводу, описать мы не в состоянии, потому, между прочим, что уши, глаза, нос и рот м‑ра Пикквика нахлобучились его шляпой при самом начале этих столкновений. О себе самом говорит он положительно, что в ту самую минуту, как он хотел бросить быстрый взгляд на эту сцену, его вдруг окружили со всех сторон зверские лица, облака пыли и густая толпа сражающихся граждан Итансвилля. Какая-то невидимая сила, говорит он, вынесла его вдруг из кареты и втолкнула в самый центр кулачных бойцов, причем два довольно сильных тумака восприял он на свою собственную шею. Та же невидимая сила пособила ему взобраться наверх по деревянным ступеням, и когда наконец он снял свою шляпу, перед ним были его друзья, стоявшие в первом ряду с левой стороны. Правая сторона была занята «Желтыми» гражданами Итансвилля; в центре заседали городской мэр и его чиновники, из которых один, – жирный глашатай Итансвилля, – беспрестанно звонил в огромный колокол, приглашая почтеннейшую публику угомониться от страшной суматохи. Между тем м‑р Горацио Фицкин и достопочтенный Самуэль Сломки, с руками, приложенными к своим сердцам, беспрестанно склоняли свои головы перед волнующимся морем голов, наводнявших все это пространство, откуда подымалась буря стонов, ликований, криков и насмешек, – исходил гул и шум, подобный землетрясению.
– Смотрите-ка, куда забрался Винкель, – сказал м‑р Топман, дернув президента за рукав.
– Куда? – спросил м‑р Пикквик, надевая очки, которые он, к счастью, имел предосторожность держать в кармане до этой поры.
– Вот он, на крыше этого дома, – сказал м‑р Топман.
И точно, на черепичной кровле, за железными перилами, заседали в спокойных креслах друг подле друга м‑р Винкель и м‑с Потт, делая своим приятелям приветственные знаки белыми платками, на что м‑р Пикквик поспешил отвечать воздушным поцелуем, посланным его рукою прелестной леди.
Этот невинный поступок ученого мужа возбудил необыкновенную веселость в праздной толпе, еще не развлеченной церемониею выбора.
– Продувной старикашка! – закричал один голос. – Волочится за хорошенькими девушками!
– Ах, ты, старый грешник! – закричал другой.
– Пялит свои очки на замужнюю женщину! – добавил третий голос.
– Я видел, как он моргал своим старым глазом, – вскрикнул четвертый.
– Верзила Потт и не думает смотреть за своей женой, – прогорланил пятый, и залпы громкого смеха раздались со всех сторон.
Так как за этим следовали ненавистные сравнения между м‑ром Пикквиком и негодным старым козлом и многие другие остроумные шуточки весьма колкого свойства и так как все это могло очевиднейшим образом компрометировать честь благородной леди, то негодование в груди м‑ра Пикквика забушевало самым стремительным потоком, и Бог ведает, чем бы оно прорвалось на бессовестную толпу, если б в эту самую минуту не раздался звонок, возвещавший о начале церемонии.
– Тише, тише! – ревели помощники мэра.
– Уифин, действуйте для водворения тишины! – сказал мэр торжественным тоном, приличным его высокому общественному положению.
Исполняя полученное приказание, глашатай дал новый концерт на своем неблагозвучном музыкальном инструменте, что вызвало в толпе дружный смех и остроты.
– Джентльмены, – начал мэр, когда народный гвалт немного поутих. – Джентльмены! Братья избиратели города Итансвилля! Мы собрались здесь сегодня с единственною целью избирать нашего представителя в палату, вместо…
Здесь мэр был прерван громким голосом, раздавшимся в толпе.
– Исполать нашему мэру! – прогремел этот голос. – Да процветает его славная торговля гвоздями и тесьмой, и пусть наполняются его тяжелые сундуки звонкой монетой!
