Чарльз Диккенс
Замогильные записки Пикквикского клуба
Когда речь дошла до этого пункта, в комнате послышался какой-то странный звук, весьма близкий к нескромному и совершенно неприличному смеху, и звук этот происходил, очевидно, с той стороны, где сидел м‑р Уэллер старший. Вникнув в сущность этого печального обстоятельства, м‑с Уэллер сочла непременным долгом обнаружить мало-помалу опасные признаки истерического припадка.
– Уэллер! – закричала достопочтенная лэди своему старому супругу, который сидел до сих пор одиноко в отдаленном углу. – Уэллер! Выйди сюда!
– Благодарствую за ласку, душенька, – отвечал м‑р Уэллер: – мне хорошо и здесь.
При этих словах м‑с Уэллер вдруг залилась горькими слезами.
– Что с вами сделалось, сударыня? – спросил Самуэль.
– Ах, молодой человек, молодой человек! – отвечала м‑с Уэллер. – Отец твой сгонит меня несчастную в преждевременную могилу. Неужели ничто в свете не может исправить его?
– Слышишь ли, старичина? – сказал Самуэль. – Супруга твоя желает знать, неужели ничто в свете не может тебя исправить?
– Скажи от меня спасибо моей супружнице, Самми, – отвечал старый джентльмен, – и постарайся набить мне трубку. Трубка авось поправит меня, Самми.
Этот ответ еще более усилил рыдание м‑с Уэллер и вырвал тяжкий стон из груди м‑ра Стилжинса.
– Что за напасти? Вот и опять захворал этот несчастный джентльмен, – проговорил Самуэль, озираясь вокруг. – Что вы теперь чувствуете, сэр?
– Болезнь в одном и том же месте, молодой человек, – отвечал м‑р Стиджинс, – в одном и том же месте.
– В каком же это?
– В груди, молодой человек, – отвечал м‑р Стиджинс, приставляя зонтик к своему жилету.
При этом трогательном ответе м‑с Уэллер, не владея больше своими чувствами, – зарыдала во весь голос и энергически выразила свое душевное убеждение, что красноносый жирный толстяк был удивительный, редкий человек между всеми методистами, какие когда-либо появлялись на европейской и американской почве.
– Мне кажется, сударыня, господину пастырю хочется выпить чего-нибудь, стаканчик-другой-третий? В грудных болезнях бывает это пользительно. Не так-ли маменька? – спросил Самуэль.
Достойная леди, уклоняясь от прямого ответа на этот вопрос, бросила вопрошающий взгляд на м‑ра Стиджинса, и этот джентльмен, моргая своими кроваво-красными глазами, поспешил приставить к горлу ладонь правой руки, в ознаменование того, что печальное зрелище действительно пробудило жажду в его душе.
– Да, Самуэль, м‑р Стиджинс желает утолить свою жажду, – сказала м‑с Уэллер, печальным тоном.
– Какие напитки вы употребляете, сэр? – спросил Самуэль.
– Ах, молодой человек, молодой человек! – воскликнул м‑р Стиджинс, возводя свои багровые глаза к потолку. – Все напитки – суета сует.
– Справедливо, слишком справедливо! – сказала м‑с Уэллер, испуская тяжкий стон и кивая головою в знак своего совершеннейшего согласия с мнением господина пастыря.
– В этом не может быть ни малейшего сомнения, – подтвердил Самуэль. – Какую же суету вы предпочитаете для собственного употребления, сэр? Какая суета приятнее отзывается на ваш вкус?
– Ах, молодой друг мой, – отвечал м‑р Стиджинс. – Я презираю все виды этих сует; но уж если какой-нибудь из них менее других для меня отвратителен и противен, так это – влага, называемая ромом, и в настоящем случае, молодой друг мой, я, быть может, не отказался бы промочить иссохшее горло горячим ромом с тремя кусками сахара, разведенными в стакане.
– Это очень хорошо, сэр; но с прискорбием я должен заметить, что этой-то именно влаги и не позволяют держать в буфете нашего заведения.
