Вадим Иванович Кучеренко
Химера
– Да, бродяга, но сын у меня есть, – упрямо произнес Мичура. – Я обрюхатил его мамашу, когда еще был молодым. Так, между делом, и пошел себе дальше странствовать по белу свету в поисках приключений. Тогда это мне казалось важнее всего. Я ее бросил без сожаления, и уже никогда не вспоминал об этом. Мало ли таких шалав у меня было за мою кочевую жизнь! А она забеременела и родила мальчика.
– Так бывает, – кивнул Бесарион. – Вот у меня однажды почти такой же случай был…
– Я не знал о нем много лет, – не слушая его, продолжал Мичура. – А совсем недавно я снова оказался в тех местах. Это на юго-западе Франции, в одном из маленьких провинциальных городишек в Аквитании. И там, случайно, встретил ее. Она постарела, стала безобразной и толстой. Но сын… О, мой сын – это другое дело! Я ничуть не усомнился, когда она призналась и показала мне моего сына. Мой мальчик, Филипп – он был вылитый я в юности. Представляешь?
– Тебя в юности? – воззрился на рарога Бесарион. – Нет. Наверное, ты был очень…
– И я забрал его с собой. Привел его к Джеррику. Он обещал позаботиться о моем сыне. Назначил его на хорошую должность, приблизил к себе. И я…
Мичура сокрушенно покачал головой. Помолчал какое-то время, задумавшись. А потом громко воскликнул:
– Я снова потерял своего сына, Бесарион!
Бесарион в этот момент пил вино из чаши. От неожиданности он поперхнулся и раскашлялся до багровых пятен на лице. Но Мичура даже не заметил этого. Казалось, что его лихорадит. Он как будто бредил, высказывая вслух свои затаенные мысли.
– Мой сын отдалился от меня, стал чужим. Теперь мне кажется, что он никогда меня и не любил. Только притворился ненадолго. Но, с другой стороны, а почему он должен любить меня? Что я для него сделал? Бросил семя в чрево его матери? Однако я был не единственный, кому она отдавалась, похотливая сучка! Просто мне повезло. Мое семя в ее лоне дало всходы. Но этого недостаточно для любви. Ведь так, Бесарион?
Мичура с надеждой смотрел на очокочи, словно ожидая ответа.
– Ты думаешь, если я ему все объясню и покаюсь, он поймет меня и простит?
Но Бесарион молчал. И Мичура с горечью ответил себе сам.
– Нет! Мы, рароги, не сентиментальны, как старые девы. Нам нужно что-то более основательное, чем слезы и сопли, которыми слабые существа пытаются придать больше убедительности своим словам. Деньги! Мне нужны деньги, Бесарион! Много денег! Я отдам их своему сыну, и Филипп простит меня. Не может не простить. Ведь так, Бесарион? Скажи, друг!
– Так, Мичура, так, – закивал очокочи, с жалостливым презрением глядя на окончательно опьяневшего рарога. – Ты дашь своему сыну много денег, и он скажет: «Папа! Я прощаю тебя за то, что ты обрюхатил мою мать и бросил нас подыхать с голода в жалком провинциальном французском городишке. Давай обнимемся и забудем все плохое, что стоит между нами».
Мичура не замечал иронии в голосе очокочи и принимал его слова за чистую монету. Из его глаз покатились крупные пьяные слезы. Они капали в чашу с вином, словно камни, образуя круги. Он взял эту чашу, поднес к губам и начал пить, не замечая горечи напитка.
– Пью за моего сына Филиппа! – провозгласил рарог. И допив чашу, уронил ее на стол. Его голова склонилась рядом. Он заснул, сидя на стуле.
Очокочи с брезгливым отвращением посмотрел на него и оглянулся на дверь. На мгновение ему показалось, что кобольд Джеррик все еще стоит по ту сторону, прижавшись своим огромным ухом к замочной скважине. Бесарион подошел к двери и резким движением распахнул ее. Но там никого не оказалось.
Мичура впал в тяжелое и беспокойное пьяное забытье, изредка он даже вскрикивал, словно ему снилось что-то плохое. Бесарион вышел из комнаты и осторожно, стараясь не скрипеть, притворил за собой дверь. Прошел, неожиданно тихо, почти бесшумно, ступая, к лифту.
