Сергей Юрьевич Катканов
Рыцари былого и грядущего. III том
Бернар ни когда не знал больших сухопутных сражений и даже в страшном сне не мог себе представит, что это такое, но он был хорошим воином, превосходно владея мечом и кинжалом. Ему не раз приходилось участвовать в стычках с пиратами, и свой белый рыцарский плащ он достаточно регулярно покрывал вражеской кровью. Когда он был ещё маленьким, в случае приближения вражеских кораблей ему сразу же приказывали убраться в каюту. Но, однажды, ему было тогда лет восемь, он услышал из каюты, что бой идет уже на палубе, то есть боевая удача сильно заколебалась. Он схватил припрятанный кинжал и ринулся наверх.
В бою потерявший голову мальчишка может сделать порою больше, чем опытный воин. Его появление дезориентирует противника, он – фактор неожиданности, и если у противника не будет времени опомниться, то мальчишка, всего лишь беспорядочно размахивая кинжалом, на удачу успеет сделать несколько результативных ударов. А палубные бои всегда скоротечны. Едва Бернар успел ранить двух врагов, как тамплиеры уже кричали: «Босеан!», торжествуя победу. Бернар боялся, что его будут ругать за самовольство, но капитан лишь хлопнул его по плечу и усмехнулся. С того боя ему разрешили постоянно носить кинжал на поясе, а вскоре стали учить владению мечом.
Меч он предпочитал легкий, короткий, щит и шлем никогда не использовал – защита, которую за несколько веков выработала тяжелая рыцарская кавалерия, в скоротечных палубных схватках, требовавших большой разворотливости, была скорее обузой. Кольчугу имел, но одевал крайне редко – если во время боя случится упасть за борт, кольчуга станет смертным приговором.
***
Роковой для Святой Земли 1290 год, был для капитана Бернара был таким же, как и все остальные годы его морской жизни. На море ничего не изменилось, оно, как и всегда, никому не принадлежало. Морем нельзя обладать, даже имея самый мощный в мире флот. Один хороший шторм, и всё твоё «морское могущество» – на дне. Море нельзя завоевать, потому что на нём нельзя построить замки. Даже флагманская галера укреплена не лучше, чем хижина бедняка, потому что она деревянная – каменных кораблей не бывает. Море невозможно даже контролировать. Один хороший капитан на быстроходной галере с Божьей помощью может обойти хоть дюжину вражеских кораблей. На море – всё только с Божьей помощью, потому что море принадлежит только Богу. И земля, конечно, тоже, но там у них на суше это должно быть не настолько очевидно, и люди бесконечно делят землю, как будто она может принадлежать кому-то кроме Бога.
Нельзя сказать, что капитан Бернар вообще не интересовался политикой. Не раз он перевозил на своём корабле рыцарей и даже высших иерархов Ордена, от них он знал, что судьба Святой Земли висит на волоске, и это не оставляло его равнодушным. Он понимал, что без Святой Земли не будет и Святого моря – не куда ему будет идти на своей галере. И разве не был дорог Бернару могучий Тампль Акры, видный с моря издалека, возвещающий окончание рейса. Тампль, о мощные стены которого разбиваются бушующие волны – часть моря, и без него морякам не жить.
Земные тревоги постепенно захватили душу летучего храмовника. Ему было даже тяжелее, чем сухопутным рыцарям, потому что он привык все трудности брать на себя, все волны встречать грудью, а в земных проблемах он никому и ничем не мог помочь. Впервые в его душу закралось ощущение собственного бессилия и даже бесполезности. Перед тем последним рейсом 1290 года он испытывал тревогу, которая становилась просто невыносимой. Он не мог понять самого себя. Разве он когда-нибудь боялся пойти ко дну? Моряк в каждый рейс выходит, как в последний. Смерть неуловимым эфиром всегда струится над бесконечной водной пустыней, и чем опытнее моряк, тем лучше он улавливает этот эфир. А он, наверное, и дышать не может безопасным воздухом. Чего же тогда он так боится теперь? Неужели его зовёт земля? Вот что по-настоящему страшно.
