Сергей Николаевич Огольцов
Хулиганский Роман (в одном, охренеть каком длинном письме про совсем краткую жизнь), или …а так и текём тут себе, да…
Да, жизнь катилась по всё тем же рельсам – были и баня, и пляж, и вызовы Двойки, и я везде исполнял свою накатанную роль, но как-то уже от всего отделился: и от жизни такой, и от своей роли в ней.
Я стал вроде как тот мужик, что приоблокотился на оградку детской площадки понаблюдать детвору, что копошатся в песочнице. Все они там, в том песочке, и Двойка, и руководители с подсобниками, и сам я со своей ролью, но меня вся эта возня, в общем-то, уже не цепляет…
Весной Двойка предложил смотаться в Нежин, тряхнуть стариной в Общаге. Точно помню, что это был четверг, мой банный день и, наверное, канун праздника – посреди рабочей недели он бы меня не выдернул. Так что я прихватил полотенце, смену нижнего и поехал в Нежин, потому что хотя парной в Общаге нет, но душ имеется.
В вестибюле сидела вахтёрша тётя Дина, которая ни капли не изменилась и меня, конечно же, не пропустила. Я попросил мимоходного студента зайти в комнату, где, как условлено, меня уже дожидался Двойка и сказать ему о накладке. Парень ушёл наверх, а на меня нагрянуло открытие.
В вестибюль из коридора общаги вышла молоденькая студенточка в мятом халатике и с недовольно сонным лицом. На меня она и не взглянула – мало ли их тут торчит, а просто подошла к окну неподалёку.
Я ждал Двойку или записку – в какое окно первого этажа мне влезть, и совершенно не был готов, что моё тело, без всякого приказа с моей стороны и без разрешения даже, вдруг ни с того ни с сего забросит правую руку за голову, высоко вскинув локоть. Что творит! Как его повело от неприметной девули с лицом из недовымешанного теста. Или это её халатик так меня кувыркнул?
В любом случае – возмутительно и, главное, абсолютно без спросу! Это тело в конец оборзело! Лично я не планировал никаких телодвижений!
А причина бунта на корабле, в паре метров от меня, отрешённо уставилась на совершенно пустынный пейзаж из двухэтажного здания столовой за серым стеклом окна. Шокирующее открытие…
Посланец вернулся сообщить, что дверь указанной комнаты заперта. Двойка явно уже начал тряхать стариной в новой волне покладистых…. Я вышел из общежития. Успеть в Конотоп до закрытия бани не получалось. Но это же четверг!. Ладно, в Графском Парке есть озеро, и я направился туда кратчайшим путём.
Навстречу из парка шла группа парней-студентов в спортивках и кедах, приближаясь к Общаге. Они свернули к трубе, с которой Фёдор и Яков когда-то плюхались в воду, и стали по очереди переходить на противоположную сторону давно уже высохшего и заросшего травою рва. Надо же! Похоже это превратилось тут в студенческую традицию.
Ну и что? Барабанить себя в грудь? Орать: —«Это я! Я – та легенда! Это с меня пошло!»?
Я с грусть углубился в парк под вековые Вязы, но не к широкой части озера, а к затоке с чёрной водой у зарослей в пустынной его части. Там я разделя догола и вошёл в воду.
