Антон Юртовой
Миражи искусства
Простое и очень сложное
ПОВЕРЖЕННАЯ ГЕОГРАФИЯ
Учитель географии Владимир Петрович Солодовников любил выпить, был застенчив, робок, нешумлив и не задирист, в меру общителен. Тот тип премилого, покладистого интеллигентного человека, который, несмотря на несдержанность перед спиртным, как бы востребован окружающими: он легко порассуждает о какой-нибудь сложной жизненной ситуации, легко отведёт чью-то беду. Соседи любили его и, сочувствуя ему, выручали, кое-когда, не требуя оплаты отдавая ему немного имевшегося у них зелья в натуре или выкраивая в долг на выпивку небольшие суммы денег, какие он запрашивал и, к его чести, почти всегда возвращал в обещанные им сроки.
Можно сказать, то было хорошее, светлое время. Но постепенно стиль употребления алкоголя у Владимира Петровича становился другим. Учитель спивался. Множились невозвраты заёмных сумм. Бедолагу всё чаще видели в компаниях сомнительных, бомжовых, норовивших прятаться по подвалам и обиравших каждого, кто к ним пристраивался.
Теперь на его лице и во всём облике ясно виделись крайняя растерянность и невозможность выйти из несуразной жизненной колеи, всё дальше заводившей его в тупик. Одновременно он, как человек воспитанный и совестливый, чувствовал себя всё более виноватым перед сообществом окружавших его людей, перед своей семьёй и в особенности перед женой, преподававшей в одной с ним общеобразовательной школе и управлявшей скромным совместным заработком.
Как раз по решению жены положение учителя до крайности усложнилось.
Бедная женщина заявила мужу, что ввиду подорожания жизни и возраставших расходов на воспитание детей и в целом по внутрисемейному хозяйству она больше не в состоянии давать ему денег на приобретение алкоголя, на выплату долгов и вообще всего, связанного с выпивкой. Географ этим был прямо-таки обескуражен. С лица его уже не сходила хмурость; он замкнулся, всё больше мрачнел, стал малоразговорчивым, неконтактным, вялым. Однако свою новую участь принял безропотно. Семейных денег не крал и не отбирал. Зато пить ему приходилось реже. Пьяницы хорошо знают коварство этой методы. Реже – не значит меньше. Оскучавший по выпивке алкоголик прежней дозой не насыщается. А раз так, очередная, увеличенная доза надольше выбивает его из колеи. Ведь кроме тяжёлого, скверного самочувствия, которое приходит вслед за непосредственной, «календарной» выпивкой, донимают похмелья, парализующие остаток воли. Из-за всего этого проще простого потерять и работу, и то сочувственное отношение, которое могут ещё какое-то время проявлять к матёрому пьянице все, кому он знаком.
Для него наступает пора полного социального отторжения.
В первый раз мы с ним заговорили у моего подъезда, куда он, завидев меня, шедшего уже в наступившей темноте с работы, спешно приблизился от своего, что рядом, в одном доме. Во дворе я был известен тем, что при заселении дома я первым подал судебный иск о возврате приличной денежной суммы, которую взяла с меня строительная организация – за улучшенную отделку квартиры. Отделка действительно была улучшенной, однако строители выполнили её по своей инициативе, без соответствующего письменного заявления с моей стороны, а также – без соответствующего договора. При этом оказалась намного завышенной утверждённая сметная стоимость всей постройки, что выглядело подсудной махинацией. Процесс я выиграл, вслед за чем иски немедля подали другие соседи, оказавшиеся в такой же финансовой ловушке. Им тоже вернули деньги.
Приобретённый мною в этой связи авторитет в какой-то мере, видимо, смущал Владимира Петровича. Он, как, впрочем, и другие соседи, мог, наверное, думать, что если я действовал так смело и эффективно, то мне обязательно кто-нибудь сильно покровительствовал, и в таком случае я, хоть и не значился руководителем или начальником, но заслуженно нёс ауру этого приподнятого сословия. Как и всякого, кто представлял его, меня, значит, также полагалось уважать и побаиваться.
