Сергей Юрьевич Катканов
Рыцари былого и грядущего. III том
Ещё он потерял время и не знал, сколько длилось его оцепенение – может быть час, а может быть – день. Ни голода, ни жажды он не испытывал, казалось, если бы ему предложили поесть, он просто не понял бы, о чём речь. Гнилая солома, на которой он теперь лежал, судорожно пытаясь закутаться в плащ, стала для него всем, что осталось от мира.
И вдруг рядом с собой он услышал такой живой и такой тёплый, а главное – отчётливый, хотя и тихий голос Армана:
– Кто ты, брат?
Арману ответил сорванный, хриплый, но тоже вполне живой голос:
– Бернар де Ге.
– Как твои дела, брат Бернар?
– Дела? Лучше спроси: как мои ноги? Хочешь, подарю их тебе? – Бернар протянул Арману две обугленные кости. – Меня так долго пытали, меня так долго держали перед пылающим огнём, что мои ступни сгорели, от них остались эти кости. Посмотри, их недостаёт в моём теле. Инквизитор-весельчак, когда меня на носилках выносили из пыточной, положил мне мои кости на грудь и хихикнул: «Это тебе на память». А я скоро умру, так что это тебе на память.
Арман взял кости в руки. Даже в темноте было видно, что его лицо почернело. Он прикрыл глаза, его губы некоторое время беззвучно шевелились. Потом он с большим трудом выговорил:
– Я принимаю твой подарок, бедный брат Бернар. Если мы выберемся отсюда, я положу твои горелые косточки в драгоценный ларец. Может быть, когда-нибудь их будут почитать, как святые мощи.
– Мощи? – Бернар де Ге зашёлся мелким, нездоровым смехом. – Я же богоотступник, какие мощи…
– Ты сознался в отречении от Христа?
– Да я сознался бы в том, что лично зарезал Господа нашего, если бы они хотели. Так было больно… этого никто не смог бы выдержать.
– Ты на самом деле отрекался от Христа? – голос Армана дрожал.
– Когда-то давно, при вступлении в Орден, они потребовали, а я просто растерялся. Да, отрёкся… Но ведь потом я вёл жизнь доброго христианина, мне никто не напоминал о моём отречении. И вот теперь возмездие настигло меня… Я страдаю заслуженно. Как думаешь, брат, ради моих страданий, Господь может простить меня за то отречение?
– Конечно, брат, Господь тебя простит, только не раскисай, не впадай в отчаяние и непрерывно молись Господу нашему Иисусу Христу и Его Пречистой Матери, – казалось, Арман сейчас заплачет, он говорил совершенно не своим голосом. – Мы ещё выйдем отсюда, брат Бернар.
– Отсюда никто не выйдет, – за спиной у Армана послышалось словно приглушённое рычание.
– Ты видишь будущее, брат? – не оборачиваясь, и так же глухо спросил Арман.
– С меня хватает настоящего. Ты знаешь, сколько наших братьев уже умерли под пыткой? Никто не знает. Их уводили на допросы, многие не возвращались. Ночами нас поднимали, и мы закапывали их трупы, иногда в саду, иногда в хлеву. Некоторых, ещё живых, приносили сюда, словно падаль бросая на грязную солому. Если бы ты слышал их предсмертные крики… Многие мучились по несколько дней. Лекари нам не положены, и священники тоже не положены. Так они и умирали, без покаяния, без причастия. Если бы только их стоны достигли ушей короля… Но король никогда не узнает.
– Король всё знает, брат.
– Ты лжёшь! Король не мог отдать такой приказ.
– Государь наш Филипп уверен, что тамплиеры отрекались от Христа.
– Но ведь это не правда!
– Ты слышал, что говорил брат Бернар?
– Но мне при вступлении в Орден никто не предлагал отречься от Христа, и я не могу поверить, что это было.
– Как тебя зовут, брат? – Арман встал и повернулся к собеседнику.
– Ламбер де Туази, – широко расставив ноги перед Арманом стоял страшный человек в грязных лохмотьях.
– Тебя же предупреждали о грядущих арестах, брат Ламбер. Ты мог бежать вместе с магистром де Вилье.
– Но я не поверил.
– А сейчас веришь?
– И сейчас не верю. Уже который год этот ад… Не могу поверить, не могу понять… Неужели Бернару и другим действительно при вступлении в Орден предлагали отречься?