Намылившись полностью, я швырнул мыло на берег и потёр тело в пределах досягаемости руками. Затем я ещё малость побарахтался, проворачиваясь винтом, перед тем, как нырнуть к берегу. Белые разводы пены покрыли мелкую чёрную рябь… Рождение Афродиты… Грёбаная Русалочка… Думал я растираясь полотенцем. Нет, я не извращенец. Оно, как-то всё само собой так выходит, а потом просто катится… поступательно-вращательным образом, спиралевидно…
~ ~ ~
Но это всё ещё цветочки по сравнению с тихим ужасом «Сизифовых прокруток». По своей гадостности, такие СП созмеримы с неугасимой лампочкой над головой – напоминать, что ты прикрыт в дурдоме, только направленности у них другая, не из наружи. По ходу этой сизифщины попадаешь в действительность, которая реально уже с тобой случалась, а с учётом повторяемости этих прокруток, возможно, и не однажды. Состояние, во всяком случае, всегда одно и тоже, неизбывное как невесомость на орбите—тебя плющит тоскливый страх и позывы расплакаться, да только нечем, как из насухо выдавленного тюбика—с тем и кружишь в вязкой необходимости проживать заново некий отрезок своей жизни, который наивно считал напрочь отжитым, но не тут-то было! Вокруг – течение всё той же, но уже ставшей тебе чуждой, жизни, потому что ты уже не тот прежний «я». Поседелым морщинистым недорослем слоняешься в знакомых лабиринтах студобщаги и аудиторий, чтобы получить и нахер не нужный диплом, но должен, не оставаться же на следующий круг подряд… или вот как сейчас сидеть на твёрдо-коричневом табурете увязшем в линоле болотного цвета между фанерных стен под трубами ламп дневного света, врастая спиною в железо друхярусной койки, а вокруг ни одного знакомого лица, твои кореша давно ушли на дембель, а эти тут затем лишь, чтоб раскрутить меня на следующий уровень сизифщины и нужно не загреметь в дисбат…
– Карочи, вашу распротак, дорогуши в хэбушах, сёдни у нас буит полит-бля-занятие по теме Карпаративный Имперлизм. Секёте, х’сосы?
– Так точ! Тарщ! Пад! Пал-коник!
– Да, хуй вы чё врубились, патамушта и слов таких ни знаити. А всё в натуре просто, как типа после второй ходки, када уж понял жизни абман. Токо мне щас делать нехуй вот и растолкую, на гражданке вспомните, так ищо спасиба скажите. Вы тута вон повылуплялися и думаити, ладно, транди, полкан, транди… вы ж думаити—если кому-то, эби-о-бля, ещё осталось чем—что всё идёт само сабой как попадя и без понятия, и тутта хер вы угадали, как и всегда. Патамушта всё каким-то боком за что-то да и цепляется, а если ты не догоняишь што па чём и нахера оно во всей этой хуйне, то для таких долбоёбов и есть политзанятия в этой, эби-о-бля, армии… Эй ты, с наглой рожей, сидишь там у последнего кубрика. Какого призыва? 73? Сумы? Хохлы, эби-о-бля… Вы ж думаити 73-й ващще болидом ебанутый нахер год, патамушта меня в армию загребли, а не врубаешься, шо за бугром в таком же вот 73-м тиснули роман Томаса Пинчона про Гравитационную Радугу. Вы ж тут, долбоёбы, и слов таких не знаете, а там уже тиснули.
Карочи, основная тема тематики Томаса, он же Пинчон, – Они. Бессмертные, невидимые, потусторонние и никада не проигрывают. Вот и всё что сообщил про Них на паштишта 8-сот страниц, но шоб вы, распиздяи, знали, книжка вышла за всю хуйню, читаишь без отрыва, пиздец охуенный и ващще ебать мой хуй, карочи… Кто там вякнул «забугорный пиздобол-параноик»? «На полы» захотел залететь до дембеля? Если кто-та могёт нападобие Пинчона, так ты на него бочку не кати, а присмотрись и умозаключения делай. Блядь, опять вам непонятное слово…
И на чём только этот эби-о-бля Томас ващще тащится? Ну хотелося же б знать просто. И главный вывод куда он подводит, шо если кто с нашей алкашной 1/6-й хочит за бугор податься, так буит в полном бля пролёте. Патамушта: хули толку? Там же ж тоже те же невидимки банкуют, непобедимые. Они давно уж лозунг киданули: «Потусторонние всех стран глобализуйтесь!»… ты Пинчона-то повнимательней читай, а не только про дегенеративные эксцессы…
– Товарищ, подполковник, а что такое «эксцессы»?
– Ни х’себе! Ты эби-о-бля ещё тут?! Дежурный по роте! Отведи на губу долбоёба!
~ ~ ~
Леночка поступила в швейное училище в Сумах и уехала туда учиться. Мне не оставалось оправданий и дальше жить на Декабристов 13.
