Антон Юртовой
Миражи искусства
КАРАЮЩИЙ ЛИВ
…Весь мир землян поражался потоку напастей, достававшихся той части сообщества, которая обитала на обширной территории с административным центром Локдол, приблизительно в трёхстах километрах на северо-восток от места исчезнувшего города, называвшегося Тюлюменью.
Из огромного количества фактов криминогена этот был выделен рунирами особо; но отнюдь не содержанием фактов как таковым, не имевшим принципиально ничего необычного, а какой-то фатальной и продолжительной неразгаданностью – до тех пор, пока сам виновник происходившего не высказал осторожного предположения, что, возможно, именно он и есть тот самый источник и единственный «поводырь»…
Трудность объяснения феномена заключалась в первую очередь в том, что в его рамках криминальный оттенок становился виден уже на конкретных ситуациях, как следствие, а не как причина. Как известно, в разные периоды истории практикам и разработчикам юриспруденции часто приходилось заниматься больше первым, упуская из виду второе, – в силу несовершенных отношений в обществах. Но, по крайней мере, почти всегда этот извращённый способ дознания был сразу и критикуем, поскольку не составляло особого труда выявить причины криминогена, которые требовалось изъять, и лишь сам способ изъятия по каким-то обстоятельствам «не давался» никому в руки.
Здесь же наблюдалось нечто такое, перед чем приходилось пасовать без исключения всем, кто пытался установить причинные связи. В конце концов они устанавливались чисто эмпирически, путём соотнесения возникшего результата с действовавшими законами и общепринятым здравомыслием. Но в целом этого было, конечно, недостаточно. Искомое ускользало, а взамен люди получали совершенно не то, что полагалось. Учреждения рассуда по фактам совпадения улик или отсутствия алиби выносили вердикты, где в большинстве наказание просто не могло быть заслуженным.
Такое «искривление» юриспруденции по мере того, как «развивался» феномен, многократно усугубилось болезненным процессом «корчевания зла в себе», которым человечество увлекалось, пройдя полосами неограниченной свободы личности. Наступал наконец этап всеобщего «поведенческого» отрезвления, когда поступь зла становилась уже пределом судьбы и надлежало принимать жесточайшую регламентацию по любому поводу, наподобие той, которая существовала и существует у животного мира на низших его ступенях.
Права и достоинство людей, втянутых в общественный экстаз очищения, оказались попранными как никогда прежде. Вспоминали, например, древнейшие формы геноцида, на обломках которого произрастала последующая вседозволенность, истреблявшая цивилизации. Но то были передряги, неизбежные в условиях противоборства и скверных политических ориентаций. Ложь правосудия использовалась тогда как инструмент устрашения – не более того. В данном же случае противостоять приходилось каждому самому себе. И потому обычные проступки, повторявшиеся миллионами, стало легко умещать в уголовных или имущественных делах, даже если их природа могла быть иной…
Такое и происходило сплошь и рядом. Когда материалы следствия указывали на какую-то побочную часть истины, то уже излишне было предполагать, будто ситуация могла произойти ввиду других причин. Тем более, что испорченной признавалась чуть ли не сплошная масса людей и всё набирала и набирала силу амплитуда целенаправленного жестокого рассуда, цель которого поворачивала на уничтожение…
…Ливенст Рокнодр мог бы не беспокоиться насчёт того, что когда-нибудь кто-то узнает о его причастности к событиям и происшествиям, исходившим от него. Но он был живой человек, искавший, как и все, утешения в том, чтобы обуздать собственные пороки, доставшиеся ему как часть былых вседозволенностей, нахапанных поколениями сверх того, что являлось пределом разумного и достаточного.
Однажды кто-то из друзей Лива случайно заговорил с ним о предмете в общем-то заурядном – о неизбежной ответственности каждого за изменения в жизни людей и земли.