По прошествии какого-то времени история с судом забывалась, но след от неё сохранился. Благодарность ко мне, человеку, сделавшему добрый почин, куда сам собой входил интерес и нескольких десятков других людей, не истлела.
Может быть, именно из-за такого необычного моего статуса учитель географии, постоянно озабоченный поиском денег на выпивку, долго не просил их у меня. Ведь и без того мой вклад в материальное благосостояние его семьи, а, стало быть, и его самого, вклад хотя и косвенный, но одновременно и по-настоящему реальный, был, что называется, весом и значим. Но так уж было, наверное, суждено, что Владимир Петрович, исчерпав многие способы выклянчивания денег у здешних людей, вынуждался переступить и через тот порог, каким он сам отгородил себя от меня.
Назвав меня, Владимир Петрович извинился, что уже поздним вечером задерживает меня, но попросить в долг сразу не решился. В свете висевшей под карнизом электрической лампочки я увидел его глаза, почти совсем прикрытые веками, и понял, что он плачет. «Я хотел попросить…» – произнёс он болезненным голосом, как бы через силу преодолевая молчание, которое затягивалось.
Мне, конечно, хорошо было известно, чего он хотел просить, и казённо спрашивать, в чём дело, не требовалось. «Я дам, если вам нужно, только сможете ли вы вернуть?» – сказал я ему. «Да как же не вернуть? Верну обязательно. К следующей неделе…» – Он торопливо взял протянутую мною банкноту и, слегка поклонившись, не задерживаясь, отошёл.
Полученных денег доставало ему на поллитровку водки, но я имел в виду, что, как выпивоха, Солодовников предпочтёт вино, причём подешевле, или даже самогон, что ещё дешевле, и такая сумма для него удовлетворительна. В искренности его заявления я не сомневался, а вот насчёт того, сможет ли он вернуть, уверенности не было никакой.
«Ладно, – сказал я себе, – случай, когда теряешь вот так, выручая забулдыг, не первый. Ну, не отдаст, так ведь тогда и я не стану ссужать. Вот – как другие…»
Подумав о других, которым учитель, скорее всего, здорово надоел, я испытал некоторую неловкость и смущение. Причин этому набиралось несколько. Во-первых, неудовольствие кого-то, кому Владимир Петрович долг не вернул, вряд ли бы должна затрагивать меня. Плохого окончания мои отношения с ним ещё не получили, и мы расстались посреди нормы, какая распространяется на участников договора. Как я могу не доверять человеку просто вдогонку чужому недоверию к нему? Второе: я сам, не дожидаясь изложения просьбы в её полноте, предложил ему в долг. В таком случае я посягнул на свободу заёмщика, на его право свободного запроса и, значит, с опережением, навязчиво подтолкнул его к обязанности вернуть принятое, что придавало некую неопределённость договору; эта неопределённость выпадала больше в пользу взявшего в долг; иначе говоря, – право на обязательное получение мною денежной суммы от заёмщика я почти напрочь терял, в моральном плане – уж точно.
Меня, конечно, мало волновала потеря скромной суммы. Но, как уязвлённый нарушением по моей вине традиционной схемы заключения договора, я продолжал размышлять о странной сложности отношений, в которые людям приходится ставить себя друг перед другом, принимая или уступая даже микроскопические права и обязанности. Вовсе не тот ведь был у меня интерес, чтобы вот так, из простой прихоти, опережая запрос, дать человеку взаймы. Ситуация не для куража. Я подспудно ощущал какую-то потребность разобраться в ней и приходил к выводу, что через неё мне бы хотелось лучше понять состояние моего должника. Кто он? Из-за чего такой?
Странным было то, что уже в первый раз имев с ним дело и зная, что он учитель, воспитатель, наставник, то есть – пример другим, я находил его вроде как желавшим освободить себя из тяжёлого ярма алкогольной зависимости, только этого он уже сам сделать не в силах и не может.