Я нашёл другое жильё на другой окраине Конотопа, поближе к заводу «Мотордеталь». Это была летняя кухонька, площадью 2 х 3 метра, во дворе хаты, чья хозяйка работала на водоочистных сооружениях, где я однажды вёл кладку отдельных мест.
Кирпичная плита под низким потолком оставляла место лишь для койки и стола под окном, но мне хватало.
Там я только спал да читал книги на Немецком с Немецко-Русским словарём медицинских терминов, потому что другого в книжном магазине на улице Ленина не нашлось.
Квартплата составляла всего 15 руб., но тем не менее, я окончательно прекратил рассылать и без того ставшие уже нерегулярными переводы алиментов в обе стороны.
Углубление в Немецкий понадобилось мне, чтоб разобраться наконец с этим Фрейдом.
Как шизофреник со стажем и достаточным запасом опыта полевых исследований, я не видел резона в его тормознутости на символизме из половых органов.
Ну да, сигара смахивает на член, а пепельница—один в один—влагалище и так далее в шараге тому подобных. Ну и что с того? На этих толкованиях зациклились до упора, а воз и ныне там.
(…я окончательно понял, что Фрейд, по сути своей, сказочник, как Ганс Христиан Андерсен, просто у них разный запас слов.
Он королевство сознания разделяет на четыре части (исполать тебе, Зигмунд, уже какой-то шаг вперёд от триад Гегеля): герцогство Сознание, баронетство Подсознание, графство Эго и маркизетство Супер-Эго.
Красота! Чудо что за чудо эти сказки, сколько в них поэзии!..
И пошёл жонглировать этими четырьмя погремушками. И пошёл! И пошёл!
Каждый имеет право на персональную научную теорию, но теории проверяются практическими результатами. Пользуясь своею, Фрейд исцелил 12 % доставшихся ему пациентов. Возможно, это они сами по себе выздоровели, но отдадим их Фрейду за его заслугу – он предложил хоть что-то, когда на эту тему было пусто и голó. К тому же он по сю пору вдохновляет массу художников малевать винегреты из фаллосов и вагин…)
А ещё, в той же кухоньке во мне окончательно утвердился давно возникший план, что мне пора покинуть Конотоп.
~~~~~
~ ~ ~ постскриптумы
План неизбежного прощанья с Конотопом возник ещё прошлой осенью, когда я увидел, что всё повторяется и вокруг меня снова штольня, прорезанная в породе аспидно-чёрной ночной тьмы батареями прожекторов товарной станции на металлических мачтах освещения вознесённых над влажным отблеском натруженных рельсов.
Штольня повыше тех, что на шахте «Дофиновка», и пошире, и вместо узкоколейки мощные колеи раздваиваются в ней, расчетверяются, разливаются в параллельное многорядье путей заставленных вагонами, цистернами, платформами, на которых громоздится, топорщится, высится зачехлённая и раскрытая, габаритная и мелкая, обвязанная и валом сваленная всякая всячина.
Погромыхивая на стрелках, скатываются с сортировочной горки вагоны, в одиночку и сцепками, чтоб отыскать нужную колею и уткнуться в будущих попутчиков. На товарной станции нет выходных. Круглые сутки громыханье и лязг, резкий скрежет тормозных башмаков, выкрики репродукторов о формирующихся и готовых составах. Но всё это в штольне, в одной гигантской штольне. Выдержит ли кровля натиск ночи?.
И в ту осеннюю ночь я пересёк товарную станцию знакомыми тропами служебных проходов, минуя вагонные лабиринты, чтобы выйти к пролому в ограде ПМС-119. Я ёжился и загодя негодовал какая там сейчас начнётся грязь и лужи. Вот уж и надпись по серому бетону ограды. Красивая, метровыми буквами, надпись несмываемым дёгтем, для пассажиров проходящих в дневное время поездов:
Конотоп – город трезвенников.
Неотвязный свет прожекторов пришпилил мою тень на стену. По мере приближения к дыре, силуэт сокращается, подёргивая полями шляпы на ходу, а вот уже и утонул во мгле пролома…
Не хватает сбережений на машину времени? А и хрен с ней, попробуйте пешком. Сейчас шагну вслед за своей пропавшей тенью и окажусь в таких средневековых непрóлазях и тьмах…
– Софокл! Эсхил!