***
Монашеский сон прерывист. Настоящий монах укрепляет силы не столько сном, сколько молитвой, а ночное время для молитвы – наилучшее. Инок Иоанн хорошо это понимал, а потому был уверен, что он инок – наисквернейший. Он по-прежнему никак не мог приучить себя спать меньше четырёх, а то и пяти часов в сутки. Порою на молитве глаза сами по себе закрывались, и он даже не засыпал, а просто выключался, как будто кто-то нажимал в нём невидимую кнопку, прекращая доступ энергии в организм. Какое уж тут «умное делание», одно только посрамление монашества и ничего больше.
Когда он ушёл на Карулю и облюбовал себе пещерку, почти ни от куда не доступную, надеялся, что теперь уже ничто не будет мешать нерассеянной молитве, и вот, извольте радоваться, проблема пришла изнутри – необоримый сон. Что толку бежать от мира, если мир внутри нас, со всеми его страстями и похотями. Иоанна никогда не угнетало одиночество, он мог довольствоваться самой грубой и скудной пищей, и даже ничего не есть по несколько дней. Он довольно легко переносил холод и зной. И сон на голых камнях его никогда не пугал. Сон всегда был сладостным. Вот тут-то и начиналась проблема. За свою приверженность ко сну инок считал себя законченным сластолюбцем.
Сегодня он был исполнен решимости всю ночь провести без сна в молитве, но в какой-то момент произошло то же самое, что и всегда – он выключился. Но его решимость видимо была настолько сильна, что выключился он не совсем, не полностью. Сквозь сон он явственно видел, что внизу, под скалой покоится галера, со всего хода залетевшая на мель. Тут он мысленно перекрестился и прочитал «Да воскреснет Бог…», потому что, когда человек во второй половине XX века явственно видит севшую на мель средневековую галеру, это вряд ли может быть чем-то иным, кроме бесовских происков. Однако, от крестного знамения и молитвы галера не исчезла. Тут уж он понял, что надо спуститься вниз и во всём разобраться на месте, потому что иначе лукавый так и будет над ним потешаться.
Проснулся ли он? Очевидно, да, поскольку видел, думал, двигался, и всё-таки позднее он не был уверен в том, что находился тогда в совершенно ясном сознании. В конечном итоге он решил, что это было пограничное состояние между сном и явью, а, начав свой спуск со скалы, он, конечно, не сомневался, что всё происходящее – реальность. Было только не понятно, бесовская это реальность или Божия?
Шёл где-то четвёртый час по полуночи, Божий мир ещё не проснулся, Святая гора пребывала в мягкой полумгле, а он скакал с камня на камень, подобно горному козлу, за секунды преодолевал сложные вертикальные спуски, даже не замечая, что сдирает в кровь ладони и колени. На Каруле лифтов нет, для того, чтобы спустится вниз, по-нормальному требуется несколько часов и то, если хорошо знаешь спуск, он же слетел за полчаса, буквально не помня себя.
Галера никуда не исчезла. Это была самая настоящая средневековая галера, какими их рисуют в книжках. Когда-то ещё мальчишкой, Иоанн очень интересовался историей флота и старательно перерисовывал в свою тетрадку разные старинные корабли из книжек, взятых в библиотеке. Такая галера в его тетрадке тоже была, и сейчас ему показалось, что ожила его детская картинка.
Нет, это не бесовское страхование. Самый отчаянный прагматик на его месте заключил бы, что имеет дело с объектом материального мира. Иоанн провёл рукой по обшивке корпуса, потрогал шляпки кованых гвоздей, вдохнул запах древесины, пропитанной морской солью, и у него набежали слёзы на глаза. Ему захотелось поцеловать влажные доски, так мастерски подогнанные одна к другой. Почему он бороздил просторы Средиземноморья не на этой прекрасной, почти живой галере, а в недрах мёртвой стальной коробки?