– О, безжалостные, жестоковыйные, одебелелые сердца! – воскликнул м‑р Стиджинс. – О, неумолимые гонители человеческих недугов!
С этими словами м‑р Стиджинс опять возвел наверх свои глаза и ударил себя зонтиком по жилету. И должно сказать правду, негодование достопочтенного джентльмена было на этот раз выражением искреннего и непритворного чувства.
Сделав еще несколько выразительных замечаний относительно бесчеловечия и чудовищной жестокости содержателей тюремного буфета, м‑р Стиджинс с похвалою отозвался о другой влаге, называемой портвейном, и оказалось, по его словам, что эта суета может, в известных случаях, служить суррогатом горячего рома, особенно, если рассыропить ее теплой водой, сахаром и корицей. На этом основании, сделано было соответствующее распоряжение относительно бутылки портвейна, и, когда Самуэль отправился в буфет, красноносый джентльмен и м‑с Уэллер одновременно взглянули на м‑ра Уэллера старшего и одновременно испустили по глубокому вздоху и стону.
– Ну, друг мой, Самми, – сказал старый джентльмен, когда сын его воротился из буфета, – я надеюсь, что ты надолго развеселишься после этого родственного визита. Как тебе нравится эта приятная беседа, Самми?
– Перестань, закоснелая душа, – отвечал Самуэль: – прошу тебя не обращаться ко мне с такими замечаниями. Молчи лучше и слушай.
Но эти слова, по-видимому, вовсе не произвели вожделенного результата. М‑р Уэллер старший никак не мог обуздать своего странного припадка, и в ту пору, как супруга его и м‑р Стиджинс сидели пригорюнившись на своих стульях, с глазами, поднятыми к потолку, старый джентльмен принялся выделывать в воздухе таинственные жесты, служившие выражением его пламенного желания расплющить красный нос вышеозначенного Стиджинса, и было очевидно, что эта пантомима доставляла ему величайшее утешение и отраду. Однакож, продолжая выделывать эти штуки, старый джентльмен едва не попал в просак; когда м‑р Стиджинс припрыгнул со своего места на встречу глинтвейну, принесенному из буфета, голова его чуть-чуть не пришла в соприкосновение со сжатым кулаком, которым м‑р Уэллер старший описывал в воздухе свои воображаемые фейерверки.
– Ах ты, неуклюжий старичина! – сказал Самуэль, поспешивший весьма кстати на выручку своего отца. – Что это тебе вздумалось с таким азартом протянуть руку в этому стакану? Разве не видишь, что ты чуть не задел этого джентльмена?
– Ненарочно, Самми, ненарочно, друг мой, – сказал м‑р Уэллер, озадаченный этим совершенно непредвиденным столкновением событий.
– Извините этого старика, сэр, вперед он будет учтивее, – сказал Самуэль, когда красноносый джентльмен, поправляя свои волосы, снова уселся на стул. – Какого вы мнения, сэр, об этой теплой суете?
М‑р Стиджинс не учинил словесного ответа, но жесты его приняли выразительный характер. Он приотведал влагу в стакане, который ему подали, потом бережно поставил свой зонтик на пол и приотведал еще, разглаживая в то же время свой жилет и верхнюю часть панталон. Наконец, м‑р Стиджинс залпом выпил весь стакан и, облизнувшись, подал его Самуэлю с тем, чтобы он приказал изготовить другую порцию такого же вещества.
М‑с Уэллер, с своей стороны, отдала также должную справедливость этому составному веществу. Сперва, как и следует, она объявила положительно, что не берет в рот ни одной капли; потом с великим трудом проглотила крошечную капельку, потом большую каплю, и потом уже вдруг несколько капель, без малейшего труда. Получив от природы комплекцию весьма чувствительного свойства, достойная леди весьма успешно вытягивала по слезинке из своих глаз с каждой каплей глинтвейна и, растопляя постепенно свои чувства, достигла наконец величайшего пафоса при обнаруживании скорби и печали.