У дверей, которые вели в кабинет главы Совета ХIII, Бесариона остановили два кобольда. Они были такими же низкорослыми и безобразными, как Джеррик, но еще более злобными на вид. Джеррик, возвысившись, сразу же заменил охрану в резиденции.
– Я к повелителю Джеррику, – сказал очокочи, невольно ежась от колючих взглядов, которыми сверлили его кобольды. – Передайте ему, что пришел Бесарион, по важному делу.
Один из кобольдов скрылся за дверью кабинета. Но тут же вышел и жестом пригласил очокочи войти.
– Как будто немые, – подумал Бесарион, проходя между кобольдами и стараясь нечаянно не коснуться никого из них. Пространство, которое они оставили для очокочи, было очень незначительно. Ему пришлось протискивать почти боком, чувствуя горячее дыхание. Их макушки приходились Бесариону вровень с пупком. – Надеюсь, Джеррик не вырезал языки своим телохранителям!
Кобольды вдруг оскалились и злобно зарычали, напугав Бесариона. Они услышали его мысли.
Но Бесарион испугался не только неожиданного рычания. Он увидел, что в пасти обоих кобольдов шевелятся лишь коротенькие обрубки черных языков
Глава 27
После разговора с Мичурой гном Вигман вышел из резиденции главы Совета ХIII в полном смятении чувств. С одной стороны, его догадки относительно смерти эльбста Роналда получили косвенное подтверждение. Но, с другой стороны, ему было страшно поверить в это. Потому что в таком случае он должен был что-то предпринять. Собрать членов Совета ХIII и поделиться с ними своими предположениями. Настоять на создании независимой комиссии, которая начала бы расследование обстоятельств гибели эльбста. Потребовать отстранить кобольда от власти на время проведения этого расследования. В крайнем случае, можно было пойти к Джеррику и потребовать у него прямого и ясного ответа – в память о своей дружбе с Роналдом.
Но всему этому мешало одно обстоятельство – Вигман смертельно боялся кобольда. После того, как Джеррик заявил, что он готовит Армаггеддон для человечества, гном начал подозревать, что кобольд безумен и способен на любое преступление. А неожиданная трагическая смерть Роналда только усилила эти сомнения. Если уж Джеррик расправился с самим эльбстом, то что ему стоило уничтожить его, Вигмана? Кобольду достаточно было шевельнуть пальцем, указав на него.
Гном лучше многих других знал о реальном могуществе Джеррика, потому что он был финансистом Совета ХIII. Каждый год кобольд требовал – и получал, с разрешения эльбста Роналда, – огромные суммы на создание разветвленной сети тайных организаций, сообществ, секретных служб, отрядов специального назначения. Невидимые щупальца кобольда протянулись по всему миру. За спиной карлика стояла целая армия слепо подчиняющихся ему духов природы, невидимая, а потому еще более грозная.
Поэтому сейчас гном Вигман стоял на распутье. Чувство долга в нем боролось с инстинктом самосохранения. Возможно, он был единственный, кто мог спасти мир от безумного карлика, вовремя остановив его. Но он рисковал потерять то, что ценил превыше всего – свою жизнь. И эта мысль терзала его, вызывая нервную дрожь и лишая воли.
Обменять свою жизнь на жизнь кобольда – такой вариант Вигман считал неприемлемым для себя. Это была убыточная для него сделка. Против нее восставала его душа прирожденного финансиста. И плоть тоже.
Неожиданно в голову гнома пришла здравая мысль, и он даже удивился, почему не подумал об этом раньше. Действительно, зачем рисковать самому? Ему был нужен кто-то, чьими руками он мог бы разгрести эти авгиевы конюшни.
Вигман почитывал иногда перед сном книги, написанные людьми. Это помогало ему лучше разбираться в психологии человека, понимать причины его поступков и предвидеть возможные шаги. Джеррик был прав, обвиняя его в сношениях с людьми. Сам гном называл это финансовыми операциями. Он искренне считал, что деньги не имеют национальности и расовых предрассудков. И однажды, в одной из таких книг, написанной древнегреческим историком Диодоромом Сицилийским, гном прочитал историю о том, как герой Геракл вычистил от тридцатилетних залежей конского навоза конюшни элидского царя Авгия. Геракл совершил это деяние не за счет своей могучей силы, а перегородив плотины двух рек и направив их воды на конюшни. Мощный поток смыл все нечистоты. Так Геракл справился с работой, которая казалась всем невыполнимой, всего за один день. За этот подвиг его прославили в веках.