– Да, это была проверка.
– Проклятье на головы тех, кто придумал эту омерзительную проверку! Если бы только узнать, кто дошёл до такой низости!
– Это был я, командор Арман де Ливрон.
– А-а-а, – брат Ламбер страшно зарычал. – Я слышал про тебя, Арман… Значит по твоей вине, чудовище, мы здесь. Ты злодей пострашнее Ногаре, Плезиана и всех доминиканцев вместе взятых. Я придушил бы тебя своими руками, но не хочу умирать убийцей. Горе тебе, Арман де Ливрон!
Арман молча выслушал проклятие, подождал ещё некоторое время, давая Ламберу возможность высказать всё, но тот замолчал, и Арман молча отошёл куда-то в тёмный угол.
Оцепенение полностью слетело с Анри, он встал перед Ламбером де Туази и твёрдо сказал:
– Брат Ламбер, вы сейчас оскорбили одного из благороднейших рыцарей Храма.
– А ты кто такой? Помощник этого злодея?
– Анри де Монтобан. Помощник и друг благородного командора де Ливрона.
– Устраивали вместе с ним ваши пакостные проверочки?
– Нет, не успел. Но сам прошёл через такую проверку. Потом сражался на Руаде, потом – четыре года сарацинского плена. Прокляни и меня за это.
– Как же вас схватили таких умных?
– Мы с германскими братьями шли по Парижу в белых плащах.
– Значит… Вы попали сюда добровольно?..
– Да. Мы с командором де Ливроном решили разделить судьбу страдающих братьев.
– Ну что ж… Посмотрим на ваше благородство после пыток.
– А вас пытали, брат Ламбер?
– Ещё как. На дыбе растягивали – больно вспоминать.
– Вы… выдержали?
– Бог помог. Я кричал, страшно кричал. Но я решил, что и криком буду призывать Христа. Поворот колеса, я ору: «Господи!». Ещё поворот, я ору: «Иисусе Христе!». Третий поворот, самый страшный, я возопил: «Сыне Божий!». Христос не оставил меня, я выдержал, не опозорил Орден. Но без Христа никто бы такого не выдержал.
– Многие ещё выдержали и не отреклись?
– Человек десять прошли через все пытки и не сломались. Мои друзья – Жан де Шатовийар, Анри д’Эрсиньи, Жан де Пари выдержали всё, не опозорив белых плащей. Де Пари и де Шатовийар уже умерли, а мы с д’Эрсиньи всё ещё здесь, гниём который год. Нас уже давно не пытают, отстали.
– Помолитесь за нас, брат Ламбер, когда нас поведут на пытки.
– Что ещё остаётся…
Анри с трудом разыскал в темноте де Ливрона, тот лежал на соломе с закрытыми глазами.
– Простите Ламбера, мессир.
– Он прав, Анри, я действительно злодей.
– Это не так, мессир!
– Анри… возьми себе одну из косточек бедного Бернара де Ге. Может быть и наши косточки так же кому-нибудь передадут.
***
На следующий день потащили на допрос братьев фон Зальм. Через несколько часов Гуго вернулся в подвал, неся на руках растерзанного Фридриха. Арман и Анри молча подошли к ним, но не решились что-то сказать. Фридрих был на последнем издыхании, Гуго, которого, кажется, не пытали, не видел вокруг никого, глядя только на брата. Наконец Фридрих очень тихо заговорил:
– Возлюбленный брат мой Гуго, перед смертью я должен открыть тебе позорную тайну. Во дворце епископа, когда я приложил к руке раскалённое железо, мне было очень больно. Я солгал, что не испытываю боли. Никакого чуда не было. Но мне так хотелось прославить Орден… Я опозорил гнусной ложью белый плащ. Прости, Гуго.
– Да что ты, Фридрих, – рыдая затараторил Гуго. – Ты держал себя героем. По твоему лицу невозможно было заподозрить, что ты испытываешь боль. Христос дал тебе силы мужественно пройти через это испытание. Это и было чудо. Ты прославил Орден.
– Нет… нет… Ложь чёрным пятном легла на белый плащ. Сегодня, когда я понял, что меня будут жечь, я уже знал, что мне будет вдвое больнее, чем честным рыцарям. А было… так… ничего… терпимо. Господь сжалился над грешным рыцарем. Как думаешь, Гуго, может быть, Господь примет сегодняшнюю пытку во искупление моего греха и простит меня?
