Сергей Николаевич Огольцов
Хулиганский Роман (в одном, охренеть каком длинном письме про совсем краткую жизнь), или …а так и текём тут себе, да…
(…некоторые мысли лучше и думать не начинать, а если нечаянно случится, то лучше бросить и не додумывать до самого конца, до неизбежного вывода…)
Чувство вины и сострадания только усилили мою любовь. Я ничего не мог с собой поделать, обнял её за плечи и, приподняв с подушки, прижал к своей груди: —«Я люблю тебя, Ира. Ты всегда знай, что я люблю тебя».
(… и снова упираюсь в несвоевременность своего рождения. Веду себя как древний Грек из античных времён, когда контроль рождаемости лежал на женщинах – особые травы, спец амулеты, притирания всякие… А в нынешний просвещённый век слабый пол уже на шею нам уселся и ножки свесил, но так и продолжает прикидываться слабым…)
Начальные недоразумения (благодаря заботливости её подружек) усугубились неурядицами в установлении нормальных половых отношений в начальной стадии нашей любви. Дело не в отсутствии благоприятных условий для еб… гмм… то есть… для отношений. Никоим образом! Стоило Ире появиться в комнате 72, и мои сожители-первокурсники, по личному почину, отправлялись на первый этаж перещёлкивать каналы телевизора или сидеть в буфете над бутылкой лимонада. Проблема коренилась глубже…
Как-то не сразу, но я заметил, что после нашей… да, то есть… после секса, Ира впадала в грусть и по пути из Общаги к её дому говорила о реально грустном… как грустно по стадиону, куда два года ты ходила на лёгкую атлетику, осенний ветер гонит опавшие листья, а тебе тут уже больше не бегать – ты зашла попрощаться после растяжения связок.… до чего грустно сидеть за праздничным столом и не спеша ронять на пол тарелки, одну поверх другой, потому что родители так увлеклись выяснением взаимных отношений, вот и третья—бздынь! – пока папа, наконец-то, к тебе обернётся…
Чем дальше, тем грустнее. Смены настроения переросли в открытый саботаж! А как ещё это назвать? Когда в конце, твоя партнёрша по… короче, когда она из-под тебя выдёргивается? А и попробуй ещё добиться признания о поводе к такой непостижимости… Ну у неё как бы такое ощущение, что вот-вот случиться мочеиспускание в постель… Oh, fuck!
(…Да здравствует наша Советская система образования – самая лучшая система в мире! Ура, товарищи!. Правда, сельских школьников она не смогла изувечить до такой степени. Их спасало непосредственное наблюдение естественных фактов жизни. Деревенская девушка с одного взгляда определит с чем именно ты на неё лезешь. Но как быть несчастным горожанам?
На одной из цветных картинок в конце школьного учебника Анатомии для 8-го класса имелось частичное изображение мужского члена, деликатно прикрытого кишками выпущенными из живота, на общей схеме внутренних органов. Эти дополнительные иллюстрации учащиеся изучали самостоятельно, потому что на протяжении учебного года класс насилу успевал пройти половину учебника.
Откуда же бедной дочке преподавательницы знать разницу между оргазмом и мочеиспусканием?..)
Не берусь утверждать, что проблема нашла решение благодаря моим настоятельным просьбам, чтобы она больше доверяла своему телу, которое мудрее неё. Во всяком случае, выдёргиваться перестала…
Все эти мучительные кризисы в отношениях требовали перепроверки личных возможностей и рихтовки вмятин в потоптанном самоуважении. Что и привело к возникновению Светы, которая тоже жила в Общаге, и Марии, которая там не жила, но туда приходила, но чаще я ночевал у неё…
Хотя и студентка БиоФака, Света жила на пятом, МузПедном, этаже Общаги. В ходе одного из её визитов из верхов на наш, третий, этаж её покорила моя благородная сдержанность как бы такой весь рыцарь без страха и упрёка, которого несдержанность мерзопакостной погоды загнала в придорожный бордель.
Я как раз вернулся с провожания Иры в подъезд её дома, когда мне сказали, что на столе Комнаты 77 стоит куриный суп. Одно из преимуществ студенческой столовой в том, что после неё в твоём организме в любое время суток найдётся место для куриного супа. Я зашёл в комнату и включил свет.