Вигману был нужен свой Геракл. Тот, кто не устрашится кобольда Джеррика. И восстанет против него как словом, так и, если понадобится, делом. Ему же, Вигману, надо будет только оплатить этот подвиг. Дело, для него привычное и не обременительное. И при этом можно будет остаться в тени, ничем не рискуя.
Тень улыбки тронула губы Вигмана, когда он подумал об этом. Подобный план его устраивал во всех отношениях.
Но затем он начал думать о том, кто бы это мог быть, и улыбка его погасла. Когда-то он, не сомневаясь, доверился бы эльфу Фергюсу. Они были с ним в чем-то родственными натурами, сдержанными в эмоциональных проявлениях и педантичными в делах. И Вигман ему доверял, считая его, помимо прочего, еще и решительным, способным на мужественный поступок эльфом. Фергюс не боялся самого эльбста Роналда и, несомненно, не устрашился бы кобольда Джеррика. Но Фергюс погиб восемь лет назад.
Был еще леший Афанасий. Он тоже не страшился гнева эльбста Роналда. Но он казался гному диким и непредсказуемым. Вигман никогда бы не доверился ему в финансовых делах.
Но сейчас речь шла не о деньгах, а о судьбе планеты. И, если здраво размыслить леший не меньше, чем он сам, гном Вигман, заинтересован в том, чтобы остановить Джеррика. Ведь, случись Армаггеддон, все леса на планете уничтожат природные катаклизмы, которые неизбежно возникнут при смене магнитных полюсов. Деревья будут снесены под самый корень бурями или сгорят в пожарах, которые охватят всю землю. Возможно, погибнет сам Афанасий, как и вся его орда леших.
А, следовательно, пришел к выводу Вигман, лучшей кандидатуры ему не найти.
Оставалось только найти Афанасия. Но это не представляло затруднений. Вигман знал, что когда леший приезжал в Берлин, то все свое свободное время он предпочитал проводить в ресторане Peterhof, расположенном на Grossbeerenstrasse. Ресторан славился славянской кухней и напитками.
Главное, думал Вигман, усаживаясь в такси, чтобы Афанасий не успел вернуться в свою тьмутаракань. Так гном называл отроги Сихотэ-Алиня, расположенные на Дальнем Востоке России, где леший проводил основную часть своей жизни. Такое путешествие было бы для гнома слишком тяжелым испытанием. И не только из-за расстояния, которое пришлось бы преодолевать. Вигман был европеец, во многом сибарит. Первозданная лесная чаща и соответствующая ей простота обычаев и нравов, с которыми он должен был непременно столкнуться, отправившись на поиски лешего в его родные края, были для гнома сродни тому же Армаггеддону. Вигман предпочел бы нищенствовать на улицах Берна, чем вести дикую жизнь в дебрях Сихотэ-Алиня.
Но ему повезло. Леший задержался в Берлине, чтобы покутить в Peterhof.
В фойе ресторана Вигмана встретил метрдотель, крупный и вальяжный мужчина. Он выглядел уставшим и сильно встревоженным. А, отвечая на вопросы Вигмана, часто вздыхал, словно что-то пытался скрыть, и это его мучило. Звали метрдотеля Генрих Кох. И, представляясь, он как бы невзначай уточнил, что его предки имели перед фамилией приставку «фон».
От него Вигман узнал, что Афанасий, которого здесь считали одним из самых выгодных своих клиентов, но очень беспокойным, гуляет уже второй день – с размахом, с льющейся рекой водкой и с цыганами. Для своего загула он закупил Охотничий зал ресторана, на стенах которого были развешены головы убитых зверей, а по углам стояли королевские троны ручной работы.