– Дорогой Фридрих, сегодня ты во второй раз прославил Орден Храма, и Господь прославит тебя.
Фридрих улыбнулся, вздрогнул и затих. Тихая, ясная улыбка так и осталась на губах насмерть замученного тамплиера.
– Господь даровал моему брату мученических венец, – мирно сказал Гуго. – Ныне ангелы провожалют его душу ко Христу, в Царство Небесное.
Гуго стоял перед телом мёртвого брата на коленях. Арман и Анри так же встали на колени и молитвенно сложили руки на груди. Все трое, не договариваясь, одновременно прошептали:
– Non nobis, Domine, non nobis, sed tuo nomine da gloriam.
***
Прошёл месяц, а может быть и два. Наступила весна 1310 года от Рождества Христова. В жутком подвале стало чуть теплее и вообще Анри здесь освоился. Он довольно легко переносил скудность питания – «хлеб скорби и воду печали», в сарацинском плену кормили не на много лучше, а там ещё надо было таскать камни до изнеможения. Плен не плохо подготовил Анри к застенку инквизиции, хотя здесь, конечно, было страшнее. Но главное, что позволило Анри окрепнуть душёй и стряхнуть с себя оцепенение – вокруг были прекрасные братья Ордена Храма – не просто тени и стоны по углам, как ему показалось вначале, а живые братья, многие из которых с честью прошли через страшные испытания. Анри уже познакомился со всеми, а со многими подружился.
С Арманом они почти не разговаривали. Анри чувствовал, что командор переживает страшную трагедию. Одно дело – знать, что эти проверки были необходимы, одно дело понимать, что Ордену ради очищения надлежит пройти через страшный огонь испытаний, и совсем другое дело – услышать стоны покалеченных людей и осознать, что их нечеловеческие страдания – результат затеянных тобою «мероприятий».
А их с Арманом до сих пор не вызывали на допрос, и всё ещё не пытали, поэтому им трудно было говорить на равных с братьями, которые уже прошли через нечеловеческую боль. Впрочем, в последнее время никого не пытали, видимо, инквизиторы собрали уже достаточное количество необходимых им показаний. Никто не знал, что будет дальше.
Анри понимал, что успокаивать Армана не надо. Он решил действовать по-другому, часто уединяясь с Ламбером де Туази и рассказывая ему про Армана, про то, как храбро командор вёл себя в плену, как спасал братьев, как только благодаря командору все они смогли бежать, как вместе с де Вилье и де Ла Рошем они переправляли тамплиеров в Потругалию и Арагон, как храбро вместе с Рамоном Са Гардиа де Ливрон защищал тамплиерский Миравет.
Ламбер молча слушал, кивал, улыбался, он смог на многое взглянуть по-другому. Однажды Ламбер ушёл в дальний угол, где в одиночестве сидел Арман, и они о чём-то долго шептались.
Наконец, свершилось. Анри потащили на допрос.
***
Раньше он думал, что знает, что такое боль, но он не знал. В бою получал раны, в плену открывались язвы – болело очень сильно, но эта боль была отдельной от него, некой посторонней силой, атакующей сознание. Теперь само его сознание стало болью. Боль – это и был он сам.
Он словно оказался внутри огненного шара, полупрозрачного, мерцающего, отделившего его от мира людей. Внутрь этого шара иногда проникали лица, очень похожие на человеческие, кажется, они о чём-то спрашивали его, и он даже понимал смысл этих вопросов, как заворожённый, непрерывно отвечая: «Нет… нет… нет…». Потом он не мог вспомнить вопросов и не мог утверждать, насколько значимы были его упорные отрицания. Бог словно изъял его из этого мира, поместив в огненный шар. Он оставался в сознании, и его сознание стало болью, он и мысли не имел о том, что эту боль можно прекратить по собственному желанию, её нельзя было прекратить, потому что боль не губила его, а спасла.
Потом боль прекратилась, и он с удивлением понял, что без неё – тоже неплохо. Огненный шар потух, но не исчез, а стал непроницаемо чёрным, как самая тёмная ночь.
