Сергей Юрьевич Катканов
Рыцари былого и грядущего. III том
– Может быть, ты и прав, Анри, но что-то никогда мне не было так страшно, как после этой победы. Вы показали им такую жуть, что, кажется, больше перепугали, чем обрадовали.
В этот момент командору и священнику доложили, что их хочет видеть некий юный амхара.
– Мне хотелось бы побольше узнать о рыцарях, – очень неуверенно сказал юноша. – Ещё мне хотелось бы научится сражаться большим мечом.
– Уж не Паламида ли послал нам Господь? – воскликнул отец Пьер.
– Кто такой Паламид? – набычившись спросил юноша, видимо опасаясь, что это оскорбление.
– О, сэр Паламид – славный чернокожий рыцарь. Все западные страны полны легендами о его великих подвигах.
– Я не Паламид, конечно… Но я стану Паламидом!
– Если это будет угодно Господу, – очень сухо заключил Анри.
***
Тамплиеры совершили несколько глубокий рейдов на территорию оромо, перебив тысячи агрессивных язычников и надолго отбив у них желание посягать на территорию Шоа. Им сопутствовал юный эфиоп, имя которого ни один франк не в состоянии был выговорить, а потому его все теперь называли Паламидом. Ему сшили чёрную сержантскую тунику без креста, объяснив, что стать хотя бы послушником Ордена Храма – такая великая честь, которой он не скоро может добиться. Паламид это принял, он готов был на любые испытания, всей душой впитывая рассказы о рыцарстве и понемногу обучаясь владению оружием франков. Как-то Анри сказал отцу Пьеру:
– Нашей опорой в Эфиопии станут такие люди, как брат Паламид и брак Исаак, а вовсе не ичеге Филипп.
– Брат Паламид – огромное исключение, вы лучше меня понимаете, мессир, что чернокожего рыцарства никогда не будет. Учёнейшего брата Исаака так же очень трудно считать типичным эфиопским монахом.
– Всё так, всё так, – весело улыбнулся Анри. – Однако, эти двое – отрада моей души, они вселяют большую надежду.
***
Прошло полгода с тех пор, как тамплиеры окончательно разгромили оромо. И вот им сообщили, что ичеге Филипп отправляется ко двору императора и берёт с собой тамплиеров. Час пробил! Радостные храмовники уже предвкушали то, как Орден Храма при поддержке императора займёт в Эфиопии достойное положение.
Им долго и нудно объясняли правила придворного этикета, некоторые требования этикета Анри счёл неприемлемыми для тамплиеров, но он понимал, что представление императору провалить нельзя и нашёл допустимый компромисс. Когда надлежало сделать императору земной поклон, коснувшись лбом пола, Анри с большим почтением, но вместе с тем и с большим достоинством сказал:
– Тамплиеры – не простые воины. Мы – рыцари, то есть воины царственные. В наших странах и цари – рыцари, поэтому мы во многом равны царям. Ни одному из них у себя на родине мы не кланяемся в ноги. Но перед нами – не царь, а царь царей, могучий император, равного которому нет нигде в христианском мире, и ни один христианский монарх не достиг такого величия, какое даровал Господь могучему и несравненному нэгусэ нэгэст. Поэтому мы счастливы, что у нас есть возможность оказать почести монарху, который выше всех монархов.
Все тамплиеры поклонялись в ноги императору – неторопливо, без суеты, даже земной поклон они сделали с большим достоинством. Амдэ-Цыйон, совсем ещё юноша, невозмутимо слушал и наблюдал. Прирождённый повелитель, он умел держать себя так, чтобы чувства, которые он испытывал, было невозможно прочитать по его лицу, да никто и не смел слишком всматриваться в его лицо, а между тем это было бы весьма интересно. Живые черты выдавали очень умного и чрезвычайно любознательного человека, похоже, он не так уж был обеспокоен тем, чтобы тамплиеры воздали ему надлежащие почести, рыцари просто были ему очень интересны. Таинственные могучие воины, каждый из которых стоил сотни… они оказались не на столько уродливы, как о них говорили, а держали себя и впрямь, как цари. Да, безусловно, такое благородство манер и речей может быть свойственно только царям. Бог даровал царю царей особую милость, послав таких небывалых воинов, а как они понадобятся ему в ближайшее время…
Император не говорил ни слова, сохраняя непроницаемое выражение лица, но Анри всей душой ощутил, что он благосклонно относится к тамплиерам. Ещё Анри почувствовал, что в Амдэ-Цыйоне подлинное царственное величие сочетается с совершенным отсутствием надменности и высокомерия. Служить такому повелителю будет большим счастьем.
