Сергей Николаевич Огольцов
Хулиганский Роман (в одном, охренеть каком длинном письме про совсем краткую жизнь), или …а так и текём тут себе, да…
Этот молодой чернявый ходил в длинном кожухе и на мой полушубок не зарился. И он куда был романтичнее повышенного капитана или, может, не успел ещё облениться. В всяком случае, секретные встречи со мной назначались в различных городских учреждениях. То в ЗАГС позовёт, когда тот закрыт уже после рабочего дня, то в Туристическое Бюро приглашает. Однажды на кухне пустой квартиры на четвёртом этаже пятиэтажки недалеко от главной площади. На ту встречу он привёл своего нового начальника. Когда-то таких называли «интересный мужчина» – седые волосы в стрижке бобриком над моложавым загорелым лицом, сразу чувствуется Европейская лакировка. Из Венгрии его за что-то там попёрли в это захолустье, вот он и заинтересовался шестёркой, через которого его предшественник поднялся в Киев. Однако стать и ему трамплином я не мог. Кончились игривые времена, я этого дерьма нахлебался по полной.
Чернявый чуть не плакал от моего неизменного доноса, что нынешняя студенческая молодёжь это застойно аморфная масса, безразличная ко всему, кроме наличия сала в их «торбах». Но и ему помочь я не мог ничем, потому что в одностороннем порядке завязал сотрудничество и перестал стучать на студентов. А ему, неуёмному, так уж хотелось что-нибудь нарыть, ну хоть что-то. От рьяности он даже подослал своего секретного сотрудника в Комнату 72, на случай если я двойной агент и у меня под койкой подпольная типография.
Конечно, этот сексот мне не представился, как стукач с рабочим псевдонимом «Вова», но я его всё равно вычислил. Нормальный ФизМатовец меня попросит, чтоб я подтянул его по Английскому? При моём-то имидже? То-то и оно. А этот умник начал гнать мне дуру, что такую идею ему подсказал не юный кагебист, а наше проживание в одном общежитии. Ну конечно, Вован! Нет проблем!
И вот он приходит, я гостеприимно предоставляю ему сидячее место на койке первокурсника и называю номер упражнения из учебника, с которым он явился для отвода глаз. Сексот приступил к исполнению задания. Теперь я могу вернуться за стол к игрокам и начатой «пульке» в преферанс. Ну и что, спрашивается, он украдкой запишет для доклада чернявому? «Семь треф», «вист», «пас», «мизер»? В те беззаботные времена Минздрав ещё не докатился, чтоб штамповать угрозы на пачках сигарет и табачный дым беспечно плавал по 72-й, свиваясь в многослойные клубы. Некурящий «шестёрка» убедился на собственной шкуре, что стукачество опасно для здоровья. С него хватило всего пары уроков, чтобы подтвердить, да, студенчество беспробудно аморфно – всего две копейки за вист.
Но упёртый молодой однажды продиктовал мне донос на Жомнира. Правда, без какого-либо компромата, просто, что в такой-то день, в такой-то час Жомнир выходил из Лингафонного кабинета. Всё. Точка.
Ну Лингафонка это не явочная квартира, слишком людно. Там кроме лаборантки за своим столом ещё и куча первокурсников за стеклянными дверями кабинок, сидят попугаят записанные на плёнку тексты Meet the Parkers из наушников на своих головах. Ни с какой стороны не подходящее место для разжигания Украинского национализма. Я так думаю, диктант ему понадобился, когда пронюхал, что я бываю на дому у Жомнира из-за моих переводов в Translator, с которыми я так и не завязал. Такая бумажка всегда пригодиться может: —«Почерк узнаёте, Александр Васильевич?»
Моим последним заданием стал контакт с Американцами. Тогда в Киеве проходила 10-дневная Сельскохозяйственная Выставка США и по инструкции мне следовало посетить её и завести знакомство хоть с кем-нибудь из выставочного персонала. Я взял Славика с собой и мы махнули электричкой в Киев, а там на территорию Республиканской ВДНХ, где заокеанские товарищи проводили это мероприятие в жестяном ангаре внушительной внешности.