На койке у окна лежала девушка обвёрнутая простынёй, которая не делала секрета, что кроме обёртки на ней ничего нет. Но самое главное, на столе была кастрюля и две ложки. Под поднятой крышкой обнаружился суп, где-то порции две. Я обтёр ложку, сел на свободную койку и начал есть. Суп был холодный, но явно куриный. Девушка под простынёй стала выражать недовольство светом, который ей мешает спать. С присущей мне галантностью, я щёлкнул выключателем и распахнул дверь в коридор, потому что есть суп в полной темноте неудобно. Прикончил его уже при свете отдалённой лампы в коридоре. Очень вкусный суп, мне понравился, хотя и холодный. И я ушёл.
"Чем меньше женщину мы любим,
Тем больше нравимся мы ей…"
Так, я начал зализывать раны нанесённые мучительной любовью посредством чисто терапевтических визитов на пятый этаж Общаги. Света была буквально создана для этого. Невысокого роста, в мальчишеской стрижке, она располагала стройным телом и грудями от Playboy. Хороша была по всякому, но фирменным её достоинством служил минет. Кроме того, Природа-Мать наделила это медицинское сокровище бесценным даром – малейшее прикосновение к её соскам давало старт обезумелой ебле, скулящим стонам, пока не дойдёт, ну и ты, за ней следом, впридачу…
Помимо квази-физиологических препон, наследия Советской системы образования, у меня с Ирой порою возникали непримиримые идеологические разногласия. Как в том случае, когда ректорат объявил добровольный субботник по уборке Графского парка. Девушки моего курса сгребали опавшие листья, а мы с Игорем Рекуном поджигали высокие нагрёбанные кучи.
После перевода Челюстей я знал, что жечь листья на открытом воздухе – это экологическое преступление против окружающей атмосферы, там есть небольшой абзац на эту тему. Но разве ты хоть что-нибудь кому-нибудь докажешь? «Сергей, не ломайся. Все так делают. Мы тут не в Америке».
С волками жить – вой как Римляне делают. Графский парк утонул в густых клубах дыма и мы разошлись… Проходя мимо Старого Здания, я приметил девушку в спортивке и она мне чем-то сразу понравилась, издалека. Даже не знаю чем именно. Ну широкая косынка в крупный чёрный горошек, это понятно, но не только же этим. И не кедами. Подхожу ближе – ё… то есть, ахху… моё! Так это же Ира! И до того растрогался приятным сюрпризом, что тут же доложил ей, как только что я заново в неё влюбился.
– Ты не знал, что это я и – влюбился?
– Да! Представляешь?
– Как ты мог!
– Так я ж в тебя!
– Ты не знал, что это я!
– Ну ты сама подумай! Раз это оказалась ты, значит на других у меня шансов нет. Я только в тебя могу влюбляться.
– Ты только что влюбился не в меня! И ещё сможешь!
– Как это не в тебя? А в кого ж ещё? Разве не ясно, что других как ты нет?
– Ты ничего не понимаешь.
– Ладно. Значит мне нельзя в тебя влюбляться?
– Нет!
– Никогда?
– Никогда!
Замкнутый круг – люби меня, но никогда в меня не влюбляйся. Но она красиво смотрелась в той спортивке, и двигается так классно…
(…при всех потугах выпятить себя как помесь записного Казановы с утончённым аристократом духа, по своей сути я – прирождённый лох. Почему? Чересчур губошлёп и падок на новые цацки…)
Стоило Илюше Липесу обмолвится незнакомым словом «волы» и я за ним увязался как цуцик Тузик. «Давай к волам сходим». Случайно обронённый термин дал старт полёту фантазии рисующей сборище бесплатных гетер без лишних комплексов. Но на деле там оказались тёлки, каких и в Общаге вáлом, а у одной из волиц день рождения.