Поднесли дары, Анри с удовольствием рассказал, какие это великие святыни. Император благосклонно молчал. Наконец он спросил:
– Будут ли тамплиеры служить мне и только мне?
– Ваше величество, тамплиеры приносят страшные клятвы служить Христу и только Христу. Однако, ныне нам известна лишь одна возможность служения Христу – служение вашему величеству. Мы будем служить вам во славу Христову и тем исполним наши страшные клятвы. Только Христу и вам мы будем верны до последнего вздоха.
«Как глубоко они понимают священную суть нэгусэ нэгэст. Это не многим дано, только царям, и далеко не все цари имеют право так говорить с императором. Но они – имеют право, потому что ведают тайны Небес», – радостно думал Амдэ-Цыйон. Впрочем, он ничего не ответил тамплиерам.
***
Несмотря на то, что внешне император принял их очень сдержанно и не дал никаких обещаний, тамплиеры хорошо почувствовали, что он одарил их своей благосклонностью. Прошло уже почти два года, как они отбыли из Александрии, это было время тягостной, тревожной неопределённости, и вот наконец всё позади, они на службе у великого христианского императора.
Тамплиерам отвели великолепные покои, все они пребывали в прекрасном расположении духа и, проснувшись на следующий день по утру, благодарили Бога за то, что всё так прекрасно сложилось. Они не знали, что прямо сейчас в императорском дворце разыгрывается первый акт трагедии, которая на многие годы определит судьбу Эфиопии, а заодно и подвесит судьбу тамплиеров на очень тонком волоске.
***
На приём к императору пришли абунэ Якоб, патриарх Эфиопии, ичеге Филипп, а так же учёный монах абба Гонорий. Этот Гонорий был прекрасным проповедником, слава его красноречия гремела по всей стране. Было не вполне понятно, почему абба Гонорий сопровождает высших иерархов Эфиопской Церкви, кому и что он собирается проповедовать при дворе, но император согласился принять Гонория ради его славы и потому что об этом просили абунэ и ичеге. А о том, чего хотят от него эти двое, Амдэ-Цыйон даже не догадывался.
Когда посетители исполнили всё, что предписывал придворный этикет и отвесили все необходимые поклоны, абунэ Якоб начал осторожно и неторопливо:
– Ваше величество, до нас дошли слухи о том, что вы сожительствуете с собственной матерью…
Император молчал, лишь перестал приветливо улыбаться.
– Это страшный грех, ваше величество, – так же осторожно продолжил абунэ.
Император по-прежнему молчал, а его лицо стало напоминать застывшую маску фараона. Тогда ичеге решил, что пришло его время вставить слово:
– Ваше величество, в народе считают, что грех императора падёт на всю страну, и тогда нас постигнут неисчислимые бедствия. А ведь положение в стране сейчас очень сложное: на юге нас донимают оромо, на севере фалаша поднимают голову, на востоке нас теснят мусульмане. Если народ потеряет доверие к своему императору, если будет видеть в его греховности причину наших бедствий, мне даже страшно представить, что будет. Трон пошатнётся.