Американец да ещё живьём, в те времена был экзотикой, так что толкучка на ту выставку оказалась погуще, чем в Мавзолей Ленина на Красной Площади в Москве или в передвижной зверинец воскресным днём в Конотопе. Внутри, под гнутыми стропилами арочной крыши, над волнами толпы парил чёрно-белый Джимми Картер как бы ведущий Ангарного Шоу с наилучшими пожеланиями Советскому Народу, белым по чёрному. А течение несло тебя дальше, змеясь меж турникетов и барьерчиков, что поблескивая рассекали пространство на отсеки по обе тороны от основного русла – трактора, косилки с сеялками, картинки фермерского счастья. Смотрю – в загородке из тех же барьеров, свинья надувная да вся такая симпатяшка, на боках цветы нарисованы, большие, в стиле мультика Битлз Yellow Submarine. А и рядом с тем психоделическим созданием девушка стоит, но живая. Не совсем в моём вкусе, если не знать, что Американка, во второй раз и не глянешь даже.
В общем, стоит там и попискивает как заведённая «This is a piglet! This is a piglet!» Глаза обалдело распахнуты, но ничего не различают, а только отражают остекленелостью своей толпу, которая не первый час уж валит мимо, как Ниагарский водопад, без отклика на её призыв, без мало-мальски привычного лица. Жалко стало, притормозил я у её загородки:
– Hey, girl, – грю. – Call it porosyonok.
– This is a piglet! This is a piglet!
(…в ту пору две великие державы не доросли ещё до диалога…)
Вышли мы со Славиком и раскумарились на промозглом весеннем ветру, что гулял вокруг гигантского Ангара. А как вернулись в Нежин, я чернявому донёс, что эти Американцы слишком интровертны для контакта. Он понял, что на интровертных, как и на аморфных карьеру не построить и – закручинился…
Та невыполнимая миссия оказалась последней потому, что вскоре я вырыл яму, в которую упасть… Чернявый кагебист меня уже вконец достал своими домогательствами написать донос, а не играть с порядком слов и предложений. И тут подвернулось самое оно – и ему в радость, и мирным гражданам не в убыток… В институтской читалке на втором этаже Нового Корпуса, я перелистывал биографию Богдана Хмельницкого и на одной странице увидал пометку, культурно, карандашиком – «Богдан Хмельницкий предатель Украинского народа». Вот этот карандаш я и заложил в следующем доносе.
Как он окрылился весь! Назвать пособника воссоединения России с Украиной предателем – тут так и пёрло махровым Украинским национализмом.
– А страница какая?
– Ну где-то в середине.
В общем, книгу арестовали, вышли на подрывную страницу и на следующей секретной встрече:
– А это ты в книге писал.
– Что?!
– Почерк твой, вот что. Лучше сам, по-хорошему признайся. – И начинает угрожать мне полномасштабной экспертизой. Через две недели, объяснил, что буква «а» у карандаша очень на мою похожа, но чуть-чуть другая, так ему графолог говорил. Но—что характерно—даже не извинился.
Короче, я типа обиделся и перестал ходить на эти гадостные свиданки, сколько бы он ни семафорил своей газеткой. А при случайных встречах в городском транспорте его поползновения к общению упирались в безразличную незаинтересованность постороннего. Ему, похоже, дошло, что от такого сексота прибыли, как от пары тузов в прикупе, когда играешь мизер с дырками, и отвял. Так в архивах КГБ прекратили скапливаться доносы моим почерком с подписью «Павел», о чём я ни разу не пожалел. Особой любви между мной и органами никогда не было…
~ ~ ~
(…да, но теперь придётся отмотать назад – что это за Славик с Двойкой?..)
Два первокурсника, они пришли в мою общажную жизнь на смену Фёдору с Яковом. Славик из Чернигова поступил на Английский факультет и даже поселился в одной со мной комнате. И он тоже служил в стройбате, однако отбыл свой срок чмошником, на должности завскладом. Следовательно, происходил из зажиточной прослойки общества. Ну в смысле, родители располагали средствами для проведения успешных переговоров с командованием его воинской части.