Опаньки! Шаг получился чересчур широким, я проскочил по самую античность, нет?..
– Эсхил! – хрипло надрывалась чёрная тень, сливаясь со слякотным мраком ПМСных задворков шагах в двадцати от чёрной дыры.
Моя? Нет, эта пониже и круглее. К тому кепка и кожаное пальто.
– Чё встал? Тебя звали? Бутта понятие имеешь про Софокла.
– Вы правы, дальше Аристофана я не углублялся.
Он икнул и чуть покачиваясь, но решительно, заступил мне путь.
– Ты кто? – пахнул он винищем.
– Прохожий… А вас что привело сюда?
Он словно и не услыхал вопроса.
– Софокл… Эсхил… – умильно вторил сам себе. – Да, да… Эсхил… Аристофан! А ещё?
– Ну ещё Еврипид.
– Точно! Еврипид! – со слезой воскликнул он, а следом, с прежним самозабвеньем, простонал, – Софоо-о-кл…
Мы стояли друг напротив друга, словно сошедшиеся после разлуки Санчо Панса и Дон-Кихот. Санчо, в молчании, сокрушённо понурился. Козырёк кожаной кепки клюнул меня в переносицу.
Проклятье, Санчо! У меня ведь поднято забрало…
– Художник я, – горестно поведал он, подняв голову, – а сюда на два месяца.
И новый кивок-клювок… На два месяца из нарко-два для излечения от алкогольных склонностей… Теперь я знаю чья вдохновенная кисть творила ту несмываемую надпись на заборе…
Эx, Санчо, Санчо!.. Любой сопьётся, коли не с кем про Софокла перемолвиться. И бисер есть, да метать не перед кем…
Нет, надо уходить… туда, за горизонт, к далёкому, как детство, лукоморью, где высится заветный дуб с дуплом, чтобы шептать в него свои давно уж никому не нужные цитаты и имена забытых мудрецов…
План безупречен, но как насчёт деталей? Например, куда?
Ну во-первых, туда, где тепло – хватит с меня обморожений, а во-вторых, где есть море и горы… Крым не подходит – горы низковаты, к тому же он занят Ольгой. Следуя карте, палец скользит к следующему морю. Баку? Какая разница…
Получив причитающийся мне отпуск в строительном цеху «Мотордетали», я написал заявление на увольнение. Но прежде чему уехать, оставалось ещё одно дельце. Обещание данное мною трём незнакомцам в ресторане – наведаться в город Львов…
Чем ближе ко Львову, тем медленнее шёл поезд по склонам Карпатских гор с вертикалями колонн высоких тёмных Смерек-Елей, но под вечер довёз таки до места назначения… В ячейке камеры хранения я оставил свой портфель, где, кроме гигиенических необходимостей, притаилась также серая полузимняя кепка. По городу пройдусь налегке, в своей агентурной шляпе.
Львов красивый город, в нём немало памятников старинной архитектуры и улиц мощёных булыжником. Недаром именно здесь снималась 4-серийная Советская экранизация Трёх мушкетёров. Просто пришлось стараться, чтобы трамвайные рельсы не попадали в кадр.
Никаким видом транспорта во Львове я не воспользовался, а пошёл пешком… Куда? К Оперному театру, разумеется. Моё обещание исполнено, во Львов я наведался, но отнюдь не собирался бегать по улицам и приставать ко встречным: —«А вы, случайно, не проезжали через Конотоп два года назад, после того как откинулись с Зоны?» Я ж не полудурок. Я шёл культурно и приятно провести время, потому что поезд на Киев отправлялся ровно в полночь…
Оперный театр во Львове – просто загляденье, настоящий дворец; молодцы построившие его Поляки. Но насчёт приятности, то фиг я угадал – там шла опера современного местного классического композитора о крестьянских волнениях XVI-го века. Творение в стиле «поедят!» Однако назвался груздем – полезай в кузов, и я отсидел от звонка до звонка.
