Чарльз Диккенс
Замогильные записки Пикквикского клуба
Глава X
Чудное бескорыстие и некоторые другие весьма замечательные черты в характере м‑ра Альфреда Джингля.
Есть в Лондоне несколько старинных гостиниц, служивших некогда главными квартирами для знаменитых дилижансов, – в те счастливые дни, когда дилижансы играли главную и существенную роль в истории сухопутных путешествий. В настоящее время, после всесильного владычества железных рельсов, осиротелые гостиницы превратились в скромные подворья для сельских экипажей, и столичный житель почти знать не хочет о их существовании, исключительно полезном для одних провинциалов.
В модных частях города их нет и быть не может при настоящем порядке вещей, и путешественник, отыскивая какой-нибудь из подобных приютов, должен забраться в грязные и отдаленные захолустья, оставшиеся здравыми и невредимыми среди всеобщего бешенства к нововведениям всякого рода.
В квартале Боро за Лондонским мостом вы можете, если угодно, отыскать полдюжины старых гостиниц, в совершенстве удержавших свою физиономию давно прошедших времен. Это большие, длинные, закоптелые кирпичные здания с галлереями и фантастическими переходами, способными доставить целые сотни материалов для страстных и страшных повестей в сантиментальном роде, и мы не преминули бы обратиться к этому обильному источнику, если б нам пришло в голову рассказать фантастическую сказку.
Поутру на другой день после событий, описанных в последней главе, на дворе гостиницы «Белого Оленя», что за Лондонским мостом, на соррейской стороне, долговязый малый, перегнутый в три погибели, ваксил и чистил щеткой сапоги. Он был в черной коленкоровой куртке с синими стеклянными пуговицами, в полосатом нанковом жилете и серых брюках из толстого сукна. Вокруг его шеи болтался красный платок самого яркого цвета, и голова его украшалась белою шляпой, надетой набекрень. Перед ним стояли два ряда сапогов, один вычищенный, другой грязный, и при каждом прибавлении к вычищенному ряду, он приостанавливался на минуту от своей работы, чтоб полюбоваться на её блестящий результат.
На дворе «Белого Оленя» не было почти никаких следов кипучей деятельности, составляющей обыкновенную характеристику больших гостиниц. Три или четыре громоздких воза, которых верхушки могли бы достать до окон второго этажа в обыкновенном доме, стояли под высоким навесом, распростертым по одну сторону двора, между тем как другой воз, готовый, по-видимому, начать свою дальнейшую поездку, был выдвинут на открытое пространство. В главном здании трактира помещались нумера для приезжих, разделенные на два длинные ряда темной и неуклюжей галлереей. Из каждого нумера, как водится, были проведены по два звонких колокольчика, один в буфет, другой в кофейную залу. Два или три фиакра, один шарабан, две брички и столько же телег покатывались, без всякой определенной цели, по различным частям широкого двора, и, вместе с тем, тяжелый лошадиный топот и храп давал знать кому следует о присутствии отдаленной конюшни с двумя дюжинами пустых стойл, по которым беспечно разгуливал самодовольный козел, неизменный друг и советник усталых коней. Если к этому прибавить еще с полдюжины людей, спавших на открытом воздухе под навесом сарая, то читатель получит, вероятно, довольно полную картину, какую двор «Белого оленя» представлял в настоящее достопамятное утро.
Раздался громкий и пронзительный звонок, сопровождавшийся появлением смазливой горничной на верхнем конце галлереи. Она постучалась в дверь одного из нумеров, вошла, получила приказание и выбежала на противоположный конец галлереи, откуда было открыто окно во двор.
– Сам!
– Чего? – откликнулся голос человека в белой шляпе.
– Двадцать второй нумер спрашивает сапоги.
– Скажите двадцать второму нумеру, что сапоги его стоят смирно и ждут своей очереди.
– Не дурачьтесь, пожалуйста, Сам: джентльмен говорит, что апоги нужны ему сейчас, сию минуту! Слышите ли?