Когда Вигман, сопровождаемый метрдотелем, вошел в Охотничий зал, он увидел, что Афанасий восседает на одном из тронов, а посреди зала стучит каблуками о пол, выворачивая кисти высоко поднятых рук и издавая гортанные звуки, испанская танцовщица. Женщина выдавала себя за цыганку, а танец фламенко – за цыганскую венгерку. Но чечетка выходила у нее неплохо. Леший азартно вскрикивал ей в тон и громко хлопал в ладоши, отбивая ритм.
– Афанасий! – окликнул его гном.
Леший с трудом поднял налитые кровью глаза на Вигмана и не сразу его узнал.
– Ты кто? – спросил он с угрозой. Но тут же обмяк. – А, не важно! Хочешь со мной выпить? А то все меня бросили. Даже мой друг Бесарион предал меня, скотина!
По всему залу лежали в самых живописных позах неподвижные тела – это были недавние собутыльники Афанасия. Они храпели и хрипели, пав жертвой неумеренного пития. Стол посреди зала поражал однообразием – он был заставлен исключительно бутылками с водкой. Закуски не было. Среди бутылок сиротливо стоял наполненный прозрачной жидкостью стакан, накрытый кусочком черного хлеба.
– Афанасий! – гном возвысил голос, чтобы тот его, наконец, признал. – Это я, Вигман.
– А, Фигман, – разочарованно протянул леший. – Тогда ты со мной пить не будешь. Побрезгуешь, скотина!
– Не Фигман, а Вигман, – терпеливо поправил его гном. – Но пить я с тобой действительно не буду. Тем более, что и повода нет.
– А смерть эльбста Роналда? – удивленно воззрился на него леший. – Или вы тут в своих европах разучились даже поминать покойников? Auferte malum ех vobis! Исторгните зло из среды вашей! Тебе говорю, Фигман! Исторгни! И выпей со мной по хорошему за помин души Роналда.
– Nil permanent sub sole, – скорбно покачал головой Вигман. – Ничто не вечно под солнцем. Но это не повод нажираться как свинья, Афанасий.
– А кто тебе сказал, что я нажрался? – посмотрел на гнома неожиданно совершенно трезвыми глазами леший. – Я ведь не один из этих пеньков, которых ты видишь здесь повсюду, даже под столом. Ну, выпил немножко. Но это для брюха, а голова-то у меня трезвая. И то, что ты пришел неспроста, я хорошо понимаю. Говори, Вигман, что ты хочешь от меня, и проваливай. Не порти мне праздник… То есть, я хотел сказать – поминки по Роналду.
– Насчет Роналда я и хотел с тобой поговорить, – ответил Вигман, озираясь. Он опасался, что их могут подслушать. Но зал был пуст. Танцовщица уже ушла, воспользовавшись тем, что о ней забыли. Видимо, леший уже расплатился с ней, и очень щедро, если она не заикнулась о деньгах. Перепуганные официанты не рисковали входить в зал без приглашения, наученные горьким опытом. Леший никого не выпускал из зала прежде, чем тот выпьет с ним штрафную чашу, которой служил огромный охотничий кубок.
– О Роналде, – многозначительно повторил гном. – Вернее, о его смерти.
– Тогда присядем, – радушно предложил леший. – Как говорят в моих краях, в ногах правды нет.
Он подвел гнома к одному из королевских тронов и усадил в него почти насильно. Сам устроился на соседнем троне, забравшись на него с ногами. Подпер голову рукой, чтобы та не клонилась на грудь, и сказал:
– Говори, Вигман!
– Афанасий, ты уверен, что со смертью Роналда все обстоит именно так, как нам рассказал кобольд Джеррик? – тихо, чтобы его мог слышать только леший, произнес Вигман.
– То есть ты хочешь сказать, что Роналд не умер? – поразился леший. – Тогда какого рожна я здесь пью уже вторые сутки?
– Роналд умер, в этом сомнений нет, – вздохнув, терпеливо сказал гном. – Но своей ли смертью?
– Так ты хочешь сказать, что он не утонул? – леший выглядел еще более изумленным.
– Утонул, – не выказывая раздражения, сказал гном. – Но по доброй ли воле? Вот в чем вопрос.
Голова лешего сорвалась с руки и качнулась, словно он согласился с гномом. Но тут же Афанасий снова подпер ее, а второй рукой начал поддерживать ту, которую подставил под щеку.
