Чарльз Диккенс
Замогильные записки Пикквикского клуба
Все эти слова и поступки бешеного ревнивца были в высшей степени оскорбительны для достоинства и чести великого мужа, и мы отнюдь не сомневаемся, что всякий обыкновенный человек совсем потерял бы голову на его месте; но м‑р Пикквик, владея собою во всех решительных случаях своей жизни, сохранил и на этот раз совершеннейшее присутствие духа. Он быстро сообразил и понял, что противник его, взволнованный бешеною страстью, не в состоянии внимать голосу рассудка. Поэтому он хладнокровно отворил дверь, сделал несколько шагов по корридору и закричал во весь голос:
– Топман, пожалуйте сюда.
И м‑р Топман немедленно явился на место трагической сцены.
– Топман, – сказал м‑р Пикквик своему изумленному ученику, – сейчас я имел несчастье поссориться с этим джентльменом вследствие одной довольно важной тайны, которую я обязан хранить в отношении к этой почтенной леди. Объявляю теперь в вашем присутствии, что роковая тайна не имеет ни малейшего отношения к этому джентльмену и его делам. Но если почтенный джентльмен обнаружит еще раз некоторое сомнение в искренности моих слов, то нечего и говорить, такое сомнение я должен буду принять за личную обиду и оскорбление моей чести. Будьте свидетелем, Топман.
Сказав это, м‑р Пикквик бросил на своего противника взгляд, исполненный необыкновенной проницательности и глубочайших, можно сказать, энциклопедических соображений.
Чего-ж больше? При одном взгляде на ученого мужа всякий рассудительный человек должен был почувствовать уважение и даже благоговение к его особе, потому что м‑р Пикквик вел себя, как благородный рыцарь, и говорил, как красноречивейший оратор в мире; но, к несчастью, м‑р Петер Магнус, опрометчивый и вспыльчивый по своей натуре, совершенно выступил из пределов благоразумия в эту роковую минуту. Вместо того, чтоб хладнокровно выслушать объяснение ученого мужа, успокоительное во всех отношениях, м‑р Магнус, как новый Отелло, пожираемый дикою страстью, неистово взъерошил свои рыжеватые вихры, говорил без умолка отчаянную чепуху и даже осмелился поднять сжатый кулак на филантропическую физиономию президента Пикквикского клуба.
Есть предел человеческому терпению. М‑р Пикквик, проникнутый сознанием собственной невинности и опасаясь вместе с тем за судьбу несчастной леди, утратил, наконец, философское спокойствие духа. Посыпались с обеих сторон энергически крупные фразы, подкрепляемые не менее энергическими жестами, и, наконец, м‑р Магнус сказал напрямик, что он вынужден будет выслушать м‑ра Пикквика, на что ученый муж, с похвальной учтивостью, отвечал: – «Я готов, и чем скорее, тем лучше». После этих слов, испуганная леди опрометью бросилась из комнаты, откуда немедленно вышел и м‑р Пикквикь, увлекаемый своим другом. Петер Магнус остался один.
Если бы почтенная леди побольше знала свет и людей, особенно тех, которые поставлены законом для восстановления тишины и порядка в общественных делах, ей бы, конечно, пришло в голову, что свирепость этого рода не может иметь никаких гибельных последствий; но так как она жила большею частью в деревне и не имела удовольствия читать парламентских дебатов, то поэтому ей почти вовсе были неизвестны многие утонченные обычаи цивилизованной жизни. На этом основании, как только она добежала до своей спальни и принялась размышлять о последствиях несчастной ссоры между двумя запальчивыми джентльменами, воображение её мигом нарисовало самые страшные сцены, и перед её умственным оком уже носился образ м‑ра Петера Магнуса, простреленного свинцовой пулей в левый бок и несомого домой на носилках при последнем издыхании; чем больше она думала об этом предмете, тем страшнее и мрачнее становились её мысли. Наконец, без дальнейших размышлений, она решилась отправиться в дом городского мэра и потребовать от него немедленного ареста господ Пикквика и Топмана, как буянов, замышлявших убийственное дело.