Иоанн легко забрался на палубу. Палуба была так чиста, как будто её специально драили к приходу гостя. Впрочем, с уборкой на корабле порою очень хорошо справляются волны – без матросов, а иногда волны убирают и самих матросов, словно мусор. Здесь тоже не было людей, кроме одного. Он лежал посреди палубы на спине, широко раскинув руки и ноги, одетый в белую тунику с красным крестом на левой стороне груди. Иоанн потрогал пульс – живой. Осмотрел тело – никаких явных повреждений, видимо, просто без сознания, скоро очухается.
Спустившись под палубу, Иоанн бегло осмотрел крошечные каюты. Убогие матросские пожитки не очень его заинтересовали, он искал людей, но здесь никого не было. Галера явно была грузовой, но шла порожняком – никаких признаков груза. А вот это, кажется, капитанская каюта – попросторнее и поуютнее, впрочем лишь по сравнению с матросскими кубриками, а так – обычный морской аскетизм. Сердце Иоанна продолжало щемить от ощущения, что это его родной корабль, и он ходил на ракетном катере под югославским флагом лишь по недоразумению, потому что его не приняли на эту галеру, на которой он рад был бы служить простым матросом, забыв о своих офицерских погонах.
В капитанской каюте он увидел на стене небольшую серебряную икону с изображением неизвестного ему святого, судя по тонзуре – католического. Заглянул в небольшой рундук, на дне которого лежали три кинжала и ничего больше. Он сунул кинжалы в вещмешок, с которым никогда не расставался, прихватил так же икону. Здесь больше нечего было делать, он вернулся на палубу.
Моряк лежал всё так же раскинувшись, он и не думал приходить в сознание. Иоанн почувствовал, что отсюда надо быстрее уходить, как с чужого огорода, но моряка ему на себе в пещеру не поднять, никто не смог бы забраться по карульским цепям, имея такую ношу. И здесь его оставить было бы неправильно. Что же делать? Тут он вспомнил о том, что с площадки перед его пещерой всегда спущена вниз верёвка с корзиной, выражавшей робкую надежду на то, что иногда проплывавшие здесь моряки положат туда немного еды. Осмотревшись, он заметил на палубе небольшой конец пенькового каната. Прихватив его, он взял моряка на руки, с большим трудом спустился с галеры и тяжело зашагал с ношей к своей верёвке. Он обвязал моряка канатом так, чтобы удобно было его поднимать, принайтовил конец каната к своей верёвке и пополз обратно к своей пещере, ни о чём не думая.
Когда он поднялся к себе наверх, был где-то шестой час утра – совсем светло. Глянул вниз – галеры уже не было. Может быть её подняло приливом и унесло в море? Так быстро? Но по каким бы причинам не исчезла галера, они были менее удивительны по сравнению с причинами, по которым она здесь появилась. Иоанн не удивился бы тому, что моряка, привязанного верёвкой внизу, тоже больше нет. Но, натянув верёвку, он понял, что тело по-прежнему к ней привязано. Помолившись, он начал с большой осторожностью поднимать гостя из прошлого.
***
Во рту было, как с тяжёлого похмелья. Однажды в молодости он выпил очень много вина, и по утру было так гадко, что с тех пор он никогда не выпивал больше одной кружки. На галере вина вообще не держали, море пьяных не любит, так почему же он тогда чувствует себя, словно с большого перепоя? И как-то очень уж всё под ним устойчиво, неподвижно – неприятно, непривычно, плохо. Капитан Бернар открыл глаза и убедился, что лежит на камне. К счастью, море шумело неподалёку.
Над ним склонился монах и что-то спросил на незнакомом языке. Он попросил на латыни: «Дай воды». Монах его понял и, исчезнув, вскоре появился с большой глиняной кружкой. Какая чудная, свежая, прохладная вода. На корабле вода из бочки всегда тёплая, затхлая, порою просто протухшая. Хоть что-то на земле хорошо.
– Где я?
– На святой горе Афон, – монах ответил на ломаной, немного странной, но вполне понятной латыни.
– Что с командой?
– Ты был на галере один.
– Значит, все погибли…
– Что с вами случилось?