М‑р Уэллер старший наблюдал эти явления с превеликим отвращением и досадой, и когда, наконец, м‑р Стиджинс, после второй порции крепительного напитка, вдруг испустил из своей груди несколько скорбных вздохов и стонов, старый джентльмен открыто выразил свое неудовольствие многочисленными и бессвязными речами, в которых, впрочем, нельзя было доискаться определенного значения и смысла.
– Вот что, друг мой, Самми, шепнул м‑р Уэллер на ухо своего сыну, после продолжительного пристального наблюдения за движениями супруги и достопочтенного м‑ра Стиджинса, – желудок у твоей мачихи, думать надобно, ужасно испорчен так-же, как и у этого пастыря с красным носом.
– Отчего ты так думаешь? – сказал Самуэль.
– Да оттого, видишь ты, что крепительные напитки ничуть не скрепляют их суставов: все, что входит в их желудок, превращается в теплую водицу, и эта водица выкатывается обратно из их глаз. Поверь мне, друг мой, Самми, это у них, должно быть, наследственная слабость.
Высказывая это ученое мнение, м‑р Уэллер старший выделывал в то же время более или менее выразительные жесты и гримасы, к величайшему огорчению своей супруги, которая, подметив теперь значительную часть этих движений, заключила весьма правдоподобно, что неисправимый муж её продолжает издеваться над ней и над особой достопочтенного представителя методисткой доктрины. Уже она решилась в своей душе сделать необходимые приготовления к обнаружению в сильнейшей степени истерических припадков с надлежащей обстановкой, как в эту самую минуту м‑р Стиджинс поднялся со своего места и, остановившись среди комнаты, приступил к произнесению трогательной речи в назидание всей компании, и особенно для личной пользы м‑ра Уэллера младшего. В резких и сильных выражениях, достопочтенный оратор принялся заклинать молодого человека, чтоб он бдительно смотрел за своими чувствами и помыслами и неленостно стоял на страже в этом логовище несчастья и мирской суеты, куда завлечен он силою обстоятельств, зависевших, в некоторой степени, от его собственной лукавой и злой воли. Он старался оградить его сердце от лицемерия и фальшивой гордыни, и в этом отношении рекомендовал молодому человеку брать пример с него самого, м‑ра Стиджинса, заслужившего всеобщее уважение, любовь и преданность от всех истинно благомыслящих людей. Развивая этот тезис, достопочтенный пастырь убедительно доказывал заблудшему сыну, что, имея перед глазами такой достойный образец, он, Самуэль Уэллер, сделается, рано или поздно, одним из наилучших сочленов методистского общества, оказавшего в последнее время такое благодетельное влияние на избранных сынов и дщерей британского и американского вертограда. Вслед затем, м‑р Стиджинс, к наивящему назиданию молодого человека, изобразил живо и сильно, что все его приятели и друзья, с которыми, на свою погибель, приходил он в соприкосновение в продолжение своей жизни, бесспорно суть отъявленные негодяи и мерзавцы, стыд и поношение бренного человеческого естества.
Во второй части диссертации красноречивый оратор убеждал своего молодого слушателя удаляться, пуще всех пороков, от пьянства, так как пьяный человек, в строгом смысле, есть не иное что, как свинья, отравленная грязными и ядовитыми зелиями, изобретенными на погибель тела и души. Но на этом месте, язык достопочтенного и красноносого джентльмена сделался удивительно бессвязным, и стопы его, независимо от воли своего владельца, принялись выписывать такие вензеля, что м‑р Стиджинс, для сообщения своему телу перпендикулярного положения, принужден был уцепиться обеими руками за спинку стула.
М‑р Стиджинс не обнаружил в своей речи никакого желания, чтобы слушатели его стояли на стороже против шарлатанов, которые выступают с медным лбом на состязание с легковерными умами и сердцами. Но так как он простоял весьма долго, облокотившись на спинку стула, и неистово моргал обоими глазами, то можно было придти к безошибочному заключению, что все эти сентенции переваривались в его мозгу, хотя он не считал нужным высказывать их в настоящей беседе.