И теперь в этой полутёмной комнате частного дома древней застройки мы вроде отрываемся типа как бы и полной шарой быстрый танец наяриваем. Оно мне надо? Потом я с какой-нибудь из этих лягу на кровать в соседней комнате. И будет она меня, в манере волиц-лисиц, открытым верхом, закрытым низом потчевать да приговаривать: —«Не мучай ни себя, ни меня!» Как будто я её насильно завалил или шантажировал, чтобы разделась. Зачем пошла, раз уж такая убеждённая лесба или в пожизненно непросыхающих месяцах? Чтоб изнасиловали забесплатно?!. И от этой тоски воловьей, вышел я в коридор к телефону позвонить и сообщить Ире, что я её люблю, подпись: «эмо лох».
А она моментально врубилась: —«Что там за музыка? Ты где?»
Обычно я ей из тамбура запертой двери звоню, на первом этаже Общаги. Вокруг стекло, почти полная звукоизоляция. Разговор совершенно ни о чём, я просто люблю её голос слушать. Она там скажет слово, а я тут млею, пока её родителям телефон не понадобится или из вестибюля в стекло отсека затарабанят: сколько можно?…
– Да так в одном месте, потом расскажу. Не телефонный разговор.
(…тогда каждому было известно, что телефоны прослушиваются органами, так что фраза «не телефонный разговор» исключала дальнейшие расспросы…)
Ну а потом пришлось гнать парашу про знакомого наркодилера, что заехал в Нежин с визитом, попросил отвести его на блатхату, где врубили музыку проявить уважение, но я не остался, а ушёл сразу, как ей позвонил… Полная ху… галиматья, то есть… такая, что и слону даже в оба уха не вместится, чтобы в такое поверить, надо чтоб очень уж поверить хотелось. Хотя могла и поверить после тех икон… Ах, да, иконы…
Мне сказали, что Вирич хочет меня видеть, я и пошёл к нему. Он на зимних каникулах в Карпатах катался, сломал одну ногу и обе лыжины. Постельный режим, гипс, костыли. Вместе с женой-студенткой они квартиру в городе снимали. Когда она на кухню вышла, он и погнал свой монолог про длинную грязную руку Сионизма, что тянется к нашим духовным ценностям. Всё подводил к тому, что у Илюши Липеса в портфеле три-четыре православные иконы, под койкой в Общаге. Где-то сельскую церковь бомбанули и теперь Липес стремится толкнуть награбленное как антиквариат. Как можно стерпеть такую наглость? Если бы не гипс, Вирич ни за что бы не позволил топтать наши святыни и наследие… Короче, не мог бы я бомбануть те иконы обратно и восстановить историческую справедливость?
(…для меня все эти межконфессиональные трения херня хернёй, так что в этом вопросе Вирич стал ещё одним из голосов вопиющих в пустыне. Я бы ещё мог поверить в Зевса или там, Посейдона, но все те боги, что нынче в моде, особой у меня симпатии не вызывают, а и в то же время (что характерно) в атеизм я тоже не верю… А вот насчёт бомбануть, это он по адресу. Без проблем! Я ж сперва делаю, а думать после начинаю…)
Утром я дождался пока студенты уйдут на свои занятия и стихнет коридорный шум. Один пинок из дремотной тиши и – замок от неожиданности выпрыгнул… Всё, как описывалось – портфель под койкой, иконы в портфеле. Вот у них, Сербов, нюх на такие вещи. Даже в третьем поколении. Иконы похожи на ту, что Баба Катя у себя в хате держала, только доски побольше.
Я оставил портфель, где тот и был, и вынес иконы в умывальник, там мой чёрный «дипломат» уже дожидался в отсеке с одной раковиной. Добыча вписалась чётко по размерам. И тут я на себе прочувствовал справедливость поговорки про кражу пернатых. «Чё эт у тя руки трясутся? Курей воровал, што ли?»
Пальцы буквально ходуном ходили в неудержимом треморе. Но не так, как было когда перевернулся с грузовиком УАЗа. Та дрожь такая мелкая была, а в умывальнике так крупно бьёт, зараза, аж пальцы друг об дружку стукают. Вот до чего святотатство-то доводит… За отпечатки я не переживал. Илюша ж не пойдёт в угрозыск: —«Пожалуйста, снимите отпечатки с портфеля, где я держал иконы из ограбленного храма». Но и сразу нести добычу к Виричу было неправильно. Так что я попросил Иру подержать «дипломат» пару дней у себя дома, она как раз болела.