– Мы шли из Акры на Кипр за продовольствием. Попали в шторм.
– Шторм был необычным? – улыбнулся Иоанн.
– Да… Я привык к штормам. Это моя жизнь. Но на сей раз… Этот шторм был не сильнее других, но он был… словно мистический. Ты когда-нибудь видел венецианское стекло?
– Видел.
– Мне показалось, что в море вдруг выросла стеклянная стена, и нас несло на неё. Мы врезались в эту прозрачную стену. Удара не было, мы прошли сквозь неё, но с этого момента я ничего не помню.
– Понятно.
– Что тебе понятно?
– Потом объясню. Есть хочешь?
– Не откажусь, – Бернар уже совершенно пришёл в себя и почувствовал сильный голод. Он с большим аппетитом быстро расправился с предложенной ему рыбой.
– Какая вкусная рыба. Как ты её готовишь?
– Пеку на углях, когда костёр прогорит.
– Костёр… Ваши странные земные слова… Я всегда жил на корабле и на землю почти не сходил. На земле плохо.
Иоанн сразу погрустнел и ничего не ответил моряку. Им было трудно разговаривать на латыни, которую оба знали далеко не в совершенстве, имея мало случаев упражняться в словопрениях на этом языке.
***
Бернар сидел на самом краю пропасти и всматривался вдаль, как будто хотел раствориться в безбрежном морском просторе. Ему было легче не видеть вокруг себя ничего земного, предаваясь иллюзии того, что он в море, но была и более прозаическая причина для того, чтобы всматриваться в морскую даль. Надо было как-то возвращаться к своим, а о том, чтобы идти к ним по земле, Бернар и думать не хотел, так что сейчас он высматривал корабли франков, в надежде на то, что один из них пристанет к афонскому берегу. Он сидел так, наверное, уже сутки, монах время от времени предлагал ему воду и еду. Воду он с благодарностью принимал, а от еды после первой рыбы отказывался.
Иоанн всё никак не мог решить, каким образом объяснить средневековому моряку, что он непостижимым образом переместился во времени на семь без малого столетий вперёд. Вокруг себя моряк не видел ничего такого, что явно свидетельствовало бы о смене эпох. Примерно такой же православный монах одетый примерно в такой же подрясник вполне мог жить в этой пещере 7 веков назад. Да ведь моряк и не поверит, если ему сказать, какую роль в его судьбе сыграл тот мистический шторм. Иоанн тянул время.
Когда пошли уже вторые сутки великого сидения Бернара над обрывом, ситуация разрешилась сама собой.
– Что это? – воскликнул моряк.
Вдоль афонского берега шёл огромный морской лайнер.
– Пассажирское судно, – с некоторым даже облегчением выдохнул Иоанн.
– Такого судна не может быть. Это не должно держаться на воде. Много этажей… Больше похоже на замок… Но и замков таких не бывает.
– Но ты же видишь.
– Вижу козни бесовские.
– Когда я увидел твою галеру, так же подумал. Стал молиться и понял, что галера – настоящая. Ты тоже помолись.
Бернар последовал доброму совету. Лайнер не исчез. Он перекрестил его несколько раз. Белый морской гигант продолжал так же отчетливо красоваться на лазурной глади. Бернар закрыл глаза и молчал, наверное, целый час. Потом зарыдал. Впервые в жизни. Он никогда не видел плачущих мужчин. На море не плачут – не до этого. Слезы были ему так же незнакомы, как и земля. Сейчас он разом познал и то, и другое. Моря больше не было. Если по воде ходят целые замки, это уже не море.
Ни один шторм не отнимал у него столько сил, как эти слезы. Почувствовав, что засыпает, Бернар едва успел отползти от обрыва.
***
Ночью Иоанн разбудил его на молитву. Уговаривать Бернара не пришлось. Они молились часа два, и так это у них получилось слаженно, проникновенно, чисто, что Иоанн буквально лучился радостью, а у Бернара на душе заметно потеплело. Оба испытали большой прилив бодрости.