Слушая эту удивительную речь, м‑с Уэллер всхлипывала и рыдала при конце каждого параграфа, между тем как Самуэль спокойно сидел на стуле, перебросив ногу на ногу, и смотрел на оратора самыми умильными глазами. По временам он выразительно перемигивался со своим почтенным родителем, который был при начале этой речи в самом веселом расположении духа, но потом заснул на половине и не просыпался до конца.
– Браво, браво! – сказал Самуэль, когда, наконец, красноносый джентльмен оставил свой ораторский пост. – Вы говорите очень хорошо, м‑р Стиджинс.
– Надеюсь, это принесет тебе пользу, Самуэль, – сказала м‑с Уэллер торжественным тоном.
– Принесет, сударыня, принесет, – отвечал Самуэль.
– О, если бы это могло также исправить твоего отца! – воскликнула м‑с Уэллер.
– Благодарю тебя, душенька, – сказал м‑р Уэллер старший, – я уж поправился малую толику: вздремнул и всхрапнул.
– Пропащий человек! – сказал достопочтенный м‑р Стиджинс.
– Спасибо за ласку, – сказал м‑р Уэллер старший, – не забуду ваших милостей. Только знаете ли, сэр, и вы, почтенная сударыня, сумерки уж, кажется, давненько наступили; Пегашка застоялась. Если мы простоим здесь еще часок-другой, то ведь она просто полетит по воздуху на возвратном пути домой, и я не поручусь за вашу безопасность. Вы же ведь не любите, господин пастырь, когда колесо ненароком задевает за тумбу.
При этом намеке достопочтенный м‑р Стиджинс, взволнованный и озадаченный, взял свою шляпу, зонтик, и, обращаясь к почтенной леди, – сказал, что пора им, наконец, выбраться из пределов этого нечистого жилища. М‑с Уэллер немедленно встала со своего места, и Самуэль вывел своих гостей на тюремный двор.
– Прощай, мой друг, Самми! – сказал старый джентльмен.
– Прощай, добрый человек! – отвечал м‑р Уэллер младший.
– Вот что, Самми, – шепнул старик, отведя немного в сторону своего сына, – кланяйся от меня своему старшине и скажи, что если он этак задумает что-нибудь, так я весь к его услугам. Есть у меня на примете один мебельщик, который, в случае нужды, готов выручить из омута самого черта. Пьяны, Самми, пьяны, – заключил м‑р Уэллер, хлопнув своего сына по затылку и отступив шага два назад.
– Это что еще, старый кудесник?
– Фыртопияны, Самми, фыртопияны, – пояснил м‑р Уэллер с тем же таинственным видом. – Пусть старшина возьмет напрокат инструмент этого сорта, на котором нельзя играть, Самми.
– Что-ж из этого выйдет? – спросил Самуэль.
– И пусть через несколько времени он пришлет за моим приятелем, мебельщиком, чтобы тот взял назад свою машину, – продолжал м‑р Уэллер. – Понимаешь теперь?
– Нет, – отвечал Самуэль.
– Эх ты, дубинная башка! – прошептал старый джентльмен. – Да в этой машине старшина твой уляжется, и с головизной, и с ногами, и с руками, и он там может отдыхать, как на своей постели. Понял?
– Еще бы! Ну?
– Ну, a уж там пиши пропало. Паспорт в Америку, да и катай-валяй на всех парусах. Американцы – народ славный, и любят дорогих гостей. Старшина может остаться там до кончины м‑с Бардль или до той поры, как повесят господ Додсона и Фогга, a это, по всей вероятности, случится очень скоро. Тогда он воротится назад и настрочит книгу насчет этих американцев. Этой книгой он с лихвой возвратит все свои путевые издержки, да еще останется в барышах, особенно, если он разбранит их хорошенько.
Сообщив этот удивительный план, Уэллер старший крепко пожал руку своего возлюбленного сына и окончательно скрылся за воротами тюрьмы.
