Антон Юртовой
Миражи искусства
III. ГРАФОМАНСТВО КАК ТАКОВОЕ
Не так чтобы часто, но почти регулярно мы с Виктором Иванковым, успевшим ещё до своего тридцатилетия написать роман «Я в тигриной шкуре», виделись у него на дому и, чтобы не очень мешать домочадцам, умостившись, как правило, за микростоликом на тесной кухне, попивая чаёк, принимались обсуждать что-нибудь из написанного или придуманного на текущий момент самими или прочитанного и услышанного чужого.
Время выбирали такое, чтобы и нам никто не мешал.
С изданием названного романа автор не торопился, всё ещё продолжал что-то в нём подравнивать и подчищать. Между тем эта интересная и внушительная по объёму вещица, давно успела стать известной по рукописи. Писались им одновременно и другие вещи. И они также не публиковались. Всего Виктор готовил с десяток массивных произведений с эпическим размахом освещения событий, что приводило многих, знавших его, в состояние лёгкой шокированности. Они считали поставленную автором задачу в целом неподъёмной и, значит, неперспективной. Мол, проходит время, произведения уже сами по себе могут провянуть, постареть, «зависнуть» – после этого кому они будут нужны?
Виктора это, казалось, мало тревожило.
Он говорил, что не желает выходить в свет просто так, без необходимой отшлифовки текстов, не убедившись, что интерес к ним окажется устойчивым и долгим, – не в пример тому, что всегда происходило и до сих пор происходит с подавляющим большинством писательских публикаций.
Подтверждая свои слова, он, с целью изучения мнений, смело, не боясь литературного воровства, раздавал на прочтение экземпляры своих оригиналов людям знакомым и незнакомым. Не однажды тексты попадали в орбиту оживлённого обсуждения как в обывательской среде, так и в кружках солидных знатоков художественной словесности, даже на научных чтениях и конференциях. Подобное случается весьма редко и с произведениями уже опубликованными и – далеко не безвестных авторов. Однако и к такому обороту Виктор оставался равнодушным.
Чем больше он получал доброжелательных отзывов на свои сочинения, а среди них немало было и вполне компетентных, тем крепче сидело в нём нежелание публиковаться. Ну, вот такой оригинальный писатель.
Насколько я мог судить уже после того, как мы с ним начали видеться и подружились, его творчество достаточно глубокое и оригинальное. Из написанного им я, правда, читал к тому времени вещи преимущественно из позднего периода его творчества. Не все, конечно.
Заметное выражение получали в них не только талантливость, но и тонкий аналитический склад ума, навыки безошибочной ориентированности в индивидуальной и в общественной психологии. Давало повод восхищаться умение автора заполнять тексты рассуждениями социального плана. Они представляли из себя живые картины, увиденные непосредственно в жизни и пропущенные через себя. Хватало тут места занимательным подробностям и разворотам с использованием яркой образности.
Часто этот материал подавался как лирические личные отступления с почти неуловимой иронией, отчего даже самые глыбистые факты и явления, входившие в ткань повествований, становились какими-то облегченными для восприятия, до обнажённости правдивыми и хорошо понятными по существу.
Эта вот особенность его творческого стиля была прямым следствием того, что Виктор попутно с работой над прозой художественной собирал что-то вроде антологии современного мирового юмора. Не того, который уже мотался в истории, распылён по ней и лишь частью отображён письменными свидетельствами, а – живой, свежий, текущий, юмор последнего дня. Для него сущим открытием становилась любая шутка, любой анекдот, любая сентенция, изречённые или изложенные в носителях где-нибудь первый раз.
Виктор говорил, что приобщаясь к этой сокровищнице реалистичного духа, можно знать жителей земли, страны и любого человека, а также их судьбы и будущее лучше, нежели с помощью долгих и нудных научных изысканий, а также литературы. Здесь он имел в виду литературу традиционного исполнения и содержательности и преобладающую массой, иначе говоря, художественную словесность окологосударственную, кондовую, смыслом повёрнутую лишь в услужение властям, от чего он сам неизменно дистанцировался.
