Сергей Юрьевич Катканов
Рыцари былого и грядущего. III том
– Тело изменника отдать на съедение гиенам.
– Но, ваше величество… изменник всё ещё жив, – холодея от ужаса, сообщил царедворец.
– Почему его перестали бичевать? – глаза повелителя налились кровью.
– Никто не осмелился бы прекратить бичевание без приказа вашего величества. Палачи падают от усталости, к работе приступила уже третья смена, но изменник всё ещё жив.
– Его бичуют шестой час, и он не умер?
– Да. Что прикажет ваше величество?
– Приведите изменника сюда.
Принц Лалибела в окровавленных лохмотьях предстал перед царём царей. Всё его тело было покрыто страшными шрамами, его бичевали на совесть, но он стоял прямо и твёрдо, дышал ровно и по-прежнему улыбался. Тихо, мирно и немного загадочно улыбался. В его улыбке не было высокомерия или чувства превосходства, не было ненависти или злорадства, не было и слишком явной радости, а лишь какое-то непостижимое, неотмирное спокойствие, как будто всё происходящее его не касалось, и ему не было интересно, чем это закончится. Таково, значит, реальное значение таинственного знака свыше. Перед Лалибелой отступила смерть, а ведь перед императором – не отступит, потому что он всего лишь самый обычный император.
Царь царей совершенно растерялся, он не знал, что теперь делать, и вдруг неожиданно для самого себя он сказал слова, которых не было в его душе:
– Прости меня, Лалибела, теперь я знаю, что ты ни в чём не виновен. Ангелы защитили тебя, уберегли от несправедливой смерти. Отныне – ты мой возлюбленный брат. Подайте принцу мантию!
Плечи Лалибелы укрыли шёлковой мантией, его усадили за стол рядом с царём и подавали блюдо за блюдом с изысканными угощениями. Лалибела всё так же едва заметно улыбался, он с достоинством и, казалось даже, с удовольствием ел понемногу со всех блюд и не говорил ни слова. У императора на смену крайней растерянности пришёл полный паралич воли, он был не в себе, словно это его бичевали 6 часов к ряду. В голове стоял туман, он почти ничего не видел и не слышал вокруг себя, вообще утратив способность воспринимать реальность. В таком состоянии, почти ничего не соображая, он прошептал на ухо царедворцу, чтобы тот приправил кубок с вином сильнейшим ядом. Дрожащей рукой он протянул брату кубок с отравой, лицо Лалибелы расплывалось у него перед глазами, но таинственную улыбку он всё же видел хорошо, впрочем не столько видел, сколько осознавал.
Яда в кубке Лалибелы было достаточно для того, чтобы отравить десять слонов. Принц не торопясь осушил кубок до дна, спокойно поставил его на стол, потом прислонился к высокой спинке кресла и медленно закрыл глаза. Лицо его сохраняло совершеннейшую безмятежность, но самый опытный врач не смог бы сейчас обнаружить в Лалибеле ни малейших признаков жизни.
Император услышал свой голос словно откуда-то со стороны:
– Теперь стало понятно: демоны защитили изменника во время бичевания. Но Бог поразил его, и правда открылась. Выбросьте эту падаль на съедение гиенам.
***
Лалибела летел через безмерное пространство навстречу звёздам. Он не чувствовал себя потерянным в этой бездне, было вполне уютно, и звёзды казались ласковыми, дружелюбными, родными, словно золотистые пчёлки. Звёзды были разноцветные – красные, зелёные, фиолетовые. Встречались и золотистые, хотя было понятно, что это не пчёлки, то есть они не живые, но всё-таки очень хорошие. Лалибела чувствовал, что он – в своём мире, было даже странно, что где-то существует земля, на которой он провёл свою жизнь, словно в ссылке. Теперь стало понятно, что настоящая жизнь – здесь. На душе было тепло, а тело осталось в том мире, о котором и вспоминать не хотелось.