Какая преграда встретилась на его пути и так его смяла и обездвижила?
В суете будней я пытался не выходить из потока этих не вполне ясных рассуждений, надеясь таким образом по возможности вернее оценить поведение Владимира Петровича в предстоящее ближайшее время. Даже не оценить, поскольку из-за моей плотной занятости, частых и длительных командировочных выездов за пределы города оно, скорее всего, осталось бы для меня неизвестным, а – хотя бы предположить, схематично представить его. При этом меня, разумеется, не могло не беспокоить то, что, со своей стороны, я, ссудивший пьянице, несу прямую ответственность за такой поступок.
Что в нём не было никакой логики, мог сказать любой, кто выручал и перестал выручать Владимира Петровича, да и вообще любой, кто имеет понятие о существе и о тяжёлых последствиях образа жизни, сопряжённого с пьянством. Людей, не сведущих в этом вопросе, практически нет. Ты лишь потворствуешь падению человека, только и всего, что они посчитали бы нужным сказать мне. Да ещё, наверное, могло прозвучать не одно обвинение в экзальтациях, для данного случая бессмысленных и вовсе неуместных.
Внутренние монологи, исходившие из факта первого «дворового» контакта с учителем, получали во мне пульсирующее развитие, укладываясь довольно тяжёлым грузом на моё сознание.
К моей радости, этот сложный этап отстранённого всматривания в загадочные тонкости изломанной чужой судьбы закончился для меня быстро и благополучно. Должник вернул мне занятую сумму в условленный срок, и я заметил, что для него это также было невероятным облегчением.
Я увидел его благодарно улыбнувшимся, а на мои осторожные, поощрявшие его к обычной скромной общительности, но как бы не имеющие к делу никакого отношения и обтекаемые расспросы, всё ли у него в порядке, он даже дал несколько обстоятельных ответов и позволил себе пуститься в некие недлинные и не утомившие меня рассуждения о текущем нашей жизни и жизни нашего двора и дома.
Уже расставшись с ним, я думал о том, что сосед каким-то, видимо, очень дальним чутьём улавливал и даже старался угладить мои сумбурные мысли, касавшиеся нашего знакомства, в котором не содержалось ничего, кроме чистой вежливости и намерений соблюсти элементарную порядочность, но в то же время пятном торчало известное мне да, безусловно, и ему общественное или, если проще, местное мнение – о его хмельной наклонности.
Трудно было судить, в какую сторону и как далеко могли бы распространяться эти наши скрытые даже от самих себя, но проникавшие сквозь нас отношения с элементами искренней уважительности. Тем не менее они уже были явными, и теперь мы оба хорошо знали об этом. Их наличие выражалось хотя бы в том, что алкоголик, передав долг, не захотел даже намекнуть на возможную необходимость нового займа ему, которая могла последовать едва ли не через какой-нибудь час-другой; что он был как бы твёрдо уверен: я не откажу ему; я же, в свою очередь, готов был снова и сразу дать ему в долг как только он попросил бы меня об этом. «Таковы мы как личности, – пробовал я рассуждать, поддаваясь обаянию минимально уяснённого. – Их постижение вряд ли когда удовлетворяет наши запросы. Но хорошо уже, если нам дано хотя бы на чуток придвинуться к ним, познавая их. Очутившись ближе, понимаешь больше…»
И тут я вспомнил, что человек, только что переставший быть моим должником, и по виду, и по манере говорить и рассуждать нисколько не походил на выпивавшего и тем более на пьяницу, каким я, видя его раньше очень редко и то издали, в основном же со слов многих жильцов нашего дома, доверяя им, считал его. Заморённый, уставший, огорчённый – да; в остальном же обычный, как то говорят о выпивающих лишь иногда. Скажу ещё больше: точно то же я наблюдал и в нашу с ним первую встречу да как-то не соизволил придать хоть какой-нибудь вес этому странному своему упущению.