(…много чего в моей жизни потекло не вызывая вопросов, потому что школа не учит анализировать, тебе там вкладывают знание, будь добр запомнить, принять за положенное и – живи дальше в согласии с навешанною тебе лапшой. Теперь я знаю отчего в нашей великой Советской Отчизне трудящихся на благо трудящихся, с равными правами для любого и каждого, у некоторых людей права оказывались равнее среднестатистических.
Да только вот не получается передать мою нынешнюю умудрённость тому невежде волосатику, довольному его/моим благим неведением. Не дотянуться, не докричаться, не могу я прожить свою жизнь заново, могу только пересказать… Но эй! Какая нахрен разница?. Может, те сверхравные приблудный клад нашли у себя в дымоходе…)
В стройбат он тоже угодил из-за зрения, которое скрывал за дымчатыми стёклами очков. Длинный чуб из прямых каштановых волос покрывал его лоб наискось—от края и до края—вдоль оправы очков и свою верхнюю губу он не брил, а иногда ножницами равнял женственно мягкую поросль.
Прошедшему школу стройбатовской службы не нужно пояснять смысл и происхождение всеобъемлющего всепрощения и всепонимания во взгляде сожителя по комнате после недолгой отлучки в Графский парк. Бывший стройбатовец найдёт в себе решимость задать прямой вопрос и—после прямого ответа—попросить. В просвещённых кругах это называется «упасть на хвост».
Дурь сплотила нас, сделала, практически неразлучными. Вспоминается случай зимнего подсоса, когда посреди недели я сорвался в Конотоп, трёхчасовой электричкой туда, семичасовой обратно в Нежин. Так Славик тоже со мной поехал, вот до чего настоящий друг.
В Конотопе мы проехали к Ляльке, а тот меня спросил, помню ли я того фраера Питерского.
Как не помнить? Мне ещё ботинки на нём понравились, увесистые, явно видно, что выносливые. Лялька в тот раз покорял гостя широтой размаха нашей девственной глуши. Повёл питерского в свою секцию в подвале, где конопелька до кондиции доходила. Мы там же и косяк курнули, нехилая оказалась дурь, доходчивая.
– Так тот гнида, – грит Лялька, – на той неделе подвал мой бомбанул. Дверь сломал и всё вынес. Серёга Король его на вокзале видел, как тот с рюкзаком на ленинградский садился.
Да, ничё не скажешь, чистая работа, не зря же Питер, в державе нашей, завсегда культурная столица… Короче, Лялька уделил пару головок, но с предупреждением, что качество ещё не проверял. Тогда я, ну на всякий, ещё и на Декабристов заскочил, там на чердаке сарая пара веточек отыскалась.
На обратной электричке совсем невмоготу стало, я в тамбуре косяк забил из Лялькиной гуманитарной помощи, покуда Славик вокруг меня ширму изображал в меховой шапке сверху… Мы прям там и взорвали, выкурили, в вагон зашли и сели на сиденья друг друга напротив. Он на меня поглядывает, я на него в надежде, так сказать, может это меня просто ещё цапануть не успело? Но это всё херня. Если начинаешь культивировать такие ожидания, значит в косяке не больше дозы, чем если настрижёшь из кухонного веника.
В Нежин приехали поздно. Подавленные такие, обезнадёженные. Пока до общаги доехали совсем темно стало. Уже просто на всякий, прошлись до Старого Здания… Ночь. Безлюдье. Зима… Я забил из чердачной. Взорвал. Славик рядом стоит, но сдерживается.
Я ещё раз затянулся и грю: —«Славик… (…а от мраморной дощечки на углу Старого Здания с надписью «Здесь учился Н. В. Гоголь…» мои же слова эхом возвращаются…)…а мы не зря сегодня трёх лошадей загнали». – И передал косяк в его вожделенно скрюченные пальцы.
Ну а Двойка из Бахмача, вообще-то был Сашей, пока я не прозвал его Вечным Двоечником, но позже оно до Двойки укоротилось. В отместку, он прозвал меня Ахулей, тоже сокращая мой боевой клич на случай стрессовых раскладов «А хули нам? Прорвёмся!»