Он отдался радостному ощущению полёта, не думая о том, куда он летит, и что теперь будет, но в глубине души понимал, конечно, что не век ему лететь, и вскоре он достигнет цели. Может быть, это будет какая-нибудь прекрасная звезда, где его встретят друзья, которых у Лалибелы никогда не было на земле. Но всё получилось по-другому, он увидел, то навстречу ему несутся старые знакомые – рой золотистых пчёлок. Они окружили его, постепенно кружась всё быстрее, и окутав, наконец, непроницаемым коконом золотистого сияния.
Когда-то в детстве Лалибела задавался вопросом, могут ли пчёлки говорить и о чём бы таком самом важном спросить у них, когда они, наконец, появятся. Но, повзрослев, он понял, что общение с пчёлками другое, безмолвное, с ними и так всё понятно. И сейчас он ни сколько не удивлялся, что не слышит никаких голосов и даже был рад, что не слышит, потому что земной язык – убогий и грубый, слова только затемняют мистический смысл вещей.
Окутавшее его золотое сияние постепенно стало непроницаемым, он уже ничего не видел, и какое-то время, если время здесь вообще было, он провёл в золотистом коконе. Потом золото стало становиться всё прозрачнее, пока, наконец, не исчезло совершенно. Лалибела увидел, что он как бы на земле и даже по некоторым признакам угадывал родную Роху, но это была преображённая земля, это была никем и никогда не виданная Роха. И он оставался вне тела, имея возможность перемещаться вдоль земли легко и свободно, не имея необходимости мерить землю шагами.
Постепенно осматриваясь и перемещаясь, он хотел увидеть то, ради чего он здесь, и вот перед его взором предстал огромный величественный храм, такой храм, которого не было и не могло быть не только в Рохе, но и нигде на земле. Храм был полупрозрачный, что указывало на то, что он ещё не построен. Да и возможно ли вообще построить такой храм? Ведь он, кажется, сделан из единого куска камня. Но он, этот храм уже существует в вечности, а значит, ему суждено появиться на земле.
Постепенно перемещаясь, Лалибела открыл ещё один храм, а потом ещё и ещё. Всего было десять храмов, не похожих один на другой. Каждый храм был неповторимо прекрасен и исполнен разных чудес. Лалибела видел и Ковчег Завета, и причудливые золотые кресты, и удивительные фрески, и даже собственную могилу. Могила была очень простой, но почему-то тоже чудесной. Она очень порадовала Лалибелу, он тихо улыбался, созерцая место собственного захоронения.
Потом он, продолжая перемещаться, кажется, уже видел одиннадцатый храм, но не был в этом уверен, потому что в этот момент золотое сияние вновь окутало его, и он начал мирно засыпать.
***
Его разбудил вой гиены. Вой вполне земной и отвратительный. Лалибела понял, что он больше не в космосе и не среди чудесных храмов. Он не почувствовал по этому поводу ни тени грусти, всё было понятно, иначе и быть не могло. Он открыл глаза и увидел перед собой в ночном полумраке лицо матери. Ему показалось, что её лицо сохраняет некое едва уловимое остаточное золотистое свечение, словно и мать была вместе с ним в мире ином. Свечение совершенно исчезло, как только мать заговорила:
– Император не смог отравить тебя, Лалибела, потому что я каждый день давала тебе противоядие. Я не могла знать, что в кубок высыплют такую огромную дозу яда, противоядие могло и не помочь, но, слава Богу, ты жив. Значит, твоя жизнь угодна Богу. Беги в Иерусалим, Лалибела, там сейчас правят христиане-крестоносцы, там ты припадёшь к великим святыням, которые есть источник духовной жизни нашего народа, там ты до времени найдёшь приют и убежище. Потом, когда настанет время, ты вернёшься и станешь царём царей. Это суждено тебе Богом и это будет, хотя я вряд ли доживу. Сейчас сразу после страшного бичевания и чудовищной отравы ты не сможешь бежать, тебя укроют в укромном месте, в пещере, никому не известной. Даю тебе двух рабов-нубийцев и нашего верного слугу Сиди. У вас достаточно продовольствия на первое время и мешок с золотом, которого вам хватит для того, чтобы безбедно прожить много лет. Как только ты окрепнешь – бегите.