– Ты знаешь, брат Бернар, сегодня впервые во время ночной молитвы меня не одолевал сон. Видимо, Господь сжалился надо мной и избавил от этого искушения.
Бернар посмотрел на Иоанна с пониманием и тихо улыбнулся, слегка кивнув головой. Чувствовалось, что он хорошо понимает, о чем идет речь. Они оба были монахами.
– И всё-таки на море молитва другая. На море Бог ближе, – сказал Бернар.
– А я, когда служил на флоте, не верил в Бога. Потом пришёл к вере.
– Как можно не верить в Бога?
– В нашем мире многие не верят, пожалуй, большинство без Бога живет. Это даже считается признаком прогресса.
– Страшно. Значит, крестовый поход окончательно провалился?
– Получается, что так, – тяжело согласился Иоанн.
– Мне ни когда не нравилась земля. Слишком много незнакомых людей, а люди должны быть знакомы. Но ваша земля и вовсе ужасна, если по ней бродят толпы безбожников. Мне остается только лечь на камень и умереть.
– Плохо говоришь, брат Бернар. В нашем мире Бог всё тот же, Он так же любит людей, значит, в самом главном наш мир не отличается от вашего. Бог неизменен. И ведь ты попал не в толпу безбожников, а на Афон, где мало что изменилось за прошедшие семь веков. Это монашеский, молитвенный мир, а молитва – настоящее чудо. Разве мы не чувствовали себя братьями, когда вместе молились?
– Это так, милость Божия безгранична. Я понимаю, что попал к вам по Божьей воле. Но я совершенно не могу понять, как здесь жить. В вашем мире я ни когда не смогу выйти в море, а это для меня – смерть.
– Как знать… Когда я увидел вашу галеру, прикоснулся к её обшивке, то всей душой почувствовал, что это мой корабль. А ведь я никогда не ходил и не буду ходить на таком корабле. Может быть, я тоже прожил жизнь не в своей эпохе? К вашему морю я, наверное, так прикипел бы душой, что ни когда бы и не ушёл с моря. А наше море с его железом для меня, может быть, такое же чужое, как и для тебя. А, может быть, как раз наоборот: тебе понравится железо.
– При чем тут железо?
– Так ведь современные корабли – железные.
– Если ты хотел меня рассмешить, то у тебя не получилось. Железо по воде не ходит. Оно тонет.
– Бернар, ты же опытный моряк. Представь себе – тонкий железный лист, большой корпус… Ну, представил?
Бернар напряг всё своё воображение и вдруг неожиданно просиял:
– Это может держаться на воде! Но… невозможно изготовить такие тонкие большие стальные листы, тем более невозможно герметично соединить их меж собой.
– А наши – научились.
– Вот это действительно нечто великое! – Бернар продолжал сиять довольно долго, а потом потускнел. – Но ваши корабли, очевидно, такие же огромные, как и то судно, которое я видел.
– Бывают и побольше. Команда, порою, до тысячи человек.
– Вот видишь. Идти на таком корабле – всё равно, что жить в городе. Где же тут море?
– А я, например, служил на небольшом корабле, где команда была примерно, как на вашей галере.
– Интересно.
– А бывают ещё и подводные корабли – субмарины.
– Невероятно.
– Видишь, как я тебя заинтересовал. Может быть, капитан Бернар ещё выйдет в море. А то и адмиралом станет.
– Да… Большие рыцарские доспехи идут себе по морю, а внутри них – целая команда рыцарей. Хотел бы я оказаться в такой сказке. Все чудеса Грааля – ни что по сравнению с тем, о чем ты мне рассказываешь.
– А можешь представить себе, что железный корабль движется без парусов, потому что имеет внутри себя этакий… громыхающий Грааль, который двигает корабль.
– Если бы я не знал, что ты моряк – не поверил бы.
– А это вообще не предмет веры. Это, брат, наука.
– Всё, всё, всё. За один раз мне и этого лишка.
– Понял. Потом ещё порасскажу тебе о некоторых удивительных морских диковинках. А пока хочу задать тебе только один вопрос: жизнь прекрасна?