Потом, как примерный студент, я ещё и на занятия сходил, а уже после столовой поднимаюсь на третий этаж Общаги, где гам стоит по всему коридору – у Липеса дверь вышибли!
Я подхожу к его комнате, смотрю, да, действительно дверь нуждается в ремонте. От же, суки! А что пропало-то?
Молчит Илюша, только цыкает от расстройства…
~ ~ ~
Но потом я решил окончательно порвать с Ирой, ну, сколько можно мучится? Тем более, что она ко мне не питает ни малейшего доверия и это стопудово.
Вахтёрша в вестибюле Общаги передаёт мне письмо:
Сергей,
Я давно увлечена тобой, но сказать не решалась.
Сегодня буду ждать тебя в семь часов у Старого Здания.
Люба
В тот вечер, как обычно, я проводил Иру домой и там, в подъезде, она вдруг такой нежданной страстью воспылала: —«Не уходи! Побудь со мною! Ещё немного! Совсем чуть-чуть!»
Блин! Так неудержимо, мне аж понравилось. Я взглянул на часы – без десяти семь: —«Да там ребята в Общаге ждут. Договорились «пулю» расписать».
– Подождут. Не уходи!
Насилу вырвался… К Старому Зданию я успел чётко в семь, потому что по пути сверил часы под фонарным столбом. А на площади перед Старым Зданием ни души. Но я не стал останавливаться, курить, по сторонам высматривать, ничуть нет. Пересёк площадь. Ну может, малость шаг замедлил: могу же я на ходу полюбоваться природой зимнего вечера? Вон та Сосна на углу похожа на Кедр, может и вправду он? Там в тесной гуще ветвей сова живёт, где у неё всегда сумрак, даже при свете дня. Глянь-ка, на сугробе под кедровой Сосной остатки её трапез мелкими грызунами, потому что это санитар природы…
И между прочим, я не врал ни капли – стоило зайти в 72-ю, тут же и Славик с Двойкой, следом: —«Ну, чё? Распишем «пулю»? Или всё-таки распишем?»
Я не сразу узнал, что то письмо писала подружка Иры, которая совсем не Люба, но так ей Ира диктовала. Любой клюёт на новизну, но только лохи попадаются…
Ну и кроме того появилась Мария, брюнетка в возрасте, который так жарко рекламировал популярный Французский писатель Бальзак. Когда она мне улыбнулась на тротуаре, я сразу не врубился. Оказывается, она на минутку заскакивала на день рожденья той волицы, только я не заметил когда. Ну в общем, объяснила в какой пятиэтажке живёт и номер квартиры – 42.
Хотя следующий день у меня был довольно напряжённый, я нашёл время для визита к новой знакомой и деньги на бутылку водки, которую нёс по методу Алимоши, в рукаве. Такой твёрдый бицепс получается. В общем, пришёл по адресу, четвёртый этаж, дверь налево. Она открыла. Мы чуть перекусили и – на диван… Терпеть ненавижу кончать едва начавши, хотя иногда случается, горячая струйка протачивает насквозь, шлюзы вразнос, стандартная квота наслаждений псу под хвост. Блядь!
– Извини, – грю, – Спешу ужасно. В пять часов концерт.
Какой концерт? Где?. Короче, она тоже в актовом зале Старого Здания во втором ряду сидела, когда со сцены, уже с бас-гитарой, уже как ведущий вокалист, я орал:
"Ты помнишь плыли две звезды-ы?!
И вдруг пропали в вышине-е?!.."
Третьекурсник Витя Кононевич играл на ритм-гитаре и подпевал, в терцию, а на барабанах, как бишь его? Лёша, кажется. С того же курса из местных жевжиков.
