Сергей Николаевич Огольцов
Хулиганский Роман (в одном, охренеть каком длинном письме про совсем краткую жизнь), или …а так и текём тут себе, да…
Пресс это тоже ящик, но у него есть дверца и нет ручек, потому что он стоит на полу, прикованный к своему месту. Открыв дверцу, нужно прежде всего проложить по дну ящика две тонкие узкие полоски металла, они зовутся шинками, чтобы оба конца каждой из них из него выходили бы. Потом застилаешь нутро ящика парой бросовых мешков и запираешь дверь наружным крючком. Набиваешь в ящик хлам, что натаскали грузчики, жмёшь одну из трёх кнопок сбоку пресса. Электромотор размещённый на крышке-щите за полметра над ящиком, начинает трещать и выть, и ползти вниз по боковым станинам, вгоняя щит книзу. Тот вдавливает хлам до дна, насколько может. Когда звук мотора из воя переходит на визг, значит он сделал всё, что мог и не имеет сил для втискивания дальше. Тут уже нажимаешь кнопку «стоп», и следующую – «вверх». Щит с мотором отправляется ползти в обратном направлении, вверх по станинам. Эти подъёмы-спуски носимо медленны: душемотательны.
Затем в ящик нужно навалить добавку, потому что по норме готовый тюк обязан весить от 60 кГ.
Опять врубай пресс, вминай добавку и, после ещё одной такой, открываешь (но не подымая щита) дверцу и обматываешь тюк той парой загодя проложенных шинок, чтоб не распадался.
Верни щит в исходное положение и выкати готовый тюк. Откатить его над подальше, чтоб не мешал выкатывать последующие.
Вокруг пресса постепенно собирается отара из тюков, а потом грузчик Миша придёт с двухколёсной тачкой. Он заведёт полку тачки под тюк и дёрнет её ручки на себя. Тюк ляжет на рамку ручки, поддерживаемый сзади полкой, и Миша покатит тачку на выход из прессовочного отделения.
Возле ворот выхода стоит фанерная будка весовщицы Вали, а под её окошком большие багажные весы. Миша свалит тюк на весы и, окунув короткий прут в жестянку с красной краской, напишет поверх мешковины упаковки тюка цифру веса, которую Валя покричит ему через стекло в своей будке, потому что Миша стар и глуховат, хотя ещё и крепок. Потом он сбросит тюк с весов, поднимет снова на двухколёсную тачку и укатит из прессовочного отделения на открытый воздух, а там, огибая рытвины в искрошенном бетоне дорожки, потащит к арочному ангару произведённой продукции…
Когда пустой товарный вагон подадут в тупик возле ангара, бригада грузчиков уштабелюет тюки в вагон и его увезут неведомо куда, возможно, на другие фабрики дальнейшей переработки вторсырья…
В прессовочном отделении всего одно окно в крепкой корке пыли сцементированной трудовым потом ещё в период первой пятилетки. Освещение поступает от желтовато тусклых лампочек, по одной над каждым из четырёх прессов. Правда один из них не работает, поделившись своими запчастями с остальными тремя, на которых и трудятся два прессовщика прессовочного отделения.
Норму выработки на прессовщика составляли 32 тюка за смену. Я насилу успевал произвести их за рабочий день, а второй прессовщик, тоже Миша, который жил гражданским браком с Валей весовщицей, закончит норму раньше срока и слиняет, насвистывая лёгкие мотивчики. Он опытный прессовщик и не накладывает избыточного хлама в ящик пресса, а у моих тюков жуткий передоз. Грузчик Миша неодобрительно качает головой, выводя окунутым прутом «78» или «83» на тюках моего производства. Потом, прикрякнув, вскидывает тюк на тачку уволакивает прочь на тарахтящих возмущением колёсах. Он по натуре молчалив и замечаний мне не делает. Мне неудобно перед ним, но никак не удаётся поймать эту норму…
За смену, кроме обеденного, есть ещё два получасовых перерыва для отдыха. Мы сходимся в бытовку. В стене напротив двери два довольно больших окна и не в настолько плотной пыли, чтобы включать искусственное освещение. Четыре квадратные стола с белым пластиковым верхом составлены впритык и образуют один общий обеденный стол посреди комнаты. Его дополняют четыре досочные лавки, по паре с каждой стороны, и один стул во главе. Это бытовка грузчиков и прессовщиков и тут они переодеваются, но во время обеда Поповские бабы идут сюда же, потому что в их бытовке стола совсем нет.