Едва Самуэль пришел в себя после этого достопамятного свидания с своею родней, как м‑р Пикквик вышел к нему навстречу и положил руку на его плечо.
– Послушайте, Самуэль, – сказал м‑р Пикквик.
– Что прикажете, сэр?
– Я собираюсь сегодня погулять по этому заведению, и вы должны быть моим спутником, Самуэль. Вот скоро мы увидим одного очень замечательного арестанта, которого, впрочем, вы знаете, Самуэль, – добавил м‑р Пикквик, улыбаясь.
– Какого сэр? – спросил м‑р Уэллер, – не этого-ли, что ходит с растрепанными волосами, или, может быть, интересного его товарища в грязных чулках?
– Ни того, ни другого, – отвечал м‑р Пикквик. – Этот арестант ваш старинный друг, Самуэль.
– Мой? Неужели! – воскликнул м‑р Уэллер.
– Вы, без сомнения, превосходно помните этого джентльмена или, в противном случае, память ваша слишком коротка, Самуэль, – сказал м‑р Пикквик. – Таких знакомцев нескоро забывают. Тсс… Ни слова, Самуэль, ни полслова. Вот он!
Пока м‑р Пикквик говорил таким образом, впереди показался м‑р Джингль, выступавший медленным и осторожным шагом. Наружность его уже не имела больше того жалкого и унизительного вида, в каком он отрекомендовался читателю в общей тюремной зале. На нем был теперь старый фрак, освобожденный из-под залога при великодушном содействии м‑ра Пикквика. Волосы его были острижены, и, казалось, он переменил белье. При всем том, м‑р Джингль был очень бледен и тонок: он едва передвигал ноги, опираясь на костыль и легко было заметить, что он претерпевал ужасные страдания от нищеты и постепенного упадка физических сил. При виде м‑ра Пикквика, он снял шляпу и был, по-видимому, очень смущен, когда взор его упал на Самуэля.
За ним, по пятам его, выступал м‑р Иов Троттер, который, несмотря на значительную коллекцию дурных качеств, собранных в его особе, отличался, однако ж, замечательною преданностью к своему товарищу и другу. Был он все еще в грязных лохмотьях, но щеки его не были уже так впалы, как при первой встрече с м‑ром Пикквиком за несколько дней. Поклонившись теперь своему великодушному благодетелю, он пробормотал, в изъявление благодарности, несколько бессвязных слов, говоря между прочим, что его избавили от голодной смерти.
– Ну, полно, полно, – сказал м‑р Пикквик, с нетерпением останавливая его на половине какой-то фразы, – вы можете идти с моим слугой. Мне надобно поговорить с вами м‑р Джингль. Можете-ли вы идти, не опираясь на его плечо?
– Конечно… да… не слишком скоро… трясутся ноги… голова идет кругом… как будто дрожит земля.
– Дайте мне вашу руку, – сказал м‑р Пикквик.
– Нет, нет, – отвечал Джингль, – не годится… недостоин.
– Какой вздор! – сказал м‑р Пикквик. – Облокотитесь на меня: я желаю этого, сэр.
Но видя нерешимость и волнение этого джентльмена, м‑р Пикквик сам взял его под руку и повел вперед, не говоря больше ни слова.
В продолжение всей этой сцены, физиономия м‑ра Самуэля Уэллера выражала неописуемое изумление. Он поминутно переводил глаза от Иова на Джингля, от Джингля на Иова, и повторял по крайней мере раз двадцать: – «Ох, как! Э! Ну!»
– Самуэль! – сказал м‑р Пикквик, оглядываясь назад.
– Сейчас иду, сэр, – отвечал м‑р Уэллер, машинально следуя за своим господином.
И все-таки он не мог отвести глаз от м‑ра Иова Троттера, который продолжал стоять на одном и том же месте с понурой головою; но когда Самуэль, покорный приказанию своего господина, должен был остановиться подле него, м‑р Троттер приподнял голову и сказал:
– Как ваше здоровье, м‑р Уэллер?