Фактически, он даже не из Бахмача, а из села, но настолько близкого, что в него даже асфальт заходит, ну до половины. Вот он и строил из себя наивное дитё природы, сельского простачка. Родители его неслабо харчевали и каждый выходной, как отправлялся он обратно на учёбу, добрячую собирали «торбу» ему на неделю, так что здоровый получился детинушка.
Суть человека яснее всего проступает в его способе смеяться. У Двойки выходило так: глаза зажмурены, лицо запрокинуто, испускает два квохчущие вскрика, потом широкое лицо возвращается в исходное положение, пара булавочных зрачков—в щель расступающихся век—обшаривают ситуацию: как оно что? Такой вот бесшабашно осмотрительный характер…
Как студент БиоФака Двойка, ессесна, жил на втором этаже Общаги. Он тоже был из породы хвостопадов, но не в такой мере, как Славик. Основным фактором, что связал нас в неразлучную троицу стал преферанс. Величайшая из игр, если вникнуть. Покер, храп, кинг и его облегчённая модификация – ералаш, те для лицедеев, театральный конкурс актёрского мастерства. Преферанс – не такой, это интеллектуальная игра разума. Просто мне в него катастрофически не везло… Я пытался обуздать и укротить судьбу, и потому жутко рисковал. «Сизые» мизера́ стали визитной карточкой Ахули.
Прекрасно сознавая, что из-за кражи малиновой скатерти рыжеволосого дембеля Удача от меня отвернулась, я пытался во что бы то ни стало переломить такой status quo и снова ухватить за чуб Фортуну. В результате, отхватив две-три взятки (а то и «паровоз») в заявленном мизере, я досиживал, безучастно и вяло, в безразличной прострации до конца расписываемого «сороковничка».
Мне платили студенческую стипендию в размере 45 руб. Почти каждые выходные мать давала мне десятку перед отъездом в Нежин. Все деньги уходили на карточные долги, ну плюс хавку в столовой. «Довгi» бутылки сухого вина остались в прошлом, я перешёл на здоровый образ трезвой жизни. Хотя безвылазное безденежье заколёбывало.
Плюс к этому, Двойка и Славик, сговорившись, играли «на лапу», как единая команда, и следовательно, оставь наивную надежду на взятку вторым королём, или третьей дамой. Хорошо сыгранный тандем оставит одиночку без виста в 50 % игр за «пулю». Таков закон, суровый, но справедливый – в картишки нет братишки, среди друзей еблом не щёлкай.
(…конечно, тебе ни к чему вся эта преферансная терминология, но чтобы прочувствовать суть представь пару грабителей в маршрутке, один выкручивает жертве руки, пока второй обшаривает карманы. Разница лишь в том, что ты больше не сядешь в одну маршрутку с ними, а в преферансе ты назавтра придёшь к ним же и скажешь: —«Ну, чё? Распишем «пульку»? Или всё-таки распишем?»… Об их сговоре мне сказано было напрямую годы спустя после окончания НГПИ. Особого труда не составляло вычислить инициатора их спортивной коалиции, но я не стал, мне лень…)
Разумеется, я замечал их «налапную» педальную систему из почёсывания брови или дёрганья себя за мочку уха под видом рефлексивных телодвижений организма, но мне это было краями. У меня шла разборка с судьбой, один на один, даже если она применяет пару подставных пешек… Зная, что в 72-й «играют», к нам собирались преферансисты из других отделений. С этими я удерживал паритет, мог бы и выигрывать, если б не втянулся падать на ненадёжные—«сизые»—мизера́…
Кроме постоянной готовности сыграть в карты, Двойка служил источником полезных знакомств. Через его посредничество, пара симпатичных «голубых» из местных раза два посетили нашу 72-ю. Один из них рассказывал «голубые» анекдоты: «Так паалучи, Фашист прааклятый, гранату от Савецкава гомосексуалиста!» С большим вкусом и очень смешно передавал он педерастические интонации. А Доктор Гриша делился впечатлениями от отдыха на пляжах Золотые Пески в Болгарии, где он загораживал обзор Англичанину, который зашёл в море, пока Гришин партнёр вытаскивал солидные часы из шмоток Мистера… Мы снова хохотали.