– Как не слышать вас, соловей мой голосистый! Очень слышу, ласточка вы моя. Да только вот что, касатка: здесь, видите ли, одиннадцать пар сапогов да один башмак, который принадлежит шестому нумеру с деревянной ногой. Одиннадцать сапогов, трещетка вы моя, должны быть приготовлены к половине девятого, a башмак к девяти. Что за выскочка двадцать второй нумер? Скажите ему, сорока вы моя, что на все бывает свой черед, как говаривал один ученый, собираясь идти в кабак.
И, высказав эту сентенцию, долговязый малый, перегнувшись в три погибели, принялся с новым рвением за свою работу.
Еще раздался звонок, и на этот раз явилась на галлерее почтенная старушка, сама содержательница «Белого Оленя».
– Сам! – вскричала старушка. – Куда он девался, этот пучеглазый ленивец. Вы здесь, Сам. Что-ж вы не отвечаете?
– Как же мне отвечать, сударыня, когда вы сами кричите? – возразил Сам довольно грубым тоном. – «Молчи и слушай», говорил один философ, когда…
– Молчи, пустой болтун! Вычистите сейчас же вот эти башмаки для семнадцатого нумера, и отнесите их в гостиную, что в первом этаже, пятый нумер.
Старушка бросила на землю башмаки и ушла.
– Пятый нумер, – говорил Сам, поднимая башмаки и вынимая кусок мела из своего кармана, чтоб сделать заметку на их подошвах. – Дамские башмаки в гостиной. Это, видно, не простая штучка!
– Она приехала сегодня поутру, – сказала горничная, продолжавшая стоять на галлерее, – приехала в почтовой карете вместе с джентльменом, который требует свои сапоги. И вам лучше прямо приниматься за свое дело и не болтать всякого вздора: вот все, что я вам скажу.
– Что-ж вы об этом не объявили прежде? – сказал Сам с великим негодованием, отделяя джентльменские сапоги от грязной группы их товарищей. – Я ведь прежде думал, что он так себе какой-нибудь скалдырник в три пени за чистку. Вишь ты, джентльмен и леди в почтовой карете! Это, авось, пахнет двумя шилингами за раз.
И под влиянием этого вдохновительного размышления м‑р Самуэль принялся за свою работу с таким пламенным усердием, что менее чем в пять минут джентльменские сапоги и башмаки знатной леди сияли самым ярким блеском. Полюбовавшись на произведение своего искусства, он взял их в обе руки и немедленно явился перед дверью пятого нумера.
– Войдите! – воскликнул мужской голос в ответ на стук Самуэля.
Он вошел и отвесил низкий поклон, увидев пред собой леди и джентльмена, сидевших за столом. Затем, поставив сапоги у ног джентльмена, a башмаки у ног знатной дамы, он поклонился еще раз и попятился назад к дверям.
– Послушайте, любезный! – сказал джентльмен.
– Чего изволите, сэр?
– Не знаете ли вы, где… где выпрашивают позволение на женитьбу?
– Есть такая контора, сэр.
– Ну, да, контора. Знаете вы, где она?
– Знаю, сэр.
– Где же?
– На Павловском подворье, сэр, подле книжной лавки с одной стороны. Мальчишки покажут, сэр.
– Как мальчишки?
– Да так, мальчишки в белых передниках, которые за тем и приставлены, чтоб показывать дорогу джентльменам, вступающим в брак. Когда какой-нибудь джентльмен подозрительной наружности проходит мимо, они начинают кричать: «Позволения, сэр, позволения! Сюда пожалуйте!» Странные ребята, провал их возьми!
– Зачем же они кричат?
– Как зачем, сэр? Они уж, видно, на том стоят. И ведь чем иной раз черт не шутит: они раззадоривают и таких джентльменов, которым вовсе не приходила в голову женитьба.
– Вы это как знаете? Разве самому пришлось испытать?
– Нет, сэр, Бог миловал, a с другими бывали такие оказии… да вот хоть и с моим отцом, примером сказать: был он вдовец, сэр, и после смерти своей супружницы растолстел так, что Боже упаси. Проживал он в кучерах у одной леди, которая – помяни Бог её душу – оставила ему в наследство четыреста фунтов чистоганом. Ну, дело известное, сэр, коли деньги завелись в кармане, надобно положить их в банк, да и получать себе законные проценты. Так и сделал… то есть оно выходит, что так, собственно говоря, хотел сделать мой покойный родитель, – хотел, да и не сделал.