Особенно его не устраивало то, что профессии писателя стали обучать, а обученных писателей объединяют в союзы, и эти заказармленные людишки уже как последние стажёры или дневальные в рабочие дни календаря исправно ходят в офисы, чтобы там писать, изображая этим свою работу, от которой на самом деле никакой пользы никому нет. Будто на протяжении многих веков не находилось примеров обратного порядка, когда энергичные и талантливые люди, не отвлекаясь на своё специальное, а то и на общее образование, писали по-настоящему достойные художественные произведения, находясь там, где им приходилось быть по обстоятельствам жизни, – в заброшенной хижине, на вилле, во дворце, на войне, в тюрьме, даже на плахе…
В общем, тут у Виктора проявлялся, что называется, свой взгляд, и этим он был интересен и привлекал к себе.
Ничто не могло остановить его в накапливании и классификации юморин. Ко времени, о котором я рассказываю, он собрал и хранил их многие тысячи. Только незначительная часть этого богатства – вещи самые свежие – была набрана и упакована в файлы, остальное же, разысканное, приобретённое или созданное самим ещё в докомпьютерную эпоху, томилось в старобумажном формате. Это, впрочем, относилось ко всей созданной им интеллектуальной продукции. Возиться с переводом её в машинную память у Виктора не было ни охоты, ни времени.
В его небольшой квартирке, где вместе с ним жили его жена и его же мать, бумаги с текстами, отпечатанными на машинке или и вовсе написанными от руки, торчали из письменного стола, из-под монитора и принтера, с антресолей, с кухонных полок, из плательного шкафа, из комода, из диванного нутра. Даже из-под стола и стульев, к которым Виктор подвязывал их снизу кипами. Было их немало ещё между оконными рамами и просто на полу, так что, пройдясь по нему, совершенно легко оказывалось наступить на какую-нибудь из них.
Наблюдая его и в жизни, и в творчестве, я пробовал говорить ему, что будучи многосторонне способным, совмещая в себе личности Лытова, Роллана, Андроникова, Задорнова, Бирмака и ещё, бог знает, кого, он неоправданно растрачивает себя, упускает свой шанс быть если и не великим, то знаменитым и почитаемым. Ведь столько уже наворочено! С написанным и собранным, если его предложить к опубликованию, даже крупное издательство будет пыхтеть не менее двух-трёх лет.
Виктор лишь усмехался на такие мои наскоки.
Меня он стал посвящать в дебри своей деятельности сначала в прямой связи с материалами не его, а моими. Узнав, что я, человек уже из другого, младшего поколения, участвующий в разного рода полемиках о творчестве и питающий интерес к писательству и к собиранию смешного, да ещё и к добавлению туда своего, он однажды позвонил мне и, порасспросив о том о сём, бросил в меня какой-то шуткой, которую я тут же легко отпарировал. Последовало приглашение к нему домой.
Здесь я перехожу к той части моего повествования, где я показываю Виктора Иванкова ещё до того, как хорошо узнал его, и – как бы в стороне от литературы высокой, одухотворённой идеями большой социальной востребованности или классическими.
Не умаляя в нём приверженности этому важнейшему стилевому направлению в искусстве художественного слова, я, однако, хотел бы обратить внимание на следующее: как почти любой, кто отправляется по этому нелёгкому пути на свой страх и риск, да, наверное, даже и с неплохой академической выучкой, он не избежал увлечения творчеством в той несовершенной степени, когда оно ещё может нести на себе черты графоманства. Не всегда такой «уклон» бывает без пользы. Для Виктора стадия графоманства оказалась неизбежной, и она же явилась периодом напряженной учёбы. Тогда им было немало написано текстов низкопробных. Во всём этом и крылась, как я полагаю, некоторая его неприязнь к собратьям по перу. Но дело-то в другом. Возвышение для Виктора стало закономерным
Он по-настоящему оценил значение идей не только высоких, общих, но и самых простых, которых не счесть вокруг. И достойно обращался с ними.
Может быть, это и не идеи вовсе. Это смысловые оболочки фактов, иногда вроде бы ничего не значащих. Писатель, если он не зевака или скучающий обыватель, встречая их, не может пройти мимо и не расположить их в такой ряд, где они складываются уже чуть ли не в готовое художественное произведение. Вот это умение брать из такой меры в Викторе просто нельзя было не видеть. Причём неважно, пользовался ли он таким материалом для эпических произведений или для юморесок.