Нет, Двойка не был «голубым». Я вообще ни одного не встретил в институте. Какой смысл? Поступить и оказаться в группе из сплошь девушек? Так что они просто промелькнули, как забавный эпизод со стороны. Хотя Доктор Гриша оказался полезным. Один раз он сделал мне освобождение аж на двенадцать дней, написал какой-то бронхитис в диагнозе. Такой милый мужчинка. И волосы очень красивые, хотя «волосы» даже не очень-то и подходит, лучше сказать волнистая шевелюра. А лицо приятное, просто ростом невелик. Но коричневый мягкий портфель солидных размеров, как и бёдра в зовущей походке. У меня с ним сложились вполне дружеские отношения несмотря на различие ориентаций, не то что как с тем Тугриком. Кстати, Доктор Гриша тоже был женат, имел двух детей, оба мальчики…
Ну а больничный на три дня за острое респираторное заболевание, оно же ОРЗ, я и сам себе делал, без Гришиного диагностического вмешательства. Позади Старого здания стояла хата институтского медпункта. Приходить надо утром, до начала занятий, тебе выдают градусник и если есть температура, получаешь бумажку с печатью ОРЗ и – гуляй три дня. Только надо ещё старосту предупредить, чтобы журнал зря не пачкала, всё равно через три дня справку принесу.
Двойка, как светило биологии, объяснял, что температура резко возрастает в области напряжённого сокращения мышц, но ведь подмышка вся из мускулов. Засунув градусник в неё, я начинал интенсивно сокращать и расслаблять мышцы той области под покровом одежды, пока старшая медсестра, по кличке Пилюля, не скажет «Хватит!» Конечный результат ни разу не оказался ниже 37.3° по Цельсию.
Пилюля диву давалась, что у меня такая частая простуда, где мой иммунитет? Затем изумление переросло в озлобленную подозрительность и она начала выдавать мне по два градусника за раз, в каждую подмышку по одному. Стабильность она этим не спугнула, а разница составляла только одну десятую: 37.3° на 37.2° – всё равно ОРЗ.
И тогда Пилюля озверела:
– Хватит! Вот тебе направление – пусть с тобой больница разбирается.
Но я не пошёл на попятную, отправился куда послан, и пролежал в больнице полторы недели. Ни за что, фактически, из чистой принципиальности.
При всём при этом, не следует забывать моё основное занятие – учёбу. Я отсиживал практические занятия в моей группе, временами посещал лекции для студентов всего курса. Сдавал зачёты и экзамены. И кроме того, я никогда не прекращал своё самообразование.
На втором курсе мне посчастливилось встретить Конармию и Одесские рассказы Ивана Бабеля. Он убедил меня, что даже после Великой Октябрьской Социалистической Революции не перевелись в России писатели, не погрязли в беспросветной трясине шолохово-марково-проскуринской муры. На третьем курсе, в читальном зале института, я обнаружил журналы с Мастером и Маргаритой Булгакова. Он меня потряс… В последний год обучения, нескончаемая, как течение Нила, Иосиф и Его Братья Томаса Манна ходила со мной в институт коротать долгие часы лекций.
Я уж не говорю уже про обычное чтиво, не имеющее отношения к моему образованию, когда читаешь от безделья. Как в тот раз, шорох пошёл по всей Общаге: «У, Ефремов! Таис Афинская! Потолок! Вершина и предел мечтаний!» Илюша Липес дал мне эту гетеру только на два дня. Так что после общего отбоя в полночь, мне приходилось тащиться в коридор и читать под светом лампы в потолке между умывальником и мужским туалетом.