За этим пожеланием, напомнившем о страсти почтенного мэра копить деньги, последовал веселый смех толпы, полились остроты и поднялся такой шум, что даже звонкий колокол глашатая оказался не в силах успокоить его. Мэр продолжал свою речь, но говорил ее собственно для себя, так как из всей его речи только и можно было кое-как расслышать лишь самый конец её, в котором почтенный сановник приглашал собрание высказаться за того кандидата, который знает действительные потребности города и потому может принести ему пользу.
Едва окончилась речь мэра, на эстраде появился худенький джентльмен с тугоз-авязанным белым галстуком. При смехе и остротах толпы он заявил, что намерен просить избирателей подать их голоса за человека, действительно принимающего близко к сердцу интересы города Итансвилля и настолько талантливого, что он с успехом станет защищать их в парламенте. Этого доблестного гражданина зовут Горацио Фицкин; он эсквайр и имеет поместье близ Итансвилля. При этих словах «Желтые» выразили свой восторг громкими рукоплесканиями, a «Синие» сопровождали их свистом, шиканьем и так шумно и продолжительно выражали свои чувства, что худенький джентльмен и почтенный друг, поддерживавший его предложение, произнесли свои длинные речи для назидания мэра, единственного слушателя, до которого долетали их слова.
Когда друзья Фицкина сказали все, что могли сказать, их место занял джентльмен, обладавший здоровым, розовым цветом лица. Он начал, конечно, с предложения подать голоса за другого кандидата (м‑ра Сломки), который и пр. Розовый джентльмен был вспыльчивого нрава, и хотя его приняли несколько лучше, чем друзей м‑ра Фицкина, однако ж, он не удовольствовался таким ничтожным предпочтением и потому, сделав небольшое ораторское фигуральное вступление, внезапно перешел к обличению тех джентльменов в толпе, которые прерывают его своими криками; затронутые джентльмены отвечали энергическими ругательствами, и обе стороны обменялись внушительными пантомимными угрозами. Чтобы положить конец неурядице, розовый джентльмен уступил свое место почтенному другу. Почтенный друг, сообразив, что не следует утомлять избирателей обильным словоизвержением, пробарабанил свою речь одним махом, не останавливаясь на знаках препинания; он мало заботился о том, что его никто не понял, зная хорошо, что, если кто пожелает ознакомиться с красотами его речи, тот всегда может прочесть ее в «Итансвилльской Синице», где она напечатана от слова до слова, снабженная всеми надлежащими знаками препинания.
После этого выступил сам Горацио Фицкин, эсквайр; но лишь только произнес он: «Милостивые государи», как «Синие» загудели с неистовою силой, загремели барабаны достопочтенного м‑ра Сломки, оркестр грянул, и воздух наполнился смешанным гулом, и начался такой шум, каким не сопровождалась даже речь самого мэра. Выведенный из терпения, Горацио Фицкин подошел к своему оппоненту, достопочтенному Самуэлю Сломки, и грозно потребовал объяснения: точно ли оркестр заиграл по его предварительному приказу; и когда достопочтенный Самуэль Сломки дал весьма уклончивый и неопределенный ответ, Горацио Фицкин грозно поднял кулаки и, становясь в наступательную позицию, приглашал своего противника на смертный бой. При этом совершенно непредвиденном нарушении всех известных приличий и правил, городской мэр скомандовал оглушительную фантазию на огромном колоколе и объявил, что он требует перед свои очи достопочтенных господ Горацио Фицкина, эсквайра, и м‑ра Самуэля Сломки. Минут через двадцать, при сильном содействии «Желтых» и «Синих» членов, противники помирились, пожали друг другу руки, и Горацио Фицкин, эксвайр, получил позволение договорить свою речь.