Дни проходили за днями, и то доверие, которым мы взаимно прониклись в отношении друг друга в самом начале, не только не истаяло, но и возросло. Учитель географии несколько раз брал у меня в долг, и столько же раз исправно возвращал.
Мы договорились, что, если ему потребуется, он может находить меня у гаража по вечерам, когда я ставлю машину после поездок по городу или в районы. Гараж был в какой-то сотне метров от дома. Я не торопился уйти оттуда, закончив свои дела.
Хорошо было чувствовать медленно спадавшую усталость онемевших за день мышц, перекинуться парой фраз с кем-нибудь из приятелей, также ставивших здесь машины в соседних боксах. Владимир Петрович, казалось, менялся на глазах. Я, было, начинал подумывать, что вот ведь как хорошо всё пошло, может, он наберётся воли и растопчет, искоренит свою пагубную привычку. Как бы изменилась его жизнь!
Одно вот это выпрашивание денег с последующей отдачей, одно это каких стоит моральных трат и усилий. Я ни разу не заводил с ним разговора на эту щекотливую тему. Уже можно было от души радоваться хотя бы тому, что получалось. Наречённый алкоголиком, учитель приобретал облик приличного и доброго человека.
Но однажды мне пришлось глубже рассмотреть наши с ним отношения и не на шутку встревожиться его состоянием. Я что-то чинил и чистил в подкапотной части, когда Солодовников появился в проёме гаражных ворот. Он принёс взятый долг, и, как всегда в прежних таких случаях, смотрелся уже в привычном для меня слегка приподнятом и раскованном виде. Был, как я считал, удобный момент, чтобы разговорить его о том неясном и почти таинственном, державшем его, что называется, на поводке.
– Мы с вами уже достаточно знакомы, – сказал я, – могу я спросить вас, из-за чего вам нужно пить? Почему вы не решитесь бросить?
– Да, разумеется, я не собираюсь ничего скрывать, – начал он обстоятельно и ровно. – Однако раньше, когда я пытался кому-нибудь говорить об этом, надо мной смеялись, и мне становилось обидно. Надеюсь, что когда я начну говорить с вами, такого не произойдёт. Хотя – не знаю…
Объяснение, перетекавшее в некое условие, которому я должен следовать, было совершенно уместным.
Каких-нибудь пять минут назад ко мне подходил один из водителей – приятелей по гаражному ряду. В смысле выпивки он числился «обычным», не отказывал себе после трудового дня, и, когда, бывало, он просил у меня в долг, я давал, зная, что напоминать ему о возврате не нужно. Василий, так звали этого приятеля, и на этот раз обратился ко мне с тем же, но сказал, что ему понадобится побольше. С кем-то и не с одним он собирался обсудить и решить какой-то важный для него вопрос прямо сейчас, в этот вечер, в его гаражном боксе. Непременно с распитием спиртного.
Я заглянул в свой бумажник, вынул оттуда все деньги, какие в нём были, и, спросив, хватит ли столько, отдал их. Помню, мы даже успели коротко поговорить «за жизнь», и в одной из фраз, кажется, когда прозвучала просьба приятеля о займе, он, видимо, желая сказать, что ведь и такую сумму я не откажу ему, как бы в тему, с едва заметным пренебрежением упомянул о моих преференциях Владимиру Петровичу. Дескать, ему-то, вечному попрошайке, ты, верно, теперь не отказываешь?
Это был бесцеремонный выпад в отношении нас двоих с Солодовниковым, но более всего в отношении учителя.
Выходило, что на нём как лежало пятно пьяницы, так оно и оставалось во мнении местного сообщества. Я знал Василия как парня грубоватого, любившего кого-нибудь поддеть, как бы испытывая этим на выдержку, всегда извинял ему эту его темноватую слабость, но в данном случае я был серьёзно задет и уязвлён. Возразить ему просто не нашлось времени, так как Василий спешил и скоро ушёл.