Бернар жизнерадостно рассмеялся:
– Спаси тебя Господь, брат Иоанн.
Но тут же опять задумался:
– Только вот мир-то ваш – безбожный. И море, наверное, безбожное. Как же по нему ходить?
– Да… у меня на катере в команде в лучшем случае один человек из десяти был верующим.
– Чем ты дышал на таком корабле? Каким воздухом?
– Я же говорю, что и сам тогда был неверующим.
– Не понимаю.
– Твоё счастье, что не понимаешь… Но если не сможешь уберечь свою душу от отчаяния, тогда поймешь, что такое жизнь без веры. Тебе кажется, что в этом мире у тебя пути нет. Но если бы это было так, Бог не перенёс бы тебя в этот мир. Значит, Бог уже видит твой путь в этом мире, увидишь его и ты, прояви только побольше доверия к Богу, как к любящему Отцу. Представь себе маленький стальной корабль с небольшой дружной командой, где все моряки – добрые христиане, которые дышат молитвой. А внутри этого корабля рокочет волшебный грааль (называется – дизель ), и в нем заключена такая сила, что корабль несется по волнам в несколько раз быстрее самой быстроходной галеры. Разве это не корабль твоей мечты? Моли же Бога, что бы Он эту мечту осуществил.
– Вольфрам фон Эшенбах – младенец по сравнению с тобой, прекрасный брат Иоанн.
***
Месяц бежал за месяцем. Иоанн и Бернар так усовершенствовали свою латынь, что теперь уже, кажется, ни кто не понял бы языка, на котором они говорили. Это было невероятное латино-франко-сербско-морское наречие. Наречие это жило и развивалось в направлении всё большего преобладания сербских слов и оборотов. Впрочем, молились они до сих пор на латыни. Сленг ни как не мог заменить сакрального языка, а резкий переход на церковно-славянский не оказался бы по силам Бернару, так что Иоанн оказывал новому брату снисхождение, молясь вместе с ним на хорошо знакомой, но не родной и не любимой латыни.
Иоанн хорошо знал, что совместная молитва с католиком, да ещё на сакральном языке католицизма – грубейшее нарушение святых канонов, и он постоянно просил у Бога прощения за этот грех, пока не зная, как его избежать. Он не чувствовал в себе сил обратить католика в православие, потому что надо было для начала войти с ним в конфликт, а потом ещё не известно, удастся ли из этого конфликта выйти. Развязать религиозную войну в отдельно взятой пещере было бы смешно и страшно. Так Иоанн и не решался прикоснуться к больной теме разницы их исповеданий. Он даже серебряную икону с изображением католического святого до сих пор не отдал Бернару.
Наконец Иоанн решил, что дальше уже некуда откладывать сложный разговор и решил начать его с того, что молча протянул серебряную икону Бернару. Храмовник был счастлив:
– Это святой Бернар Клервосский, мой небесный покровитель. Иоанн, что же ты мне раньше не сказал, что спас мою любимую икону?
– Видишь ли, брат… Православная Церковь не признаёт Бернара Клервосского святым.
– Почему? Это же был великий человек, такой святой, каких не много было на земле.
– Может быть. Не знаю. Не берусь судить. Но тебе, конечно, известно, что в XI веке Церковь разделилась на западную и восточную, на католическую и православную. Как это не горько, мы с тобой принадлежим к разным Церквям, Бернар.
– Никогда не придавал этому особого значения. Я ведь не богослов, всё в море, да в море. Мессу, конечно, посещал, когда изредка сходил на берег. Проповеди слушал. Но священники Ордена Храма никогда особо не касались темы раскола. Все мы выросли на войне с исламом, только это было для нас важно, а христиане, они ведь и есть христиане.
– Так, да не так.
– Тогда объясни мне, в чём такая уж разница между нашими Церквями?
– Да я и сам не очень силён в сравнительном богословии, к тому же не хочу тебя обижать. Может быть, Бернар Клервосский и правда был святым человеком. Потом расскажешь мне о нём. Тут нельзя, наверное, с плеча рубить. А пока, если ты не против, могу рассказать о себе.