Так как именно через юмор неплохо бывает начинать в писательстве, общение с Виктором давало мне многое.
К поре нашего с ним узнавания друг друга я уже всерьёз пробовал литераторствовать – сочинял обзоры, заметки, статьи, очерки, набрасывал первые рассказы. Но из художественного творчества никому ещё ничего показать не успел. При первой же встрече, которую, как и другие позже, я имел все основания называть творческой, он отнёсся ко мне без чопорности и воздействия своим опытом. Мы опять, как и по телефону, обменялись шутками. При этом куда-то моментально устранялось в нём то загадочное, которое усматривали другие, связанное с устойчивым признанием его таланта и творчества только за счёт разошедшихся рукописей, а не публикаций. Было приятно ощущать себя допущенным как бы в самую середину этого феномена.
Повеселевший от того, что общаюсь с Виктором уже вроде как равный, я рискнул тут же предложить ему посмотреть одну мою художественную вещь. Он при мне бросил принесённые мною листы в мусорное ведро, едва прочитав один из них. Его буквально ничего не устроило в моей писанине. Но он сказал, что если я принесу что-нибудь ещё, то он готов прочитать уже два листа. От своих друзей, тяготевших к филологии, я хорошо знал цену такому его подходу к рукописям начинающих. При показе ему кем-нибудь неопубликованной вещицы, по счёту уже третьей, он мог прочитать три листа. Если натыкался хотя бы на крупицу талантливости, подбадривал автора, просил приносить и показывать ещё. Если нет, мог просто вывести за шиворот на лестничную площадку и спихнуть к нижнему этажу. Я, имевший немалые амбиции, в такой перемол попасть не удосужился, поскольку события развивались резко по-другому.
Я пришёл к нему снова с желанием не только «поразмяться» в юморе и с рукописью очередного художественного опуса, как и в первый раз, но и с Басей или Баськой. Так звался небольшого росточка кобелёк с лоснившейся, плотно облегавшей его мускулистое тельце шкуркой и с короткою на ней шерсточкой белого цвета с тёмными пятнами разной величины. Это была настоящая вертлявая бестия. В один миг он мог обнюхать всё вокруг, кажется, за километр вокруг себя. Ну, и, разумеется, не медлил с опорожнением.
В моей семье как раз была моя очередь вывести непоседу на прогулку. Сразу, когда он выбегал за порог, он, поскуливая и подвывая от предвкушения свободы, снарядом устремлялся вперёд и тут же скрывался из виду. Сначала ненадолго. На два-три громких выкрика с приведением его имени он объявлялся, извинительно вилял хвостом и вихрем кружился по дворовой местности. Потом, уже взбодрившийся, терял голову, куда-нибудь девался, пропадал. Вернуть его мог только голод. Но сколько же нужно ждать! И если бы только это! Баську, по его возвращении, когда он отчаянно скрёб лапами по входной двери и издавал звуки, похожие на плач обиженного болеющего ребёнка, узнать можно было только с большим трудом. По самые уши его покрывали фрагменты мусора, помоев, шерсти от других собак, сажи, извёстки, нефти, всего не перечислить. Требовалось его отмыть по полной: мылом, отбеливателями, шампунями. Обновленный таким образом и основательно измученный, пёсик норовил быстрее поесть, и, когда с этим заканчивал, невинно так короткое время отдыхал, свернувшись калачиком на полу, на диване или в любом другом месте квартиры, где только желала его душа.