После концерта мы с Марией пошли гулять. Она отвела меня к своей подруге. Та вынесла кружку спирта на лестничную площадку и кусок какой-то рыбы, закусить. Спирт оказался медицинский, 96 %, потому что язык прилип к нёбу. Зато после этого наши акты с Марией по длительности не уступали актам в пьесах Шекспира…
У неё был сын, шестиклассник, с которым я ни разу не пересекался в её однокомнатной квартире. Кроме дивана, там была ещё двуспальная кровать и радиоприёмник на ночном столике. Всю ночь наигрывает сам себе чего-то, на средних волнах, и шкала мерцает жёлтым…
Кончала она красиво. «Ещё! А! Ещё хочу-у-у!» Может, напрактикованная кода, но всё равно класс. Не выносила запах семени, сразу же просила пойти в ванную. Я шёл беспрекословно – оно того стоило. За послушание, делала мне массаж. Такая у неё профессия. Не догоняю, чего из-за него такой ажиотаж. Ах, массаж! Но я и тут не прекословил…
Иногда, совсем среди ночи, в дверь звонили. Она накидывала свой длинный халат и выходила на лестничную площадку объяснить несвоевременность визита. Я претензий не строил, медицинской сестре, даже и массажистке, как-то надо выживать в этом мире. Тело у неё было красивое, как на чёрно-белых фотках любительской Советской порнографии, где пепельница с окурками и пустые бутылки на кухонном подоконнике за спиной модели. Да и сама ничего, в таком Закарпатском стиле. Но сорочку в постели почти не снимала, говорила проблемы с грудью, мастит какой-то.
А меня, после всех упоров в верх-нараспах-низ-на-запоре, оно так даже освежало. Тем более, что низ она умела применять. «А можно я так?» И такой «так» устраивает, что я и не представлял, будто такое возможно, да и вообще не представлял. Ещё как можно!
При посещениях Комнаты 72, она умело пользовалась незамысловатым набором пенальной мебели… В перерывах между еблей мы были на вполне дружеской ноге. Она делилась планами купить пару домашников для меня и вылечить, когда я заболею венерической болезнью. Она рассказывала…
Впрочем, неважно, а то я никогда не кончу, как после кружки спирта типа как. Короче, хочу сказать, что Бальзак совсем не дурак, хотя и Француз…
~ ~ ~
В день Первомайской демонстрации, раз ты один из четырёх мальчиков на курсе, хочешь, не хочешь, придётся нести портрет того или или иного Члена Политбюро Центрального Комитета КПСС. А как прогуляешь своего Члена по главной площади, тащи его потом в Старое Здание, сдать завхозу… Когда я налегке покидал комнату завхоза, Славик дружески меня предупредил, что перед Старым Зданием он видел Иру и она его спросила где я. Славик знал, что с ней у меня всё кончено уже почти что месяц как, потому и предупредил.
Разлука эта далась мне нелегко. Пустынно длились вечера без её голоса по телефону. И не хватало её Немецкой походки издалека… Случайно увидав её в институтских коридорах, я убеждался вновь и вновь, что нет ей равных, и сердце моё горестно сжималось. Но лучше уж перетерпеть и поставить, в конце концов, точку.
Поэтому, чтоб избежать боль встречи, я решил отсидеться в Старом Здании, пока она уйдёт. Тем более, что днём раньше на загородной вылазке с Марией, мы договорились провести Первомай у неё…
Для прогулки мы поехали на вокзал и в прощальных лучах заходящего солнца пошли по тропе вдоль железнодорожной насыпи к лесу за городской чертой. Навстречу случилась пара мужиков в рабочем. Один начал что-то вякать, но я не обратил внимания – кого угодно проймёт зависть, когда идёшь в лесок с такой красоткой, а вокруг соловьи надрываются такими плотными трелями, что те аж стеной стоят…
Мы нашли поляну и в густых сумерках я разложил костёр. Было совсем тепло, она даже свой плащ сняла. С вином мы обошлись без стаканов… «Ещё! А! Ещё!»
Костёр, оказывается, уже догорел и в переливчатом мерцании его углей неясная тень метнулась поперёк поляны. Бездомный пёс. Как он её напугал!
Нет ничего умилительнее женских страхов, когда ты, такой весь как бы витязь камелотский, охранительно её приобнимешь и конь твой снова рвётся в путь… «Ещё! Хочу-у-у! А!»