Речи обоих кандидатов, различные по изложению и красоте слога, совершенно, однако ж, были сходны в громких похвалах, воздаваемых избирателям Итансвилля. Горацио Фицкин, так же как Самуэль Сломки, объявили, каждый с приличною торжественностью, что не было и не могло быть во всей вселенной людей благороднее и бескорыстнее тех великодушных граждан, которые вызвались подать голоса в их пользу; но вместе с тем оба оратора весьма искусно намекнули, что избиратели противной стороны отличаются, к несчастью, такими свинскими качествами, при которых они, судя по совести, совершенно неспособны к принятию разумного участия в этом национальном деле. Фицкин выразил готовность делать все, что потребуют от него; Сломки, напротив, заранее отказался наотрез действовать под влиянием чужих мыслей и чувств. Оба оратора объявили, что благосостояние итансвилльских граждан сделается исключительным предметом их заботливости и что они всеми силами будут стараться об усовершенствовании мануфактур, промышленности и торговли во всех её видах и родах.
Когда, наконец, приступлено было к окончательному отбору голосов и поднятию рук, огромное большинство, как и следовало ожидать, осталось на стороне достопочтенного Самуэля Сломки, который и был торжественно провозглашен представителем итансвилльских граждан. Сыграли еще раз фантазию на огромном колоколе, городской мэр надел шляпу, и народные толпы хлынули во все стороны, оглашая воздух залпами дружных восклицаний.
Во все время отбирания голосов город находился в сильно возбужденном состоянии. Все, что дышало итансвилльским воздухом, старалось вести себя в самом либеральном и просвещенном смысле. Подлежащие акцизу продукты, продавались по замечательно дешевой цене во всех публичных местах. Для удобства вотирующих прохлаждающие и горячительные напитки были выставлены на самых улицах; но, несмотря на такую предусмотрительную меру, многие изобретатели, почувствовав от утомления кружение головы, повалились на тротуаре и не могли заявить свое мнение, которого из кандидатов они предпочитают. М‑р Перкер в этот день выказал во всем блеске свои удивительные способности. Для успеха своего доверителя он пустил в ход всевозможные средства. В числе избирателей, стоявших на стороне м‑ра Фицкина, было несколько решительных патриотов, которых, казалось, нельзя привлечь никакой приманкой. Но м‑р Перкер сумел залучить к себе этих рассудительных почтенных джентльменов и, после часовой с ними беседы, убедил их в талантливости своего клиента, и они подали голос за м‑ра Сломки. Злые языки утверждали, что м‑р Сломки обязан своим избранием единственно ловкости своего пронырливого агента, a никак не своей популярности; но, конечно, это говорилось из зависти.
Глава XIV
Веселая компания в «Павлине» и повесть кочующего торговца.
Мы очень рады, что имеем теперь полную возможность вынырнуть из бурного омута политического бытия на правильный свет обыкновенной домашней жизни. Муж совета и разума, м‑р Пикквик, в тесном и строгом смысле слова, отнюдь не мот быть ни синим, ни желтым человеком среди итансвилльских граждан; однако ж, зараженный в значительной степени энтузиазмом редактора «Синицы», он посвящал почти все свое время философическому исследованию шумных прений, описанных нами в предыдущей главе этих «Записок». И в то время, как он был погружен в эти прения, м‑р Винкель посвящал все свои досуги приятнейшим прогулкам и загородным выездам с м‑с Потт, пользовавшейся всяким удобным случаем для развлечения от однообразной и скучной жизни, на которую она постоянно жаловалась в присутствии своего супруга.
Треси Топман и м‑р Снодграс, разлученные со своими друзьями, вели совершенно противоположный образ жизни. Не принимая почти ни малейшего участия в общественных делах, они должны были изворачиваться собственными средствами в гостинице «Павлин», предоставлявшей к их услугам китайский бильярд в первом этаже и отлично устроенные кегли на заднем дворе. В глубокие тайны этих увеселительных упражнений посвятил их мало-помалу м‑р Самуэль Уэллер, знакомый в совершенстве со всеми эволюциями трактирной гимнастики. Таким образом время проходило для них довольно быстро, и они совсем не знали скуки, несмотря на постоянное отсутствие глубокомысленного мужа, погруженного в политические соображения в доме редактора «Синицы».