Но теперь эпизод с ним служил мне дополнительным пунктом, который я вынуждался учитывать в начатом разговоре с учителем.
– Заранее приношу извинения и обещаю не делать ничего, что бы обижало вас, – сказал я ему.
– Спасибо. Впрочем, я сам давно уже хотел кое-чем поделиться с вами, да остерегался.
– Ну, вот теперь-то вам ничего, кажется, не препятствует. Смелее.
Я посмотрел через открытый проём ворот наружу, где уже спускались плотные вечерние сумерки, включил внутреннее освещение, достал находившиеся под верстаком две небольшие самодельные деревянные одноместные скамеечки, расставил их поблизости от заднего номерного знака машины, так, чтобы каждый из нас мог поудобнее усесться на них друг перед другом, жестом руки пригласил Владимира Петровича сесть, и теперь, глядя, как он охотно усаживается, оставалось лишь позаботиться о том, как бы правильнее выбрать тональность и содержание нашей беседы, провести её ровнее и эффективнее.
– Для начала я хотел бы знать: вы считаете себя алкоголиком?
– Другие это скрывают, а я – нет. Зачем? Да – я из их числа.
– Но с тех пор, как я даю вам в долг, я не видел вас выпившим.
– Это лишь черта моего организма. Я, знаете ли, не пьянею.
– Разве такое возможно?
– У меня с этим нет проблем. Когда вы или кто-то другой даёт мне денег, у меня проходит неуверенность, что выпить мне будет не на что. Я обретаю, конечно, не душевный покой в его желательном идеальном виде, но всё же мне становится спокойнее. В таком режиме я пью меньше, и мне достаточно. А сам приём спиртного у меня тоже особенный: я пью ночью. Легче спится. И на работе я в меру свеж.
– Пьёте частями или всю вашу «норму» сразу?
– Бывает, что и по-раздельно, а чаще – сразу.
– Каждую ночь?
– Нет. Иногда через раз, иногда и через пять дней, через неделю.
– А запои – случаются?
– Всё вместе взятое, собственно, и есть запой. Иногда он более выраженный, это когда я вынуждаюсь пропустить не только ночью, но ещё и днём, как бы в похмелье. Однако такое редкость. В основном, когда нет денег, когда они кончились, а взять, занять не у кого, и портится настроение, самочувствие…
– А у жены вы разве не могли бы иногда брать? Я наслышан о её строгости к вам, но это ведь в семьях принято и, если в пределах допустимого, то бюджет особо не страдает. Не обходятся ведь и без домашних, пусть и нечастных застолий с приглашениями гостей. В вашем случае это бы тоже могло снимать обеспокоенность…
– Прекрасно понимаю, о чём вы сейчас говорите. Мы с супругой, когда я настаивал, пробовали выкраивать, но мне при этом всегда казалось, что уговор с нею не может быть долгим. Даже имея свои, то есть – от неё, шёл и находил в долг, репетиторствовал. Сущие крохи, поймите. Как говорится, – для гарантии. Сейчас, когда она знает, что я беру у вас, она не отказывает, уступает мне, это ведь при таком порядке не столь уж и много. Супруга, скажу вам, хорошо понимает вашу заслугу перед домом и неизменно доверяет вам, говорит о вас с уважением, меня не пилит. А я, в свою очередь, приобретая спиртное, ни с кем не делюсь. Пьющие компании хороши для веселья, для праздников, для удовольствия души. Тут же не до этого…
– Выходит, я со своими ссудами тот человек, на котором держится ваш благополучный запой?
– Именно. Только вы, кажется, говорите это с оттенком иронии?
– Поверьте, нисколько.
Промелькнула небольшая пауза. Можно было удовольствоваться: всё шло хорошо.
– С чего мы начали? А, да. Я уже спрашивал: почему вы не решитесь бросить?
– По ходу беседы я уже почти объяснил. Мне дорого то самое чувство успокоенности.