К нынешней эпохе этой темой люди уже порядком друг другу наскучили, пытаясь опосредованно, через мораль, постичь углублённые таинства «разумного» биополя. Как уже известно, управление благодаря навыкам напрягать волю оказалось доступно даже детям ясельного возраста, а в число воздействуемых попали не только люди и животные первой фазы, но и отродные, а также роботоры и в немалом числе даже неодушевлённые естественные предметы.
Рокнодр, как и многие, обладал такими навыками, демонстрировал их как все, когда входил в отношения «интереса» или его кто-то просил об этом. Но одно дело воздействовать напряжением воли и совсем иное – не напрягать её и даже не знать, что она без твоего ведома избирательно воздействует на субъект или на объект, а то и сразу на большие их количества.
В тот день Лив рассказал, как однажды, сходя под гору, он споткнулся о камень размером с человеческое туловище и, чертыхнувшись, произнёс что-то наподобие «Дрянь, из-за тебя я мог бы упасть и расшибиться». При этом проскользнула мысль, что, будь предмет одушевлённым и чувственным, его бы следовало примерно наказать. Поднимаясь в очередной раз к навигационной площадке, Рокнодр не увидел камня там, где он лежал раньше. Зато полностью на него похожий лежал у края площадки в нависнутом положении. Рокнодр почему-то подумал, что в общем-то всё правильно: помешав ему и доставив неприятность, камень теперь обречён свалиться с большой высоты и рассыпаться в прах. И это случилось в тот же день под вечер, когда Лив, сходя вниз, уже не увидел каменного знакомца у края площадки, а при окончании спуска ему предстала картина, связанная с падением «провинившегося». Поодаль друг от друга валялись части и крошево от него, а падение происходило как бы прицельно – в одиноко стоявшую здесь древнюю тумбу из очень прочного монолитного ливпа.
Друг ещё спросил: бывало ли с Ливом что-нибудь подобное, и тому не составило труда припомнить: конечно же, такое происходило едва ли не каждый лень и даже иногда по нескольку раз в день! Происходит и в настоящее время! Нашёлся и самый свежий пример: заигравшаяся девочка высунула язык, «адресовав» его подружке, но между ними как раз в эту минуту проходил Лив; дразнота, как ему казалось, нисколько его не обидела, хотя запомнилась какая-то схожая реакция; а через неделю Рокнодр встретил идущую траурную процессию, несущую урну с прахом, на которой он увидел знакомую физиономишку малолетней проказницы. Он узнал также, что девочку за минувшие дни поразила сначала нагасда, а затем таспагаза. Ничто уже не могло её спасти…
И Ливу, и его другу открылась в тот раз необъятная сфера непроизвольного жестокого возмездия, исходившего от Рокнодра. По мере того, как ими были составлены и классифицированы последствия с породившими их причинами, приятели пришли к выводу, что тут имеет место чётко выраженная, разрушительная реакция воли на «обидчика». И чем обоснованнее была обида, тем решительнее и беспощаднее она возмещалась её источнику…
Годы его жизни были отмечены сотнями тысяч бед, объяснения которым, как я уже говорил, подбирались на эмпирической основе. Надо отметить, что род занятий Рокнодра обязывал его вести очень активную, коммуникабельную жизнь, постоянно расширять связи на земле и в космосе. И, естественно, это придавало «возмездию» как бы повсеместный характер. Гибли и пропадали очень многие из тех, кто был с ним так или иначе в контакте или даже просто находился рядом; тонули суда; взрывались реакторы и батискафы; на космических орбитах участились аварии и столкновения с телами вселенной. И традиционная частная жизнь, и её искусственные формы претерпевали порчу, генные и программные отклонения. Вкривь и вкось шло общественное управление; в его недрах происходили бесчисленные перевороты. Объединительные процессы рушились, попранные мелкими властолюбцами и хулиганьём. Кстати, неприязни к ним Рокнодр ни перед кем не скрывал, и его возмездие на них как бы исходило при этом от населения, растворяясь в консолидированном интересе…
К числу особенно памятных происшествий относилась потеря управляемости летательной сферой-Т верховного магистара Боорисда Елиллициннда. Поговаривали, что этот малоуважаемый людьми властитель – потомок и почти тёзка президента некогда существовавшей, но сгинувшей из-за пьянства общности – вупо Рооззиа. В свои шестьдесят три года, он, занятый по горло делами, ухитрялся принимать кулу, возбуждая себя на пространные хозяйственные речи. Люди подневольные ему часто находили меж его слов жесточайшие приговоры себе и своим близким.