Там я сидел на стуле из нашей комнаты, в овчинном полушубке на плечах, слишком коротком, чтобы закрыть мои бледные ноги, потому что перед этим читал в постели, свет вырубили, а мне лениво одеваться полностью. А что такого? Нечего гулять вокруг в такое время суток, а кому приспичило пусть представят что это я на пляже. На Золотых, блин, на Песках…
Но при всём уважении к Липесу, это не литература, а ещё одна картинка из учебника История Древнего Мира для пятого класса среднеобразовательной школы. Школьником, я любил рассматривать эти цветные иллюстрации в конце книги, где рабы Египта волокут каменные блоки к пирамиде и Римские легионы маршируют усмирять варваров. Красочно, спору нет, но литература и лубки не одно и то же… Впрочем, невозможно угадать, где найдёшь, где потеряешь…
Когда я там, под тёмным стеклом замёрзшего окна, пробегал глазами строки описания античного праздника, где участники мчат среди ночи в ритуальном забеге нагишом, у меня снова случилось видение. На какую-то долю секунды я оказался в потёмках Греческой ночи и бежал, голый как нудист, по чёрным теням тёмных деревьев, среди влажного мерцания звёзд над головой… Потом—цок! – и снова на мне полушубок, а я на стуле под холодным светом одинокой флуоресцентной лампы в потолке и серый бетон пола уходит в коридорную мглу объятого сном общежитии, но тело моё всё ещё напряжено той парой скачков неудержимого бега в ту долю секунды, а кожа моя всё ещё ощущает прохладу той ночи из далёкого прошлого…
(…ну и что ты тут будешь делать? А делай как все – пожми плечами, забудь и живи дальше. Так же, как все, как все, как все… Но сама книга, всё равно полная херня…)
Не лучшей хернёй были все те Теоретические Грамматики, ТеорФонетики, Научные Коммунизмы, Коммунистические Эстетики и кучи прочего всего ни в склад, ни в лад, из обязательной институтской программы… Хотя отчасти, я понимаю лекторов, которые нам всё это вливали. Во глубине времён минувших, им тоже приходилось это всё это заучивать и ныне, на основании перенесённых мук, они вымещают на нас, студентах, персональную неудовлетворённость таким дерьмовым устройством жизни.
"Приходи ко мне в перинхму
Позиготимся чуток…"
По-настоящему мне всего лишь одна лекция понравилась по… грамматике?. фонетике?. Ну короче, Скнар её читал. Это точно, потому что он выдал Лекцию Лекций. Хотя фамилия звучит как глумливое погоняло, сам он мужик неплохой. Когда я отправился, чтоб меня прикрыли в горбольнице, потому что медперсонал института не имел антивирусных средств привести мою, галопирующую с такой нескромной регулярностью, температуру в норму, он одолжил мне Тихого Американца Грэма Грина, на Английском. Без того тихони вряд ли бы я пережил ту неделю с чем-то, потому что мой сопалатник храпел так – аж шторы на окнах пузырились…
Ну в общем, перед той невероятной лекцией, на выходных в Конотопе, я к Ляльке зашёл, но его дома не было, и меня брат его, Рабентус, подогрел. Мне никогда ещё такая дурь не попадалась, как бы иссушенные скелетики тонких веточек. И никогда ещё я так не улетал. Мы на двоих один косяк выкурили, я на Рабентуса смотрю, как через линзу – лоб и челюсть узкие, в отдалении, а середина растянута горизонтальным образом. Он усёк, что у меня зашкаливает, посоветовал мне улыбальник водой сполоснуть, из-под крана. Но что толку?
Однако я помнил, что мне ещё в Нежин. По пути на вокзал захожу к Игорю Рекуну на Проспекте Мира. У мамаши его, от гостеприимности, радость неизбывная: —«Ах, как приятно познакомиться! Садитесь за стол, покушайте на дорожку».
Как будто я сидеть могу! Меня таскает туда-сюда – из гостиной на балкон, с балкона в гостиную. И по ходу таскалова по этому маршруту, я Игорёшу попросил найти бумагу с ручкой и записывать чего говорить буду. Типа там:
"Мир обезглавленный небом…"
потом вроде как:
"…ватные тучи лезут и трутся об мозг сквозь череп…"
И тому подобная, сюрреалистическая хренотень, но мы реально с натуры списывали, а не то б меня накрыло зыбучими песками Сюрреализма полностью навеки. В общем, только уже в электричке я кое-как в себя пришёл, между станциями Плиски и Круты.