Лалибела хотел сказать матери что-нибудь очень доброе, но распухший язык совершенно его не слушался, и он лишь беспомощно улыбнулся. Мать поняла его состояние, тихо прикоснулась ладонью к его щеке и сказала:
– Не надо ничего говорить, сынок. Мы оба всё знаем.
***
Когда Лалибела поправился, они пошли. Сначала – по страшным горным тропам, которые становились порою чуть ли не вертикальными, потом – по бесплодным пустыням, напоминавшим раскалённые сковородки. Таких переходов не выдержал бы, наверное, ни один принц в мире, потому что они ведь изнеженные, эти принцы, и Лалибела не был исключением, но он обнаружил в себе источник силы, о котором раньше и сам не догадывался. Он понял, что Бог даровал ему эту силу, но он понял и другое – действовала так же собственная сила Лалибелы, полностью основанная на его личной воле. Действовали две силы и две воли – его собственная и Божия. Он шёл, радуясь духовному величию того пути, на который Бог поставил его.
У них кончалось продовольствие, они экономили, голодали, но последние крохи скудных припасов доели как раз тогда, когда получили возможность купить еду. Всю дорогу их мучила жажда, но очередные родники, а позднее – колодцы, встречались им именно тогда, когда жажда становилась уже совершенно невыносимой. Ноги их были сбиты в кровь и покалечены, но они всё же могли идти, превозмогая боль, и уже совершенно не могли стоять на ногах именно тогда, когда появлялась возможность основательно подлечиться и купить новую обувь.
По Египту идти было легче, пожалуй, даже – совсем легко. Их души пели от радостного предвкушения встречи с Иерусалимом. И вот уже они покинули Африку, вступив в южные пределы Святой Земли. До Иерусалима оставалась всего неделя пути, когда произошло нечто потрясающее, заставившее Лалибелу усомниться в том, что они остаются в пределах земного мира.
Сначала вдали задрожала земля, словно шёпотом задрожала, но Лалибела хорошо уловил этот грозный шёпот. Потом на горизонте пустыни едва обозначилась белёсая дымка, потом эта дымка превратилась в белую полосу, и вот уже Лалибела видел, как на них несётся широкая шеренга чудесных и грозных всадников. Всадники были полностью покрыты железом, громыхавшим в тишине пустыни угрожающе и страшно, но поверх железа у всадников были удивительные белые одежды, совершенно заворожившие Лалибелу. Принц всей душой почувствовал, что ему навстречу несётся грозная, но добрая сила. Только им, одиноким путникам, не было от этой силы никакого спасения. В сторону уже не свернуть, фронт всадников был слишком широк.
Лалибела упал на колени и, закрыв глаза, погрузился в молитву. Его спутники последовали примеру господина. Вскоре грохот железа совершенно заполнил душу Лалибелы, но, достигнув пика, начал понемногу стихать. Странные, непонятные, но такие чарующие возгласы, которые он слышал вокруг себя, тоже стихли. Когда Лалибела и его спутники встали на ноги, всадников уже не было. Их железная лава проскакала сквозь путников, словно они были призраками.
***
Ранним ноябрьским утром 1177 года тамплиеры со стен крепости Газа увидели безбрежное море врагов. Сарацинские полчища полностью наводнили пустыню и уже были готовы удариться о стены крепкой, но маленькой Газы.
– Проклятие! – прорычал великий магистр Ордена Храма Одон де Сент-Аман. – Прости меня, Господи, но это что-то невозможное. Саладин никак не мог появиться здесь раньше, чем через неделю.
– Вы полагаете, мессир, что мы видим перед собой мираж? – иронично заметил молодой командор Жильбер Эраль.
– Я полагаю, что мы опять недооценили султана. Он не мог собрать такое огромное войско в столь короткий срок, но он это сделал, – бешенство де Сент-Амана быстро перешло в тихую фазу, что делало его особенно опасным. – Но султан опять недооценил тамплиеров. Мы не станем отсиживаться за стенами, мы распахнём ворота, и в последней смертельной схватке погибнем все до единого, прихватив с собой каждый по десятку врагов.