Лицо императора дрогнуло. Казалось, он уже готов заговорить, но он, как всегда не торопился. Абунэ и ичеге терпеливо ждали, когда повелитель скажет своё веское слово, но тут абба Гонорий решил, что пришёл его звёздный час. Он вступил в разговор с хорошо подготовленной речью, говорил жёстко, резко, веско. Он сыпал цитатами из Библии и красочными метафорами. Никто лучше аббы Гонория не смог бы доказать, что грех царя обязательно погубит страну, если царь не исправится и не покается. Его никто не перебивал, и он понемногу начал говорить всё громче, порою просто срываясь на визг, слова его всё больше дышали гневом профессионального обличителя. Кажется, он перестал понимать, что выступает сейчас не перед крестьянами, а перед императором. Всегда щедрый на оскорбительные эпитеты в адрес грешников, он и тут не удержался, ввернув несколько очень обидных для императора слов. Начисто лишённый такта, абба Гонорий расценил тишину, повисшую в тронном зале, как признак благоговейного внимания к его пламенной речи. Понемногу он впал в самый настоящий экстаз и, кажется, уже считал себя выше и патриарха, и императора, и всех ангелов небесных.
Абунэ и ичеге слушали яростного обличителя удручённо потупив взоры. Готовы ли они были к тому, что абба Гонорий так разойдётся? Входило ли это в их планы? Иерархи хорошо знали характер фанатичного проповедника и, если бы опасались того, что на приёме у императора он утратит чувство реальности, так не взяли бы его с собой. Оба они были вполне способны тонко и деликатно составить с императором непростой разговор, но если уж привлекли Гонория, так похоже, что добивались именно скандала, который им, почтенным людям, просто не по чину было устраивать.
Император так ни разу и не перебил аббу Гонория, беспрепятственно выслушав все оскорбления, которые тот на него обрушил. Когда проповедник наконец закончил, император хрипло прошептал лишь одно слово: «Плети».
Слуги поняли повелителя без лишних слов, с аббы Гонория тот час сорвали одежду и у самого трона принялись избивать его страшными ударами плетей. Гонорий дико визжал, оказалось, что он способен взять куда более высокие ноты, чем это ему удавалась во время проповеди. Его били примерно столько же по времени, сколько он перед этим говорил. Наконец император едва заметным движением руки дал знак прекратить экзекуцию. Страшно исполосованный Гонорий к тому времени уже потерял сознание и без движения лежал на полу. Абунэ и ичеге стояли всё так же молча и удручённо потупив взоры. Амдэ-Цыйон ещё долго пристально смотрел на них. Потом очень твёрдо и уверенно произнёс: «Судьбу государственных изменников я решу завтра». Так закончилась не самая удачная аудиенция из тех, какие давал нэгусэ нэгэст.
***
Амдэ-Цыйон сидел в своей небольшой комнатке в очень простом деревянном кресле. Только здесь, у себя, он мог быть Амдэ-Цыйоном, а не великим нэгусэ-нэгэст. Впрочем, даже наедине с самим собой он всегда держал спину прямо, и его благородное лицо оставалось совершенно невозмутимым. Только тот, кто хорошо знал Амдэ, мог заметить,что сейчас он испытывает невыносимую душевную боль. Такой человек у него был – старый монах, который помнил Амдэ ещё младенцем и никогда не разлучался с ним по мере взросления. Амдэ очень любил мудрого и доброго старика, только с ним он мог разговаривать доверительно. И сейчас старик неслышно появился в его комнате.
– Не могу понять, Авраам, что происходит? – печально заговорил юноша. – Чего добиваются абунэ и ичеге?
– Да это как раз не сложно понять. Они хотят сломить волю юного императора и полностью подчинить её своей воле. Выступив в роли обличителей и припугнув императора народным гневом, они надеялись навсегда сделать ваше величество игрушкой в собственных руках.
– Это каким же образом?
– Они собирались выступить в роли ваших спасителей. Дескать, вы создали ситуацию настолько сложную, что только они и никто другой в состоянии справиться с её последствиями. Не извольте сомневаться, грязные слухи в народе распустили именно они.
– Но зачем… Ведь они же прекрасно знают, что Мариам – не мать мне. Мариам была моей невестой, мы любили друг друга, но отец заставил меня жениться на другой девушке, а Мариам взял себе в наложницы. Так она стала вместо моей жены моей «матерью». Не берусь осуждать моего покойного родителя, но в том, что сейчас Мариам со мной, нет и намёка на кровосмешение. Ведь они же всё это прекрасно знают, Авраам.