– Ты хочешь сказать…, – начал леший, но так и не закончил фразы, с немым вопросом в мутных глазах уставившись на гнома.
– Я хочу сказать, что некоторые слова Мичуры, который находился у озера вместе с Роналдом и Джерриком, вызвали у меня определенные подозрения, – был вынужден признаться Вигман, поняв, что иначе дело не тронется с мертвой точки.
– И?.. – спросил леший, глядя него с тем же тупым недоумением.
– И я думаю, что кто-то должен предложить создать комиссию по расследованию обстоятельств смерти главы Совета тринадцати, – произнес Вигман с таким страдальческим выражением лица, словно вступил в ледяную воду.
– И кто этот… кто-то? – спросил, громогласно зевая, леший.
– Я надеялся…, – смешался гном. – Я думал… Что это будешь ты, Афанасий!
– А почему я? – пробормотал леший. Он уже почти спал, уютно расположившись на троне. – Мотивируй.
– Suum cuique, – ответил гном. – Каждому свое. Мне считать деньги, тебе – добиваться справедливости, Афанасий.
– Sol lucet omnibus,– возразил тот сонно. – Солнце светит для всех.
– Scelere velandum est scelus, – Вигман возвысил голос, чтобы привлечь внимание лешего. – Покрывать злодейство – есть злодейство. Не так ли, Афанасий?
– Вот и не будь злодеем, Вигман, – ухмыльнулся леший, ненадолго вынырнув из сна. – И вообще… Не странно ли подобное предлагать мне – тому, кто был в немилости у Роналда?
Вигман не нашел, что ответить. И промолчал. Вид у него был разочарованный.
– Вот что, Вигман, – Афанасий хитро подмигнул гному. – Quot homines, tot sententiae. Сколько голов, столько умов. Но у каждого только одна голова на плечах. Ты меня понимаешь?
Гном кивнул. Не говоря ни слова, он встал и пошел из зала.
– Куда ты, Вигман? – окликнул его леший, снова широко зевая.
– В Берн, – ответил гном, не оборачиваясь. – А ты, когда отпразднуешь?
Ответа не прозвучало. Вигман оглянулся и увидел, что Афанасий уже спит, развалившись на троне и сотрясая своды зала громоподобным храпом.
Гном понял, что его последняя надежда не оправдалась.
К тому времени, когда Вигман вошел в свой кабинет в банке в Берне, он уже знал, как ему поступить. Идти против Джеррика значило рисковать всем, что у него было, включая жизнь. И гном решил пойти в одном с ним направлении. Помимо прочего, это обещало приличные дивиденды.
Гном посмотрел в окно и увидел часы на колокольне Цитглоггетурм. Они показывали полдень. Прошло ровно двадцать четыре часа, когда он в этом же кабинете задумал спасти мир. Pro bono publico. Ради общего блага.
– Глупец, – буркнул Вигман, посыпая голову уже остывшим за сутки пеплом.
И, достав из сейфа бумаги, гном углубился в финансовые отчеты. Он ценил каждую минуту, которая могла сделать его богаче или беднее.
Часть 2. Возвращение
Глава 1
После того, как Фергюс передал ей ребенка, Евгенией овладел непреодолимый, почти безумный страх потерять его снова. Она то начинала смеяться, то вдруг плакала, бережно прижимая к груди сына. Он безмятежно спал, утомленный путешествием от больницы до гостиницы на канатном трамвайчике, с подножек которого гроздьями свисали пассажиры. Сердечко мальчика билось редко, личико было слишком бледным, но он улыбался во сне. И Евгения, глядя на него сквозь застилавшие ее глаза слезы, тоже не могла сдержать счастливой улыбки.
– Фергюс, я прошу, – бессвязным шепотом умоляла она эльфа, – Мы должны срочно улететь из этого города. Здесь очень сыро. Это вредно для здоровья ребенка. Ты только посмотри, какой он бледный!
Фергюс подозревал, что бледность мальчика вызвана не туманами Сан-Франциско, а его недомоганием, но промолчал. По телефону он заказал четыре билета на авиарейс Сан-Франциско – Владивосток с пересадкой в Токио. И они сразу же выехали в аэропорт на такси.