– Отчего же?
– Да вот от этих именно крикунов – пострел их побери. – Идет он один раз мимо книжной лавки, a они выбежали навстречу, загородили дорогу, да и ну кричать: – «позволения, сэр, позволения!» – Чего? – говорит мой отец. – «Позволения, сэр», – говорит крючек. – Какого позволения? – говорит мой отец. – «Вступить в законный брак», – говорит крючок. – Отвяжись ты, окаянный, – говорит мой отец: – я вовсе не думал об этом. – «А почему ж бы вам не думать?» – говорит крючок. Отец мой призадумался да и стал, стал да и говорит: – Нет, говорит, я слишком стар для женитьбы, да и толст чересчур: куда мне? – «О, помилуйте, говорит крючек, это у нас, ничего ни почем: в прошлый понедельник мы женили джентльмена вдвое толще вас». – Будто бы! – говорит мой отец. – «Честное слово! – говорит крючок, – вы сущий птенец, в сравнении с ним – сюда, сэр, сюда»! Делать нечего, сэр: идет мой отец, как ручной орангутан за хозяином своим, и вот он входит на задний двор, в контору, где сидит пожилой джентльмен между огромными кипами бумаг, с зелеными очками на носу. – «Прошу присесть, – говорит пожилой джентльмен моему отцу, – я покамест наведу справки и скреплю такой-то артикул». – Покорно благодарим за ласковое слово, – говорит мой отец. Вот он и сел, сэр, сел да и задумался насчет, эдак, разных странностей в человеческой судьбе. – «А что, сэр, как вас зовут»? – говорит вдруг пожилой джентльмен. – Тонни Уэллер, – говорит мой отец. – «А сколько вам лет»? – Пятьдесят восемь, – говорить мой отец. – «Цветущий возраст, самая пора для вступления в брак, – говорит пожилой джентльмен, – a как зовут вашу невесту»? – Отец мой стал в тупик. – Не знаю, – говорит, – у меня нет невесты. – «Как не знаете? – говорит пожилой джентльмен: зачем же вы сюда пришли? да как вы смели, говорит, да я вас, говорит, да вы у меня!..» говорит. Делать нечего, отец мой струхнул. Место присутственное: шутить нечего. – Нельзя ли, говорит мой отец, после вписать невесту! – «Нет, – говорит пожилой джентльмен, – никак нельзя». Так и быть, говорит мой отец: пишите м‑с Сусанну Клерк, вдову сорока трех лет, прачку ремеслом, из прихода Марии Магдалины: я еще ей ничего не говорил, ну, да, авось, она не заартачится: баба повадливая! – Пожилой джентльмен изготовил лист, приложил печать и всучил моему отцу. Так и случилось, сэр: Сусанна Клерк не заартачилась, и четыреста фунтиков лопнули для меня однажды навсегда! Кажется, я обеспокоил вашу милость, – сказал Самуэль в заключение своего печального рассказа, – прошу извинить, сэр; но уж если зайдет речь насчет этого предмета, так уж наше почтение, – язык без костей.
Простояв с минуту у дверей и видя, что его не спрашивают ни о чем, Сам поклонился и ушел.
– Половина десятого… пора… концы в воду, – проговорил джентльмен, в котором читатель, без сомнения, угадал приятеля нашего, Альфреда Джингля.
– Кудаж ты, мой милый? – спросила девственная тетка.
– За позволением, мой ангел… вписать… объявить пастору, и завтра ты моя… моя навеки! – сказал м‑р Джингль, пожимая руку своей невесты.
– За позволением! – пропищала Рахиль, краснея, как пион.
– За позволением, – повторил м‑р Джингль.
Лечу за облака на крылиях любви!
Тра-ла-ла… трах-трах тарарах!
– Милый мой поэт! – воскликнула Рахиль.
– Мне ли не быть поэтом, прелестная вдохновительница моей музы! – возгласил счастливый Альфред Джингль.
– Не могут ли нас обвенчать к вечеру сегодня? – спросила Рахиль.
– Не могут, мой ангел… запись… приготовления… завтра поутру.
– Я так боюсь, мой милый: брат легко может узнать, где мы остановились! – заметила померанцовая невеста, испустив глубокий вздох.