В особенности вечером «Павлин» развертывался во всей своей славе и представлял такие наслаждения, при которых друзья наши постоянно отказывались от обязательных приглашений многоученого м‑ра Потта. Вечером «коммерческая зала» этой гостиницы вмещала в себе разнообразные характеры и нравы, представлявшие м‑ру Топману огромное поприще для наблюдений, м‑ру Снодграсу обширнейшее поле для поэтических наслаждений вдохновительного свойства.
Коммерческая зала в гостинице «Павлин» отличалась в своем устройстве необыкновенной простотой. Это была чрезвычайно просторная комната, с огромным дубовым столом посередине и маленькими дубовыми столами по углам; дюжины три разнокалиберных стульев и старый турецкий ковер на полу довершали её мебель, имевшую, вероятно, изящный вид в былые времена. Стены были украшены двумя географическими картами с подробным изображением столбовых и проселочных дорог; в углу, направо от дверей, висели на деревянных крючках шинели, сюртуки, шляпы и дорожные шапки. На каминной полке красовалась деревянная чернильница с двумя иссохшими перьями, облаткой и закоптелым куском сургуча, и тут же, для симметрии, расположены были смертные останки форели на разогнутом листе счетной книги. Атмосфера благоухала табачным дымом, сообщавшим довольно тусклый свет всей комнате и особенно красным занавесам, предназначавшимся для украшения окон. На буфете картинно рисовались в общей группе две-три соусницы, пара кучерских седел, два-три кнута, столько же дорожных шалей, поднос с вилками и ножами и одна горчичница.
Вечером, после окончания выборов, м‑р Топман и м‑р Снодграс заседали в этой зале за дубовым столом вместе с другими временными жильцами «Павлина», собравшимися отдохнуть от своих дневных занятий. Все курило и пило.
– Господа, – сказал здоровенный и плотный мужчина лет сорока с одним только чрезвычайно ярким черным глазом, из под которого моргало плутовское выражение остроумия и шутки, – господа, все мы народ добрый, честный и умный. Предлагаю выпить по бокалу за общее здоровье, a сам пью, с вашего позволения, за здоровье Мери. Так ли, моя голубка, а?
– Отвяжитесь от меня с вашим здоровьем, – сказала трактирная девушка с притворно сердитым видом.
– Не уходите, Мери, – продолжал одноокий джентльмен, удерживая ее за передник.
– Отстаньте, говорю вам, – сказала служанка, ударив его по руке, – туда же вздумал волочиться, прыткий кавалер: знал бы сверчок свой шесток.
– Ну, так и быть, уходите, сердитая девушка, – сказал одноокий джентльмен, посматривая вслед за уходившей служанкой. – Я скоро выйду, Мери, держите ухо востро.
Здесь он принялся моргать на всю честную компанию, к восторженному наслаждению своего соседа, пожилого джентльмена с грязным лицом и глиняной трубкой.
– Подумаешь, право, как странны эти женщины, – сказал грязнолицый сосед после короткой паузы.
– Что правда, то правда, – подтвердил краснощекий джентльмен, выпуская облако дыма.
Последовала затем продолжительная пауза.
– Есть на этом свете вещицы постраннее женщин, – сказал одноглазый джентльмен, медленно набивая свою пенковую трубку.
– Женаты ли вы? – спросил грязнолицый сосед.
– Не могу сказать, что женат.
– Я так и думал.
Здесь грязнолицый джентльмен принялся выделывать веселые гримасы, к неимоверной радости другого джентльмена с вкрадчивым голосом и сладенькой физиономией, который считал своим непременным долгом соглашаться со всеми вообще и с каждым порознь.
– Я утверждаю, господа, – сказал восторженный м‑р Снодграс, – что женщины составляют великую подпору и утешение нашей жизни.
– Совершенная правда, – заметил вкрадчивый джентльмен.