К этому основательному решению, мисс Уизерфильд была приведена многими разнородными побуждениями, и прежде всего тем, что здесь представлялся ей превосходный случай обнаружить очевиднейшим образом свою преданность м‑ру Магнусу и свое беспокойство за его судьбу. Зная очень хорошо ревнивый темперамент своего жениха, она окончательно решила не входить ни в какие объяснения относительно своего загадочного столкновения с особой м‑ра Пикквика; но, рассчитывая в то же время на силу своих красноречивых убеждений, она надеялась затушить неистовое пламя в его груди, как скоро Пикквик будет сидеть под арестом. Исполненная таких соображений, мисс Уизерфильд надела шляпку, закуталась в шаль и отправилась немедленно в жилище городского мэра.
Должно теперь заметить, что м‑р Джордж Нупкинс, эсквайр, главный судья и начальник города Ипсвича, был в этот день в чрезвычайно раздражительном расположении духа, вследствие буянства, произведенного на главной улице школьными мальчишками, расхитившими лукошко с яблоками у бабы, которая занималась мелочною распродажею фруктовых произведений города Ипсвича. Все утро господина мэра было посвящено следствию по этому делу и приведению в исполнение грозных приговоров, и теперь, когда доложили ему о приходе неизвестной леди, домогавшейся аудиенции, м‑р Нупкинс, нахмурив брови и наморщив чело, сидел на мягкой подушке в своем судейском кресле.
– Пусть войдет, – грянул м‑р Нупкинс, и вслед за этой командой интересная леди осмелилась предстать перед его грозные очи.
– Моззель, – сказал судья.
Воззвание относилось к толстому слуге с длинным туловищем и короткими ногами.
– Моззель.
– Что прикажете?
– Поставьте стул для леди и ступайте из комнаты.
– Слушаюсь.
– Теперь, сударыня, не угодно ли вам изложить сущность вашего дела? – сказал судья.
– О, это весьма неприятное дело, сэр, – сказала мисс Уизерфильд.
– Очень может быть, сударыня, на свете все бывает. Прошу вас успокоиться.
Чело грозного судьи постепенно разгладилось, и он бросил на интересную леди благосклонный взгляд. Мисс Уизерфильд молчала.
– Однакож, не теряя времени, прошу вас изложить скорее, в чем состоят законные основания вашего дела.
Судейские мысли взяли, очевидно, верх над нежными чувствами мужчины, м‑р Нупкинс сообщил суровое выражение своему лицу.
– С прискорбием и страхом я должна вам объявить, сэр, – сказала мисс Уизерфильд, испустив глубокий вздох, – что некоторые джентльмены замышляют здесь дуэль.
– Здесь, сударыня! – воскликнул грозный судья, – здесь, сударыня!
– В Ипсвиче.
– В Ипсвиче, сударыня – дуэль в Ипсвиче! – повторил судья, озадаченный неожиданною вестью, – но это невозможно, сударыня, подобные события не могут иметь места в этом городе, никак. О, Боже мой, да знаете ли вы о неутомимой деятельности здешнего начальства? Случалось ли вам слышать, как я, не щадя ни здоровья, ни даже собственной жизни, предупреждаю здесь все беспорядки? И слышали ли вы, милостивая государыня, как я еще недавно собственным моим личным присутствием предупредил кулачный бой, который уже готов был обнаружиться в самых страшных размерах? Дуэль в Ипсвиче! Нет, не может быть, вы ошибаетесь, сударыня, когда думаете, что какие-нибудь сорванцы могут безнаказанно нарушать спокойствие мирных граждан.
– Но, к несчастью, сэр, мое объявление слишком справедливо, – возразила взволнованная леди, – ссора происходила на моих глазах.