– В Газе 80 рыцарей, мессир, – спокойно заметил командор Эраль. – Исходя из ваших расчётов, мы сможем уменьшить войско султана на 800 воинов. А у него полсотни тысяч сабель, никак не меньше. Как вы думаете, мы сумеем испортить султану настроение?
– Счетовод… Тут твоя дурацкая арифметика не работает. Тут речь идёт о чести Ордена Храма.
– До сих пор ещё ни один тамплиерский счетовод не нанёс урона чести Ордена, – так же спокойно, но уже с металлом в голосе сказал Жильбер Эраль.
Некоторое время они молча внимательно смотрели друг на друга.
Одон и Жильбер были людьми очень разными. Одон – горячий, порывистый, порою совершенно неуправляемый, страдающий припадками гнева. Гийом Тирский писал о нём: «Человек, из ноздрей которого вырывается ярость, не боящийся Бога, не уважающий людей». Это, конечно, было явным преувеличением хрониста, не любившего тамплиеров. Одон де Сент-Аман был человеком глубоко религиозным, имевшим безупречные представления о чести и стремившимся бережно относиться к достоинству всех, кто его окружал. Но ярость действительно весьма регулярно вырывалась из его ноздрей, порою сводя на нет все его бесспорные достоинства. Жильбер был совершенно другим. Он был известен такими качествами, как хладнокровие, умеренность, ловкость и дар предвидения. Жильбер подвизался на финансовом поприще, и его не теперь уже прочили на должность великого командора Иерусалима, но вместе с тем он был блестящим рыцарем, выделявшимся своей храбростью даже на фоне известных бесстрашием тамплиеров, а так же весьма неплохим стратегом.
Одон любил Жильбера и старался держать его рядом с собой по причинам вполне понятным. Сейчас, как и всегда, хладнокровие Жильбера несколько остудило ярость Одона, и он буркнул раздражённо, но уже довольно спокойно:
– Что ты предлагаешь?
– Если мы сейчас сделаем вылазку и атакуем сарацин, то, как вы правильно заметили, мессир, все до единого сложим головы – с большой честью, но без малейшего смысла. Султан будет очень рад, он с удовольствием отдаст жизни тысячи своих воинов за то, чтобы не иметь у себя в тылу тамплиерской Газы. Но мы не отомкнём ворота, и Саладин будет вынужден идти дальше, потому что его стратегия – молниеносная война, и главную ставку он делает на внезапность – не даром же он собрал войско в столь ошеломляющие сроки. И король Балдуин будет блокирован в Аскалоне точно так же, как тамплиеры в Газе. Саладин считает, что выполнил свою главную задачу – помешал нам соединиться, и теперь он ударит на Иерусалим, совершенно не ждущий нападения.
– Так ведь в том-то и дело! – опять разъярился магистр. – Если тамплиеры в Газе и королевские рыцари в Аскалоне будут сидеть, как перепуганные мыши, носу не высовывая, Саладин возьмёт Иерусалим!
– Минуточку, мессир. Если Саладин устремится на Иерусалим, он подставит нам свой тыл. Тогда мы стремительным броском прорвёмся из Газы в Аскалон, соединимся с силами короля и вместе ударим в тыл султану, когда он этого уже совершенно не будет ждать.
– А Саладин разве дурак – подставлять нам свой тыл?
– Он не дурак, но у него нет выхода. Если он застрянет на осаде Газы и Аскалона, к Иерусалиму тем временем с севера стянутся все рыцарские силы Святой Земли, и тогда ему не видать Святого Града, как своих ушей. Вся его надежда – на скорость, то есть на то, что наши силы не успеют соединиться.
– Но король со всем своим войском собирался идти в нашу сторону. Он, может быть, уже разбит посреди пустыми и нам больше не с кем соединяться.
– Балдуин мудр, хотя очень юн и тяжело болен. Мы не раз обсуждали с ним вопросы стратегии, так что я почти уверен – если он и успел выйти на соединение с нами, то узнав о приближении султана, ретировался в Аскалон и успел замкнуть ворота. Если же король уже разбит, то мы ничего не теряем – сложим головы среди несметных сарацинских полчищ, как вы об этом только что мечтали.