В своё обычное сознание Анри пришёл уже в подземелье, на гнилой соломе. Теперь ему было по-обыкновенному больно, очень больно. Рядом с собой Анри увидел выступающее из полумрака лицо Армана. Арман ничего не говорил, и Анри тоже ничего не сказал. Это там, внутри огненного шара были вопросы, а здесь – молчание. Здесь надо просто отдаться обычной человеческой боли и пожить с ней некоторое время.
Через сутки боль начала утихать, через двои сутки стала уже вполне терпимой, хотя по-прежнему очень сильной. Анри встал с соломы и, шатаясь, нетвёрдо подошёл к Арману. Даже в полумраке было видно, что командор де Ливрон полностью поседел, а раньше седина лишь слегка серебрила его волосы. И тонкая ирония полностью исчезла из уголков губ Армана, навсегда исчезла, как позже узнал Анри.
– Гуго тоже пытали, – прошептал Арман. – Уволокли вслед за тобой. Так же, как и тебе, вырвали все ногти на пальцах правой руки. Но вы всё выдержали, мои храбрые мальчики.
– Это не я выдержал, мессир. Бог помог. Боль была настолько нечеловеческой, что я при всём желании не смог бы никого предать.
Анри увидел, что по лицу Армана потекли слёзы. Он спросил почти равнодушно:
– Нас будут ещё пытать, мессир?
– Нет, больше не будут. Смысла нет. Показания им больше не нужны. То, что они сделали с Фридрихом, с Гуго, с тобой – это всё ради меня. Теперь моя очередь, впрочем, не удивлюсь, если меня вообще не будут пытать. Всё самое страшное уже произошло. Более изощрённо они не могли бы стереть мою душу в пыль.
– Не думайте о нас, мессир.
– А я и не думаю. Просто у меня сердце разорвалось. Ведь это я подготовил для вас этот ад. Не для себя – для вас. Я – ваш палач.
– Наши грехи – наши палачи. Это и про нас, и про вас.
Арман молча коснулся холодным лбом горячего лба Анри.
***
Руки Армана привязали к подлокотникам тяжёлого стула. Деловитый монах-доминиканец раскалил на огне стальной прут и прижал его к плечу командора. Приложил без нажима, но держал долго, пока сталь не остыла. Потом подошёл к жаровне, опять раскалил сталь и опять приложил. Потом опять. Всё это палач проделывал с лицом откровенно скучающим, не задавая никаких вопросов. Сделал перерыв, так же не говоря ни слова, а потом начал жечь другое плечо.
Сидевший в кресле напротив господин скорбно наблюдал за тем, как вздуваются жилы на шее командора, как лицо его покрывается испариной, а в уголках закрытых глаз резко пролегают морщины. Дорогая одежда и толстая золотая цепь на шее зрителя без труда позволяли угадать в нём высокопоставленного придворного, а вот лицо отнюдь не напоминало человека, привыкшего блистать при королевском дворе. Его суровое и решительное лицо было одновременно скорбным и немного болезненным, а длинные чёрные волосы и очень смуглый цвет лица сообщали ему выражение несколько даже демоническое. Таков был Гийом де Ногаре – правая рука короля Франции.
Он наблюдал за страданиями тамплиера без тени злорадства, с неким внимательным равнодушием. Наконец, он дал знак палачу удалиться, они остались в комнате вдвоём. Ногаре подошёл к тамплиеру и кинжалом разрезал верёвки, привязывавшие его к креслу. Командор энергично размял пальцы рук и, внимательно посмотрев на королевского советника, прохрипел:
– Ты выглядишь очень уставшим, Гийом.
– Сам знаешь, Арман, в последнее время очень много работы. Грязной и неблагодарной работы… Ты ведь лучше других понимаешь это. Почему мы не вместе, Арман? – вопрос прозвучал очень печально.
– Потому что ты – катар, а я – тамплиер, – прохрипел де Ливрон.
– Да, я катар… А ведь я не верю в катарские бредни. Но моя душа сгорела на костре Монсегюра ещё раньше, чем я родился. Ты представляешь, Арман, я родился с сожженной душёй, – грустно улыбнулся Ногаре. – Но это всё для трубадуров. Ты сейчас можешь говорить о деле, или отложим до завтра?
– Я так долго ждал этой встречи, Гийом, – к тамплиеру понемногу возвращалась способность владеть своим голосом, – до завтра мне не выдержать. Боль очищает сознание, освобождает его от всего ненужного и случайного. Я готов говорить.