На обед я тут не остаюсь, а ухожу в столовую завода «Мотордеталь». Для этого надо пересечь железнодорожное полотно, а дальше по полю, потом свернуть в лесополосу и идти по тропе до конечной первого номера трамвая напротив заводской проходной. На дорогу уходит минут пятнадцать.
Это был очень современный завод и сквозь стеклянные стены второго этажа столовой открывался вид на поле, по которому я прихожу. И никаких проблем на проходной – любой в спецовке конает за своего. Порции хавки в столовой хоть и маленькие, зато дешёвые. Съешь – и часа два есть не хочется.
Иногда весовщица Валя заказывает принести ей пирожное из столовой. На обратном пути, пересекая железнодорожное полотно перед локомотивами товарных составов, что дожидаются «зелёного» на проезд через Конотоп, я делаю попытки поддобриться к ним пирожным завёрнутым в бумажку. У них такие добродушные морды с красной бородой, как на парусе плота Кон-Тики. Но локомотивы неподкупно отмалчиваются.
– Не хошь, как хошь! – и я несу пирожное весовщице Вале…
Получасовые перерывы тратятся на разговор и игру в домино, вездесущего «козла». Кроме мужиков, на перерывы приходит весовщица Валя, пара Поповских баб помоложе и иногда технолог Валя. Мощная женщина, с избытком бы заполнила даже самые импульсивные из поэтических грёз, но я с этим уже завязал.
Из четырёх прописанных в комнате грузчиков один лишь старый Миша молчит всё время и не встревает ни во что, и даже в «козла» очень редко садится. А вот грузчика Володю Каверина в подбрито-рыжеватой скобочке усов стекающих на подбородок, наоборот, отличает пылкая громогласность, однако грузчик Саша, с чёрной щёточкой усов под носом, остепеняет и сдерживает порывы партнёра. Саша высок, обнадёживающе спокоен и—как тесен мир! – муж той самой Вали, что отпечатала сборник рассказов Моэма на Украинском.
Четвёртый грузчик – Ваня. Он брит и круглолиц. Порою Ваня грозится разбить мне ебальник за очередное из моих высказываний, в чём я крепко сомневаюсь – по лицу видно, что мужик он добрый. Что не мешает ему быть убеждённым женоненавистником и вот опять отвлёкся от костяшек домино у себя в ладони для настырной агитации какие все они стервы:
– Лежу я на ней, пыхчу, наяриваю, а она развалилась – глаза в потолок: —«Ой, Вань, там в углу столько паутины!» Ну не суки они после этого?
Так тут и святой не удержится, чтоб не заметить вскользь: —«Бедный Ваня, от такого хоть кто голубым станет».
И он снова заводит свою обычную пластинку насчёт разбития моего ебальника. Но шансы, что он осуществит угрозу, невелики – за круто сдвинутыми бровями женоненавистника в круглом лице Вани слишком сразу различается его золотое сердце и мягкая натура.
Да я и не возражаю, но только, чур, ниже пояса не бить. И ему вдруг доходит насколько ошибочно наименование «лица» в обиходной речи…
~ ~ ~
В конце зимы работники фабрики ежегодно ездят с трёхдневной экскурсией в Москву. Не все, конечно, а желающие. Технолог Валя спросила нет ли у меня желания. Пришлось признаться, что у меня денег едва хватит до получки дотянуть.
– Ой, да, ланна, – сказала она, – всё за счёт профсоюза. Туда можно и с троячкой съездить.
Это был вызов Эксперименталисту. Я подписался на экскурсию и приготовил три рубля.
Мы прибыли в Москву посреди ярко освещённой зимней темени. Юра вывел небольшой отряд туристов через громадный Киевский вокзал на площадь – он не первый год на эти экскурсии ездит. Я замыкал колонну пряча кулаки в пустых карманах демисезонного верблюжьего пальто. Перед вокзалом нас уже ждал автобус, чтоб через вечернюю Москву везти на Красную Площадь.
На краю недоосвещённой площади автобус финишировал и туристы дружно отправились прошагать мимо мумии Ленина в Мавзолее. Остались лишь водитель, экскурсовод Оля и я.
– А вы что ж не идёте? – спросила Оля.
– Не люблю покойников.