– Так это он! – воскликнул Самуэль.
И затем последовал продолжительный и многозначительный свист, послуживший несомненным свидетельством того, что м‑р Уэллер убедился, наконец, в действительности своих наблюдений.
– Обстоятельства переменились, сэр, – сказал Иов.
– Вижу, что переменились, – отвечал м‑р Уэллер, обозревая с неописуемым изумлением лохмотья этого джентльмена, – и эта перемена, кажется, не к лучшему для вас, м‑р Троттер.
– К худшему, м‑р Уэллер, к худшему. Теперь уж нет надобности обманывать вас. Обман невозможен. Слезы не всегда бывают лучшим и единственным доказательством горя.
– Это я давно знал.
– Плакать можно по собственной воле, когда вздумается, м‑р Уэллер.
– Это вы доказали.
– Да-с: но вот эти вещи, я полагаю, не слишком удобно подделывать по собственному произволу.
Говоря таким образом, Троттер указал на свои желтые, впалые щеки, и затем, выворотив рукав своего сюртука, представил на рассмотрение Самуэля тонкую костлявую руку, которую, казалось, можно было бы переломить одним легким ударом.
– Что вы сделали над собой? – спросил Самуэль, отступая шаг назад.
– Ничего, м‑р Уэллер. Я вот ничего не делаю несколько недель, да уж ничего почти не ем и не пью.
Самуэль окинул еще раз проницательным взором жалкую наружность м‑ра Троттера и затем, не говоря больше ни слова, схватил его за руку и принялся тащить изо-всей силы.
– Куда вы тащите меня, м‑р Уэллер? – спрашивал Иов, тщетно стараясь вырваться из рук своего старинного врага.
– Пойдем, пойдем, – сказал Самуэль.
И он не сделал больше никаких объяснений до тех пор, пока они пришли в буфет. Здесь м‑р Уэллер приказал подать кружку портера, и этот напиток был немедленно предложен к его услугам.
– Ну, вот вам, пейте все до дна и опрокиньте кружку вверх ногами, – сказал Самуэль.
– Ах, м‑р Уэллер, почтеннейший…
– Ни слова больше. Пейте.
М‑р Троттер поднес кружку к губам и в несколько минут опорожнил ее до последней капли, приостанавливаясь только два или три раза перевести дух.
– Вот это я люблю, – сказал Самуэль. – Ну, как теперь вы себя чувствуете, любезный друг?
– Получше немного, – отвечал м‑р Троттер.
– Разумеется лучше: иначе и быть не может, – сказал Самуэль. – Это ведь все равно, что прибавить газу в воздушный шар, и я вижу простым глазом, как вы начинаете толстеть. A что этак вы скажете насчет другой порции такого же размера и состава?
– Нет, уж это было бы слишком, м‑р Уэллер, – покорно вас благодарю.
– A не похлопотать ли, примером сказать, насчет чего-нибудь съестного?
– Покорно вас благодарю, сэр, – отвечал м‑р Троттер, – добрый господин ваш приказал нам подать баранины с картофелем, и мы уж позавтракали в три часа.
– Как! Он уж озаботился насчет вас? – спросил Самуэль выразительным тоном.
– Да, сэр, – отвечал Иов. – Он уже успел оказать нам много благодеяний, м‑р Уэллер. Мы жили прежде в душной конуре, a старшина ваш нанял для нас уютную и просторную комнату, столь необходимую для моего слабого и больного господина. Он сам заплатил деньги и приходил ночью навестить нас, м‑р Уэллер.
И при этих словах, глаза м‑ра Троттера, быть может, первый раз в его жизни, оросились самыми искренними слезами.
– Да, сэр, – продолжал сердобольный Иов, – в век я не забуду вашего великодушного господина и буду служить ему до последних сил… до последнего издыхания.
– Нет, сэр, не говорите этого, – сказал Самуэль, – прошу вас и не заикаться об этом, любезный друг.
Иов Троттер вытаращил глаза.