– Ты знаешь, Жильбер, что я простой рыцарь, – магистр де Сент-Аман тяжело вздохнул. – Я в любой момент готов атаковать и погибнуть, но стратегия мне никогда не давалась. А Саладин – прекрасный стратег и уже не раз это доказал. У тебя же получается, что он всё продумал очень плохо, и мы теперь легко с ним разделаемся.
– О, нет, он всё продумал великолепно, и он хорошо знает, как мало у нас шансов на успех. Если мы сейчас, как припадочные, выскочим из Газы – нам конец. Если король не успеет запереться в Аскалоне или решит принять бой – нам конец. Если наш марш – бросок из Газы в Аскалон не увенчается успехом, а прорваться будет очень не легко, нам конец. Даже если мы соединимся, но ударим раньше времени, когда Саладин ещё не покажет свои тылы – нам конец. Если ударим чуть позже – Иерусалим будет уже взят, тогда всем конец. И даже при самом благоприятном раскладе мы можем лишь мечтать об успехе, силы слишком не равны, сарацинские полчища превосходят нас как минимум раз в 10. Султан это очень хорошо понимает – чтобы одолеть его, мы должны принять целый ряд безупречных решений, к тому же осуществить их с идеальной точностью, и каждый раз нам должна сопутствовать большая удача. Слишком мала вероятность того, что всё сойдётся в нашу пользу. Но сделать так, как я вам говорю – наш единственный шанс. Хладнокровный расчёт – когда надо, боевая ярость – когда надо, и Божья помощь всегда. Нам больше не на что надеяться.
***
Одон де Сент-Аман действительно не был выдающимся стратегом, однако тактиком он был весьма неплохим. Магистр продумал тамплиерский марш-бросок из Газы в Аскалон в мельчайших деталях и отдал несколько неожиданных распоряжений. Во-первых, двигаться предполагалось не в походных, а в боевых порядках. Это было невероятно тяжело, даже если бы им не встретился ни один враг, бросок прошёл бы на пределе человеческих возможностей. Во-вторых, всем восьми десяткам рыцарей Храма магистр приказал выстроиться в единую линию, во второй и третьей линиях было лишь полторы сотни конных сержантов, пехоты не брали. Фронт получился очень широким, издали должно показаться, что движется целое войско. Сокрушающая мощь такого фронта была огромной, а слабость этого построения была в том, что эффективным оказывался лишь первый удар, если за ним следовало сражение, оно неизбежно было проиграно. Но поскольку враги, наводнившие южную Палестину, превышали их по численности в десятки раз, любое сражение при любом построении было неизбежно проиграно. Они были намерены не сражаться, а прорываться, сметая всё на своём пути, но не ища не смерти, ни победы.
Жильбер Эраль на всю жизнь запомнил этот блистательный марш-бросок. Из Газы они вырвались довольно легко, Саладин оставил здесь лишь символическую осаду, раньше времени списав тамплиеров со счетов. А потом они развернулись в линию и началась бешенная скачка. Железная лавина белых плащей покатилась по пустыне, сметая всё на своём пути. Дорога была рассчитана так, чтобы не натолкнуться на крупные силы султана, а незначительные сарацинские отряды (порою, впрочем, вдвое превышавшие их по численности) они либо затаптывали копытами, либо обращали в бегство.
Жильбер, несшийся в общем строю, чувствовал невероятное воодушевление, не имевшее, впрочем, ничего общего с опьянением боя. Это было скорее мистическое чувство единения с неудержимой священной мощью, он ощущал свою принадлежность к Силам Господним. Прорыв был действом не столько боевым, сколько религиозным. Не было больше ни стратегии, ни тактики, ни политики, ни султана, ни короля. Были Силы Господни, воодушевлённые свыше. И Бог был с ними на земле, и они были с Богом на Небе, и сама их скачка была молитвой.