К полуночи я вернулся на вокзал, открыл ячейку камеры хранения и расстегнул стоявший в ней портфель. Шляпу я положил на пол ячейки, а себе на голову плотно насадил серую кепку из портфеля. Затем я застегнул его, вынул из ячейки и нежно прикрыл дверцу, да ещё и хмыкнул, когда представил ощущения последующего её открывателя при встрече взглядом с одинокой шляпой без головы. Иди и думай чтó подумать…
Вернувшись в Конотоп я принялся наносить прощальные визиты – к брату Саше на Сосновскую, к сестре Наташе На Семь Ветров, вот только на Декабристов 13 не пошёл. Всё-таки я полудурок…
Наташа на прощанье сделал мне богатый подарок – новое зимнее пальто серого сукна с каракулевым воротником. По-видимому, на Гену размер не подошёл, а мне оказалось впору.
Ещё я сходил в ЗАГС, чтобы мне в паспорте поставили штамп о разводе с Ирой, но меня послали в нежинский ЗАГС, по месту заключения брака. Нежинский ЗАГС, в свою очередь, потребовал справку из Конотопского народного суда, где расторгался наш брак.
– Послушайте, – сказал я, – у вас уже записано, что она со мною развелась. Поставьте мне штамп на основании её развода и дело с концом.
– Такой записи нет. Она к нам не обращалась.
Вот так они меня оглоушили. Пришлось ехать в Конотоп, брать справку в суде и везти обратно…
Мотаясь электричками туда-сюда, я думал: опояшется ли экватор километражем наезженный мною в поездах? Ещё я думал: почему Ира столько лет не ставит в своём паспорте штамп о разводе? Наверное, чтобы добавить остроты́ ощущений в своих отношениях с другими. Типа как бы по-прежнему наставляет рога своему мужу-геологу пока он в отъезде. А потом я вдруг понял отчего мне всегда нравилась сцена финального прощания Д'Aртаньяна с Рошфором в романе Двадцать Лет Спустя:
– Иди, старый дьявол, – с грустной улыбкой произнёс Д’Артаньян, глядя вслед удалявшемуся Рошфору. – Иди. Всё равно, нет уж больше Констанции…
Я понял, что Констанция – это Ира и я. Только не по отдельности, а вместе. Констанция – это мы, когда ещё мучили друг друга своей глупой любовью…
Потом я поехал в Сумы. Сводил Леночку в кино наФанфана-Тюльпана, только в этой роли был уже Ален Делон.
В парке мы покормили лебедей, бросали им с высокого моста кусочки пирожка с капустой, потом и сами сходили в ресторан. Для неё там всё было в диковинку.
Она проводила меня на вокзал и расплакалась на прощанье. Красивая, на мать похожа, только волосы как у меня…
~ ~ ~
На следующий день я пошёл на улицу Гоголя 25 и отдал Саше Плаксину свой чёрный дембельский дипломат заряженный словарями и ещё парой книг. Мы условились, что он вышлет их мне, когда где-нибудь обоснуюсь и сообщу ему адрес…
Конотоп провожал меня угрюмым холодом и ветром, но пальто от Наташи грело очень даже хорошо и я поехал в Нежин, чтобы вернуть Жомниру книгу рассказов Селинджера. Спортивную сумку с одеждой и прочими вещами я запер в камере хранения на вокзале и, с одним только портфелем, поехал на улицу Шевченко.
На мой звонок дверь не открылась, наверно, он и Мария Антоновна вышли куда-то в гости. Тогда я поехал в центр города, в новый кинотеатр «Космос» напротив универмага. Там крутили какую-то фигню про Синдбада-морехода производства студии «Узбекфильм», но мне просто нужно было убить время.
Я сел и поставил портфель под сиденье. Место слева заняла женщина моих лет, по наклонному проходу справа бегала девочка лет четырёх. Её мать, сидевшая в передних рядах, звала ребёнка вернуться, но она не слушалась, а всё бегала и кричала каждому из входящих зрителей: «папа!», но его среди них не было.
На пару рядов выше и метров на пять левее, сидели пара лётчиков в офицерских бушлатах. Один из них начал здороваться с моей соседкой, но как-то по-хозяйски и с подковыркой.
Начался фильм и Синдбад оказывался то на море, то в пещере, то фехтовал саблей рядом с древними стенами Самарканда на фоне высоковольтной линии электропередач.