– Это удивительно, непостижимо, – воскликнул изумленный судья. – Моззель!
– Чего изволите?
– Послать за м‑ром Джинксом: пусть он немедленно придет ко мне.
– Слушаю.
Моззель удалился. Через несколько минут в комнату вошел джентльмен средних лет, бледный, остроносый, с всклокоченными волосами и в грязном платье. Это был письмоводитель мэра.
– М‑р Джинкс, – начал судья, – м‑р Джинкс.
– Сэр, – сказал Джинкс.
– Вот эта почтенная леди, м‑р Джинкс, пришла с известием, будто в нашем городе замышляется дуэль.
М‑р Джинкс, не вникнув хорошенько в сущность дела, улыбнулся подобострастной улыбкой.
– Чему-ж вы смеетесь, м‑р Джинкс, – сказал грозный судья.
Озадаченный письмоводитель мгновенно принял степенный и важный вид.
– М‑р Джинкс, – сказал судья, – вы глупец, сэр.
М‑р Джинкс вздрогнул и тут же закусил кончик своего пера.
– Вы, может быть, нашли комическую сторону в этом объявлении, сэр; но я вам скажу, м‑р Джинкс, что вы глупец! К чему смеяться там, где ничего нет и не может быть смешного?
Голодный писарь испустил глубокий вздох и бросил на своего начальника умоляющий взгляд. Было ясно, что он сознавал свою вину. Получив приказ отобрать показание на бумаге, он сел за стол и принялся записывать.
– Этот Пикквик, говорите вы, главный зачинщик, – спросил судья, когда показание было отобрано.
– Да, сэр, – сказала мисс Уизерфильд.
– A другой буян, как бишь его – м‑р Джинксон?
– Топман, сэр.
– Это второй зачинщик?
– Да, сэр.
– Потом, сударыня, один из них убежал.
– Точно так.
– Очень хорошо, – сказал судья, – дело объяснилось само собою. Два лондонских головореза прибыли с злодейскими умыслами в провинциальный город, воображая, что глаз закона задремал, и правосудие умолкло за пределами столицы. Они ошибаются. Взять констеблей, м‑р Джинкс. – Моззель.
– Чего угодно вашей чести?
– Груммер здесь?
– Здесь, ваша честь.
– Послать Груммера.
Моззель удалился и через минуту ввел за со бою пожилого джентльмена в огромнейших ботфортах. К числу его особенностей принадлежали: нос, имевший бутылочную форму, хриплый и басистый голос, длиннополый сюртук табачного цвета и глаза, разбегавшиеся во все стороны.
– Груммер, – сказал судья.
– Я здесь, – отвечал Груммер.
– Все ли спокойно в городе?
– Все. Мальчишек отправили к их родителям: половина народонаселения отправилась на криккет.
– Строгия меры необходимы для этих негодяев, – сказал судья решительным тоном.
– Точно так, сэр, – сказал Джинкс.
– Очень хорошо, – сказал судья, отмечая констеблей! – вы представьте ко мне этих негодяев сегодня перед обедом. Приказываю вам арестовать их в гостинице «Большего белого коня». Вы помните, какие распоряжения были мною лично сделаны относительно кулачных бойцов?
М‑р Груммер поспешил заметить с подобострастным поклоном, что он никогда не забудет этого замечательного факта.
– Дуэли запрещены законом, м‑р Джинкс?
– Запрещены.
– Очень хорошо. Груммер, возьмите стражу и арестуйте немедленно этих негодяев. – Моззель.
– Что прикажете!
– Покажите дорогу этой леди.
Мисс Уизерфильд поклонилась и вышла, преисполненная глубоким уважением к обширной учености городского мэра. М‑р Нупкинс пошел завтракать, повторив еще раз свои грозные приказания относительно лондонских головорезов.