– Знают, но им удобен сильно виноватый император, грех которого можно покрыть только их святостью.
– Я смотрел на них, как на достойных служителей Бога и, действительно, видел в них почти святых. Но теперь вижу, что они просто негодяи. Негодяи и безумцы. Неужели они думали, что меня так легко можно сломить?
– Они недооценили ваше величество. Притащили с собой этого сумасшедшего Гонория, надеялись потрясти вашу душу, размягчить её, наполнить страхом. Но просчитались.
– Но почему они так обнаглели именно сейчас? Ведь они явно выжидали подходящего момента. С чего же они взяли, что этот момент настал? Неужели им придало такой смелости то, что теперь в распоряжении ичеге – эти страшные белые воины?
– Вполне возможно.
– До какой же степени надо не уважать своего императора. Эти воины и правда страшные, но я скорее положу в сражении с ними половину своей армии, чем позволю пугать меня ими. Я скорее сам погибну во главе моей армии, чем совершу хоть один поступок из страха.
– Вот этого-то и не поняли абунэ и ичеге.
– Ну ничего, теперь поймут. Они навсегда лишили себя моей милости. А белые воины… Они так очаровали меня, и я уже возлагал на них большие надежды, но раз они снюхались с ичеге, обойдусь и без них.
– Ваше величество, белые воины тут, вероятнее всего, ни при чём. Не думаю, что они снюхались с ичеге. Если он и пытался использовать их, как инструмент давления на вас, то сами они вряд ли даже знают об этом.
– Возможно… Но что это меняет? Как я могу оказывать милость воинам, которые в любой момент по приказу ичеге могут всадить мне кинжал в спину?
– Но ведь не известно, в какой степени ичеге сумел подчинить их своей воле.
– В том и дело, что неизвестно. Когда такая неизвестность, откуда же взяться доверию?
– Ты стал очень мудрым, мой милый Амдэ. Но не торопись принимать решение, подожди до завтра.
***
На завтра столица была полна слухами о том, что император приказал жестоко избить духовное лицо. Люди тихо роптали – император проявил страшное неуважение к Церкви. Подогреваемые агентами ичеге, люди начинали роптать всё громче. Трудно сказать, к чему всё это могло привести, но тут вспыхнул страшный пожар, за несколько часов уничтоживший полстолицы. Пожар с большим трудом удалось остановить, погибло огромное количество людей. И тут началось самое страшное. Страсти, кипевшие в столице и до пожара, теперь так разбушевались, что окончательно лишили всех рассудка. Как сторонники духовенства, так и защитники императора уже совершенно не владели собой.
Люди ичеге во весь голос кричали: «Пожар – кара небесная за то, что император поднял руку на благочестивого аббу Гонория». Люди императора ярились не меньше: «Подлые монахи Дэбрэ-Асбо подожгли город, желая отомстить императору за то, что он наказал изменника Гонория». Люди избивали друг друга на пепелищах, кровь лилась рекой. К жертвам огненной стихии вскоре прибавилось не меньшее количество жертв политических страстей.
Никто так никогда и не узнал, кто же на самом деле поджёг город, но монахи Дэбрэ- Асбо по ходу потасовок порою вовсе не отрицали того, что это сделали они, и уж во всяком случае монахи открыто радовались пожару. Обезумевшие иноки дико орали: «Столицу нечестивого императора пожрал огонь! Плата за грех – огонь!». И даже когда люди императора насмерть забивали их палками, вместе с последним вздохом они всегда изрыгали одно только слово: «Огонь!».
***
Император, казалось, обрёл полное и невозмутимое спокойствие. Говорил он ещё меньше обычного и голос не повышал, но его холодный шёпот производил на аббу Авраама впечатление столь зловещее, что он предпочёл бы видеть любимого Амдэ в страшном гневе. Старый советник хорошо понимал, что монарший гнев, как бы ни был он страшен, долго не бушует, и смягчить его можно несколькими разумными и добрыми словами. Хладнокровной решительности, чёрной и твёрдой, как обсидиан, не смягчит ничто.