Фильм наконец-то кончился, я поднял свою кепку с колен и одел её на голову. Соседка слева обронила свои тонкие перчатки поверх сукна пальто у меня на коленях.
– Возьми, – сказала она негромко, – проводи меня.
Я достал портфель из-под сиденья, поднялся и стал протискиваться следом за нею… В довольно плотной толпе кинозрителей мы спускались по высокой лестнице выхода.
Офицеры-лётчики поджидали внизу в своих фуражках. Однако они и не пикнули даже, когда мы проходили мимо. Кишкá оказалась тонкá.
Во-первых, каракулевый воротник, до которого им вряд ли дослужиться – в Советской армии такие воротники прерогатива полковников и выше; во-вторых, моя серая кепка – излюбленный фасон отмотавших две ходки на Зону. Не говоря уже про новенький портфель…
Она пригласила к себе на чай. Идти пришлось недалеко, в пятиэтажку на спуске от площади. Я шёл и места становились всё знакомее и знакомее. Неужто? Не может быть… Точно!
Своим ключом она открыла дверь квартиры, где когда-то чернявый КГБист устраивал мне встречу со своим начальником в стрижке «бобриком» седых волос. Но теперь квартира оказалась обставленной и обвешанной.
Мы разделись в прихожей и прошли в гостиную. На журнальный столик она, вместо чая, принесла бутылку вина, нарезанную кружками колбасу и шоколадные конфеты. Я пил вино, закусывал шоколадом и вспоминал крановщика Виталю.
Мы не спрашивали имён друг друга. Для того зачем мы тут достаточно и «ты». Правда, она не удержалась похвалиться, что работает в прокуратуре.
Я не стал уточнять кем именно, сказал только, что всё равно меня ещё не здесь поймают…
Она ушла в спальню и вернулась запахнувшись в длинный, но незастёгнутый халат; снова села рядом со мной на диване. Я обнял её, запустил руку под воротник халата на спине и расстегнул лифчик. Лицо её радостно просияло. Мы перешли в спальню…
То, что было потом, можно сравнить с показательными выступлениями чемпионов по фигурному катанию. Такое сравнение ближе всего соответствует её точёному телу, которое чётко вписывалось во все эти поддержки, тройные ту-лупы и в прочую остальную программу. В ту-лупах особо выгодно подчёркивалась плавность её стройных форм.
Живо и разнообразно, с причудливыми вариациями, переходили мы от фигуры к фигуре, вольно меняли темп, на лету творя импровизированную смену комбинаций и не переставали покорять сердца отсутствующих зрителей своим филигранно отточенным мастерством в этом поистине прекрасном виде спорта. Восторженное упоение сладостным блаженством…
Вот только в потоках сладострастья у меня зачем-то всплывали обрывки мыслей про непонятную резиновую грелку и какого-то Тузика, с упоение грызущего её в укромном закутке…
При чём тут грелка? Какой ещё Тузик? И что значит «дорвался!»?
Наша победно энергическая калистеника запрограммирована романом Карпентьера, который я совсем недавно прочёл во Всесвiтi. Там тоже, персонаж перед отъездом в Испанию на войну в рядах Интернациональных бригад против генерала Франко, на прощанье поимел свою подругу трижды за ночь. За мною, как всегда, всего лишь исполнение приказа…
Утром она таки приготовила чай, а я позвонил Жомниру, что привёз его книгу и скоро зайду… Однако к Жомниру я не пошёл, а вернулся к скверу Гоголя и в путанице прилегающих улочек зашёл в парикмахерскую. Там не ждали клиента в такую рань, но всё-таки одна из парикмахерш вызвалась побрить меня. Эта молодая, похожая на Цыганку мастерица покарябала мне всё шею, всякий раз при этом ойкала и затирала порез щипучими квасцами. Ещё и не постеснялась принять плату…
Снова пройдя через сквер, я зашёл в школу № 7. Шёл урок и коридоры наполняла тишина. В учительской оказались несколько женщин и я сказал, что хочу повидать ученицу второго класса Лилиану Огольцову, потому что я её отец. Одна из них вышла со мной в коридор и проводила к нужному классу.