– Оно, может быть, и так, – прибавил грязнолицый сосед, – да только в таком случае, когда женщины бывают в хорошем расположении духа. Это ограничение необходимо иметь в виду.
– Совершенная истина, – заметил опять вкрадчивый джентльмен, сделав чрезвычайно сладкую гримасу.
– Я, однако ж, отвергаю это ограничение, милостивые государи, – сказал м‑р Снодграс, думавший всегда о м‑с Эмилии Уардль, когда речь заходила о достоинствах прекрасного пола, – и притом, господа, я отвергаю его с чувством искреннего презрения. Покажите мне мужчину, который бы взводил что-нибудь на женщин, как женщин, и я смело объявляю, что такой мужчина – не мужчина.
И м‑р Снодграс, выбросив сигару, сильно ударил кулаком по дубовому столу.
– Звучный аргумент, – заметил вкрадчивый джентльмен.
– Звучный, но не убедительный, потому что в основании его скрывается софизм, – возразил грязнолицый джентльмен.
– Ваше здоровье, сэр, – вскричал кочующий торговец с одиноким глазом, бросая одобрительный взгляд на м‑ра Снодграса.
М‑р Снодграс поклонился.
– Хорошие аргументы, как ваш, мне всегда приятно слышать, – продолжал кочующий торговец, – вы, можно сказать, прекрасно доказали свою мысль; но этот маленький аргумент относительно женщин напоминает мне одну довольно странную историю, которую рассказывал мне мой старый дядя. По этому поводу я готов повторить еще раз, что есть на белом свете вещицы постраннее женщин. История удивительная, господа.
– Расскажите ее нам, – сказал краснолицый джентльмен с сигарой во рту.
– Угодно вам слушать?
– Очень.
– И мне тоже, – сказал м‑р Топман, вставляя в общий разговор и свое слово. Он пользовался всяким удобным случаем увеличить запас своих наблюдений.
– В таком случае извольте, господа, я очень рад, – сказал кочующий торговец, затягиваясь с особенным наслаждением из своей пенковой трубки. – История будет рассказана… нет, господа, я отдумал. К чему и зачем! Я знаю, вы не поверите мне, – заключил одноокий джентльмен, моргая самым плутовским образом на всю курящую компанию.
– Поверим, если вы ручаетесь за её справедливость, – заметил м‑р Топман.
– Конечно, ручаюсь, и на этом условии рассказываю. Дело вот в чем, господа: слыхали ли вы о знаменитом доме под фирмой: «Бильсон и Слюм?» Вероятно, не слыхали, потому что его уж давным давно нет на белом свете. Происшествие, о котором рассказывал мой дядя, случилось лет восемьдесят назад с одним путешественником из этого дома. Это, в некотором смысле, будет
«Повесть кочующего торговца»,
и старый дядюшка рассказывал ее таким образом:
«Однажды зимою, около пяти часов вечера, лишь только начало смеркаться, на Марльборогских лугах, по дороге в Бристоль, можно было видеть путешественника, погонявшего свою усталую лошадь… то есть оно, собственно говоря, его непременно бы увидели, если б какой-нибудь зрячий человек проходил или проезжал по этому тракту; но погода была так дурна, вечер до того холоден и сыр, что не было на всем этом пространстве ни одной живой души, и путешественник тащился один, как можете себе представить, в самом мрачном расположении духа. Будь здесь какой-нибудь купец тогдашних времен, приказчик, разносчик или сиделец, он при одном взгляде на желтую тележку с красными колесами и на гнедого рысачка с коротеньким хвостом мигом смекнул бы, что этот путешественник был никто другой, как сам Том Смарт, из торгового дома „Бильсон и Слюм“; но так как этого взгляда некому было бросить, то и оказывалось, что Том Смарт и гнедой рысачок совершали путешествие в глубокой тайне. Вы понимаете, что от этого никому не могло быть ни лучше, ни хуже.