Некий намёк на своё уничтожение, видимо, услышал от магистара и Рокнодр, бывший одно время его вторым палатником в Локдоле. Лив позже вспоминал, что Елиллициннд как-то нагло понуждал его расписываться под космической депешей алфавитом туриг, что было противопоказано Рокнодру ввиду его избрания советником риков. Разумеется, он себя сдержал, и у магистара не оставалось повода для неприязни; но, как человек скверный и меняющийся только к худшему, тот затаил-таки умысел, упаковав его в хозяйственный термин. Неконтролируемая жестокая воля палатника отреагировала на это почти мгновенно.
Сфера–Т упала вблизи кратера Сиб, рождённого от Мягкого астероида, причём пересадка после падения также не избавила никого от неприятностей, в том числе и Боорисда. Ему искривило позвоночник и выдавило два левых ребра, после чего полезная карьера была ему, собственно, заказана, хотя он и оставался ещё при важном деле некоторое время, окончательно теряя в авторитете.
Шум, тарарам и озлобленность по поводу падения сферы, никем, разумеется, не соотносились с именем Рокнодра. Это был всего лишь очередной общественный толчок в сторону от прозябания, уготованного присутствием Елиллициннда на должности магистара. Но, несомненно, если бы соотнесение с именем Лива имело здесь место, то он тогда мог бы удостоиться немалых почестей в знак благодарности от народа…
Позже, взятый на обследование казами, Ливенст Рокнодр не отрицал возможного влияния своей волей на судьбу магистара. Как ничего не отрицал и в других случаях, где данные секторного радиопуска уже точно указывали на его посредническую роль между существованием плохого и расплатой за участие в использовании плохого в каких-либо целях.
Любопытно здесь также то, что казы, уяснив, с кем имеют дело, долго не могли «управиться» с Ливом, боясь последствий, которые могли наступить тут же.
Его содержали в роскошной камере-сул, где он не имел отказа ни в чём, даже в женщинах, число которых в мой век уменьшилось до катастрофической величины – пяти с половиной процентов от количества мужчин, почти сплошь педерастов. Как я уже говорил, сам Лив считал высшей мерой порядочности искоренение зла в себе, и, возможно, поэтому факт заточения не использовался его волей как поводом на ответную реакцию по отношению к обидчикам. Но, с другой стороны, в это время ещё продолжали происходить события, диктовавшиеся его всепроникающей волей, – но только за пределами Локдола. Что делать, как и все исключительные люди, этот ропол, кажется, просто должен был быть именно таким – не разгаданным до конца.
Когда зондирование его интеллекта было проведено в достаточном объёме, то выяснились многие тысячи векторов, по которым его воля, без его подсказки, обращалась на обижавших. Соответственно руды смогли вычислить «адресатов», которым доставалось на орехи. Графическое изображение этого феномена потрясло каждого ропола и жителей планеты до основания. Оно показывало, что воля Рокнодра проникала буквально всюду, настигая «провинившихся», и не было ей ни преград, ни отврата. А одновременно выявились чудовищные блуждания юриспруденции и соответственно – пенитенциарии, в пекле которой незаслуженно отстрадало едва ли не шесть седьмых населения.
В возрасте тридцати шести лет и одиннадцати месяцев Лива умертвили путём отсечения головы и части туловища вместе с плечами на орудии казни, напоминающем гильотину.
Хотя казы и остерегались обсуждать вопрос о лишении его жизни, но ничего другого не оставалось. Семнадцать из них, «проговорившихся», были обнаружены волей Рокнодра и жестоко наказаны: их спалило синим огнём.