– Узнать… вздор!.. переломил ребро… неделю отдыхать… поедет… не догадается… проищет месяц… год не заглянет в Боро… приют безопасный… захолустье – ха, ха, ха!.. Превосходно!
– Скорей приходи, мой друг, – сказала девственная тетка, когда жених её надел свою скомканную шляпу.
– Тебе ли напоминать об этом, жестокая очаровательница? – отвечал м‑р Джингль, напечатлев девственный поцелуй на толстых губах своей восторженной невесты.
И, сделав отчаянное антраша, кочующий актер перепрыгнул через порог.
– Какой душка! – воскликнула счастливая невеста, когда дверь затворилась за её женихом.
– Странная девка! – сказал м‑р Джингль, проходя галлерею.
Мы не станем продолжать длинную нить размышлений, гомозившихся в разгоряченном мозгу м‑ра Джингля, когда он «летел на крылиях любви» за позволением вступить в законный брак: бывают случаи, когда вероломство мужчины приводит иной раз в содрогание самое твердое сердце. Довольно сказать, что кочующий актер, миновав драконов в белых передниках, счастливо добрался до конторы и мигом выхлопотал себе драгоценный документ на пергаменте, где, как и водится, было изъяснено, что: «архиепископ кентерберийский приветствует и благословляет добродетельную чету, возлюбленного сына Альфреда Джингля и возлюбленную дщерь Рахиль Уардль, да будут они в законном супружестве» и проч. Положив мистический документ в свой карман, м‑р Джингль с торжеством направил свои шаги в обратный путь.
Еще не успел он воротиться к своей возлюбленной невесте, как на дворе гостиницы «Белого Оленя» появились два толстых старичка и один сухопарый джентльмен, бросавший вокруг себя пытливые взгляды, в надежде отыскать предмет, способный удовлетворить его любопытству. В эту самую минуту м‑р Самуэль Уэллер ваксил огромные сапоги, личную собственность фермера, который между тем, после утренних хлопот на толкучем рынке, прохлаждал себя в общей зале за легким завтраком из двух фунтов холодной говядины и трех бутылок пива. Сухопарый джентльмен, осмотревшись вокруг себя, подошел к Самуэлю и сказал вкрадчивым тоном:
– Любезнейший!
«Знаем мы вас», подумал про себя Самуэль «мягко стелете да жестко спать. Хочет, вероятно, даром выманить какой-нибудь совет». Однакож он приостановил свою работу и сказал:
– Что вам угодно?
– Любезнейший, – продолжал сухопарый джентльмен с благосклонной улыбкой, – много у вас народа нынче, а? Вы, кажется, очень заняты, мой милый, а?
Самуэль бросил на вопросителя пытливый взгляд. Это был мужчина средних лет, с продолговатым лицом и с маленькими черными глазами, беспокойно моргавшими по обеим сторонам его инквизиторского носа. Одет он был весь в черном, и сапоги его блестели, как зрачки его глаз, – обстоятельство, обратившее на себя особенное внимание Самуэля. На шее у него красовался белый галстук, из-под которого выставлялись белые, как снег, воротнички его голландской рубашки. Золотая часовая цепочка и печати картинно рисовались на его груди. Он держал в руках свои черные лайковые перчатки и, завязав разговор, забросил свои руки под фалды фрака, с видом человека, привыкшего решать головоломные задачи.
– Так вы очень заняты, мой милый, а?
– Да таки-нешто: не сидим поджавши ноги, как обыкновенно делал приятель мой портной, умерший недавно от апоплексического удара. Сидим себе за круглым столом да хлеб жуем; жуем да и подхваливаем, a хрена нам не нужно, когда говядины вдоволь.
– Да вы весельчак, сколько я вижу.
– Бывал встарину, когда с братом спал на одной постели. От него и заразился, сэр: веселость – прилипчивая болезнь.
– Какой у вас старый дом! – сказал сухопарый джентльмен, осматриваясь кругом.
– Стар да удал; новый был да сплыл, и где прежде была палата, там нынче простая хата!
– Вы рифмач, мой милый.
– Как грач, – отвечал невозмутимый Самуэль Уэллер.