– Может быть, стоило бы пройти обследование…
Я хотел ещё добавить: «или даже курс лечения», но хорошо, что не успел. Географ широко открытыми глазами протяжно посмотрел на меня, и в этом его взгляде я почувствовал укор и тревогу. Он мог подумать, что я рискнул заговорить о нём как о душевнобольном, но, честное слово, я и не собирался переступать на эту оскорбительную полосу. То, что она была оскорбительной для него, можно было не сомневаться. Он явно сторожил меня по этой части, и потому мгновенно вычислил моё неосторожное двусмысленное отклонение от допустимого.
– Не сердитесь, – сказал я ему. – Вы вправе посчитать…
– Чего там. В самом деле, могло показаться…
– Раз так, вы согласны ответить на мой вопрос, прозвучавший самым первым: из-за чего вам нужно пить?
Я внимательно следил за учителем. Готов ли он продолжать диалог? Прервёт его сам или ждёт этого от меня?
Нет, кажется, будем продолжать.
Владимир Петрович кашлянул, поправил галстук.
– Дело нисколько не сложное и одновременно сложное невероятно, – заговорил он тоном, где угадывался учительский опыт изложения материала. – Я понял, что поправить уже ничего нельзя.
– С чем это связано?
– Объяснение я получил от своего ученика, Алёши Горшкова. Он утверждает, что я занимаюсь пустым и никчемным делом, из которого география, как предмет, вынута другими и рассеяна.
– Как так?
– Когда-то она служила людям для познания земли путём описаний. Только само слово «география» напоминает теперь об этом. Всё, что нужно, уже описано, и не один раз. Есть самые точные карты расположения материков, островов, очертаний гор, береговых линий. Уточнения получены из космоса, им не доверять нельзя. «Географию», однако, не закрыли. Предпринята нещадная эксплуатация этого прекрасного термина. Землю ковыряют археологи, рудокопы, строители, на ней и в ней ищут и находят новые виды растений и животного мира, прокладываются всевозможные магистрали. И всё это описывается. Меты, штрихи, пунктиры, тексты, изображения. В применении к земле их часто продолжают связывать с понятием географии. Это глубоко неверно…
– Позвольте, – приостановил я Владимира Петровича. – Но ведь подобной участи не избежали да и не могли избежать многие прежние системы познания. И что дало бы «закрытие», как вы говорите, старинных обозначений?
– Вы меня, кажется, не вполне поняли. В термине описания предусмотрены, а на самом деле в них нет необходимости. Понимаете? – необходимости!
Как-то странно всё выходило в этом отрезке нашей спонтанной полемики. Она пока оставалась вежливой, но стремительно взмывала вверх и могла стать разрушительной. Малейший перебор, и я не сумею повлиять на её исход. То есть – может разлететься в прах всё то ровное и благоприятное, что складывалось у меня с географом.
Я лихорадочно искал выхода. Тут имела уже значение даже пауза. Но и на неё не хватало времени. Я совершенно отчётливо осознавал, что запутываюсь больше, кажется, я, а не Владимир Петрович.
У него хоть и сумбур, но, похоже, какой-то выстроенный, давно и основательно обдуманный. Теперь это касалось географии как предмета. Для себя я в нём никогда не находил ничего привлекательного. Мореплавания, путешествия, открытия новых территорий, составление карт – это, наверное, нужно кому-нибудь, но не мне. С серьёзной, практической точки зрения географию современного образца в самом деле совершенно легко засчитать за пустое место. В давние годы в школе она давалась мне очень легко, будучи из предметов самой лёгкой. То же утверждали все в классе, где я учился. Не в пример тому, что говорят вокруг об истории, математике, физике, поэзии, о ней, как о формирующей наши представления о современном мире, больше не говорят вообще, разве что лишь изредка на скучных родительских собраниях.