А те сюр-сюр огрызки Жомнир потом в факультетской стенгазете разместил, рядом с Translator’ом, до того ему понравились.
Но всё это не про то, а про лекцию Скнара, просто воспоминания про ту дурь меня постоянно отвлекают, малость. В тот раз Рабентус, на прощанье, мне уделил щепотку на пару косяков и, с полным осознанием какая это термоядерная дурь, я уже больше не злоупотреблял, а проявлял умеренность…
Ну в общем, в таком вот состоянии—от умеренного до совсем тихого—я медленно заплыл на лекцию типа как свинцовый дирижаблик, потому что до Общаги тащиться совсем как бы далеко показалось на тот момент. И вот все мы садимся, с изысканной аккуратностью, чтобы один только Скнар стоять остался за той кафедрой со своей лекцией. А я смотрю и всё сильней и сильней восхищаюсь, до чего ж классная вещь! Вся фанера в той кафедре жёлтая такая и хорошо полированная, поблёскивает приятно так, старательно и уже неловко даже куда-то взгляд передвигать с этой лакированной хрени.
Но потом я чёт не понял, чё за дела, ващще? – резкий вылом из мирного течения колеи, причём заметно очень. Опаньки! Так это Скнар зачем-то на Латынь переключился! Я сконцентрировался, но—да! – точно Латынь… Причём шпарит на более беглой Латыни, чем Латинист Люпус, только звучит как-то глуховато, и глаза постоянно кверху подворачивает как бы к тебе взываю de Profundis! Я насторожился – Скнар это или не Скнар?.
Из-за этого всего, начинаю всерьёз присматриваться и что же оказывается? За кафедрой от всего Скнара ничего не осталось, кроме его бюста. Ну в натуре! На жёлтом ящике стоит тебе бюст Скнара, без рук даже – одни только плечи. Но голова всё так же говорит, не унимается. А на верхней губе её лица такая ложбинка миниатюрная, как раз по середине. И начинает она чёт темнеть, углубляться, пока не превратилась в усы Адольфа Гитлера. Аххуеть! В Советском институте бюст Гитлера лекцию читает, мало того – на Латыни! Ай, да Скнар!. Не всякий преп отважится такое закаблучить. А без него я бы до сих пор думал, что если лекция, то обязательно – туфта. Стереотипы, они такие привязчивые очень…
А с Жомниром я у него на дому учился… Как очередной перевод закончу, приношу к нему, садимся в гостиной, за стол к стене придвинутый, и он его драконит в пух и прах – тут хлипко, там жидко…
Ну да, я ещё до его вивисекции знал, что это слабые места, но почему? А как по-другому можно?
– А то вже твоя справа. Шукай.
– А что, если так: «лорд жвакнувся на рейки»?
– Нi! Це вже перебiр.
Угодить на него невозможно, всегда найдёт к чему придраться. Поэтому работа с Жомниром стала хорошей школой не сдаваться…
После тисков украинской «мови» тянуло расслабиться, и я попросил у Жоры Ильченко одну из книг, с которыми он из Индии вернулся, и начал переводить её на Русский. Карманная такая книжица, страниц на двести, автор Питер Бенчли, писатель в третьем поколении, то есть и дедушка и папа тем же ремеслом на жизнь зарабатывали. Называлась она Челюсти, про акулу людоедку. В целом, профессионально наструганный винегрет – от всего понемножку: откушенные конечности, любовный треугольник, краткий, но выразительный визит мафии, убедить благородного шерифа, чтоб не умничал чересчур и проявлял уважение. Правда, финальная сцена убийства акулы без зазрения списана из Моби Дика, но кто нынче читает Мелвилла?
Перелопачивая всё это на Русский, я прикончил пачку толстых тетрадок. Перевод был завершён в Конотопе, зимой. Значит, это была ночь с субботы на воскресенье, или же зимние каникулы… Часы на стене кухни показывали далеко за полночь. Последнюю точку, я намалевал на полстраницы, хотел извести пасту в ручке, но она так и не кончилась. Я выключил свет и лёг на диван-кровать в гостиной, ногами к обеим окнам. Там стояла чуть белесая ночь, наверное, снег отсвечивал. И такое впечатление, что эта ночь как-то чересчур тяжко налегает на стёкла, вот-вот вломится. Пришлось заснуть поскорее, только Виев мне тут не хватало – я никогда не любил ужастики.