– Да, и не заикаться об этом, – повторил Самуэль твердым и решительным тоном. – Никто не вправе служить ему, кроме меня, и я отвергаю тут всякое постороннее вмешательство и чужия услуги. Открыть-ли вам тайну, любезный друг?
– Сделайте одолжение, м‑р Уэллер.
– Так слушайте же обоими ушами. – Не было, нет и не будет в целой вселенной такого доброго, великодушного, щедрого, благодетельного джентльмена, как мой несравненный господин, нет нужды, что он ходит в узеньких гультиках и тесных полусапожках. Такого человека не найти нам с вами даже в сказках, которых я перечитал не мало на своем веку. Это – сущий ангел. Зарубите это себе на носу, Иовь Троттер.
Затем м‑р Уэллер, подойдя к буфету, расплатился и положил сдачу в свой боковой карман. Снова отправившись на тюремный двор, они нашли м‑ра Пикквика и Джингля, занятых весьма серьезным разговором. Великий человек не обращал ни малейшего внимания на толпу, собравшуюся на площадке тюремного двора. Толпа между тем была чрезвычайно разнообразна и вполне достойна наблюдений ученого мужа.
– Очень хорошо, – сказал м‑р Пикквикь, когда Самуэль и Троттер появились на площадке, – вы станете теперь заботиться о поправлении своего здоровья, и больше покамест не думайте ни о чем. Вы дадите мне знать, когда вам можно будет приняться за дело, и мы еще потолкуем об этом. Ступайте теперь в свою комнату. Вы слишком слабы, утомлены, и не можете оставаться долее на этом месте.
М‑р Альфред Джингль, не обнаруживая больше ни малейших признаков своего прежнего одушевления и притворной веселости, сделал своему благодетелю низкий поклон и тихонько поплелся к своему жилищу, сказав наперед Иову, чтобы тот остался, покамест, на дворе в обществе м‑ра Уэллера.
– Интересная тут сцена, Самуэль, не правда ли? – сказал м‑р Пикквик, озираясь вокруг себя с добродушным видом.
– Очень интересная, сэр, – отвечал м‑р Уэллер. – Такие чудеса повторяются не слишком часто, добавил он, обращаясь к самому себе. – Готов биться об заклад, что у этого Джингля навернулись слезы на глаза.
Площадка, где стоял теперь м‑р Пикквик, была с одной стороны ограждена глухою стеною, с другой тою частью тюремного замка, которая обращена была на Павловский собор. Разнообразная, пестрая толпа переходила с одного места на другое или сидела там и сям в более или менее интересных позах. Все это были долговые арестанты, и большая часть их дожидалась здесь окончательного решения своих дел в коммерческом банкротском суде. Некоторые имели чрезвычайно жалкий и оборванный вид; другие щеголяли в чистом белье и модных костюмах; но все, без исключения, слонялись, стояли или сидели таким образом, что ни у кого, по-видимому, не было определенной мысли на уме.
Из тюремных окон, обращенных на площадку, выставлялись также весьма многие лица: одни вступали в шумный разговор с своими знакомцами внизу; другие перекидывались мячами с некоторыми из ловких игроков; иные с любопытством следили за движениями игроков и наблюдали за мальчишками, подававшими мячи. Женщины, в засаленных передниках и грязных башмаках беспрестанно проходили через двор на кухню, устроенную в отдаленном углу тюрьмы; дети визжали, барахтались, играли, плакали, смеялись. Повсюду был шум и гвалт, за исключением одного только места на дворе, где лежал труп арестанта, умершего накануне.
– Не хотите ли, сэр, заглянуть в свистящую лавочку? – спросил Иов Троттер.
– Во что?
– В свистящую лавочку сэр, – повторил Троттер.
– Что это такое? Не знаете-ли вы, Самуэль? – спросил м‑р Пикквик.
– Не знаю. Это, должно быть, лавчонка, где продают птиц, – сказал м‑р Уэллер.
– О, нет, совсем не то! – перебил м‑р Троттер. – В свистящей лавочке, сэр, продают ром и водку для арестантов.