Между тем невинный м‑р Пикквик и его друзья, не предчувствуя грозы, собиравшейся над их головами, спокойно сидели за обеденным столом и разговаривали дружелюбно о разных житейских предметах назидательного свойства. Уже м‑р Пикквик начал рассказывать о своих забавных похождениях в продолжение предшествующей ночи, как вдруг дверь отворилась, и в комнату весьма невежливо заглянула какая-то фигура. Глаза, принадлежавшие этой фигуре, остановились прежде всего на особе ученого мужа и, казалось, вполне были удовлетворены результатом своих наблюдений, потому что, вслед затем, туловище сказанной фигуры ввалилось в комнату, к великому изумлению всех находившихся в ней джентльменов. Само собою разумеется, что это был не кто другой, как сам м‑р Груммер.
М‑р Груммер любил везде и во всем систематический порядок, бывший необходимым следствием способности углубляться в свой специальный предмет. Первым его делом было запереть дверь изнутри: вторым – выполировать свой лоб и щеки шелковым платком: третьим – поставить свою шляпу вместе с шелковым платком на ближайший стул, и, наконец, четвертым – вынуть из кармана коротенький жезл и устремить его на особу президента Пикквикского клуба.
М‑р Снодграс опомнился прежде всех и поспешил прервать всеобщее молчание. Он пристально взглянул на м‑ра Груммера и произнес выразительным тоном:
– Это не общая комната, сэр. Вы ошиблись. Это наша, частная комната.
– В глазах закона нет ни общих, ни частных комнат, – отвечал с важностью м‑р Груммер.
Пикквикисты с изумлением взглянули друг на друга.
– Кто здесь м‑р Топман? – спросил м‑р Груммер.
О м‑ре Пикквике не было надобности осведомляться: прозорливый констэбль угадал его с первого взгляда.
– Мое имя Топман, – сказал проворный Пикквикист, носивший эту достославную фамилию.
– A мое имя – закон, – подхватил м‑р Груммер.
– Что? – сказал м‑р Топман.
– Закон, – повторил м‑р Груммер, – власть гражданская, судебная, исполнительная – вот мои титулы. Все обстоит благополучно, и я арестую вас, Пикквик и Топман, именем закона, как виновных в нарушении общественного спокойствия и против короля.
– Что вы под этим разумеете, сэр? – сказал м‑р Топман, быстро вскакивая с места.
– Эй! – закричал м‑р Груммер, приотворяя потихоньку дверь на два или на три дюйма. – Доббли!
– Здесь я, – отвечал басистый голос из корридора.
– Войдите сюда, Доббли, – сказал м‑р Груммер.
И в комнате господ пикквикистов появилась новая фигура исполинского размера, с грязным лицом, опухлыми щеками и багрово-красным носом.
– A другие остались там? – спросил м‑р Груммер.
– Все за дверью, – отвечал Доббли.
– Примите команду и ведите их сюда, – сказал м‑р Груммер.
И не дальше, как через минуту в комнату вошло полдюжины молодцов с коротенькими жезлами, завершенными медной короной, эмблемой королевского правосудия. Немедленно все они приняли грозную позицию и, по данному знаку, обратили свои жезлы на господ Пикквика и Топмана.
Ученый муж и верные его ученики быстро вскочили с своих мест!
– Что значит это вторжение в мою квартиру? – спросил м‑р Пикквик. – Разве вы не знаете, что дом англичанина неприкосновенен.
– Кто велел арестовать меня? – сказал м‑р Топман.
– Что вам здесь надобно? – сказал м‑р Снодграс.
М‑р Винкель не сказал ничего, но устремил на Груммера такой огненный взор, который мог бы просверлить его насквозь, если бы в грудь этого человека могло зарониться какое-нибудь чувство; но м‑р Груммер остался непоколебимым, как гранит.