– Буду очень рад.
– Я ведь не всегда был сербом. Раньше я был хорватом. Тому, кто не знает наших югославских дел, эти слова могут показаться очень странными. Немного поясню. Когда-то очень давно, наверное, ещё на твоей памяти, существовал великий и единый сербский народ – православный народ. Но так уж вышло, что часть сербов, слишком тесно соприкасавшихся с западными странами, приняла католицизм, постепенно это стали как бы уже не сербы, они называли себя хорватами. Вот ты говоришь, какая разница между нами и вами? А тут единый народ превратился в два разных народа, только потому, что одни были католиками, а другие – православными. Разница, стало быть, большая.
Я вырос в хорватской семье – семье ревностных католиков. Когда я был ещё ребёнком, мне казалось, что сердце моё горит великой любовью ко Христу. Много позже я понял, что в моей религиозности было гораздо больше нездорового перевозбуждения, чем любви к Богу, но тогда я казался себе образцовым христианином и в будущем видел себя никак не меньше, чем кардиналом. Родители отдали меня в иезуитский колледж, что вполне соответствовало моим детским мечтам, я с фанатичным ожесточением углубился в изучение богословия, уповая, что вскоре мои знания поднимут меня на новую высоту. Это было вполне в иезуитском духе, отцы иезуиты вообще большие рационалисты.
– Кто такие иезуиты? В наше время их не было.
– Это общество Иисуса. Оно появилось, когда от тамплиеров уже и след простыл. Мечтают весь мир покорить папе римскому.
– Странно. А мы хотели покорить мир Христу.
– Не уверен, что и вы, ставрофоры, были правы, потому что на деле такие стремления всегда сводятся к захвату чисто земной власти. Власть – это самое главное слово в лексике иезуитов. В колледже царила железная дисциплина. Одно слово наставника имело для воспитанника больший вес, чем вся Библия. Впрочем, тогда меня это не смущало, казалось правильным, а споткнулся я на другом. Нам дали для изучения перечень грехов, в которых мы должны покаяться. Читая его, я с трудом сдерживал рвотные судороги, там, казалось, была собрана вся мерзость мира. О существовании большинства этих грехов я даже не подозревал, а теперь меня «просветили». Первая реакция было чисто эмоциональной – мне трудно было поверить, что добрый христианин своей рукой может записывать такие гадости на бумаге, да ещё и другим давать читать. Преодолев отвращение, я стал задумываться – не слишком ли хорошо наши наставники разбираются в грехах? Они теперь казались мне настоящими специалистами по грехам, а вовсе не по спасению души. Потом начал задумываться и о других вещах. Наши отношения с наставниками были какими-то бездушными, сухими, мёртвыми, от нас требовали только слепого повиновения и ничего больше. Это были не христианские отношения. Я всем сердцем ощутил, что отцы иезуиты нас не любят, а потом сделал самое страшное открытие – они не любят Бога. Они с Ним договариваются. Католическое учение о «заслугах» перед Богом – ужасно. Они вечно торгуются с Богом – сколько стоит пропуск в рай. Выговаривают себе условия повыгоднее, откупаются деньгами, составляют прейскуранты. И тогда я понял, что мне не нужен такой бог, больше похожий на предводителя шайки наёмников, которые подчиняются ему только потому, что он сильнее. Я совершенно утратил веру. Моя беда была в том, что я судил о христианстве по католицизму, меня тогда и мысль не посетила о том, что другие варианты христианства действительно другие. Я сказал, что больше не считаю себя христианином и ушёл из колледжа.
– Ты рассказываешь ужасные вещи. Мне трудно поверить, что наши могут быть такими, хотя я верю, конечно. Тамплиеры никогда не были похожи на этих твоих иезуитов. Святой Бернар учил нас именно любви.
– Может быть, в твоё время, когда западная и восточная церкви лишь недавно разделились, католики были гораздо ближе к вере истинной, чем сейчас. Но в нашем мире быть католиком, значит подчиняться не Христу, а папе римскому.