Один мой знакомый уже в нынешнюю пору как-то случайно упомянул о ней таким манером, что её, мол, следует раз и навсегда вывести из учебных программ – и школьных, и вузовских. Дескать, познания в объёме этих программ любой школьник способен приобрести, прочитав пару популярных книжек или проведя с полдня в интернете. Всё тут выглядело определённым и очевидным. Однако значило ли всё отмеченное, что предмет следовало игнорировать? Ведь он получает наполнение в условиях развития науки и техники. Там столько проблем! И учитель, само собой, не говорит же о географии только, так сказать, в её самом простом, бытовом, что ли, обозначении. И как теперь мне выразить согласие с ним, моим неожиданным оппонентом?
Если я соглашусь, то, значит, поддержу его, а это не что иное как одобрение его позиции, противоречащей делу, которым он занят. Не годится. Мы же не в детской игре, где поддавки используются, чтобы необидно стимулировать сообразительность у ребёнка.
Поражало то, что, как и заявил Солодовников, тема оказалась и очень простой, и очень сложной одновременно. Простой для него – поскольку он её уже практически успел и развить, и чуть ли не закрыть. Нет необходимости! А для меня она чересчур сложная. Поскольку я был вынужден рассуждать не со знанием дела и обстоятельств, а вообще, отвлечённо, и я не могу, не готов поставить точку на обсуждении исключительно из незнания или из банальных представлений.
Что я под необходимостью должен иметь в виду, что подразумевать в ней?
Я не знал, как выйти из неприятной для меня ситуации. Привести в пример свою работу в качестве сборщика новостей? Когда-то сфера бытового и политического оповещения в государстве тоже ведь была цельной. Её главными действующими лицами были посыльные, вестовые и глашатаи. Потом появились почта, газеты, телефон, агентства, радио, телевидение, теперь вот ещё интернет. Но что я скажу Владимиру Петровичу? Что новости, перемещение которых приобрело широчайший размах, хоть и предусмотрены, но необходимости в них уже нет? Нелепость. Учитель вправе сказать, что я мелю чепуху. Однако, что же с географией? Я не услышал каких-то особенных доводов, почему её надо называть пустой, а меня уже вроде как прижали к стене. Доводы могут, наверное, быть и поотчётливее тезиса о туманной необходимости…
– Всё-таки…– промямлил я, не вполне уверенный, что имею в виду что-нибудь по существу.
Наступила пауза, которая могла значить окончание встречи. Нельзя было этого допустить: ещё когда будет случай вызвать столь оригинального человека на подобный обстоятельный разговор?
– А почему вам нужно считаться с мнением Алёши Горшкова? – Я мало-помалу начинал выпутываться из паутины, будто в плотный узел стянувшей мои мысли, когда Солодовников так легко стушевал меня мало что прояснявшим, взятым, скорее всего, от потолка императивом.
– Алёша был моим лучшим учеником. Ещё задолго до окончания школы он воспринял мои тогдашние восторги по поводу предмета географии. Было такое со мной, к сожалению. Много лет уже прошло. Парень с моего одобрения закончил географический факультет, плавал на исследовательском судне, подбирался к научной карьере. Напутешествовался вдоволь, навидался всякого, и когда уже потёртым я встретил его, тут-то и узнал, что он разочарован. «Вот смотрите, – сказал он мне, – что я нашёл на морском дне, когда мы искали какую-то очередную Атлантиду». Вынул из кармана и протянул мне курительную трубку непонятного срока изготовления, из дерева, растущего, как он сказал, то ли в Аргентине, то ли в Бразилии. Вещица пустяковая, не нужная ни ему, ни мне, так как оба мы некурящие. «Это всё, с чем возвращаюсь, – говорит. – Больше с географией, с той, которую изучал у вас и в вузе, я не дружу. Устал. Перспективы никакой». Упрекать не упрекал, но я остро воспринял его озабоченность и поверил ему. Пустое дело. Он прав на сто процентов.
– Как же вы учите ребят сейчас? Не верить в то, что делаешь, должно быть, переносить такое нелегко. Я вам сочувствую.