Ожидая сильного сопротивления, исполнители закона засучили рукава своих сюртуков, подняли их кверху и обнаружили полную готовность приступить к сильным мерам. Такая демонстрация не ускользнула от очей ученого мужа, и он быстро сообразил, что всякий гражданин, руководимый внушениями совести и чести, обязан во всех случаях повиноваться законным властям. На этом основании м‑р Пикквик, шепнув пару слов на ухо м‑ру Топману, изъявил немедленно свое согласие идти по доброй воле в дом городского мэра, заметив предварительно, что в скором времени, по прибытии в Лондон, он призовет на помощь высшую юридическую власть и начнет процесс против тех, кто осмелился оскорбить в лице его права свободного английского гражданина. Всеобщий хохот исполнителей закона послужил дружным и единодушным ответом на речь ученого мужа. Один только Груммер сохранил спокойствие, приличное его сану.
Но лишь только м‑р Пикквик изъявил готовность покориться законам своего отечества, вдруг возникло затруднение, которого сначала никак нельзя было предвидеть. Уже перед самою дверью комнаты пикквикистов сформировалось целое полчище трактирных слуг, мальчишек и служанок, сбежавшихся смотреть на веселый спектакль в стенах «Большего белого коня». Не оказывалось ни малейшего сомнения, что полчище превратится в необозримый легион, как скоро процессия переступит за порог этого жилища. Принимая в соображение такое обстоятельство, м‑р Пикквик, при всем уважении к британской юриспруденции, отказался наотрез выступить под караулом на улицу в качестве преступника, окруженного полицейской стражей. М‑р Груммер в свою очередь никак не соглашался идти в стороне, по другую сторону улицы, рассчитывая весьма основательно, что арестанты могут ускользнуть и исчезнуть в толпе народа. Было бы, конечно, весьма удобно отправиться к жилищу мэра в почтовой карете; но ни Топман, ни м‑р Пикквик не соглашались платить за издержки. Поднялся жаркий спор, продолжавшийся около получаса. Неизвестно, чем бы кончилась эта весьма неприятная тревога, если бы к счастью не припомнили, что в конюшне этой гостиницы стояла без всякого употребления какая-то колымага, сооруженная первоначально для одного джентльмена, страдавшего подагрой. Решено было, что м‑р Пикквик и м‑р Топман могут с большим комфортом поместиться в колымаге, которую немедленно и принесли в корридор. Отыскали четырех носильщиков, согласившихся поднять на свои плечи этот походный экипаж, и когда, наконец, м‑р Пикквик и м‑р Топман, прикрытые с обеих сторон огромной кожей, заняли в нем свои места, процессия в стройном порядке двинулась с места. Полицейская стража, как и следует, окружила кузов колымаги; Груммер и Доббли с триумфом пошли впереди; м‑р Снодграс и м‑р Винкель, под руку друг с другом, пошли сзади. Ариергард, как и следует, замкнули праздные зеваки города Ипсвича.
Городские магазинщики и лавочники с их приказчиками и сидельцами, оставляя свой обычный пост, спешили любоваться на этот спектакль. Сильная рука мэра тяготела над двумя головорезами из столицы; почтенный мэр готовился сам допрашивать и судить их самолично, и вот несут их в позорной колымаге, окруженной муниципальной стражей; какой небывалый случай! Само собою разумеется, никто не понимал, да и не мот понять, в чем провинились пикквикисты; но тем не менее всякий спешил добрым и радушным словом приветствовать м‑ра Груммера, главного начальника и предводителя этой кавалькады, выступавшего впереди со своим жезлом. Громко кричали мальчишки, выбегавшие со всех сторон, и процессия подвигалась по главной улице Ипсвича.
В это самое время м‑р Уэллер, щеголявший в своей утренней куртке с черными коленкоровыми рукавами, возвращался домой после безуспешного обозрения таинственного дома с зеленой калиткой. Он шел задумчиво и молча, опустив руки в свои глубокие карманы; но вдруг, подняв глаза, он увидел густую толпу, окружившую какой-то странный предмет. Всматриваясь ближе и ближе, он успел разглядеть фигуру колымаги, которую он прежде заметил в трактирной конюшне, желая прогнать свою хандру, м‑р Уэллер немедленно вмешался и сам в толпу народа и начал, для собственного удовольствия, кричать изо всей силы.