– Почему-то дорога домой всегда короче, – сказала Евгения, когда самолет взлетел. – Ты не замечал этого, Фергюс?
Они летели на Boeing 777 авиакомпании Japan Airlines. Бортпроводница, симпатичная японка, похожая на крошечную фарфоровую куклу, только что объявила, что полет до Токио займет одиннадцать часов пятнадцать минут.
Фергюс не стал возражать. Только подумал, что его дорога домой затянулась уже на много лет. Да и где он, его дом? В Лондоне, где он когда-то приобрел небольшой фешенебельный особняк на Kensington Palace Gardens, улице длиной чуть более 800 метров в центре города, которая считалась одной из самых респектабельных в мире? Или на острове Эйлин Мор, где прошли самые счастливые годы его юности, когда Арлайн была его невестой? Или в Москве, где он прожил последние несколько лет со своим обожаемым внуком? Фергюс затруднился бы ответить. Он вспомнил утверждение, что дом там, где сердце. Его сердце было с Альбертом. А для того домом пока что был весь мир. Мальчик постоянно путешествовал, меняя не только города, но и страны, и даже континенты. И не по своей, а по его, Фергюса, воле. Что внук скажет об этом ему, когда вырастет? Не осудит ли за то, что он лишил его родного дома и родины? Фергюсу стало грустно. Он встряхнул головой, отгоняя печальные мысли.
– Прости меня, Фергюс, если я сказала что-то не то, – сказала Евгения, положив свою ладонь на его руку. Она каким-то образом всегда чувствовала его настроение. Даже сейчас, когда все ее мысли и чувства были заняты вновь обретенным сыном. – В Китае говорят, что слово, и шепотом сказанное, может быть услышано за тысячу ли. Я не подумала об этом.
– Все хорошо, Женя, – успокоил ее эльф. И перевел разговор на другую тему, сказав: – Ты посмотри, как они подружились!
Он показал на мальчиков. Они, расположившись в мягких креслах бизнес-класса, сразу же после взлета заснули. Но и сейчас продолжали держаться за руки, словно боясь расстаться даже во сне. Вернее, этого боялся Альберт. Он сразу почувствовал доверие к Альфу, как будто обрел старшего брата, и во всем его слушался. Часто, прежде чем что-либо сделать, он спрашивал Альфа, правильно ли он поступает. И это было не удивительно. Мальчик провел слишком много времени в больнице, и теперь окружающий его мир казался ему огромным и пугающим, потому что был почти незнаком.
Но Евгению не так просто было ввести в заблуждении. Она, со счастливой улыбкой взглянув на мальчиков, опять обратила лицо к Фергюсу.
– И все-таки тебя что-то беспокоит, я чувствую это, – сказала она, мягко, но настойчиво. – Я бы не стала тебе досаждать, но мне кажется, что это как-то связано со мной и Альбертом. И это меня беспокоит. Я не хочу быть тебе в тягость. И тем более доставлять неприятности. Скажи, в чем дело?
Фергюс понимал, что рано или поздно ему все равно это придется сделать – рассказать Евгении всю правду о сыне. Это камнем лежало на его душе. И сейчас, под пытливым и одновременно ласковым взглядом ее глаз он решился.
Он достал из портфеля, который стоял у него под ногами, черную папку. Ту самую, которую ему отдал Амир Бейли. И протянул ее Евгении.
– Что это? – голос Евгении дрогнул. – У меня нехорошее предчувствие, Фергюс. Не пугай меня своим молчанием!
– Здесь медицинская карта Альберта, – тихо сказал Фергюс. – Ты должна с ней ознакомиться.
Женщина раскрыла папку и начала читать документы, один за другим. Через некоторое время она сложила их обратно, аккуратно закрыла папку, положила ее на колени и отвернулась к иллюминатору, к которому с обратной стороны прильнула непроглядная тьма. До самого Токио Евгения не произнесла ни одного слова. Когда стюардесса разносила еду, она отказалась жестом. Проснулись мальчики и радостно защебетали, как ранние птички, освеженные сном, но она притворилась спящей. Ее веки с красными прожилками прикрывали сухие, словно пустыня, глаза.