– Это мятеж, Авраам, – тихо и печально сказал Амдэ-Цыйон. – Люди возвысили свой голос против помазанника Божьего. В столице бушует стихия, пострашнее огня. Народ, вместе с богомерзкими монахами, расшатывает трон нэгусэ-нэгэст, враждует на Бога.
– Ваше величество, монахи Дэбрэ-Асбо не поджигали столицу.
– А какое это имеет значение? Монахи воспользовались этим пожаром, чтобы призвать народ к мятежу. К тому же верные мне люди видят поджигателей в монахах. Теперь уже никто и ничего не исправит. Неужели император может ополчиться на верных ему людей, защищая врагов? Если власть проявит слабость, она рухнет. Ещё вчера я был намерен лишь оставить Дэбрэ-Асбо без своей милости, но сегодня пришло время карать измену без жалости и сожаления.
– Ваше величество, не поднимайте руку на людей Церкви. Этим вы не укрепите, а подорвёте свою власть. Если помазанник Божий поднимет руку на Церковь, значит страна лишиться благоволения Божьего.
– К кому ты обращаешься, старик? К мальчишке, не достойному трона? Может быть, ты думаешь, что таинство миропомазания, совершённое над твоим повелителем, не принесло ему даров Святого Духа? Неужели мне и в этой комнате придётся подавлять мятеж?
Абба Авраам молча встал на колени и, коснувшись головой пола, замер в таком положении. Император тоже замер, сидя в своём деревянном кресле. Оба они чувствовали, что молчание, повисшее в комнате, было хорошим, добрым. Они вдыхали запах ладана, всегда курившегося в императорских покоях, и молились Господу. Наконец император сказал:
– Встань.
– Осмелюсь напомнить вашему величеству, что над вашим грешным и недостойным слугой некогда было совершено таинство священства. Если вы считаете, что благодать священства ныне отошла от меня, то скажите мне об этом.
– Довольно, Авраам. Ни один монах Дэбрэ-Асбо не будет казнён. Но ни один из них не останется ни в столице, ни в своём монастыре. Их монастырь я отдаю монахам из Дэбрэ-Либаноса. Само название Дэбрэ-Асбо должно быть стёрто из памяти моих подданных. Всех монахов оттуда – в ссылку. Небольшими группа и в разные земли. Они должны раствориться без остатка.
– Ичеге?
– Отправляется в изгнание куда-нибудь в Гышен. Остальных – в Тигрэ, в Уолдэбба, в Эррэрэ.
– А белые воины?
– Так же отправляются в ссылку. Куда-нибудь на озеро Тана.
– Осмелюсь обратить внимание вашего величества на то, что ни один белый воин ни в малейшей мере ни причастен к мятежу.
– Я знаю. Если бы хоть один из них сказал только одно слово против императора – все до единого были бы обезглавлены. Своих монахов за измену я наказываю изгнанием, этих покарал бы смертью. Они потому и отправятся в изгнание, что ни в чём не виноваты.
– За что же ваше величество наказывает их?
– Это не наказание. Они утратили доверие по причинам от них не зависящим. Белые воины для всех – люди ичеге. Что может заставить императора, изгнав ичеге, оставить белых воинов при себе? Или он боится белых воинов, или не может без них обойтись? И то, и другое – признак слабости. Наши враги поймут это именно так. Заподозрив нашу слабость, они почувствуют смелость. Но нашим врагам должно быть известно только одно слово – ужас.
– Конечно, безусловно… Но душе вашего величества известно большое множество благородных чувств. Например, чувство справедливости, сострадания, милосердия…
– Милый мой печальник… Через два дня ни одного монаха Дэбрэ-Асбо не будет в столице. И тогда за одно лишь слово, сказанное против императора, моих подданных будут карать смертью на месте. По-твоему, это очень милосердно? А ты говоришь мне про каких-то чужестранцев, которых я и пальцем тронуть не намерен.