– Надеюсь, ты понимаешь, что пытка – не более, чем моя любезность по отношению к тебе, своего рода дань уважения. Я не настолько наивен, чтобы думать будто пытка станет для тебя аргументом.
– К делу. Что ты хочешь?
– Ты не поверишь. Золота. Та золотая пыль, которую мы обнаружили на дне тамплиерских сундуков, нас очень разочаровала. А ведь ты знаешь, где богатства Ордена.
– Мало ли что я знаю. Мне, например, известно, что Сена впадает в море, но разве я могу повернуть её вспять?
– Значит, разговора не будет?
– Ну почему же. Только не надо переоценивать мои возможности. Могу предложить тебе N ливров.
– Неплохо. Впрочем, лишь для начала.
– А что предлагаешь ты?
– Жизнь всем тамплиерам, которые ещё живы.
– Жизнь – это слишком мало. Ты помогаешь тамплиерам сохранить остатки чести, мы помогаем тебе получить остатки казны.
– Мои возможности тоже не надо переоценивать. Что ты хочешь?
– Поможешь тамплиерам организовать достойную защиту на суде?
– Ты смеёшься, Арман? Они сами во всём сознались, эта ваша слякоть, а теперь я сделаю из них достойных людей, способных себя защитить? Может быть, ещё и речь им написать?
– Первое, что ты сделаешь – переведёшь всех нас в достойное помещение. Дворец не нужен. Главное, чтобы было сухо, светло и просторно. Ну и питание, конечно, улучшишь. Второе. Когда к тебе обратится группа тамплиеров с просьбой дать им возможность защищать Орден – не препятствуй. Мы выберем тех, кто будет публично защищать Орден. Если ты сразу же пошлёшь их в костёр, я буду очень разочарован.
– Я пока ещё не король Франции.
– Ну тогда и я – не казначей Ордена.
Ногаре встал и начал медленно расхаживать по комнате. Арман некоторое время внимательно на него смотрел, потом сказал:
– Вы уже добились своей главной задачи. Никакая наша защита не поможет возродить Орден Храма. Ордена больше нет. Никто и никогда не увидит белых плащей ни на улицах Парижа, ни на улицах Иерусалима. Всё о чём я прошу – дайте нам оставить по себе хоть тень доброй памяти, выслушайте, запишите то, что тамплиеры могут сказать в своё оправдание.
– Я попытаюсь.
– Ну тогда и я попытаюсь.
– Довольно, Арман. Завтра же вас всех переведут в хорошее помещение.
– Завтра же ты получишь расписку на упомянутое мною количество ливров.
– Изберёте, кого захотите, в защитники Ордена. Им дадут возможность публично сказать то, что они захотят.
– И тогда ты получишь расписку на сумму втрое большую.
– Очень хорошо. Если честно, я и на это не рассчитывал. Хотя ты отдаёшь нам лишь малую толику богатств Ордена.
– А сколько речной воды можно вернуть из моря обратно?
– Всё так. Но когда вы завершите свою защиту, я уже ничего не смогу вам обещать. Даже жизни.
– И я не обещаю тебе жизни, Гийом. Ты зашёл слишком далеко. Для тебя, как и для Ордена, уже нет возврата.
– Да, я знаю. Мне не жить. Но король… Ты можешь мне не поверить, но я ведь очень люблю Филиппа.
– Я верю, Гийом. Мне очень жаль.
***
В просторной светлой горнице счастливые тамплиеры радостно обнимали друг друга. На одних были с большим трудом добытые белые плащи с красными крестами, на других – остатки одежды, которую они не меняли с октября 1307 года. А доблестные священники Ордена Храма Пьер де Болонья и Рено де Провен щеголяли в новеньких сутанах.
Отовсюду неслись возгласы:
– Вот уж не думал, что наш отец Пьер – такой Цицерон.
– Цицерон – язычник, пустышка, а красноречие отца Пьера вдохновлено самим Господом Христом.
– Он положил их всех на обе лопатки! По сравнению с пламенной речью отца Пьера, всё, что говорил Плезиан звучало, как жалкое блекатание бессмысленного барана.
– Отец Рено тоже был неотразим. Все его удары достигли цели. Воистину, священники Ордена Храма – настоящие тамплиеры.