Сухопарый джентльмен, озадаченный этими бойкими и совершенно неопределенными ответами, отступил на несколько шагов для таинственного совещания со своими товарищами, двумя толстенькими старичками. Сказав им несколько слов, он открыл свою серебряную табакерку, понюхал, вынул платок, и уже хотел, по-видимому, вновь начать свою беседу, как вдруиг один толстый джентльмен, с весьма добрым лицом и очками на носу, бойко выступил вперед и, махнув рукою, завел свою речь довольно решительным и выразительным тоном:
– Дело вот в чем, любезнейший: приятель мой, что стоит перед вашим носом (он указал на другого толстенького джентльмена), даст вам десять шиллингов, если вы потрудитесь откровенно отвечать на один или два….
– Позвольте, почтеннейший, позвольте, – перебил сухопарый джентльмен, – первое и самое главное правило, которое необходимо соблюдается в таких случаях, состоит в следующем: как скоро вы поручаете ходатайство о своем деле постороннему лицу, то ваше собственное личное вмешательство может оказаться не только бесполезным, но и вредным, a посему – второе правило – надлежит нам иметь, при существующих обстоятельствах, полную доверенность к этому оффициальному лицу. Во всяком случае, м‑р… (он обратился к другому толстенькому джентльмену) извините, я все забываю имя вашего друга.
– Пикквик, – сказал м‑р Уардль.
Читатель давно догадался, что толстенькие старички были не кто другие, как почтенный президент Пикквикского клуба и достопочтенный владелец хутора Дингли-Делль.
– Извините, почтеннейший м‑р Пикквик, во всяком другом случае мне будет очень приятно воспользоваться вашим советом в качестве amici curiae; но теперь, при настоящих обстоятельствах, вмешательство ваше с аргументом ad captandam benevolentiam, посредством десяти шиллингов, не может, в некотором роде, принести ни малейшей пользы.
Сухопарый джентльмен открыл опять серебряную табакерку и бросил на своих собеседников глубокомысленный взгляд.
– У меня, сэр, было только одно желание, – сказал м‑р Пикквик, – покончить как можно скорее эту неприятную историю.
– Такое желание, почтеннейший, делает вам честь, – заметил худощавый джентльмен.
– И с этой целью, сэр, – продолжал м‑р Пикквик, – я решился в этом деле употребить финансовый аргумент, который, сколько мне известно, производит самое могущественное влияние на человека во всех его положениях и возрастах. Я долго изучал людей, сэр, и могу сказать, что знаю их натуру.
– Очень хорошо, почтеннейший, очень хорошо, но вам следовало наперед сообщить лично мне вашу счастливую идею. Почтеннейший м‑р Пикквик, я совершенно убежден, вы должны иметь отчетливое понятие о той обширнейшей доверенности, какая обыкновенно оказывается оффициальному лицу. Если требуется на этот счет какой-нибудь авторитет, то я готов напомнить вам известнейший процесс Барнуэлля[3] и….
– Как не помнить Джорджа Барнуэлля, – перебил вдруг Самуэль, бывший до сих пор безмолвным слушателем назидательной беседы, – я знаю этот процесс так же, как вы, и моим всегдашним мнением было то, что молодая женщина одна заквасила здесь всю эту историю: ее бы и под сюркуп. Но об этом, господа, мы потолкуем после, если будет вашей милости угодно. Речь идет теперь о том, чтоб я согласился из ваших рук принять десять шиллингов серебряною монетой: извольте, господа, я согласен. Сговорчивее меня не найти вам дурака в целом свете (м‑р Пикквик улыбнулся). Теперь вопрос такого рода: за каким бесом вы хотите дарить мне ваши деньги?
– Нам нужно знать… – сказал м‑р Уардль.
– Погодите, почтеннейший, сделайте милость, погодите, – перебил оффициальный джентльмен.
М‑р Уардль пожал плечами и замолчал.
– Нам нужно знать, – сказал оффициальный джентльмен торжественным тоном, – и мы спрашиваем об этом вас собственно для того, чтоб не обеспокоить кого-нибудь из домашних, – нам нужно знать: кто теперь стоит в этой гостинице?