К весне моя сестра Наташа дочитала те тетрадки, а потом дала кому-то ещё почитать и они бесследно ушли по рукам, в никуда…
Ладно, всё это хорошо, но когда же о главном?
Ира…
~ ~ ~
Мои отношения с ней в тот период можно запросто определить всего лишь одним словом – «му́ка» (сущ., жен. род, ед. число). А если всё же поднапрячься, определение это расширяется до – «му́ка му́ченическая». Начать с того, что само даже возобновление отношений в Нежине шло, что называется, через пень-колоду.
Зачем возобновлять? Странный вопрос. Ведь я же был влюблён, чёрт побери! Влюблён с первого взгляда на мокрой тропе меж, тоже мокрых, кукурузных стеблей. Как можно до сих пор не догадаться, что по своей природе я – однолюб, раз уж влюбился, то это навсегда. Ну в смысле, влюбляться, разлюбляться, потом, иди, опять влюбляйся… столько усилий, нет, это не моё. Не зря ведь отец мой никогда не уставал применять ко мне свою крылатую поговорку про Лень-матушку, которая раньше меня родилась. К тому же, возвращение в Нежин полностью подтвердило правильность моего выбора. При всей многоликости, многогубости, многоногости, многогрудости ассортимента, Ира оставалась непревзойдённой. Начиная с одежды: в эпоху тоталитарных дефицитов, она умудрялась придерживаться изысканно Европейского стиля, как в фильмах совместного Итало-Франко-Западно-Германского производства. Переходя глубже, да, к приправам с пряностями из ленточек-с-кружецами – я в жизни не видал на женщинах столь утончённого нижнего белья. Наконец, самое жизненно главное – тело, такие как у неё тела встречались мне лишь в ванной на Объекте, где, с жарким огнём в топке Титана за спиной, разглядывал я изваяния Богинь, Дриад и Нимф Эллады на чёрно-белых иллюстрациях в книге Легенды и Мифы Древней Греции.
А вот походка у неё ещё какая современная – по-Немецки размашистый шаг от бедра, мерные взмахи правой руки. Всё было совершенным – круглое лицо с высокими скулами и крохотной горбинкой носа, широкие, но не вывороченные губы. Светло-каштановые волосы идеальной длины в моём любимом стиле причёски. Я любил смотреть как своим решительным шагом она приближается вдоль улицы, направляясь к Старому Зданию, и наблюдать преображение нерезких, как на полной луне, разводов и контуров в расплывчато отдалённом круге её лица, в черты моей Иры. Но всё это пришло не стразу…
Поначалу Ира доверилась зловещим прогнозам Оли. И Вера, которая с такой заботой готовила в Большевике ложе для наших с Ирой плотских утех в потоках бурных сладострастья, даже и та неопределённо пожимала плечами, ну не знаю, про него такое рассказывают… Так что, наши первые встречи в Нежине никак не обнадёживали. У меня возникло даже подозрение, что всё бывшее между нами в Большевике, это «колхозный роман» дочки преподавательницы, которая просто попользовалась мною, поскольку в городе наши встречи напрочь иссякли.
Спустя какое-то время одногруппница Иры, Анна, отыскала меня в Общаге сказать, что Ира ждёт в комнате их общежития на главной площади. Я проследовал туда вместе с посланницей, незаметно кляня себя за постыдное отсутствие элементарной мужской гордости… Ира лежала на одной из коек, почему-то без кофты, в одной только юбке и, как всегда невыносимо соблазнительном, нижнем белье. Девушки этой комнаты тактично оставили нас наедине. Присев на койку рядом с ней, я старательно пытался не показывать насколько пленён красотой её торса и странно бледного лица. Она сказала, что была беременной и молодой хирург-гинеколог сделал ей аборт у себя на квартире под наркозом. Аборт под наркозом? На квартире? Молодой?