М‑р Груммер выступал торжественным шагом, м‑р Доббли выплывал величаво и гордо, колымага, колыхаясь в воздухе, продолжала подвигаться вперед, охраняемая муниципальной стражей; Самуэль Уэллер продолжал надрывать свою грудь и горло, обнаруживая все признаки буйного разгула, как вдруг его взор внезапно упал на господ Винкеля и Снодграса.
– Что здесь за потеха, господа? – вскричал м‑р Уэллер. – Каких это чучел запрятали в этот курятник?
Оба джентльмена отвечали в один голос, но слова их потерялись в общей суматохе.
– Кого это несут, господа? – проревел опять Самуэль Уэллер.
Еще раз произнесен был единогласный ответ, и хотя слова их потерялись в воздушном пространстве, но м‑р Уэллер угадал по движению губ, что пикквикисты произнесли магическое имя своего вождя.
Этого было довольно. В одно мгновение ока, м‑р Уэллер пробился через толпу, остановил носильщиков и схватил за рукав м‑ра Груммера.
– Пару слов, старичина, – сказал м‑р Уэллер, – кого вздумали вы посадить в этот курятник?
– Прочь, прочь! – забасил м‑р Груммер, остановленный на всем ходу в такую минуту, когда его слава достигла, по-видимому, самых высших пределов.
– Прогоните этого сорванца, – сказал м‑р Доббли, обращаясь к толпе.
– Я вам очень благодарен, старики, – отвечал м‑р Уэллер, – и уверен, что вы желаете мне всякого добра; но я не отвяжусь от вас ни за какие блага, если вы не отдадите мне отчета: кого, зачем и за что угораздились вы посадить в этот кузов? – Здравствуйте, сэр.
Приветствие относилось к м‑ру Пикквику, который, просунув голову из своей сидейки, любовался, по-видимому, удальством своего слуги. М‑р Груммер, между тем, проникнутый величайшим негодованием, неистово принялся размахивать своим жезлом перед самым носом Самуэля.
В эту же самую минуту м‑р Винкель, не говоря дурного слова, заушил какого-то зеваку, стоявшего подле него. Дело приняло было весьма жаркий оборот, и нет никакого сомнения, что могла бы произойти свалка даже между гражданами Ипсвича, как вдруг м‑р Снодграс, сохранявший во все это время невозмутимое спокойствие духа, добровольно отдал себя под арест. Его примеру немедленно последовал и м‑р Винкель, начинавший понимать опрометчивость своих поступков. Самуэль Уэллер, показавший еще несколько победоносных опытов своего мужества и силы, должен был уступить большинству своих неприятелей и отдаться в плен. Таким образом, к общему удовольствию, прибавилось еще три новых арестанта, и процессия двинулась опять в стройном порядке.
В продолжение этой суматохи, негодование м‑ра Пикквика возросло до самых крайних пределов. Прикрытый толстой кожей сверху и сбоку, он мог только видеть энергические движения своего слуги и еще не знал, какой опасности подвергались его друзья. Наконец, при содействии м‑ра Топмана, он сбросил кожу, и, вытянувшись во весь рост, обозрел изумленными глазами весь ход дела с его несчастными последствиями для своих учеников. Огонь благородного гнева в его груди разгорелся в яркое пламя. Опираясь одной рукою на плечо м‑ра Топмана и делая другою выразительные жесты, ученый муж принялся импровизировать великолепную речь, обращаясь к гражданам Ипсвича, с такою легкомысленностью извращавшим истинный смысл великобританского права.
При звуках этой великолепной речи процессия, сопровождаемая новыми пленниками, приблизилась, наконец, к жилищу городского мэра.