Дома его беззаветно любили, несмотря на трудности при выгуле. Всех покорял его взгляд. Такого умного взгляда, утверждали мои домочадцы, да и все мои знакомые, знавшие Баську, не могло быть ни у других собак, ни у людей, вообще ни у кого. Он всё понимал и знал всё, что ему нужно было знать. Например, ему откуда-то было известно о терпимости и бездействии существующей государственной власти в вопросе обеспечения народа некачественными продуктами питания. Пробовали давать ему ливерную колбасу, так он, уже издали угадывая скучный её состав, даже смотреть на неё не хотел. Ему подавали только высокосортную и самую дорогую. То есть он определённо умел считать деньги. Это указывало на его высокое происхождение. Сам он хорошо знал о нём и гордился им. Его мать, Гонза, проживала в одном из соседних домов. Они с ней встречались и оживлённо говорили о нём, о ней, об их родословной и ещё много о чём. Родовые особенности были примерно одинаковыми у обоих: они великолепно лаяли, но не злобно, не стремились никого укусить, даже чужого, если тот злил их.
В тот день я задумал ограничить пребывание Баськи на прогулке. Дав ему чуток побегать, я взял его под мышку и отправился к Виктору. Войдя в квартиру, отпустил шельмеца. Он здесь никогда не был, но сразу повёл себя так, будто хозяин здесь он, а не кто-то. Вмиг прошастал по всем доступным и недоступным уголкам. Прочитал немало газет, книг, рукописей. Одну из них пометил собой.
До Виктора тут же дошло, с кем он водит общение. То есть, имея в виду и собачонку, и меня. Он, казалось, уже изготовился принять решительные меры. Но вдруг, как бы что-то вспоминая, спросил у меня:
– Как, ты говоришь, зовут его?
Я сказал.
– Странно.
– А что?
Виктор быстро нырнул в тесную кладовку. Когда вышел оттуда, в руках у него была свёрнутая в рулон и перевязанная шпагатом залежалая рукопись. Развязав узел бечёвки и встряхнув пропылившиеся листы, он дал им распрямиться, снял несколько из них и, указывая пальцем на открытую страницу, сказал:
– Смотри!
Почерк был быстрый и малопонятный, но слово «Басилей» было написано довольно отчётливо.
– Тебе кто-нибудь говорил раньше? – Я уставился на него.
– Нет, конечно. Писалось это уж и забыл когда. Это – мой роман. О нём достаточно говорят, ты, наверное, слышал. Пёсика твоего в то время и на свете ещё не могло быть.
Я буквально был потрясён. Несомненно, он говорил о романе «Я в тигриной шкуре»! И так откровенно, просто. До конца даже не верилось, вьяве ли я слышу это. Может, он что-нибудь перепутал? Из-за незнания пока истории с созданием романа в её полноте и содержания этого произведения я предпочёл сделать вид, что как бы пропускаю услышанное мимо ушей. Будто бы для меня тут ничего неизвестного нет. А чтобы закрепить эту притворную позу, сказал:
– Но ведь у тебя – не Бася.
– У меня правильнее. Бася это женское имя в Польше. А Басилей, собственно, как Василий. По-древнегречески – военачальник, воин. Я тут об этом немного распространяюсь. Правда, без древностей. Вот, полистай. Да сядь поудобней.
Волнение не позволило мне осознать, насколько я польщён. Он доверяет мне прикоснуться к разделу его творчества, который у него – основной, главный! Я присел на табурет и углубился в чтение текста, с чувством смятения подбираясь к каждой новой странице. Неслыханно! В тексте речь шла о такой же собачонке, как и моя – до невозможности вёрткой, непослушной на выгуле, бесшабашной, согласной, когда её кормили, только на самую дорогую колбасу. Происходило в рукописи то же самое, что и с моим Басей. И матерь его звали Гонзой! «Кажется, и оно – польское», – бросил мне Виктор, когда я, очарованный и возбуждённый совпадениями, указал ему на них.
Я настолько увлёкся, отмечая схожести литературного изложения, что как бы уже не чувствовал времени и обстановки, где нахожусь. И тут, может быть, совершенно случайно я осознал, что от неожиданности меня уже давно ударило потом и я, словно подхваченный вихрем, куда-то несусь, весь пронизанный обвораживающим трансцедентным светом сюжетных озарений.
Этаким странным образом открывалось мне самое, пожалуй, занимательное и захватывающее, касавшееся меня в моей жизни, а именно то, что и я ведь почти слово в слово описываю то же самое в своём очередном опусе, с которым теперь пришёл.