– А наш храбрый исповедник Бернар де Ге? Он говорил не много и очень просто, но его слушали, затаив дыхание. Он прошёл через все муки ада и всё-таки сохранил верность Христу. Каждое его слово стоит дороже золотого ливра.
Безногий калека Бернар восседал на грубом деревянном стуле. На процесс братья так и носили его на стуле. Сейчас он виновато улыбался и, кажется, готов был заплакать. Его хлопали по плечу:
– Дружище Бернар! Ты послужил Ордену лучше, чем иные герои на поле боя.
– Завтра обязательно должен выступить командор Арман де Ливрон, – заявил восторженный Гуго фон Зальм.
– Да, Арман должен выступить, – рассудительно поддержал старый седой тамплиер. – Он человек учёный, умный. Кроме того – друг славного магистра де Боже, а среди нас уже почти не осталось тех, кто сражался с де Боже плечом к плечу.
– Спасибо за доверие, братья, но мне не надо выступать, – спокойно сказал Арман. – Я человек далёкий от красноречия. Разволнуюсь, начну путаться. Среди нас есть рыцарь гораздо более достойный и вполне готовый к выступлению. Это командор Жан Монреальский.
Тамплиеры дружно зааплодировали, приветствуя престарелого командора Авиньонского дома. Польщённый старик несколько смущённо пробурчал:
– Если братья доверяют мне… У меня уже есть набросок выступления…
– Решено. Так же обязательно должны выступить рыцари Гийом де Шанбонне и Бертран де Сартиж.
И эти предложения братья так же встретили аплодисментами, оба рыцаря чинно поклонились, кто-то воскликнул:
– Сегодня наши священники отслужили славную обедню, а завтра пойдёт в атаку рыцарская конница. Ногаре, Плезиан и вся эта доминиканская свора побегут, теряя башмаки. Орден будет оправдан.
– Босеан! – кричали тамплиеры, поднимая кверху кулаки, как если бы в них были мечи.
В этот момент двери горницы распахнулись и зашли королевские сержанты с огромными корзинами. В корзинах были караваи пшеничного хлеба, головы сыра, кувшины с вином.
– Угощение от друзей Ордена, – торжественно провозгласил один из сержантов.
Тамплиеры с достоинством приблизились к корзинам. Один из них взял хлеб, дрогнувшей рукой разломил его и горько сказал:
– Неужели хлеб и правда может быть таким белым?
Большинство из них больше двух лет питались такими отбросами, какие и сарацины постыдились бы предлагать своим рабам. И вот – человеческая еда. Её появление не добавило братьям веселья, напротив, все как-то сразу успокоились, чинно и степенно разбирая угощение.
– Знаешь, кто нас угощает? – шепнул Арман на ухо Анри. – Гийом де Ногаре.
– Этот демон? Злодей? – Анри проскрипел зубами.
– Ногаре действительно страшный человек, но в нём есть немало достоинств. Из него получился бы славный тамплиер, если бы Симон де Монфор не испепелил его родину. Ногаре – злодей, но не предатель. Я уважаю его за то, что он служит королю, как верный пёс. Кроме того, звезда Ногаре уже закатилась. Или кто-нибудь из наших прирежет его в тёмном переулке, или это сделают наёмники инквизиторов. Таковы новые времена – плата за верность – кинжал в спину. Мне жаль Ногаре, Анри. Сегодня он предложил нам справить по нему поминки.
– Вам виднее, мессир, – проворчал Анри.
Прихватив хлеба, сыра и кувшинчик с вином, они отошли в дальний угол, но поговорить не успели, к ним подошёл Бертран де Сартиж.
– Арман, я знаю, что ты человек сведущий и понимаешь многое такое, что не всем дано понимать. Скажи, есть ли надежда на то, что Орден будет оправдан?
– Нет, Бертран, на оправдательный приговор нет ни малейшей надежды. Процесс уже необратим, Ордену во Франции не быть.
– Но тогда зачем весь этот балаган? Зачем мне завтра выступать?
– Это не балаган. Это прославление имени Христова. Всё, что ты скажешь, всё, что скажут братья, переживёт века. Потомки будут судить об Ордене Храма по нашим речам, так что постарайся хорошенько, Бертран. И братья сейчас не напрасно радуются. Мы переживаем подлинный триумф Ордена. Но триумф, увы, последний.