Вдруг Эраль увидел перед собой невесть откуда появившиеся камни. Один из них был большим и необычным, словно волшебным, окутанным золотистым свечением. Второй камень был заметно меньше и зауряднее, ещё два совсем небольшие. Через несколько секунд он должен был неизбежно разбиться об эту таинственную каменную гряду – в плотном конном строю свернуть было почти невозможно – да на такой скорости, да так резко. Эраль выпустил поводья, полагаясь на рефлексы своего великолепного боевого коня, и успел только вымолвить: «Господи!». Его конь сделал совершенно невозможный скачёк в сторону, даже не задев соседних рыцарей – все тамплиерские кони отреагировали, как единый организм. Сегодня Бог воистину был с ними.
***
Они прорвались в Аскалон. Мудрый юноша, семнадцатилетний Балдуин IV, успел вовремя затвориться со своим небольшим войском за высокими стенами. Теперь , объединившись, они имели 3 тысячи войска, включая 500 рыцарей. Против саладиновых 50-и тысяч. Но никто в Аскалоне не унывал, прорыв тамплиерского отряда вдохнул в сердца крестоносцев такую радость, так высоко поднял боевой дух, что никто уже не сомневался в победе, несмотря на кажущуюся безнадёжность положения
Дальше последовал хладнокровный расчёт, помноженный на священную ярость. Юный король, проявив удивительное стратегическое чутьё, безупречно рассчитал время вылазки и направление удара. Сыграло свою и роль и то, что концентрация рыцарей в их войске была гораздо выше, чем обычно. Через 10 лет под Хаттином на 30 тысяч крестоносцев приходилось 1200 рыцарей, а сейчас на 3 тысячи – 500.
Этот железный кулак ударил в тыл султанской армии, сарацины так и не успели выстроиться в боевые порядки. Конечно, саладиновы вояки были людьми закалёнными и мужественными, даже захваченные врасплох они пытались оказывать ожесточённое сопротивление, но едва лишь удалось переломить первую попытку отпора, как началась уже не битва, а резня и то довольно скоротечная.
Войско султана было не просто побеждено, а уничтожено. После боя насчитали 30 тысяч мёртвых мусульман, а ещё полторы тысячи взяли в плен. Пленных было не на много меньше, чем оставшихся в живых крестоносцев – было убито 1100 христиан. Султан с жалкими остатками армии вторжения спешно бежал обратно в Египет. Битва при Монжизоре стала величайшим триумфом юного короля Балдуина и Ордена Храма. Вскоре с султаном был заключён очень выгодный для крестоносцев мир. Иерусалим ликовал.
***
На светлой неделе 1178 года Жильбер Эраль в приподнятом настроении вышел из резиденции Ордена Храма, бывшей мечети Аль-Акса. Радостное пасхальное настроение Эраля было весьма удачно поддержано тем, что финансовые дела Ордена Храма, которыми он занимался, складывались очень хорошо. И в целом дела тамплиеров складывались прекрасно. И весь крестоносный Иерусалим полной грудью вдыхал чистую весеннюю радость Воскресения Господня. Жильберу хотелось обнять весь мир.
Невдалеке от резиденции тамплиеров он увидел небольшую группу людей, невольно задержав на них взгляд. Это были не франки. И не арабы. Да, очевидно, и не греки. Эраль, полагавший, что знает все народы Иерусалима, невольно заинтересовался. В группе было несколько эбеновых нубийцев, эти люди из глубинных районов Африки были знакомы Эралю, а вот другие, включая предводителя, не были нубийцами. Их лица – почти чёрные, но всё-таки не чёрные, а черты – тонкие, как у самых благородных европейцев. Предводителя в этой группе было не трудно определить. Он отличался царственной осанкой и был одет в очень простые, но элегантные белые одежды. Его лицо дышало невозмутимым благородством, он не улыбался, но смотрел с доброжелательным достоинством. И смотрел он не куда-нибудь, а прямо Эралю в глаза – пристально, неотрывно, без смущения. Этот взгляд был простым и бесхитростным, но вместе с тем и загадочным, потому что невозможно было понять, что он выражает. Эраля трудно было привести в смущение, к тому же он сегодня пребывал в прекрасном расположении духа, а потому он просто подошёл к этим людям и спросил:
– Могу я чем-нибудь быть вам полезен?