Немного на свете мест скучнее и печальнее Марльборогских лугов, когда на них дует сильный ветер. Если вдобавок присоединить к этому пасмурный зимний вечер, грязную и скользкую дорогу, беспрестанное падение крупных капель дождя, и если, господа, ради опыта, вы мысленно подвергнете свои кости влиянию враждебных стихий природы, то нечего и говорить, вы вполне поймете справедливость этого замечания относительно Марльборогских лугов.
Пронзительный ветер завывал и прямо дул через дорогу, сообщая дождевым потокам косвенное направление, на подобие тех перекрестных линий, какими в школах украшаются ученические тетрадки. На минуту он смолкал, как будто истощенный в своих бешеных порывах, и вдруг опять и опять – Ггу-Г-г-гу! – и ветер снова принялся реветь и свистать по широкому раздолью, по долинам, по холмам, по равнинам, по ущельям, собираясь со свежими силами и как будто издеваясь над слабостью бедного путешественника, промокшего до костей и проникнутого судорожною дрожью.
Гнедой рысачок, взмыленный и вспененный, поминутно фыркал, прядал ушами и забрасывал свою голову назад, выражая, очевидно, неудовольствие против буйства земных стихий; это, однако ж, не мешало ему трусить довольно верными и решительными шагами до тех пор, пока новый порыв ветра, неистовый и дикий, не заставлял его приостановиться на несколько секунд и глубже водрузить свои ноги в грязную лужу, вероятно, для того, чтоб предупредить опасность носиться на крыльях ветра по воздушному пространству. рассчет рысака обнаруживал в нем необыкновенную сметливость умной лошадки: он был так воздушен, желтая тележка так легка, и Том Смарт настолько бескровен, что без этой предварительной меры ураган неизбежно должен был бы умчать их на облаках за пределы видимого мира, и тогда… но тогда, вы понимаете, повесть эта не имела бы никакого значения и смысла.
– Ну, ну, черт меня побери, молодецкая потеха! – воскликнул Том Смарт, имевший весьма нелепую привычку вдаваться в бешеные клятвы. – Дуй, подувай, раздувай, – и провалиться бы мне сквозь землю!
Вероятно, вы спросите меня, зачем Том Смарт выразил такое нескромное желание провалиться сквозь землю и подвергнуться свирепому действию воздушной стихии: этого я не знаю и, следовательно, не могу вам сказать. Я передаю вам из иоты в иоту слова моего старого дяди, или самого Тома Смарта, – что решительно одно и то же.
– Дуй, подувай, раздувай! – воскликнул Том Смарт к очевидному удовольствию своей лошадки, которая на этот раз заржала и встряхнула ушами.
– Развеселись, Сого! – воскликнул Том, погладив рысачка концом своей плети. – В такую ночь не разъедемся мы с тобой; только бы завидеть какой-нибудь домишко – и баста: ты в конюшню, я на боковую. Пошевеливайся, Сого! Чем скорей, тем лучше.
Не могу вам доложить, понял ли гнедой рысачек сущность увещаний своего хозяина, или он собственным умом дошел до такого заключения что стоять среди дороги не было ни малейшей выгоды ни для него, ни для желтой тележки, – только он вдруг бросился бежать со всех ног, и Том Смарт уже не мог остановить его до той поры, когда он по движению собственной воли своротил направо с большой дороги и остановился перед воротами придорожного трактира, за четверть мили до конца Марльборогских лугов.
Том Смарт бросил возжи, выскочил из тележки и окинул быстрым взглядом верхнюю часть придорожного трактира. Это было довольно странное здание из брусьев, обложенное тесом, с высокими и узкими окнами, пробитыми на большую дорогу, низенькая дверь с темным портиком вела в дом посредством пары крутых ступеней, которые могли заменить полдюжины мелких ступенек новейшего современного фасона. Яркий и веселый огонек проглядывал из за решетчатых ставень одного окна, между тем как в другом противоположном окне, сначала темном, вдруг засверкало игривое пламя, отражаясь красным заревом на опущенной сторе. Это могло служить верным доказательством, что в этом доме был камин, только-что затопленный. Заметив эти признаки комфортабельности взглядом опытного путешественника, Том Смарт направил быстрые шаги к дверям, поручив наперед свою лошадку заботливости конюха, явившегося теперь предложить свои услуги.