***
– Вчера под Парижем сожгли полсотни тамплиеров, – отец Пьер, прекрасно умевший владеть собой, сказал это тихим дрожащим голосом, обращаясь только к де Ливрону, не смея сообщить страшную новость братьям.
– Я знаю, отче, – прошептал Арман. Казалось, что теперь у него не только волосы, но и глаза поседели, а тонкие бескровные губы стали похожи на кривой рваный шрам. – Запомним этот день – 12 мая 1310 года. Пепел тамплиеров всегда будет кружиться в воздухе Парижа. Теперь этот город никогда не будет прежним.
– Я привык к смерти, Арман, ты знаешь. На Святой Земле я отпевал порою за раз по сотне братьев. И на душе всегда было светло. А сейчас на душе одна только жуть. Кажется, я всё понимаю, но мне хочется выблевать всё, что я понимаю. Христианский король сжигает христиан, словно языческий император. Монахи прекраснейшего христианского Ордена, созданного святым Домиником, поджигают костры под паладинами Христа. Как это можно уместить в душе?
– Как искупление. Ты же знаешь, отче, что почти все сожженные братья когда-то отреклись от Христа. Дрогнули, проявили слабость, как святой Пётр, и вряд ли даже оплакали своё отречение. Но в пламени костров, на которые они шагнули добровольно, наши братья всё искупили, очистили свои души огнём и вновь соединились с нашим Небесным Сеньором, теперь уже навсегда. А король… он ведь и правда действует во славу Христову. Впрочем, его душа сокрыта от меня. Доминиканцы… Их преступления не страшнее, чем мои. Я такой же палач.
– Оставь, Арман. Одного взгляда на тебя достаточно, чтобы понять, что ты уже всё искупил. Это говорит тебе очень опытный священник.
Де Ливрон молча кивнул, было понятно, что свою личную трагедию он не станет обсуждать вне исповеди даже со священником. Отец Пьер продолжил:
– Но что они хотят, Арман? Ты говорил, что Ногаре переменил своё отношение к тамплиерам.
– Это уже не Ногаре. Великий инквизитор Франции Гийом Парижский с блестящим изяществом перехватил инициативу. Ногаре почувствовал близость смерти, он сознательно принёс себя в жертву королю, пытаясь сделать для Филиппа последнее, что он ещё в состоянии сделать. А Парижский решил, что Ногаре глупо подставился, когда помог тамплиерам организовать настоящую защиту на суде. Он решил одним ударом свалить Ногаре и испепелить Орден. Запылали костры. Это ответ на нашу защиту. Значит, наша защита и правда была хорошей. Братья радовались не напрасно.
– Но что теперь делать, Арман?
– Теперь уже ничего не надо делать. Теперь надо бежать и как можно скорее.
– Ты считаешь, что нас всех могут сжечь на кострах?
– Нет, думаю, что костров больше не будет. Это акция устрашения, у них нет задачи спалить нас всех. Бежать надо быстрее, потому что пока охрана довольно слаба, чтобы уйти нам достаточно мирно связать несколько сержантов. Через некоторое время они обязательно усилят охрану.
– Но ведь папа обещал созвать собор, на котором будут решать судьбу Ордена.
– Собор уже ничего не значит, всё решено. Впрочем, мы бежим не все, так что на соборе будет кому представить Орден.
– Но зачем нам бежать?
– А ты знаешь, что под Парижем – целый тамплиерский лагерь? Они готовы атаковать столицу в любой момент. У них получится, уверяю тебя, там ребята боевые. И сейчас, когда они узнали о том, что тамплиеров сжигают, я вообще не знаю, что может их удержать, во всяком случае моего авторитета для этого точно не хватит, тут потребуется всё твоё красноречие. И не только твоё. Мы выведем отсюда десятка два тамплиеров.
– Всё это выглядит теперь таким бессмысленным… От чего и зачем мы будем спасать братьев?
– Мы спасаем их от позора войны с христианами. Мы спасаем их ради возрождения Ордена. Ты, отец Пьер, будешь одним из тех, кто обеспечит возрождение храмовников.
***
– Хорошо у вас в Ма Дье, – грустно улыбнулся Арман де Ливрон.