На протяжении ещё долгих двадцати восьми лет продолжалось потом её истребляющее воздействие, стоившее жизни и существования большому числу людей, животным и всяким предметам – на земле и за её пределами.
Память о Ливе удивительно прочна и вряд ли сотрётся когда-нибудь. Ведь это был тот редкий и даже, пожалуй, единственный случай, когда деяние воли человека не прекращалось и с его уничтожением. Но, конечно, никто при этом не вспоминал, что умерщвление Рокнодра не сопровождалось каким-либо юридическим приговором или хотя бы каким-то обоснованием на бытовом уровне.
Да, нравы моего времени позволяли обходиться без этого…
Перевод с коро
Стиховья
Из коллекций разных лет
Стихотворные опыты
Побережье
Месяц сегодня в ущербе.
Месяц в тумане.
Снится ему полнолуние.
Снится ему что-то раннее…
Волны притихли, уснули.
Звуков не стало.
В блеске рассеянном, синем
плавают скалы.
«Мы стоим под луной»
Мы стоим под луной.
Твоя талия звонче бокала.
Льётся безмолвия песня.
Не от себя
Мы с вами слишком долго не мужали
и до конца не знаем, как стары;
когда по-детски пели и смеялись, —
уж мы не вспоминаем той поры.
Мы слишком много потеряли сразу:
наш ум, ещё нестойкий, охладел.
И юности порыв без пользы пролетел,
уйдя из памяти и став пустою фразой.
И всё ж горит пока над нами луч надежды…
Но нам уж не сменить своей одежды:
она навек негодованье скрыла,
с которым мы теперь клянём земное зло.
Безвременья бесчувственная сила
с крутой скалы нас бросила на дно.
Май
Весною
землю
относит в рай…
Благоухает
роскошный май!
Цветёт долина —
огнём горит!
И по ложбине
ручей звенит.
В наряд зелёный
одеты – бор,
холмы и склоны,
и цепи гор.
И солнце светит
теплей, теплей,
и смотрит в реку,
и блещет в ней.
И песня льётся
и вдаль зовёт,
и сердце бьётся,
чего-то ждёт…
Уж близко лето.
Как много света!
Какая синь!
Как мир красив!
Лунная симфония
Бесконечные вспышки огней.
Я брожу одиноко, как в сказке,
мимо тёмных стволов
тополей.
Я плыву мимо их оголённых вершин,
улетаю за грань
голубых
облаков,
за прильнувшие к ним
силуэты
просвеченных
стылыми зорями
высей,
пустот
и глубин.
Я живу. Я люблю.
Я взволнован и счастлив без меры.
На ладони своей ещё чувствую я
твою руку
тугую.
Я вдыхаю ещё запах кос твоих
пепельно-серых.
Я люблю этот холод
осенних
безлюдных
ночей
и над миром уснувшим
задумчивость
лунную.
Тишина надо мною
созревшею грушей висит.
Тишина в моём сердце
набатом стозвонным
гудит.
Это мне улыбается гордое,
смелое время.
Это мне говорит свою тайну
звезда
из далёких окраин вселенной.
Чу! Я слышу, как гибнет покой!
Тихо льётся симфония
звуков и красок,
словно снег
молодой.
И огней бесконечная пляска.
И брожу я один, будто в сказке,
мимо тёмных стволов
тополей…
«Прекрасное – прекрасней во сто крат…»
Прекрасное – прекрасней во сто крат,
когда его потерю осознаешь.
Унылость серых лет мозг сохранит едва ли —
взамен секундам счастья и услад.
И я любил, как чёрт, как одержимый,
и счастлив был, и для тебя – любимым,
и охладеть успел, твой холод ощутив,
и тяжести пустой дверь в душу отворил.
Не перечесть обид, тобою причинённых.
Я горд – не снизойду до униженья.
Но верность сохраню минутам просветлённым,
когда тебя любил и в том не знал сомненья.
Прекрасных тех минут не зачеркнуть;
я никогда ни в чём тебя не упрекну.