Темнокожий юноша в белом, отличавшийся благородной царственной осанкой, издал несколько непонятных звуков, и его спутник перевёл эти звуки на внятное, хотя и очень странно изломанное наречие франков:
– Перед вами, благородный рыцарь, наследник престола великой христианской империи, а потому вы должны поклониться ему до земли.
– Скажи своему господину, что при всём моём почтении к нему, до земли я кланяюсь только Богу, – подчёркнуто дружелюбно и почтительно сказал Эраль.
Царственный юноша тихо улыбнулся, и Эралю перевели его ответ:
– Рыцарь-франк, безусловно, не должен оказывать принцу те почести, какие, по обычаю своей страны, привык оказывать только Богу.
И тогда Эраль с подчёркнутым почтением поклонился принцу в пояс.
***
Уже через месяц Эраль и Лалибела были друзьями. Принц начал понемногу говорить на лингва-франка, хотя раньше он и на родном языке не много говорил. С первых же встреч Эраль заметил, что Лалибела произносит лишь несколько слов, а его слуга переводит их многими развёрнутыми фразами. Чуткий эфиопский толмач улавливал смысл сказанного господином и без труда удовлетворял склонность франков к многословию. На лингва-франка и сам Лалибела говорил гораздо больше, чем на языке агау. За всю свою жизнь он столько не говорил, сколько за эти несколько лет в Иерусалиме. Однако, было о чём.
Рыцаря совершенно очаровал таинственный принц сокровенной империи. Лалибела был ничуть не менее очарован белым воином-монахом, который казался ему почти ангелом. Эраля манила мистическая таинственность, Лалибелу – открытость и прямота, казавшиеся ему не менее мистическими.
– Значит, ты говоришь, Менилек, сын царя Соломона и царицы Савской, украл Ковчег Завета и отвёз его к вам в Эфиопию. А хорошо ли он поступил, нарушив заповедь «не укради»?
– Он не украл. Это вы говорите – украл. Менилек с благоговением принял дарованное Богом право обладания Ковчегом. Он осуществил священное право.
– Значит, Ковчег до сих пор у вас?
– Да.
– А ты видел его?
– Да. Много раз я видел не один и не два Ковчега. В каждом храме Эфиопии – Ковчег – табот. Храм без Ковчега – пустая скорлупа, мёртвый дом.
– Это копии. А настоящий Ковчег ты видел?
– Каждый Ковчег – настоящий.
Эраль задумался. Сначала он мучительно пытался выразить свой вопрос так, чтобы передать его реальный смысл, а потом начал чувствовать, что высший смысл как раз в том, чтобы не задавать этого вопроса. Лалибела во время молчания внимательно смотрел в глаза рыцаря, прозревая, что его терзает, и наконец, пришёл к нему на помощь:
– А в ваших храмах есть ковчеги?
– Нет.
– Вот видишь. Нет ковчегов, потому что нет Ковчега – утрачено священное право. Это право у нас, поэтому у нас ковчеги – значит у нас – Ковчег.
Эраль расплылся в блаженной улыбке понимания:
– Священное право… Его невозможно увидеть. Что же тогда мы хотим увидеть?
Лалибела кивнул:
– У вас – Крест Господень. Настоящий? А этот – настоящий? – Лалибела указал на красный крест на белом плаще Эраля.
– Настоящий, ваше высочество, не извольте сомневаться. Вся пустыня вокруг Иерусалима пропитана тамплиерской кровью. Кто же скажет тамплиерам, что кровавые кресты на их белых плащах – не настоящие?
– Ты понял. Вам дано священное право, поэтому у вас – кресты. Значит, Крест – у вас.
– Но священное право можно утратить, – печально вздохнул Эраль.
– Да. Соломон утратил право. Ковчег завета ушёл в Эфиопию. Это значит, Завет ушёл в Эфиопию. Мой народ, агау, хранит Завет. Где же Ковчег?
– Но этот завет – ветхий. Он для того только и был нужен, чтобы привести ко Христу, даровавшему Новый Завет.
– Да. Мы, эфиопы, сохранили Древний Завет в чистоте и непорочности. И он привёл нас ко Христу. Эфиопские цари первыми поклонились Богомладенцу. Где были ваши цари? Были наши цари и ваши пастухи.