***
Прошло несколько лет. Тамплиеры хорошо обжились на одном из островов озера Тана. Здесь их никто не беспокоил и было похоже, что о них просто забыли. Тамплиеры назвали свой остров – Авалон. Это вселяло в них надежду на то, что смертельно раненный Орден ещё вернётся туда, где ему надлежит быть, и скажет своё веское слово, да так скажет, что враги Христовы содрогнуться. Имя тамплиерского острова, Авалон, не только вселяло надежду на возвращение, но и позволяло относиться к изгнанию, как к средству целительному – такой уж значит был период в судьбе Ордена, что нигде, кроме этого острова, тамплиеры выжить не могли. На императора никто из них не обижался, все воспринимали своё изгнание, как проявление Божьей воли.
В первые годы тамплиерам не приходилось скучать, они строили свой монастырь. Вместе с ними на острове было полно опальных монахов Дэбрэ-Асбо, многие из них оказались хорошими каменщиками, некоторые сержанты тамплиеров так же были не чужды строительному ремеслу, а камни таскали все – и рыцари, и сержанты, и эфиопские монахи, и духовенство обоих народов. Решили построить два храма – один для эфиопов, другой – для франков. Отец Пьер сказал, что совместное богослужение с монофизитами было терпимо лишь до тех пор, пока не было вариантов, а сейчас они должны служить свою мессу. Вообще, императорская опала заметно поубавила у чёрных монахов надменности и вынудила их увидеть в рыцарях друзей, во всяком случае – друзей по несчастью. Дружелюбие эфиопов простиралось теперь столь далеко, что они даже не сочли за труд запомнить одно слово на лингва-франка – шевалье.
Итак, поставили два храма, два корпуса келий и общую монастырскую стену – невысокую, обороняться здесь было не от кого, но красноречиво свидетельствующую, что иноки двух народов владеют этой землёй безраздельно и гостей не ждут. Тамплиеры были в этом монастыре, пожалуй, даже поважнее и позначительнее эфиопов. Последним, застигнутым врасплох, пришлось проделать путь изгнанников налегке, у них вообще не было средств, а тамплиеры имели при себе весь свой золотой запас, они-то давно уже были изгнанниками, и всё своё уже много лет носили с собой. А при строительстве монастыря хоть и не пришлось нанимать рабочих, но покупать они были вынуждены очень многое, и всё – на тамплиерские деньги, так что эфиопы кланялись теперь франкам чуть более низко и охотно.
Жизнь потекла размеренно – ежедневные богослужения, труд на огороде, у тамплиеров несколько часов в день – боевые упражнения. Анри как-то сказал Арману:
– Сначала я очень тяжело переживал изгнание, казалось, что наша миссия провалена окончательно и бесповоротно, а теперь понимаю, что это особая Божья милость. Вечно мы, храмовники, погружены в суету – монахи только по названию, а здесь хоть можем пожить настоящей монастырской жизнью, молиться в тишине и безмолвии, размышлять о своих грехах и никуда не скакать.
– Ты думаешь, наши рыцари с удовольствием закончат свои дни монахами на Авалоне?
– Нет, конечно. На то и Авалон, чтобы с него вернуться. Мы рождены для меча, но всему своё время.
– Всему своё время, – проскрипел Арман. – Ты стал хорошим командором, сынок.
– Ещё мне нравится, – Анри увёл разговор от деликатной темы, – что тамплиеры теперь много общаются с эфиопами, впитывают не только язык, но и местные обычаи, привычки. Ещё 2-3 года и среднего тамплиера будет не отличить от эфиопа, если закутает лицо. Они уже и ходят, и сидят, и едят, как настоящие африканцы.
– Они всего лишь настоящие тамплиеры. Рыцари Храма всегда были очень восприимчивы к культурам других народов, перенимая местные обычаи и умудряясь при этом оставаться самими собой.
– Да, помню, дядя Арман, как впервые увидел вас в облике араба, – грустно улыбнулся Анри. – Что тут скажешь? Это мы, Господи.
***
Паламид не оставил тамплиеров. Юный амхара, влюблённый в рыцарство, был счастлив своим положением послушника Ордена и мечтал о том, что когда-нибудь может стать сержантом, а то и рыцарем, но об этом и подумать было страшно. Командор де Монтобан, во всяком случае, не раз говорил Паламиду, чтобы он не думал о рыцарском посвящении.