Рукопись была всунута в карман моего пиджака, и мне казалось, что от неё уже шёл пар сопротивления. Она сопротивлялась своей запоздалой похожести на изложенное в строчках автора многих романов. Прервав чтение чужого текста, я наконец-то возвращался к реальности. Я намеревался попросить Виктора дать мне его рукопись, чтобы дочитать до конца. Надежды, что он разрешит, никакой не питал. Ну, а чтобы не отягощать больше его своим малополезным присутствием, намереваясь уходить, подал ему и попросил его просмотреть моё творение.
Виктор как будто ждал этого. Быстро перебирая страницы, он в какие-то полминуты пробежал по тексту, без разбора выхватил два листка, смял их и вместе с другими швырнул в мусорное ведро. Что это обозначало, я уже говорил. Но я заметил, что взглядом он как-то с любопытством зацепился за какой-то фрагмент моего текста. Я подозревал: его мнение может измениться. Однако ошибся. Виктора интриговало иное.
– Ни у меня, ни у тебя нет оригинального окончания, – сказал он.
Нельзя было понять, от кого он требует, чтобы окончание было оригинальным, – от меня или от себя.
– Что ты имеешь в виду?
– Ну, сам не знаю. Должно быть, что-то экстравагантное, и как бы не от нас с тобой. Мы только излагаем сюжет, пытаемся о героях рассказывать, толком не понимая ни их поступков, ни мотивов к этим поступкам…
– А чего тут понимать?
Задав этот вопрос, я сильно смутился, поскольку стоп, который лежал теперь у меня на коленях, я успел прочитать лишь где-то недалеко от начала, а в нём, если представить его книгой, текста набиралось не менее двадцати печатных листов. Опрометчиво высказывать суждение, не будучи вполне ознакомленным с вещью…
– Вот именно, – бросил мне писатель, как бы освобождая меня от необходимости обсуждать его произведение дальше. – Мы с тобой идём одним путём, с одинаковыми героями, только я с большими подробностями, а нужной эффектной концовки у обоих – нет.
– Разве действующих лиц у тебя тоже всего двое – как у меня? Ну, ещё к ним, разумеется, присоединяемся мы, я и ты, – как повествователи…
– Тут нечему удивляться. Не в том ведь дело, сколько на страницах лиц или героев, а в том, как, рассказывая о них, мы изображаем окружающее и чем заканчиваем.
Я не мог не отметить: наш разговор уводил в какую-то нестандартность. Героями и лицами мы называли и самих себя, и собак. И если и в моём коротком рассказе, и в рукописи Виктора говорилось об одном и том же, то, значит, к моей писанине мог подойти и выбранный им заголовок? Мне он импонировал, но казался очень загадочным. Не прочитав стоп, ничего не прояснишь. Да, хорошо, безусловно. И всё же…
Разминая эту пилюлю и чтобы хоть как-то расширить свои представления о романе, я приготовился добиться этого как бы косвенно, не провоцируя писателя на дальнейшую усложнённую полемику.
– А почему ты пишешь «тигриной», а не «тигровой», – как у Шота? – спросил я его.
– Ты бы хорошо понял это, если бы излагал своё творение более подробно. Я, видишь ли, усматриваю, что Шота перевели…
В это время мы услышали необычно непрерывное пение дверного звонка и частые удары кулаками в дверную плоть. Мы взглянули друг на друга, ничего не понимая. Беседа по-настоящему выбила нас из житейской колеи. Я совершенно забыл о Баське, а Виктор, видимо, забыл о своих домочадцах, так что вряд ли знал, дома ли теперь кто-нибудь из них или их нет, ушли, может, куда-то. Кто там?
Когда он направился в сторону двери, чтобы открыть её, я, поспешил за ним, чувствуя некую солидарную с ним ответственность за что-то, имевшее, вероятно, важное значение.
В проёме двери, открытой Виктором, мы стали рядом и оба чуть высунулись наружу. Перед нами стояла благонравная, но сильно рассерженная женщина. Мне она была незнакомой, а Виктору, как я узнал совсем скоро, приходилась соседкой с нижнего этажа, из квартиры под ним. Муж её был капитаном дальнего плавания, посещал разные страны. Жили они много лучше других. А страстью жёнушки было увлечение дорогущими коврами, паласами и ковровыми дорожками. За ними вёлся тщательный уход. Каждую неделю их выносили освежить, трепали, прочёсывали. Одну часть размещали во дворе на специальных растяжках, другую выносили на балконные перила.