– Кто теперь стоит в этой гостинице! – повторил Самуэль, представлявший себе всех жильцов не иначе, как под формой костюма, который состоял под его непосредственным надзором. – A вот изволите видеть: в шестом нумере – деревянная нога; в тридцатом – гессенские ботфорты с сафьянными отворотами; в каморке над воротами – козловые полусапожки, да еще с полдюжины лежащих сапогов в коммерческом отделении за буфетом.
– Еще кто? – спросил сухопарый джентльмен.
– Постойте… – отвечал Самуэль, пораженный внезапным воспоминанием, – ну, да, точно – веллингтоновские сапоги на высоких каблуках, с длинными кисточками и еще дамские башмаки – в пятом нумере.
– Какие башмаки? – поспешно спросил Уардль, который вместе с м‑ром Пикквиком уже начинал теряться в этом длинном каталоге жильцов «Белого Оленя».
– Провинциальной работу, – отвечал Самуэль.
– Кто мастер?
– Браун.
– Откуда?
– Из Могльтона.
– Они! – воскликнул м‑р Уардль. – Отыскали, наконец, славу Богу! – Дома они?
– Башмаки то, кажись, дома.
– A джентльмен?
– Сапоги с кисточками отправились в Докторскую общину.
– Зачем?
– За позволением жениться.
– Мы не опоздали! – воскликнул м‑р Уардль. – Господа, не нужно терять ни одной минуты. Ну, любезнейший, покажите нам этот нумер.
– Не торопитесь, почтеннейший, – сказал оффициальный джентльмен, – сделайте милость, не торопитесь: осторожность на первом плане.
Он вынул из кармана красный шелковый кошелек, и вынув соверен, пристально посмотрел на Самуэля. Тот выразительно оскалил зубы.
– Введите нас в этот нумер без доклада и соверен будет ваш, – сказал оффициальный джентльмен.
Самуэль бросил в угол сапоги и повел своих спутников наверх. Пройдя половину галлереи во втором этаже, он приостановился и протянул руку.
– Вот ваши деньги, – шепнул адвокат, положив соверен в руку своего спутника.
Самуэль сделал вперед еще несколько шагов и остановился перед дверью. Джентльмены следовали за ним.
– В этом нумере? – пробормотал адвокат.
Самуэль утвердительно кивнул головой.
Старик Уардль отворил дверь и все три джентльмена вошли в комнату в ту самую минуту, как м‑р Джингль, уже воротившийся, показывал девственной тетке вожделенный документ.
При виде брата и его спутников девственная тетка испустила пронзительный крик и, бросившись на стул, закрыла лицо обеими руками. М‑р Джингль поспешно свернул пергамент и положил в свой карман. Незваные посетители выступили на середину комнаты.
– Вы бесчестный человек, сэр, вы… вы, – окликнул старик Уардль, задыхаясь от злобы.
– Почтеннейший, почтеннейший, – сказал сухопарый джентльмен, положив свою шляпу на стол, – присутствие духа и спокойствие прежде всего. Scandalum magnum, личное оскорбление, большая пеня. Успокойтесь, почтеннейший, сделайте милость.
– Как вы смели увезти мою сестру из моего дома? – продолжал Уардль.
– Вот это совсем другая статья, – заметил адвокат, – об этом вы можете спросить. Так точно, сэр, как вы осмелились увезти сестрицу м‑ра Уардля? Что вы на это скажете, сэр?
– Как вы смеете меня об этом спрашивать? – закричал м‑р Джингль таким дерзким и наглым тоном, что сухопарый джентльмен невольно попятился назад. – Что вы за человек?
– Что он за человек? – перебил старик Уардль. – Вам хочется знать это, бесстыдная тварь? Это м‑р Перкер, мой адвокат. Послушайте, Перкер, я хочу преследовать этого негодяя, судить по всей строгости законов, послать к чорту – осудить – истребить – сокрушить! – A ты, – продолжал старик, обратившись вдруг к своей сестре, – ты, Рахиль… в твои лета связаться с бродягой, – бежать из родительского дома, покрыть позором свое имя; как не стыдно, как не стыдно! Надевай шляпку и сейчас домой. – Послушайте, поскорее наймите извозчичью карету и принесите счет этой дамы, слышите? – заключил он, обращаясь к слуге, которого, впрочем, не было в комнате.