Возвращались мы уже среди ночи и долго ждали последний автобус с рабочими оборонного завода Прогресс, после второй смены. Вернее, работниц – в салоне одни женщины. Они так неприязненно смотрели на Марию: мы пашем, как проклятые, а эта проблядь со своим ёбарем таскается.
Весной даже бабы стервенеют…
Всё это к тому, что встреча с Ирой мне не нужна была и я поволынил ещё минут двадцать, прежде чем покинуть Старое Здание.
– Серёжа! – Она всё ж дождалась среди колонн высокого крыльца.
Ну что я могу поделать, если она такая красивая? Если у меня перехватывает дыхание и ёкает сердце?
Мы зашли за угол с мраморной платой «Здесь учился Н. В. Го…», и остановились под одним из высоких окон XIX-го столетия над головой. Меня поразил оттенок её лица, не болезненно серая бледность, а словно бы тонкий, до прозрачности белый фарфор. Уже и не знаю что больше теснит мне сердце – её красота или моя жалость к ней.
Конечно же, я тупой урод! Столько мучил её и себя! Наконец-то я снова её обнимаю. Она и смеётся, и плачет у меня на груди. Как я люблю её!.
Этот проклятый месяц она приходила домой и просто пластом лежала. Боль буквально физическая и полное ко всему безразличие. Мама не знала что делать: —«Что с тобой, Ира?»
– Ничего.
Подлец! Изверг! Какая бледная… Как отчаянно красива. «Приходи. В комнате никого».
Она радостно торопится домой переодеться и сказать маме, что празднует и ночует у подруги.
(…в Советских праздниках мне больше всего нравилось именно это вот затишье после демонстраций… Улицы пустеют, машин и пешеходов почти нет… Люди разошлись по домам, начинают праздновать…)
Общага тоже опустела. Кроме Комнаты 72 на третьем этаже. Это наша комната, наша общага, наше празднество. День Примирения…
Света чуть было не испортила праздник… Обнадёженный вакуумной тишиной в коридоре запертых дверей, я вышел в туалет в одних трусах, а потом заскочил в умывальник. Там-то она меня и прищучила.
– Это что за дела?!
И погнала причёсывать мне ухо, что не допустит расширения штата без предварительных консультаций. Она мне прощает Ирку, прощает Машку, но что это за новая лярва у меня в комнате?
– Ты охренела? Это же Ира!
Точно? Ну она просто в дверь заглянула, а там кто-то у окна стоит. А откуда у Иры такой крутой пеньюар?
Как будто я знаю. Сам первый раз вижу. (Так эта штука так называется? В книжках «пеньюары», кажись, попадались. Между прочим, классная хрень, надо запомнить.)
На второй день я утром вышел из Общаги. На главной площади толпа штурмовала гастроном, там выбросили дефицит – сине-белые банки сгущёнки. С чувством гордости удачливого охотника возвращаюсь в Комнату 72, а Ира с койки у окна: —«Ух-ты! Сгущёнку принёс?»
Я аххуел… опешил, то есть: —«Ты… какого… то есть как?»
– У тебя такой довольный нос, сразу видно.
И с такими способностями писать подмётные письма? Что-то тут не то… Короче, я сдался и мы стали жить дальше единой дружной семьёй. В учёных книгах такой образ жизни именуется «полигамия» и я в ней выступал в образе связующего звена, так сказать.
(…связующему звену следует усвоить и строго соблюдать золотое правило – никаких имён. «Милая» самое оно – и звучит приятно, и не грозит создать лишние недоразумения. Возможно, кто-то предпочтёт «зайку» или там, «рыбоньку», но по моему скромному мнению, на кой лишний зоопарк разводить?
– Да, милая. Конечно, милая..")
Излишней пыли Света уже не поднимала. Она чётко знало своё место – после Иры, перед Марией. Официально, девушки не были представлены друг другу, но знали о существовании остальных. Ира и Света наверняка, а Мария, скорее всего, тоже.
В разговорах с милыми, я особо эту тему не затрагивал – кто кого знает или не знает, однако Нежин провинциальный городишко, где все всё про всех… Когда на третьем курсе я проходил педагогическую практику в городской школе № 2, на большой перемене одна из тамошних училок начала выдавать порочащую инфу про Марию. При этом она старательно смотрела не на меня и свой брифинг обращала к моей однокурснице, что тоже практиковалась в той же школе.