И затем, м‑р Иов Троттер объяснил в коротких словах, что закон строго запрещает, под опасением тяжкого наказания, продавать эти спиртуозные напитки в долговых тюрьмах; но так как здесь всегда бывают джентльмены и леди, предпочитающие этот сорт крепительной влаги всем виноградным напиткам, то некоторые сострадательные тюремщики, за условленную плату, позволяют, для общей пользы, двум или трем арестантам производить тайным образом контрабандную торговлю этим запрещенным товаром.
– И этот план введен постепенно во все долговые тюрьмы, – продолжал м‑р Троттер. – Выгода здесь обоюдная и для тюремщиков, и для арестантов, производящих эту торговлю. Но как скоро джин или ром попадают сюда каким-нибудь другим непозволительным путем, мимо свистящей лавочки, тюремщики немедленно ловят контрабандиста и доносят об этом по начальству, за что и получают надлежащее вознаграждение, как лица, ревностно исполняющие свой долг.
– Значит – и волки сыты, и овцы целы? – заметил Самуэль.
– Точно так, м‑р Уэллер.
– Но разве никогда не бывает ревизии со стороны начальства? – спросил м‑р Пикквик.
– Бывает, сэр, как не бывать? Только тюремщики знают об этом заранее и передают пароль свистунам, чтобы они распорядились упрятать подальше запрещенный товар. Таким образом, ревизор может искать и свистать, сколько ему угодно; ни лысого беса не поймает.
– Все это, стало быть, хорошо устроено, – сказал м‑р Пикквик.
– Очень хорошо.
Иов постучался в дверь свистящей лавочки, и, когда они вошли, джентльмен с косматыми волосами, тотчас же запер ее на крюк, и потом, взглянув на своих посетителей широко открыл рот и оскалил зубы. Самуэль и м‑р Троттер тоже с своей стороны нашли приличным показать зубы. М‑р Пикквик улыбнулся, и улыбка не сходила с его уст до окончания этого визита.
Вполне довольный таким безмолвным выражением участия к своему промыслу, косматый джентльмен вынул из-под кровати огромный плетеный кувшин с живительной влагой и налил три рюмки джина, которым и воспользовались, к своему удовольствию, Иов Троттер и м‑р Самуэль Уэллер.
– Не угодно-ли еще? – спросил свистящий джентльмен.
– Нет, довольно, – отвечал Троттер.
М‑р Пикквик заплатил деньги, дверь отворилась, и они вышли. Косматый джентльмен бросил дружеский взгляд на м‑ра Рокера, который в эту самую минуту проходил мимо.
От свистящей лавочки, м‑р Пикквик отправился осматривать все галлереи пяти этажей, прошелся по всем лестницам и еще раз обозрел весь двор. По исследованиям его оказалось, что все тюремные жители и каждый поодиночке, совмещали в себе, более или менее, те же общие черты, которые он заметил в Смангле, Мивинсе, докторе кувыркательной профессии, мяснике, конокраде, и так далее. Везде одна и та же грязь, один и тот же шум и гвалт, одна общая характеристика в каждом углу и закоулке. беспокойство и волнение замечалось повсюду, и шумные толпы бродили взад и вперед, без цели, без намерения, без мысли, как тени в тревожном сне.
– Теперь я довольно насмотрелся, – сказал м‑р Пикквик, бросаясь на софу в своей маленькой комнате. – Голова моя идет кругом от всех этих сцен. С этой поры я буду арестантом в своей собственной комнате.
И м‑р Пикквик вполне остался верен этому плану. Целых три месяца просидел он взаперти в своей тюремной квартире и только по ночам изредка выходил подышать чистым воздухом в ту пору, когда все другие арестанты спали или оставались в своих комнатах за карточными столами. Мало-помалу здоровье его начало слабеть от неудобств затворнической жизни; но ни часто возобновлявшиеся просьбы Перкера и его друзей, ни беспрестанные увещания м‑ра Самуэла Уэллера, не могли изменить ни на волос твердой решимости великого человека.