– Подожди… – Эраля словно громом поразило. – Значит, волхвы были из Эфиопии?
– Не волхвы. Плохое слово. Мудрецы. Хранители древнего Завета. Они были эфиопскими царями.
– А у нас говорят, что волхвы были из Персии.
– Знаем Персию. Разве там хранили Древний Завет? Его хранили у нас, в Эфиопии. Поэтому наши цари первыми поклонились Христу.
– А разве в Эфиопии было много царей?
– Правитель Эфиопии носит титул «ныгусэ нэгэст» – царь царей. Да, у нас много царей.
– А у нас говорят, что волхвы были из разных стран.
– Как же у царей из разных стран одновременно появилось желание поклониться Христу? Где они встретились, если пришли ко Христу вместе?
– Бог мог вселить в их сердца это желание и свести вместе.
– Мог. Но зачем? Другие страны не хранили Древний Завет. Только Эфиопия. В других странах после возвращения царей-мудрецов не появился Новый Завет. Только в Эфиопии. Разве из Персии, из Аравии, из Индии пришёл вельможа в Иерусалим с книгой пророка Исайи вскоре после Воскресения Христова? Он пришёл из Эфиопии.
– Поразительно… Ты открываешь мне великие тайны.
– Поразительно, что для вас это тайна. Я думал, у вас об этом все знают.
– Увы… Но скажи, цари-волхвы были потомками Соломона через Менилика?
– Нет. Разные династии.
– А сегодня в Эфиопии есть потомки царей-волхвов?
– Есть. Это я. Соломониды утратили священное право на трон. Право перешло к нашей династии – Загуйе, к потомкам царей-мудрецов.
– Твой брат, царь царей, не проявил большой мудрости, когда решил убить тебя.
– Да. Наша династия пошатнулась. Я должен восстановить её. Иначе священно право опять перейдёт к Соломонидам.
– А может так и должно быть? Они всё-таки Соломониды.
– А может так и должно быть. Это не важно. Но Бог даровал мне священное право на власть. Может быть, я не смогу укрепить династию Загуйе, и она лишь ярко вспыхнет, перед тем, как погаснуть, но я чувствую, что вспыхнуть она должна. Я должен исполнить своё предназначение, пока не зная определенно, в чём оно.
– Был знак свыше?
Лалибела рассказал историю, случившуюся сразу же после его рождения, историю «братских казней» и видение таинственных храмов.
– Это невероятно! – воскликнул Эраль. – Пчёлы – герб Меровингов. Лалибела, тебя благословили пчёлы Меровингов.
– Меровинги – это ваша священная династия?
– Да. Когда первый Меровинг, король Хлодвиг, принял веру истинную, с небес спустилась голубка, которая принесла пузырёк со священным миром, которым Хлодвиг и был помазан на царство. С тех пор священное миро в том пузырьке не иссякает, им помазывают на царство всех королей Франции.
– Меровинги всё ещё правят у вас на Западе?
– Нет. Утратили священное право. Власть перешла к Каролингам, и теперь она у их побочной ветви – Капетингов. Но священное миро не иссякает.
– А пчёлы – по-прежнему на вашем знамени?
– Ныне знамя христианских королей Франции – орифлама – золотое пламя.
Теперь уже Лалибела был потрясён ничуть не меньше, чем до этого Эраль. Принц долго молчал, не меняясь в лице. Рыцарь, уже перенасыщенный тайнами, тоже не подавал голоса. Наконец, Лалибела начал веско говорить:
– Я открою тебе священную тайну под знаком которой живу и под знаком которой совершу всё, что мне надлежит совершить. Пчёлы и золотое пламя – одно. Это двойственное проявление единой мистической реальности. Это ваша мистика и это моя мистика. В моей судьбе уже проявили себя оба священных символа великих христианских правителей Запада. Теперь моё предназначение становится мне понятнее, хотя оно ещё и не вполне ясно. То, что я совершу, должно сыграть некую мистическую роль в судьбе христианского Запада. Как же это связано с видением великих храмов? Ещё не знаю, но в вечности уже существует то, что мне предстоит узнать.