Эта однокурсница такая была паинька, прилежная такая. Она так старательно готовилась к своему первому уроку! У себя дома она собрала всех-всех своих кукол и куколок, усадила рядком на крышку пианино и – готовилась: —«Good morning, children! Who is on duty today?.»
(…инфантилизм – смертельное оружие, страшнее пулемёта. В смысле, меня от него до рвоты воротит…)
То ли дело молодожёны на нашем этаже Общаги. Как поженились, им целую комнату выделили. Студентов отселили, а мебель осталась. Иногда, для релаксации от напряжённого умственного труда, они устраивали «скачки» по субботам. Приглашали пару студентов к себе на ночёвку и после ужина устраивали забеги со сменой партнёров. Правда, детали мне не известны, Витя Кононевич гостевал там как жокей-фаворит…
(…и вот как на духу, если б меня спросили, ебля это занятие лишь для двоих. Природа её настолько интимна, что между любовниками даже гандон – третий лишний… Кого-то может шокировать моя старомодность, но уж таким уродился…)
~ ~ ~
Летом я поехал на пионерскую практику в лагере Юный Строитель возле райцентра Седнев. В пору расцвета Черниговского княжества там стояла мощная крепость для обороны от Татар, Литвы или Новгородцев, это уж кто нагрянет. А в наши дни о крепости напоминает всего лишь одна башня. Мимо неё крутой извилистый спуск скатывается к мосту, что соединяет песчаные берега реки Снов. А за мостом и Сосновым лесом, на дальней опушке два лагеря, бок о бок, через забор один от другого: Юный Строитель и Юный Химик, и дальше идут уже необъятные пшеничные поля…
В Строителе я практиковался на должности подменного воспитателя. То есть, когда какая-то из воспитательниц поедет в Чернигов, мне надо надзирать как дежурные её отряда расставляют в столовой еду на завтрак-обед-полдник-ужин, а при выводе детей на речной пляж следить за тем, чтобы пионеры не плескались вне железной решётки, а исключительно в огороженной части русла.
От Седнева в Чернигов путь не близок, не все воспитательницы отваживались на поездку, а с тех, кто посмелее, хватало и одного раза. Так что работа моя заключалась в том, чтобы транслировать музыку в лагерные репродукторы, а также объявлять отбой на «мёртвый час» и на ночь, через микрофон. Я почему-то делал это пидорским тоном голоса: —«Вынимание! В лагири абивляица аутбой. Павтаряйиу! Вынимание – аутбой!»
В радиоузле жила старшая пионервожатая, а за дощатой перегородкой находился небольшой спортзал, но без всякого оборудования, кроме одной койки, на которой я спал. Дверь в дальней стене спортзала открывалась на сцену маленького зала под открытым небом в окружении Сосен среднего возраста.
Я валялся где попало, читал что подвернётся из шкафа лагерной библиотеки в одной комнате с радиоузлом и отпускал бороду, потому что после лагеря собирался поехать со строительным отрядом НГПИ. Короче, вёл жизнь небритого отщепенца…
Должность старшей пионервожатой исполняла моя однокурсница Ирина из Бахмача. Мне как-то не сразу дошло, что она меня обхаживает, пока не пригласила в древнюю башню Седнева, где встроен был маленький романтичный ресторан. Через бойницы в толстой (полтора метра кладки) стене видно как по равнине далеко внизу галопом пролетают тени летних облаков, словно всадники разбойной ватаги… Она щедро угощала меня ликёром из ежевики, но мне не понравилось переслащённое пойло.
За два года обучения в педагогическом институте, у Ирина явно поменялись приоритеты по сравнению с той ночью, которую мы совместно провели на одной койке, когда были ещё первокурсниками. Однако, я не мог откликнуться на её авансы самым естественным способом. Не от подлой злопамятности: «чё? не дала тогда? ну так иди – гуляй!». Нет, я не такой. Причина кроется в моей послушливой исполнительности: мне скажут «нет» и – я послушно отступаю, а чтобы впоследствии я снова приступил, мне нужно сказать: «иди сюда». Она же понадеялась обойтись одним только ликёром…
Не мог я сосредоточиться и на другой практикантке, ещё одна Ирина, но уже из Нежина. Дочка проректора Будовского. Во-1-х, мне не нравилась его лысина и общий моральный облик, а во-2-х, кто позарится на такую несомненную целку, как его дочь.