– Почему? – никак не мог понять чернокожий воин. – Вы же видели, мессир, что я всё лучше и лучше управляюсь с двуручным мечём. Не так хорошо, как тамплиеры, но я готов тренироваться день и ночь. Мне дважды позволили драться на тренировках в полных доспехах. Было очень тяжело, я понял, как велики белые рыцари, которые легко дерутся в доспехах. Но я сильный, я научусь, я смогу.
– Не сомневаюсь, Паламид, что ты сможешь драться нашим оружием и освоишь нашу манеру боя, но дело совершенно не в этом. Вовсе не оружие делает рыцаря рыцарем.
– Да, я знаю, – радостно улыбнулся Паламид. – Тамплиеры принимают монашеские обеты, они – сильные молитвенники. Я тоже люблю молиться Господу, я хочу стать монахом и стану монахом.
– И это ещё не сделает тебя рыцарем Храма.
– Что же ещё, мессир? Я не понимаю.
– В том и дело, что тебе это очень трудно понять. В странах Запада будущие рыцари уже с молоком матери впитывают множество представлений о жизни, которые невозможно усвоить в зрелом возрасте. В странах Запада… воздух другой. Мы дышим этим воздухом с рождения. Мы – другие.
Амхара напряжённо дышал. Он нисколько не обижался, он пытался понять, о чём говорит мессир. Он долго думал, как надо задать вопрос, чтобы получить понятный ответ, и наконец выдохнул:
– Вы говорите: есть то, чего во мне не может быть. Другой способ дышать. Но расскажите, мессир, как это выглядит, то что мне недоступно. Если я не пойму – хуже не станет.
– Рыцарь всегда склоняется перед Христом и никогда не склоняется перед людьми. Достоинство рыцаря близко к царскому достоинству. А царем ведь надо родиться, не правда ли?
– Когда-то родился первый царь. Его отец не был царём. Когда-то родился первый рыцарь. Его отец не был рыцарем. Значит, я могу стать первым рыцарем-амхара.
– Ты очень умён, Паламид, ты способен слышать. Тогда слушай. Рыцарь – защитник вдов и сирот. Меч дан рыцарю для того, чтобы защищать всех, с кем поступают несправедливо. Рыцарь всегда должен творить добро и никогда не ждать за это награды, ибо награда рыцаря – на Небесах…
– …Рыцарь на своём боевом коне на полном скаку несётся прямо в Царство Небесное.
– Откуда у тебя такие мысли, Паламид?
– Из разговоров с отцом Пьером.
– Удивительно… Что ж, продолжай беседовать с отцом Пьером. Попроси, чтобы он рассказал тебе о подвигах христианских рыцарей, о крестовых походах, об истории Ордена Храма. Теперь я уже не исключаю того, что когда-нибудь ты может быть станешь рыцарем.
***
– Прошлого нет, брат Исаак. Прошлого нет и быть не может. Только глупцы пытаются узнавать и изучать прошлое. Истории не существует. Как же ты в этом прав, мой прекрасный брат.
Отец Пьер неторопливыми шагами мерил свою келью. Брат Исаак сидел на койке с непроницаемым лицом, слушая священника-франка. Все эти годы они были неразлучны, часто беседуя на самые возвышенные темы. Опала очень сблизила их, помогла стереть ту грань, которая сначала казалась непреодолимой. Впрочем, нечто оставалось неизменным. Отец Пьер, давно уже свободно владеющий амхарэ, и в священном языке геэз сделал немалые успехи. Брат Исаак, казалось, лишь случайно запомнил пару слов на лингва-франка и латыни и ему, кажется, было даже неприятно, что эти слова к нему прилипли. Эфиоп по-прежнему не хотел понимать, почему ему должны быть интересны обычаи дальних стран и дела давно минувших дней. Между тем, отец Пьер с большим терпением искал ключик к живому сердцу эфиопского брата.