Она зашла туда и вернулась с незнакомой мне девочкой в паре тугих косичек из пепельных волос и в серой кофточке с тонкими поперечными полосками впереди, взгляд которой, упорно и бесповоротно, был отведён в сторону.
– Вот эта девочка, – сказала педагог, – но она говорит, что у неё нет папы.
– И правильно говорит, – ответил я, сдерживая неизвестно откуда накатившую злость. – Разве это отец, что показывается раз в пять лет и то лишь для того, чтоб попрощаться?
Учительница тактично отошла к окну неподалёку.
Я расстегнул портфель и опустился рядом с тобою на одно колено, чтобы мы сравнялись. Ты всё так же не смотрела на меня.
– Лилиана, – позвал я, достал из портфеля газету Morning Star и протянул тебе. – Передай это своей маме.
Ты приняла сложенную газету и молча стояла, опустив глаза.
– Ладно, Ли, – сказал я, – иди в класс.
Ты с облегчением повернулась и пошла к двери своего класса. Я поднялся с колена и смотрел тебе вслед, пока дверь не поглотила тебя и газету, где среди податливо-мягких страниц одна оставалась белой и твёрдой, из плотного картона, рамочка, фактически, фотографическая, в которой остановился широкий ручей, неслышно журча вокруг крепких ног юной женщины с улыбкой ясному солнечному дню, с такой же в точности улыбкой, как твоя, наверное… которую я так и не увидел… И ещё бессвязная пачка немногих, но всех полученных мною открыток и телеграмм о том, что вы с ней меня любите, что поздравляете с днём рожденья или днём Советской армии…
~ ~ ~
Я вернул Жомниру Селинджера, а взамен попросил Джеймса Джойса, роман Улисс в оригинале, 705 страниц убористого текста без картинок, без разделения на части и главы. Жомнир и сам когда-то хотел перевести его, но больно уж неконьюктурный этот Джойс. Я обещал вернуть оригинал ровно через десять лет.
Поколебавшись всего мгновенье, он вынес книгу из архивной комнаты и отдал мне.
…будет чем заполнять отмерянную мне вечность…
– Куда ты теперь? – спросила Мария Антоновна.
– В Баку.
Привычным рывком поезд отошёл от Нежинского вокзала. Всё было позади, впереди было всё. Тридцать лет и три года.
– Тебе пора творить чудеса, – сказал я знакомому саксофонисту, когда тому исполнилось тридцать три.
– Чудес я уже натворил, – ответил он, – и даже успел отсидеть за них.
И и умеют же люди жить насыщенной жизнью…
Мне казалось, что еду в Баку – устраиваться каменщиком четвёртого разряда, чтобы без помех переводить Улисса по вечерам. Однако я ехал в Нагорный Карабах с его войной за независимость и прочими сопряжённо-вытекающими подробностями, о которых не хочу говорить.
Но за окнами вагона пока что всё ещё неслись пейзажи 1987-го, последнего мирного года. До развала нерушимого Союза Республик Свободных оставалось два года.
Нынче мне талдычат, что в том году новая эпоха уже витала в воздухе. Простите, не унюхал.
(…в чём причина развала СССР?
Его прикончили Парни с Обочины. Так назывался английский телефильм в четырёх сериях про жизнь британских безработных. Цензоры центрального телевидения не врубились, что рабочий электроцеха завода «Мотордеталь» в конце недели скажет:
– Я всю жизнь работаю, жена моя работает. Сын из армии пришёл тоже работает. Живём в двухкомнатной квартире, а там у безработных, блядь, двухэтажные коттеджи!
Волшебная сила искусства затронула живые струны в сердце Конотопского мужика и – пошла цепная реакция изменившая лицо мира.
Поменялась ли его суть или это была всего лишь пластическая операция?..)
Про то пускай ломает голову какой-нибудь другой «я», а то у меня тут уже утро пошло брезжить за тонким полотном палатки, оповещая конец бессонной ночи и этого нескончаемого письма…
Ты спросишь как протекала моя дальнейшая жизнь за водоразделом из Кавказского хребта?