Так что, лавры первенства, вполне предсказуемо и неизбежно, достались блондинке, опять-таки Ирине, физручке из соседнего лагеря Юный Химик. Сначала мы встречались на берегу реки в сопровождении её приёмника Спидола, но у меня в спортзале оказалось намного теплее…
Один раз меня навестила группа гостей: Славик, Двойка и Петюня – для игры в преферанс и Света для всего прочего. После игры, мальчики расшалились и начали гоняться по спортзалу за ёжиком, которого в тот день мне принесли дети-пионеры. Я попросил их не мучить бедное животное и они переключились на подслушивание эротических арий из радиоузла, за тонкой перегородкой Ирина из Бахмача принимала гостя, который посещал её в тот же день, тоже из Бахмача. Всё так совпало… Потом я раздал ребятам лагерные шерстяные одеяла, не спать же им на голых досках, и выключил свет. Света имела законное право на часть моей койки и с этого возвышения исполнила для трёх, благоговейно притихших на полу меломанов, концерт для флейты без оркестра…
В другой раз я ездил в Нежин типа как на выходной, но повёл себя там как свинья. Облопался колёсами и во время обеда в столовой на вокзале чуть не заснул на тарелке с борщом, как на подушке. Ира возмутилась и ушла. Славику, который тоже ехал в Чернигов, пришлось волочь меня, как овощ, на дизель-поезд. Всё потому, что ветка до Чернигова не электрофицирована… Пока доехали, я проспался, но всё так и осталось нудно, муторно…
Всю практику я пропадал от этой нудности. Таким ненужно нудным было моё враньё мужику в поле, который спросил из какого я лагеря. Зачем сказал, что я из Химика?
Нудно, что когда в лес, на чьей-то папиной Волге, заехали черниговские недоросли, начали блатовать и один из них достал красивый нож-тесак, я заоглядывался за какой-нибудь палкой, хотя и ясно было, что пацан только и ждёт, чтоб у него отняли взрослую игрушку. Секунда промедления, момент упущен и приз уходит шофёру лагеря. Молодец, мужик!
И из-за муторной несобранности, ныряя в речку с кручи, я вроде как вывихнул какой-то позвонок в спине и пару дней пришлось оборачиваться всем телом, как волку.
Нудно, что при ночном купании в реке на берег прикатила вдруг какая-то легковушка и светом фар слепила девушек, которые и без того уж передумали, и мне пришлось выходить из воды в чём мать родила, вооружённым всего лишь перекошенным выражением небритого лица. Не знаю маску каких Аборигенов я в тот момент изображал, но фары выключили. На следующий день Ирина из Бахмача хаханьки строила, что, визуально, хуй мой не дорос до её представлений. Но меня и это не задело, до того всё мурово и скучно…
"Дар напрасный, дар случайный,
Жизнь, зачем ты мне дана?."
А вот когда на день Посейдона пионеры двух лагерей объединёнными усилиями поймали, доволокли и бросили меня в пруд возле речки, это уже не нудно, а правильно. Сперва обидно и мокро, но потом смех разбирает. Молодцы, шпингалеты! Так и надо паскуде!
В последнюю лагерную ночь, Ирина физрук и я снова сидели на берегу реки. Звёзд высыпало столько, что за ними и неба не видать, а на меня томление напало, что как-то всё течёт, уходит… Она, почему-то, не дала, и мы просто сидели, опершись спиной в спину. Звёзды блестели снизу, из широкого плёса тихого Снова, и сверху тоже. Вот они столпились со всех сторон, всегда были и будут, а всё равно невозможно их удержать. Всё течёт, утекает…
Наверное, во всём виновата Спидола, что завелась вдруг бухтеть проповедь на Английском. О чём конкретно я не понял, потому что говорилось не про семью Паркеров из институтских текстов Лингафонки, но догадаться можно – проповедь.