– Слушаю, сэр, – отвечал Самуэль, появляясь точно из под земли: он, действительно, оставаясь в корридоре, слушал всю беседу, приставив свое ухо к замочной скважине пятого нумера.
– Надевай шляпку, Рахиль, – повторил старик Уардль.
– Не слушайся его, не трогайся с места! – вскричал Джингль. – Господа, советую вам убираться подобру поздорову… делать вам нечего здесь: невесте больше двадцати одного года, и она свободна располагать собой.
– Больше двадцати одного! – воскликнул Уардль презрительным тоном. – Больше сорока одного!
– Неправда! – отвечала с негодованием девственная тетка, отложившая теперь свое твердое намерение подвергнуться истерическим припадкам.
– Правда, матушка, правда. Просиди еще час в этой комнате и тебе стукнет слишком пятьдесят!
Девственная тетка испустила пронзительный крик и лишилась чувств.
– Стакан воды, – сказал человеколюбивый м‑р Пикквик, когда в комнату вбежала содержательница трактира, призванная неистовым звоном.
– Стакан воды! – кричал раздражительный Уардль. – Принесите-ка лучше ушат и окатите ее с головы до ног: это, авось, скорее образумит старую девку.
– Зверь, просто зверь! – отозвалась сострадательная старушка, изъявляя совершеннейшую готовность оказать свою помощь девственной тетке. – Бедная страдалица!.. Выпейте… вот так… повернитесь… прихлебните… привстаньте… еще немножко…
И, сопровождая свою помощь этими и подобными восклицаниями, добрая трактирщица, при содействии своей горничной, натирала уксусом лоб и щеки девственной тетки, щекотала её нос, развязывала корсет и вообще употребляла все те восстановительные средства, какие с незапамятных времен изобретены сестрами милосердия для любительниц истерики и обморока.
– Карета готова, сэр, – сказал Самуэль, появившийся у дверей.
– Ну, сестра, полно церемониться. Пойдем!
При этом предложении истерические припадки возобновились с новой силой.
Уже трактирщица готова была обнаружить все свое негодование против насильственных поступков м‑ра Уардля, как вдруг кочующий актер вздумал обратиться к решительным мерам.
– Эй, малый, – сказал он, – приведите констебля.
– Позвольте, сэр, позвольте, – сказал м‑р Перкер. – Не благоугодно ли вам прежде всего обратить вни…
– Ничего не хочу знать, – перебил м‑р Джингль, – она свободна располагать собою, и никто, против её собственной воли, не смеет разлучить ее с женихом.
– О, не разлучайте меня! – воскликнула девственная тетка раздирательным тоном. – Я не хочу, не могу…
Новый истерический припадок сопровождался на этот раз диким воплем.
– Почтеннейший, – проговорил вполголоса сухопарый джентльмен, отводя в сторону господ Пикквика и Уардля. – Почтеннейший, положение наше очень незавидно. Мы стоим, так сказать, между двух перекрестных огней и, право, почтеннейший, если рассудить по закону, мы не имеем никакой возможности сопротивляться поступкам леди. Я и прежде имел честь докладывать вам, почтеннейший, что здесь – magna collisio rerum. Надобно согласиться на пожертвования.
Продолжительная пауза. Адвокат открыл табакерку.
– В чем же собственно должны заключаться эти пожертвования? – спросил м‑р Пикквик.
– Да вот видите ли, почтеннейший, друг наш стоит между двух огней. Чтобы с честью выпутаться всем нам из этой перепалки, необходимо потерпеть некоторый убыток в финансовом отношении.
– Делайте, что хотите: я согласен на все, – сказал м‑р Уардль. – Надобно, во что бы ни стало, спасти эту дуру, иначе она погибнет с этим негодяем.
– В этом нет ни малейшего сомнения, – отвечал адвокат. – М‑р Джингль, не угодно ли вам пожаловать с нами в другую комнату на несколько минут?
Джингль согласился, и все четыре джентльмена отправились в ближайший пустой нумер.