– Мне скверно, стыдно, и нечем утешиться, кроме…
– А другим делом вы заняться не пробовали?
– Что тут сказать? Поздно. И склонностей у меня ни к чему, кроме учительства, нет. Теперь уж как-нибудь до пенсии.
– Горестная повесть.
– Горько не только мне, но и ребятам, понимающим, что я худший из учителей. Часть выпускников, ставших дипломированными географами, уходит на сторону сразу или едва оглядевшись, и таких всё больше. Бедный Алёша Горшков – представьте, он устроился в турагентство, сопровождает группы туристов в поездках по зарубежью как простой экскурсовод. И уже далеко не молод. Вот и вся цена его прежним стараниям и увлечению. Нет, я с выпивками уже не кончу, состояние пьянства как наказание мне. Я его заслужил. Простите…
Разговор прервался. Несвязные, тяжелые размышления, будто недогоревшие и медленно потухающие угли в костре, оседали у меня в мозгу. Мы оба какое-то время отстранённо молчали, находясь в таком состоянии, когда каждый ждал от другого повода разойтись. Как сквозь глухую перегородку я услышал истомлённый голос учителя, находившегося рядом, совсем близко. Почти шёпотом он сказал:
– Я вот сейчас принял бы…
Потянулось короткое, но тягостное и какое-то мучительное молчание.
Не совсем было понятно. Выпил бы или бы принял деньги на выпивку? Мне вспомнилось, как я корил когда-то себя за упреждающий шаг в передаче ссуды, и, к моему огорченью, выходило, что от меня как бы требуется сделать то же самое в настоящей минуте. Ведь теперь, зная всё, я, как, наверное, никто, понимал бедного Владимира Петровича и искренне жалел его. Да что там жалел.
На меня наваливалось чувство неустранимой виноватости перед ним за поднятую в нём и без того не утихающую сквозную многолетнюю нутряную боль, о которой он, судя по обстоятельствам, угнетавшим его, не мог никому рассказать. И в то же время я ощущал в себе какую-то знаковую потребность вечного долга ему, долга и признательности за то, что он доверился мне, пусть и в погашение моих скромных нерегулярных ссуд.
Я был готов хотя бы чем утешить его, поспособствовать ему. Боялся только одного. Как человек, честно и до конца выполнивший взваленную на себя работу, он может закончить игру со мной, выйти из неё, тут же, сейчас. Если этому случиться, то последствия могут быть непредсказуемы. Пустяки, что он, как и прежде, будет обращаться ко мне за займами для выпивки. Даже пустяки то, что не станет возвращать долги, чего в отношении меня он не позволил ни разу. Другим, более тяжёлым и угнетающим окажется у него характер пьянства, другой станет и вся его жизнь, жизнь его семьи, будут другими судьбы его учеников…
Вечер давно вступил в свою позднюю фазу. В той стороне, где находился гаражный бокс Василия, слышались приглушённые темнотою звуки оживленного кучного мужского разговора. В нём преобладала тональность энергичного, сильного, увлекающего участников опьянения. Нам оставалось расстаться. Но мы, хотя и поднялись уже со скамеечек, медлили с этим.
Я прикинул: выпивки у меня с собой нет. Есть лишь деньги, ровно столько, сколько я получил в виде возврата. Не укладывалось в голове, что нужно было сделать. Что-то говорить тоже не имело смысла. Пьяница выручил меня.
– Если не откажете, я бы взял…– сбивчиво и с тихим напряжением произнёс он.
Звучало это так, будто он точно знал о моих скромных возможностях, но уже никак не верил, что я удовлетворю его просьбе.
– Вот что, – сказал я ему, подыскивая слова, которые нужно было употребить, не обидев его: – Спиртного я не держу, и кроме как тех, что вы принесли, у меня сейчас нет. Вот. – И протянул ему вынутую из кармана купюру.
Учитель посмотрел на меня, взял поданное. Лёгкая усмешка мелькнула у него на уставшем лице и тут же погасла.