Стушёванная, очевидно, фактором неожиданности, когда ей не вполне понятен был двойной состав открывших дверь, она несвязно что-то попробовала говорить, но не успела. Виктор упредительно и весьма корректно сказал ей «Здравствуйте!», после чего она, жёстко заморгав и едва не плача, всё-таки превозмогла скованность и проговорила:
– Мои ковры, боже мой! С вашего этажа… На них… Они подмочены, испорчены…
Мы продолжали тупо стоять в проёме, ничего не понимая.
– Вы слышите ли, что я говорю? – Женщина переходила на истошный крик. – Там, у вас на балконе, собака, она мне изгадила ковры. Мой муж… Да делайте же хоть что-нибудь!.. Не стойте как истуканы!
Ситуация прояснялась. Ну, Баська! Он, видимо, юркнул на балкон и там, в ещё незнакомом для него месте… Мгновенно оценив степень урона соседке, мы с Виктором, виновато взглянув один на другого и затем на капитаншу, в один голос промямлили:
– Мы… ему… скажем…
– Кому?.. – краснея от негодования и страшно выпучив глаза, громко вскрикнула женщина.
Как раз в этот момент где-то за пределами прихожки, будто воспринимая наш разговор с дамой, Баська несколько раз тявкнул и проскулил.
Женщине этого хватило, чтобы больше ни секунды не задерживаться. Она досадливо и безнадёжно махнула перед собою рукой, тем самым показывая, что всё время, пока она простояла здесь, у двери, она имела дело с ненормальными.
Её сердитые шлёпы домашними тапочками ещё отсчитывали количество ступенек лестничного марша, ведущего книзу, а мы с Виктором, даже не притворив дверь, опустились от изнеможения на пол, корчась от смеха и не позволяя себе рассмеяться настолько громко, чтобы нас могла услышать обиженная женщина. Наверное, прошло добрых пять-шесть минут, а мы всё ещё не могли успокоиться.
Тут бухнул звонком телефон, торчавший поблизости на пристенной полочке. Виктор снял трубку. Из неё был слышен истошный голос нового всемирового отчаяния, принадлежавший капитанше.
– Он опять мне… на ковры… Уберите же эту тварь!
Сталкиваясь один с другим, мы бросились выручать Баську. Увидев нас в открытую нами балконную дверь, он благодарно взлаял, прыгнул в комнату и замотался по ней, а затем и повсеместно, пытаясь побыстрее забыть о ситуации, когда он, может быть, случайно оказался кем-то запертым в секторе квартиры снаружи её, слышал гневные женские выкрики на таком же балконе пониже, очень боялся и потому не в состоянии был отказать себе в своей элементарной потребности…
– Славно, славно, – услышал я от Виктора, когда мы наконец немного отошли. – Ты из этого ничего не находишь поучительного?
– Как же, – бодро говорю ему. – Лучшего финала для своего сюжета я бы и не желал.
– И для моего – тоже! – рассмеялся писатель, снова утягивая в смех и меня. – Мы – соавторы одной штуки, и это великолепно. А ведь не могли и подумать. Вот это настоящий юмор. Место ему – в истории.
– Но я не пойму, как быть мне, – сказал я. – Моё авторство ничтожно, поскольку по сроку я своё произведение написал позже тебя.
– Из-за этого и место ему в мусорном ведре, ты что, не понял? Ну, не огорчайся. Концовка-то у нас вышла уже после. И в моём тексте её тоже нет. Вот что главное! Мы этот шедевр поместим в сборник юмора. Идёт? А что до моей рукописи, ей тоже место рядом с твоей.
Сказав это, Виктор швырнул её в мусорное ведро.
Я опешил, вздёрнулся.
– А как же?.. – Я не знал, о чём спрашиваю. Так, вырвалось по обстоятельству.