Так можешь и не спрашивать – я всё равно скажу.
Во-первых, не говори о моей жизни в прошедшем времени, она всё ещё продолжает течь дальше. Я укатал ей русло как сумел.
Из-за спиралевидности течения, нам дано лишь проходить через множественные повторения того, что было и будет.
«…что было, то и будет…» сказано в Ветхом завете, а В. Даль в своём словаре записал то же самое на нормальном, людском языке – «хрен редьки не слаще»…
Но спрашивается, хоть кому-то помогли эти крылатые мудрости?
А когда подкатывает момент почувствовать, что «да, пошло оно всё!», то я не сопротивляюсь, а иду до конца.
Жизнь предопределена, как извивы горной дороги – стена справа, обрыв слева; вот и идёшь повторяя шаг за шагом пройденное до тебя тобою, который тоже «я». Конечно, когда я распознаю повторение знакомых ситуаций, то стараюсь не повторять мерзостей, за которые потом мучительно стыдно. До сих пор, вроде, удавалось… Или? Да нет – точно…
…если только этот сучий потрох в моей китайской палатке ещё чего-нибудь не нароет…
Так вот и текём тут себе – я да Варáнда. Она – к Араксу, а я мимо и – дальше; к последнему пределу, за которым неоглядно безбрежное синее море, а в нём, может быть, тот самый когда-то затерявшийся кораблик с парусом…
Что-то опять меня заносит на всякие эпохи с филологиями. В конце концов, это же частное письмо отца к своей дочери, местами где-то и дидактическое даже, ну в некотором роде… хотя бы отчасти…
Так что пора, пожалуй, и честь знать – пришло время заэпиложиться.
«…и наступило утро следующего дня, и Шахразад закончил
дозволенные речи…
А о себе, доченька, могу сообщить, что сказанное кем-то и когда-то, что «я знаю, что я ничего не знаю» – это вовсе не про меня; хоть я и сам, бывало, умничал этим перлом. Нынче у меня серьёзные сомнения относительно даже и столь незначительной толики знания. Я сомневаюсь, что знаю хоть что-нибудь – пусть это даже и ничего.
«Мы понимаем жизнь лишь оглядываясь на прошлое», изрёк любитель афоризмов.
Идиот! Ты не поймёшь её даже если тебя выдернут из могилы и ткнут в неё безносым черепом!
…и никто не поймёт…
Несомненно одно – жизнь много короче, чем чёрточка между датами рождения и кончины. И мне наплевать, что всем наплевать на мои премудрости, потому что я лучше всех их знаю, что даже после всего, что было, после всех своих глупостей и ошибок, после вляпыванья во всяческое и всевозможнейшее дерьмо, я – всё тот же наивный лох готовый увязаться в экспедицию к неведомым Кудыкиным го́рам.
И пусть обшивка ни к черту, мачта скрыпит и вся эта скорлупа не переживёт ближайшего шторма – вперёд!
И пусть очередная каллисто или пенелопа (какая разница?), расхрыстав свои прелести, мечется вдоль полосы прибоя и вопит вслед свои проклятия и призывы – вперёд!.
Утешает лишь одно, что оставшийся отрезок чёрточки уже меньше пройденного и край различим. Значит – достигнем. А хули нам – ахулинамистам?!.
До свиданья, дочка.
Обнимаю.
А раз уж тебе хочется на «Вы» —
С любовью, твои папы – Сергей и Николаевич.
(…и, какие бы ни доходили к тебе слухи – ты твёрдо знай: мы жили долго и счастливо и умерли в один день…)
P.S.:
а коли родишь ещё и отпрыска мужеска пола – приглядывай зорчее! И, буде, заметишь излишнюю тягу к бумаге, или же в компьютере вместо игр набором текста начнёт баловаться, то заверни родимого в белу тряпицу, да брось его в быстру реченьку – он же сам тебе потом «спасибо» скажет…
P.P.S.:
чуть не забыл предупредить, что даже самые малейшие совпадения с именами реально существующих людей абсолютно случайны и мало ли что пригрезится
в ночь с 20 на 21 августа 2007 г.,
очередному графоману на левом берегу реки Варáнда…
~ ~ ~