– Рай земной, – так же грустно улыбнулся Рамон Са Гардиа. – Ма Дье – лучшая крепость графства Русильон, и теперь она наша. На веки вечные наша, тамплиерская. До сих пор не могу в это поверить.
Рамон и Арман гуляли в лесу под стенами крепости Ма Дье, собирали хворост. Набрав две приличных вязанки, они взвалили их на плечи и не торопясь направились обратно в крепость.
– Мы словно в сказке, – усмехнулся Са Гардиа. – Сам великий и таинственный Арман де Ливрон на себе таскает дрова для моего камина.
– Я же не доминиканец, чтобы таскать дрова для костров. Вот и таскаю для камина. Ваших сильно пытали?
– Не всех. Восемь наших тамплиеров из 25-и отведали калёного железа. Впрочем, никого не запытали до смерти и даже не покалечили.
– Все устояли?
– Все до единого устояли в истине Христовой, и никто не предал Орден. Все судьи сошлись во мнении о чистоте и благочестии Ордена Храма. Нам разрешили проживать в Ма Дье, не платя аренды, пока все не передохнем. И все фрукты в саду – наши, и овощи на огороде – тоже. Даже пособие назначили – 350 ливров. Представляешь?
– Не плохо. А я бы остался у вас в Ма Дье, Рамон.
– Оставайся. Нашего пособия хватит на ещё одного бездельника.
– Да… Мы теперь просто бездельники. А почему, Рамон, ты не пошёл в Калатраву или в Алькантару?
– В Калатраве и Алькантаре служат славные ребята. Но я – тамплиер, Арман, и тамплиером умру.
– Здесь, в Ма Дье?
– Наверное… Впрочем, не знаю.
***
В графство Русильон, в гости к доблестному Са Гардиа, отправились Арман, Анри, отец Пьер, Ламбер де Туази и Гийом де Шанбонне. Остальные бежавшие из-под стражи и пребывавшие в лесном лагере сразу отправились в Португалию во главе с Бертраном де Сартижем и Гуго фон Зальмом.
Папа уже распустил Орден Храма, а крепость Ма Дье так и осталась во владении бывших тамплиеров, которые отнюдь не считали себя бывшими. Когда Рамон и Арман принесли дрова, братья уже ждали их за накрытым столом, все как один – в новеньких белых плащах с красными крестами, даже сержанты, которых до единого посвятили в рыцари.
– Что же тут творится, господа? – скривился де Ливрон. – Мыслимое ли дело, так нагло пренебрегать папской буллой, запретившей ношение тамплиерских одежд.
– Да плевать нам на его буллу, – спокойно сказал Са Гардиа. – Папа не знает, что такое тамплиерские плащи. Ты тоже изволь облачиться, Арман.
Улыбающийся Анри, сам уже облачившийся в белый плащ, поднёс такой же своему командору.
– Нет! – неожиданно резко и решительно сказал Арман. – Я запятнал свой белый плащ и не имею права его носить. Говорю это перед всеми братьями и вполне ответственно.
– Ну что ж, – вздохнул Са Гардиа. – Тогда сейчас я прикажу связать тебе руки, потом оденем на тебя белый плащ, потом ещё поверх плаща свяжем тебя, чтобы ты его не стряхнул. Я тоже говорю вполне ответственно.
– С удовольствием выполню приказ господина Са Гардиа, – серьёзно сказал Анри.
Арман сморщился, как от боли, потом преодолел себя и тихо спросил:
– Вы принимаете меня в Орден Храма?
– Да, – Рамон опять вздохнул, теперь уже с облегчением.
***
– Я остаюсь в Ма Дье, Анри – сказал де Ливрон. – Ты отправишься в Португалию, а потом дальше, на край света.
– А секретная служба?
– Отныне ты – командор секретной службы Ордена Храма. За неделю в Ма Дье я передам тебе все дела.
– Вчера, мессир, вы одели белый плащ. Значит, вы по-прежнему считаете себя тамплиером?
– Да.
– Значит теперь вы – рядовой рыцарь?
– Да.
– А я – командор секретной службы?
– Да.
– Итак, брат Арман, извольте выслушать приказ командора. Властью данной мне преемником Ронселена де Фо повелеваю. Первое. Вы поступаете в распоряжение командора секретной службы. Второе. На вас возлагается ответственная миссия – привести тамплиеров в Царство Пресвитора Иоанна.