В аэропорту Токио была короткая пауза между рейсами. А затем они продолжили путь во Владивосток. Только спустя тысячу километров и почти два часа полета Евгения нарушила свое пугающее Фергюса молчание.
– Спасибо тебе, Фергюс, – произнесла она неожиданно. – Если бы мой мальчик умер в Сан-Франциско…
– Ты ни в чем не виновата, – сказал эльф. – Не терзай себя.
– Нет, виновата, ведь это я родила его, – возразила она. – Но я постараюсь хотя бы немного искупить свою вину перед сыном. Я сделаю все, чтобы он был счастлив. В то немногое время, которое ему осталось.
Она с внезапно вспыхнувшей в глазах надеждой спросила Фергюса:
– Как ты думаешь, это сможет продлить ему жизнь?
– Я уверен в этом, – голос Фергюса не дрогнул, когда он произносил эту ложь. – Я знаю, это банальная фраза, но любовь действительно может творить чудеса. И ты способна сотворить это чудо, Женя.
– Ты словно читаешь мои мысли, Фергюс, – слабо улыбнулась Евгения. – Знаешь, я тоже так думаю.
Фергюс перевел взгляд на иллюминатор, в котором небо начало розоветь. Он действительно только повторил то, что думала Евгения. Но ей было не обязательно знать это. Она должна была верить, чтобы ее страдания не свели ее с ума. Фергюс был не настолько эльф, чтобы не испытывать жалости к Евгении, несмотря на то, что она была человеком.
– Наш самолет приступает к снижению…, – раздался звонкий голос стюардессы. Казалось, она счастлива от того, что во Владивостоке, куда они прибывают, завершая свой долгий полет, тепло и солнечно, в отличие от Сан-Франциско, где был туман и моросило. – Просим пассажиров не забывать свои вещи в салоне…
Услышав это, Евгения бережно прижала к груди черную папку, в которой хранился вынесенный самой природой приговор ее сыну, тот, что она надеялась отменить силой своей материнской любви.
Еще в Сан-Франциско они решили, что Евгения с сыном вернется во Владивосток, в пригороде которого у нее был собственный дом.
– Мне подарили его папа с мамой накануне свадьбы в надежде, что я не улечу в Америку, – призналась Евгения с грустной улыбкой. – Ведь я их единственный ребенок. Была…
– Почему была? – возразил эльф. – Родители не отказываются от своих детей, какие бы глупости те не совершали. Не думаешь ли ты…
– Они умерли, – голос Евгении дрогнул, но она справилась с эмоциями и не заплакала. – Моя эмиграция, пусть даже под благовидным предлогом замужества, казалась им катастрофой – не моей, а их собственной жизни. Сначала у папы случился обширный инфаркт. После его смерти у мамы обнаружилось онкологическое заболевание. Я думаю, что это от горя. Она сгорела за три месяца. Я даже не смогла прилететь на их похороны. Мой бывший муж не отпустил меня. Сказал, что это слишком дорогое удовольствие. Представляешь, Фергюс? Так и сказал – удовольствие.
И все-таки Евгения заплакала, произнеся это слово. После того, как Фергюс вернул ей сына, она снова научилась плакать.
В аэропорту они взяли такси.
– В Сад-город, – сказала Евгения водителю.
– Да хоть на край света, красавица, – ответил тот, с восхищением глядя на женщину. Это был мужчина лет шестидесяти, но еще крепкий, широкоплечий и высокий, напоминающий древнерусского богатыря, занесенного невесть каким ветром в чужое ему время.
Машина тронулась с места. Таксист, глядя в зеркальце над лобовым стеклом, произнес:
– Я знаю, город будет, я знаю, саду цвесть, когда такие люди в стране советской есть…
Фергюс с подозрением взглянул на него.
– Это вы о чем? – спросил он, нахмурившись.
– Это не я, это поэт Владимир Маяковский, – ответил водитель. – Он смотрел в будущее.
– А вы лучше смотрите на дорогу, – отрезал Фергюс. – А то при таком сумбурном движении нам не избежать беды.