– Да всё просто. – Виктор пришёл мне на подмогу. – Это лишь вариант моего романа, самый первый, даже не в целом виде, отдельные его части. Барахло. Но как раз по нему вынесено публичное мнение, будто это приличная вещь. Представляешь? Вот глупари! И – кто бы! Писатели из союзов. Сю-зи-ки. Окончательный же вариант я ещё пока никому не показывал. Некому, брат. Вот думаю, ты – не согласишься ли?
– Даже надеяться не мог. Спасибо.
Пора было уходить. Встреча для меня оказалась более чем насыщенной. Но сверх её регламента вертелось в моей голове ещё по крайней мере два вопроса к хозяину жилища. Первый я задал, когда уже получил в руки заложенную в папку толстоватую стопку листов – распечатку с принтера – и приготовился прихватить под мышку Басю.
– Что-то хотел сказать? – Виктор насмешливо-внимательно смотрел на меня, стоявшего у порога, будто зная, что без того вопроса я не уйду.
– Не обидишься?
– Ну что ты!
– Почему всё-таки ты не печатаешься?
– Да разве непонятно? Я пишу, значит, я и так – писатель. Когда что-нибудь окажется опубликованным, напечатанным, я не знаю, как мне тогда себя называть. Опубликователь, напечататель… Ерундово. Да, впрочем, не беспокойся, сборничек юмора выйдет. Ты в нём согласен присутствовать?
Баська уже вертелся у меня под мышкой.
– Буду рад. Не забудь включить и твою самую последнюю вещицу – про напечатателя.
– Само собой! Только неверно говоришь: последней она не будет. До выпуска в свет к ней ещё столько придумаем. Так?
– Идёт!
Мы попрощались и расстались.
Придерживая распечатку и не отпуская Баську, я шел по тихой вечерней улице, и возвышенные чувства переполняли меня. Отпускать собачонку не хотелось: потом жди её, может быть, до утра.
Я осознавал, что вот ещё несколько минут назад я не только от души пообщался с интересным человеком, но и прошёл некое посвящение. В то, где пока и не мечтал оказаться со своими никудышными литподелками. Куда любой новичок может рассчитывать подняться разве что через годы, а то и десятилетия. Неважно, что я посвящён человеком, не желающим и, вероятно, не готовым публиковаться. Ну их, этих маститых! Они все какие-то очень занятые, серьёзные, напыщенные, юмора не понимают, как, безусловно, и самой действительности; то, что можно брать из неё, считают неподходящим, своё же сочиняют тяжело, выдумывая, и – что они написали?.. Где оно? Кому в поучение или в удовольствие? Гоголь что-то говорил о бумагомараках…
Я мысленно благодарил Виктора за всё, благодарил себя, что у меня получилось так легко войти в доверие к нему, благодарил и вот этого шельмеца Басю и даже его тёзку из романа, а также двух сук – их матерей. Без нас всех, вместе взятых, пожалуй, и не вышло бы ничего из того, что вышло.
Писать, быть литератором – это в понятии всех как что-то недосягаемое, возвышенное, необъятное, таинственное. На самом же деле всё просто. Что, казалось бы, в нашей с Виктором болтовне с разбором рукописей, в смехе над эпизодом с капитаншей, в беззаботной безалаберности непоседы Баси? Но вот я иду теперь, ощущаю неубывающее животное тепло от пульсирующего маленького тельца этого пёсика и радуюсь, что я уже совершенно другой.
Я знаю, что может составлять литературу, даже очень высокую. Так это легко и приятно сознавать…
Я знаю, что мне теперь делать, что мне нужно…
И уже ничто не в состоянии помешать мне или огорчить меня. Даже то, что, по известной мне причине, издание сборника юморин с моим «присутствием», о чём говорил Виктор, вряд ли состоится. Или, если и состоится, то не скоро.
Помню, что уже и перед самым уходом от него я всё ещё хотел спросить у него, в самом ли деле он собирается выпустить в свет такую книжонку. Было бы желательно обнаружить в ней свой скромный вклад. Но я не спросил, поскольку запаздывал: следовало задать этот вопрос несколько раньше – сразу вослед первому, уже изложенному выше. Теперь он казался излишним и неуместным.
Для чего было спрашивать о пустяке – если и так всё складывалось наилучшим образом…