– Я никогда не поставлю человека на место Бога.
– Правильно. Мы же не язычники.
– Но святому Бернару всё равно буду молиться, потому что я его люблю, и я чувствую, что он меня тоже любит.
– Настоящая любовь всё искупает и оправдывает.
– Значит, я должен перейти в вашу Церковь?
– Ты никому ничего не должен. Теперь ты знаешь, что есть вопрос. Моли Бога о том, чтобы Он дал тебе ответ.
– Но как ты всё-таки вернулся в Церковь?
– Очень просто. Пошёл служить на флот. А ты, конечно, знаешь, что на море бывают такие шторма, после которых человек уже не может остаться атеистом. Но я не хотел возвращаться в ту Церковь, из которой ушёл, там всё было для меня чужим. И тогда я вспомнил, что рядом с нами жили сербы, у которых вера немного не такая. Я решил узнать, какая именно. Оказалось – такая, как надо. Вот и всё.
– Я тоже всё узнаю. Но… от кого? Иоанн, я не сойду со Святой Горы. Здесь я приспособился. Трудно, но терпимо. Я представляю себе, что Афон – корабль, который стоит у причала на мёртвом якоре, и мне становится легче. Но на материк я не пойду, я и раньше там не бывал, а тот мир, в котором нет Ордена Храма… Иоанн, ты можешь мне объяснить, зачем нужен мир без тамплиеров?
– Не могу… Твой путь, брат, что-то уж совсем непонятный. Ты же, как рыба на мели. Но этого не может быть. Я ни за что не поверю, что Господь перенес тебя сюда без конкретной цели. Должен в нашем мире существовать способ бытия вполне для тебя приемлемый и даже радостный, ведь всё, что делает для нас Господь – всё это для нашей радости. Ну вот скажи, за те полгода, что мы провели вместе, ты приобрел что-то такое, чему очень рад?
– Да… Молитву… Я, конечно, и раньше всегда молился, но знаешь ведь, что такое корабль. Вечная вахта. Там непрерывные заботы, остаться одному хоть ненадолго очень трудно. В капитанской каюте, конечно, можно уединиться, но груз забот нельзя оставить на её пороге. Голова постоянно забита милями, грузами, тросами, парусами, пробоинами, пиратами. Вроде бы постоянно молишься, потому что все эти проблемы без Бога совершенно неразрешимы, но в итоге молитва получается какая-то суетливая, приземленная.
– Приземленная? Как интересно ты сказал. На море молитва – приземленная.
– Да. Как ни странно. На моряка постоянно давит груз земных забот. И в этом смысле на Афоне моря больше, чем на корабле. Ваше море… духовнее, потому что молитва здесь другая – чистая, нерассеянная… пустынная. Только здесь я получил некоторое представление о том, что такое молитва.
– А знаешь ли ты, брат Бернар, что это ещё вовсе не настоящая молитва? До настоящей мы с тобой ещё далеко не возвысились, грехи мешают, но Господь не без милости, и мы будем трудиться и восходить от радости к радости.
Иоанн посмотрел на Бернара и увидел, что радость на его лице странным образом смешана с печалью. Серб подумал о том, что он, наверное, так и не стал настоящим моряком, потому что вполне довольствуется морем, про корабли вспоминает без боли. Настоящий моряк без корабля жить не может.
***
Бернар первым заметил на море точку, которая, постепенно увеличиваясь в размерах, превратилась в нечто совершенно для него непонятное.
– Что это? – спросил он Иоанна.
– Надувная резиновая лодка.
– Ты думаешь, я понял?
– Резина… есть такой материал в нашем мире, вроде кожи. Если её изнутри надуть воздухом – хорошо держится на воде.
– Но ведь перевернет же первой волной. Даже не пытайся убедить меня в том, что в этой лохани ходят по морю.
– Тут ты прав. В резиновой лодке можно ползать у берега в тихую погоду и не более того. Их кто-то высадил с корабля или судна.