– Сорок лет за рулем, и ни одного дорожно-транспортного происшествия, – с гордостью заявил водитель. – А вы напрасно ревнуете, молодой человек. Я восхищаюсь вашей женой искренне и совершенно бескорыстно, как иконой в церкви. Необыкновенной красоты женщина! Настоящая мадонна с младенцами. Да вы сами посмотрите.
Фергюс оглянулся. Озябнув на сыром приморском ветре, мальчики прижались к Евгении, пытаясь согреться. А она обхватила каждого руками, словно заботливая наседка, оберегающая цыплят.
Фергюс невольно улыбнулся, увидев эту картину. Ободренная его улыбкой, Евгения спросила о том, о чем уже давно хотела узнать, но ее всегда останавливало непонятное, и прежде неведомое, стеснение.
– Вы погостите у нас с Альфом, Фергюс?
Эльф кивнул. Альф завопил от радости. Ему не менее громко вторил Альб, как они условились называть Альберта с его согласия. Евгения рассмеялась, зажав уши.
– Я как раз хотел поговорить об этом с тобой, Женя, – сказал Фергюс, когда шум немного утих. – Не мог бы Альф задержаться у вас в гостях на некоторое время? Мне надо закончить кое-какие дела.
– Ты мог бы и не спрашивать об этом, – с укоризной заметила Евгения. Потом с легкой тревогой спросила: – А ты надолго?
Эльф понял ее правильно. Евгению беспокоило не то, что Альф задержится у нее в доме, а то, что ему, Фергюсу, может угрожать опасность. Евгения догадалась об этом так же просто, как если бы прочитала мысли эльфа.
– Я постараюсь вернуться как можно быстрее, – неопределенно ответил он.
И Евгения уже ни о чем его не спрашивала.
Когда они, свернув с трассы, ведущей во Владивосток, подъехали к дому, окруженному высоким металлическим забором, Фергюс, выходя из такси, тихо сказал водителю:
– Не уезжайте. Я выйду через полчаса. Мне нужно в центр города.
Тот понимающе кивнул и заглушил двигатель.
Дом был двухэтажный, с видом на море из каждой комнаты. Их было три, не считая кухни и столовой. Это был небольшой и очень уютный дом.
– У меня будет отдельная комната? – робко спросил Альб.
– Да, – заверила его Евгения. – И ты можешь даже закрываться на ключ, если тебе захочется побыть в одиночестве.
– А можно, я буду приходить к тебе ночью? Если мне вдруг станет страшно одному в комнате? – сказал Альб и после короткой паузы добавил, также с вопросительной интонацией, как будто сомневался в этом: – Мама?
– Конечно, Альб, – беспомощно оглянувшись на Фергюса, словно прося у него защиты, произнесла женщина. У нее на глаза навернулись слезы. Не сдержавшись, она прошептала: – Бедный мой мальчик! Что он сделал с тобой!
– И Альф тоже? – спросил Альб. – Ночью?
– И Альф тоже, – заверила его Евгения. – В этом доме, мальчики, вы можете делать все, что захотите. Потому что это ваш дом. Запомните это хорошенечко. А теперь бегите и исследуйте территорию вокруг дома. Это самая настоящая terra incognita.
– Тогда я буду Христофор Колумб, – заявил Альб. – Он открыл Америку.
– А я – капитаном Джеймсом Куком, первооткрывателем Австралии, – радостно подхватил Альф.
– А я – английской и испанской королевой в одном лице, если позволите, – сказала, смеясь, Евгения. – Вперед, мои храбрые капитаны-сорвиголовы, открывайте новые земли для вашей королевы-матери! Попутного ветра вам в паруса и семь футов под килем вашим бригантинам!
Мальчишки убежали. Женщина подошла к Фергюсу. Тот стоял у окна, задумчиво глядя на море, покрытое белыми барашками волн.
– Не печалься, Фергюс, – сказала она ласково. – Альфу будет здесь хорошо.
– Я не сомневаюсь в этом, Женя, – ответил эльф. – Как говорят твои мудрые китайцы, светлый человек не делает темных дел. А ты очень светлый человек. Несмотря на темные мысли, которые тебя иногда посещают.
– Ты хорошо знаешь об этом, правда? – тихо спросила она. – Я ведь давно поняла, что ты читаешь мои мысли, Фергюс.