Минут через пять Том Смарт сидел уже в той самой комнате, где горело яркое пламя, и притом сидел перед камином, с наслаждением прислушиваясь к потрескиванью перегоравших углей. Одно уже это обстоятельство способно было распространить живительную отраду в сердце всякого рассудительного джентльмена, хотя бы он промерз насквозь до сокровеннейшего мозга в своих костях; но домашний комфорт на этот раз обнаружился в обширнейших размерах. Смазливая девушка в коротеньком платьице, из-под которого картинно рисовались чудные ножки, накрывала на стол белоснежную скатерть, и в ту пору, как Том Смарт сидел перед решеткой, спиною к дверям, перед его глазами в большом зеркале над каминной полкой отражалась очаровательная перспектива зеленых бутылок с золотыми ярлычками, разнокалиберных банок с вареньем и пикулями, перспектива ветчины, сыра и жареной дичи, распространявшей самый соблазнительный запах. Все это могло служить удивительным утешением для усталого путешественника; однако ж, и это было не все. За буфетом, перед круглым столиком, уставленным чайными чашками, сидела цветущая вдовушка лет сорока с небольшим, очевидно, хозяйка этого дома и главная надзирательница над всем, что могло служить к созданию в нем покойной жизни. Был только один предмет, омрачавший прелестную картину: за чаем подле вдовушки сидел высокий, долговязый мужчина в сером сюртуке и светлых пуговицах, с черными бакенбардами и густыми курчавыми волосами. Это уж было не очень хорошо, вы понимаете почему: Том Смарт мигом догадался, что долговязый кавалер уговорит вдову покончить раз навсегда с унылыми годами одиночества и провести вместе с ним остаток жизни, исполненной всевозможной благодати.
Надобно вам доложить, что Том Смарт был по своей природе, смирен и кроток, как овца, и зависть отнюдь не была в его натуре; случилось однако ж, неизвестно какими судьбами, что долговязый мужчина в сером сюртуке с светлыми пуговицами расшевелил в его сердце весь запас желчи и вызвал в нем величайшее негодование, особенно в ту пору, когда на зеркальном стекле обрисовались несомненные признаки того, что долговязый пользуется благосклонностью цветущей вдовы. Том был вообще большой любитель горячего пунша, – я могу даже сказать – Том влюблен был в горячий пунш с коньяком, водкой или ромом, смотря по обстоятельствам; поэтому ничего нет удивительного, если он, накормив свою лошадку и скушав сам три тарелки разного печенья и варенья, изготовленного хозяйкой, приказал себе, эксперимента ради, подать стакан горячего пунша. Эксперимент оказался вполне удачным даже сверх всякого ожидания, по той именно причине, что из всех предметов кухмистерского искусства цветущая вдова наиболее усовершенствовала себя в приготовлении горячительных напитков. Опорожнив влагу едва не с быстротой молнии, Том Смарт заказал другой стакан, и это отнюдь не удивит вас, господа, если вы потрудитесь сообразить, что горячий пунш, приятный и сладкий при всех решительно обстоятельствах жизни, должен был показаться очаровательным Тому Смарту, сидевшему в теплой комнате перед пылающим камином, тогда как ветер неистово бушевал и бесновался вокруг всего дома. Том Смарт, видите ли, праздновал, так сказать, свою победу над буйною стихией, и по этой-то причине заказал себе другой стакан горячего пунша, за которым следовал третий, четвертый и так далее. Сколько выпил он всего, я не знаю; но чем больше он пил, тем больше косился на долговязого гостя, и тем сильнее кипела желчь в его груди.