«Воспоминаний неизменных нет…»
Воспоминаний неизменных нет;
теснят одни других, – вот жизни проза.
Но – не уйти от них и от того вопроса,
что на душе лежит как застарелый след.
Тот росчерк стал теперь уж неприметен.
Лишь иногда как будто ярким светом
твоё лицо озарено бывает.
Печаль с него разлука не смывает.
В минуты эти, огорчений полный,
тянусь к надеждам, за мечты цепляюсь.
Но – миг проходит, и, хоть это подло,
я в слабости своей себе уж не сознаюсь.
И только мысль одна меня тревожит вновь,
что, может быть, я сам убил свою любовь.
«Вечер спускается…»
Вечер спускается
с крыш.
Розовый полог заката,
аукнув,
упал
на горячие
сонные долы.
Прячется в тенях,
кого-то к себе подзывая,
робкая тишь.
Вздрогнул
стареющий
тополь,
лист обронив,
заране
бодрящей прохлады пугаясь.
Сны золотые
себе подложив в изголовье,
стынет луна —
думает
вечную
думу.
«Тишиной не удержанный звук…»
Тишиной не удержанный
звук…
Ночь на исходе…
Стрелка вращеньем
вновь замыкает
исписанный временем
круг.
Мысли в бессменном походе.
Ждут воплощенья!
Отважный окоём
Тихий шорох стынет
над рекой
возле моста, где туман густой
исплывает
над своей
судьбой.
В росе ивняк и травы на откосах;
они истомлены
в немом оцепенении.
А солнце не торопится к восходу.
То здесь, то там поток задрёманный
как будто невзначай
подёрнется
журчанием,
и в унисон – ленивый рыбий всплеск.
А впереди, за берегом отлогим —
колки берёз, дубков и клёнов
накрыты мглой;
и в них уже шумливо:
ко времени там
пересчёт пернатых.
Подале прочих
иволги округлые распевы.
Умеренны они,
тревожны,
глухи,
мнимы;
и в них же —
золото
и радостная алость.
И зоря, взрозовев,
уж пламенит восток,
огнём поднявши небо,
забрызгивая ширь
и шквалом бликов
устрашая тени.
С присоньем,
не спеша
от моста в стороны
сама себя дорога стелет;
по ней прошелестнуло шиной.
И новый след благословился эхом.
Подправлен окоём
глубокою
и ясною
отвагой!
В смущеньи перед ним
и рок,
и хмурый вызов;
и сам он уж готов
свои изъяны
сгладить.
Легко душе; и прост её окрас;
не возроятся в ней
остывшие волнения.
Всё ровно. Всё с тобой.
И не отыщет уклонений
твой подусталый жребий.
Октябрь
На неровном,
уставшем,
остылом
ветру
на яру
всё дрожит
непрестанно
полотно
пожелтевших
берёз.
Рой надежд
обронив
и окутав себя
пеленой
отсырелою,
тускло-
туманной,
раззадумался
плёс…
«Слепая мысль не различит подвоха»
Слепая мысль не различит подвоха.
Не торопи того, что и само падёт.
Не ставь отметин на чужой дороге,
и то, что горячо, не складывай на лёд.
В себя гляди почаще, понастырней.
Живи один, и не кляни других.
Покуда едешь трактом пересыльным,
не вдохновляй себя и не насилуй стих.
У сердца подзайми расположенья
к бездомному, глухому, дураку.
Не клянчь табак; не требуй пояснений,
когда зарплату отдаёшь врагу.
Заметь: в земле ни дня, ни ночи нету:
получишь их, лишь сотворив разлом.
Корявисто предчувствие рассвета,
когда раздумий много об одном.
Не отвергай ни призраков, ни чёрта.
Согрей талант в космическом бреду,
и с явным удовольствием отторгни
себя, вползавшего в болотную узду.
Придёт напасть – не ври себе и миру.
На благодать не отвечай зараз.
И если у истории в пунктире
тебе не быть, —
не обессудь и нас.