– Как же это, почтеннейший, – сказал сухопарый джентльмен, затворяя за собою дверь, – неужели никаких нет средств устроить это дело? Сюда, почтеннейший, сюда, на пару слов к этому окну: мы будем тут одни, садитесь, почтеннейший, прошу покорно. Между нами, почтеннейший, говоря откровенно, – согласитесь, почтеннейший, вы увезли эту леди из-за денег: не так ли, почтеннейший?
М‑р Джингль нахмурил брови.
– Ну, да, точно так, почтеннейший, я понимаю, что вы хотите сказать, и заранее вам верю. Мы с вами люди светские, почтеннейший, и хорошо понимаем друг друга… не то, что эти простаки. Нам ничего не стоит провести их: не так ли, почтеннейший?
М‑р Джингль улыбнулся.
– Очень хорошо, – продолжал адвокат, заметив произведенное впечатление. – Теперь, почтеннейший, дело, видите ли, вот в чем: у этой леди, до смерти её матери, нет и не будет ничего, кроме разве какой-нибудь сотняги, да и то едва ли.
– Мать старуха, – сказал м‑р Джингль многозначительным тоном.
– Истинная правда, почтеннейший, я не спорю, – сказал адвокат, откашливаясь и вынимая платок из кармана, – вы справедливо изволили заметить, что она старенька. М‑с Уардль происходит от старинной фамилии, почтеннейший, старинной во всех возможных отношениях. Основатель этой фамилии прибыл в Англию с войском Юлия Цезаря и поселился в Кентском графстве. Всего замечательнее то, почтеннейший, что только один из членов этой фамилии не дожил до девяноста лет, да и тот погиб насильственною смертью в половине XVI века. Старушке теперь семьдесят три года, почтеннейший: старенька, я согласен с вами, и едва ли проживет она лет тридцать.
Сухопарый джентльмен приостановился и открыл табакерку.
– Что же вы хотите этим сказать? – спросил м‑р Джингль.
– Да вот не угодно ли табачку, почтеннейший… не изволите нюхать? И прекрасно – лишний расход. Вижу по всему, почтеннейший, что вы прекрасный молодой человек и могли бы отлично устроить в свете свою карьеру, если б был у вас капиталец, а?
– Что-ж из этого?
– Вы не понимаете меня?
– Не совсем.
– Я объясню вам эту статью в коротких словах, потому что вы человек умный и живали в свете. Как вы думаете, почтеннейший, что лучше: пятьдесят фунтов и свобода или старая девица и долговременное ожидание?
– Пятидесяти фунтов мало, – сказал м‑р Джингль, вставая с места. – Не сойдемся.
– Погодите, почтеннейший, – возразил адвокат, удерживая его за фалду. – Капиталец кругленький: человеку с вашими способностями много может сделать из пятидесяти фунтов.
– Полтораста фунтов, так и быть, – отвечал м‑р Джингль холодным тоном.
– Что вы, почтеннейший, Бог с вами! – возразил адвокат. – Ведь все это дело, говоря по совести, выеденного яйца не стоит.
– Однакож, вы сами предложили пятьдесят.
– И довольно.
– Сто пятьдесят.
– Как это можно, помилуйте! Семьдесят, если угодно.
– Не сойдемся, – сказал м‑р Джингль, вставая опять со своего места.
– Куда ж вы так спешите, почтеннейший? Погодите. Восемьдесят фунтов – согласны?
– Мало.
– Довольно, почтеннейший, уверяю вас. Неужели вы не сделаете никакой уступки?
– Нельзя. рассудите сами: девять фунтов стоили мне почтовые прогоны; три – позволение, итого двенадцать; вознаграждение за хлопоты положим сто, итого сто двенадцать. Сколько же, по-вашему, должно стоить оскорбление личной чести и потеря невесты?
– Э, полноте, почтеннейший! Я уже сказал, что мы хорошо понимаем друг друга. Стоит ли нам распространяться насчет этих последних пунктов? Сто фунтов для круглоты счета: хотите?
– Сто двадцать.
– Право, почтеннейший, охота вам из такой малости… Ну, я напишу вексель.
И сухопарый джентльмен сел за стол писать вексель.
– Срок платежа я назначу послезавтра, – сказал адвокат, обращаясь к м‑ру Уардлю, – a вы между тем увезите вашу сестрицу.
М‑р Уардль сделал утвердительный знак.