– Итак, никакого прошлого не существует и никакая историография не нужна, – продолжал витийствовать отец Пьер. – И я расцеловать тебя готов, мой прекрасный брат, за то, что ты довёл эту великую истину до моего грубого разума. Я понял, наконец, почему ты прав. Да потому что у Бога – только настоящее. У Бога нет прошлого и будущего. Мы открываем Библию и читаем о творении мира. Мы читаем о втором пришествии Христа и закрываем Библию. И творение мира – не прошлое, и завершение мира – не будущее. Это вечно настоящее, ибо Христос неизменен.
Маска непроницаемости едва ли не впервые сошло с лица учёного Исаака. Он был обескуражен и озадачен, приподнят над землёй и брошен обратно. Франк уверяет его, что понял наконец глубину эфиопской мысли, но у него, Исаака, таких мыслей никогда не было. Хотя… ведь именно так он и чувствовал, именно так он и ощущал глубину мудрости молчания родной земли, а франку дано выразить это словами, да ещё словами амхарэ.
– Ты бесконечно прав, возлюбленный отец Пьер, – осторожно начал брат Исаак, понимая, что самое главное ещё не сказано, и тут его озарило. – Вечно великие императоры Эфиопии, и давно умершие, и грядущие совершают свои великие подвиги в настоящем, ибо нет для них ни прошлого, ни будущего. Вечно звучат великие «Царские песни», ибо не о прошлом они повествуют, а о настоящем.
– «Царские песни»? – отец Пьер с недоумением поднял брови.
– Да, «Царские песни» – прекрасные поэмы о великих подвигах ныгусэ нэгэст всех времён. Для них нет времени, великое существует всегда, ибо великое – вечно.
– Дашь почитать мне эту книгу?
– Этой книги нет, – сокрушённо заключил брат Исаак. – Есть отдельные разрозненные записи, но книга пока не составлена.
– Эта книга есть! – взвился отец Пьер. – «Царские песни» существуют в вечности, и тебе, дорогой Исаак, предстоит, собрав пергаменты и обработав тексты, проявить вечное в настоящем.
– О да, в прошлом мы должны искать не прошлого, а настоящего. И я составлю «Царские песни», и я стану инструментом настоящего.
– А «Кебра нэгэст»? – отец Пьер, казалось, уже парил над землёй. – Вечно существующая в настоящем «Кебра нэгэст», всё ещё к сожалению недоступная народам Эфиопии, ибо книга эта есть у Бога, но её нет у людей.
– Да… «Кебра нэгэст»… «Слава царей», – тихо и отрешённо промолвил Исаак, словно созерцая вечность. – Содержание этой книги известно, но отдельные фрагменты не сведены воедино, в различных списках много противоречий, а иные части доныне существуют только в устной традиции. Надо собрать и составить эту книгу, надо её выразить, ибо написать её невозможно. Как же я раньше не понял, что «Кебра нэгэст» – это вовсе не о прошлом. «И сказал Соломон: «Простёрла Эфиопия длани свои к Богу, и примет Он её в лоно Своё, и все цари земные будут славить Господа». Это вечно настоящее, и если бы это было не так, то и не было бы ни малейшего смысла в нашей жизни, и все труды наши были бы тщетными. Вечно славит Господа Соломон, вечно идёт Менелик с Ковчегом Завета, и Эфиопия вечно простирает длани к Богу. И тот, кто думает, что это прошлое, сам уже в прошлом, и нет в нём жизни.
– У нас на Западе тоже есть великие книги, повествующие о настоящем. К сожалению, у меня с собой есть лишь некоторые из них, но я готов положить начало великой встрече, и перевести их на амхарэ. Не думай, брат Исаак, что это не интересно, потому что не про Эфиопию. Для Бога нет ни иудея, ни эллина, ни франка, ни эфиопа. В вечности нет не только времени, но и пространства тоже нет. То, о чём повествует восхитительная «Книга чудес Марии», происходит здесь и сейчас, а иначе какой смысл в том, что здесь и сейчас происходит? Есть у меня так же крупнейший христианский роман «История Александра Великого». Мы ведь чувствуем, мы понимаем, что царь Александр вечно сражается с народами Гога и Магога. Одобряешь ли ты мой замысел перевести на ваш язык эти книги?