Водитель прискрипнул сиденьем, оборачиваясь от руля…
По-видимому, на Красную Площадь прибыли ещё автобусы с туристами из разных уголков нашей необъятной Родины, потому что водитель открыл дверь и в салон поднялись ещё три девушки экскурсовода. Они все знали одна другую и бойко общались о раскладах в своём турагенстве и про всякое другое, пока их подопечные мёрзли на площади, чтобы воздать священный долг памяти вождю революции.
Одна из девушек, судя по всему, недавно заучила новое слово от кого-то из галантных экскурсантов, потому что часто повторяла:
– Я вся такая заиндевелая!
Мне пришлось придержать язык, чтобы он не ляпнул:
– Смотри, не обляденей!
В конце концов, тут главная столица, а не бытовка «Тряпок»…
Вторсырьевцы вернулись с морозной площади, ухая от холода и потирая плечи своих пальто и курток, выколачивая подошвы обуви о ступеньки автобуса и всячески иначе выражая радость, что священный долг уже позади…
Нас отвезли в район ВДНХа, в гостиницу построенную в конце пятидесятых для участников Всемирного Фестиваля Молодёжи и Студентов. Экскурсовод Оля уточнила детали дальнейшего сотрудничества: на утро третьего дня за нами приедет автобус, чтобы отвезти на вокзал, потому что нам интереснее прочесать магазины, чем «посмотрите налево—посмотрите направо», не так ли? Хор экскурсантских голосов с радостью подтвердил, что так ли…
Питались мы в столовой в отдельном здании, а расплачивались проштампованными кусочками бумаги, которую раздали туристам… Одна из работниц столовой порекомендовала мне не оставлять верблюжье пальто на вешалке у входа в зал.
– Но есть без пальто удобнее.
– Глянь, Вера! – крикнула она другой работнице. – Тут ещё один гость из коммунизма!.
Поскольку чесать магазины меня нисколько не влекло, я по большей части гулял по району, катался на троллейбусе аж до конечной и даже нашёл киоск, где продавалась Morning Star. В Конотоп, из-за заварухи в Польше, газета стала поступать с перебоями, наверное, её редакторы неверно освещали польские события.
На три рубля особо не разгонишься, но я сходил на исторический боевик с Караченцовым в главной роли
(…наши, могут, в общем-то, сделать минут пятнадцать экранного времени, но остальную тягомотину (час с четвертью) смело пускай на дымовушки…)
В гостиницу Полярная я отправился на грандиозном Московском метрополитене. По случаю дневного времени, в тамошнем ресторане кормили явных экскурсантов, потому что столы были сдвинуты в тесный ряд, они сидели впритык друг к другу и ели хавку, не снимая шуб и пальто.
Я попросил мужика в пиджаке позвать Николая, но он лишь только пожал плечами. Тогда я потребовал метрдотеля. Вышла высокая женщина в таком же пиджаке.
– Год назад я ужинал в вашем ресторане. При расчёте у меня не хватила рубля. Я обещал официанту занести позднее. Зовут его Николай, лицо умное, круглое. Передайте ему, пожалуйста… – И я протянул рублёвку. Она молча приняла.
А к тому же я отыскал ещё одно время для бесплатного времяпрепровождения – Центральную Библиотеку им. В. И. Ленина. Билет туда дают без денег, если паспорт есть… Шикарное место эта библиотека Ленина, клянусь честным словом. Помесь театра и станции метро. Короче сказать – грамоты храм. Двери высоченные и даже на ручке надпись для обученных чтению: «к себе». Ну к себе – к себе.
А за дверью большой вестибюль с окошком в глухой стене, где дают бесплатный билет, когда паспорт дашь списать, а потом другая дверь—уже без надписей—в совсем уже великолепный и громадный зал.
Это оказалась раздевалка, но вся украшенная белыми колоннами и с видом на ступени молочно-белого мрамора в отдалении, в другом конце зала. А вокруг снуёт дружба народов всей планеты полным ходом – всевозможные Бирманцы с Сенегальцами, хотя Белые тоже попадаются. Но мне показалось, что эта раздевалка, не сбалансированная какая-то: гардеробщики справа рысью бегают от вешалок до барьеров, таскают одежды охапками, мотаются с пальто да с номерками—туда-сюда, туда-сюда—но очередь к ним не иссякает, а за барьером слева – стоят бедняги, бездельем маются. Мне жалко стало их, да и рысаков тоже, подхожу, своё пальто верблюжьей шерсти на беломраморный прилавок перед ними скинул и жду. Так хоть бы шевельнулись! Потом один мне, барственно так, поясняет: сюда, мол, только для академиков.
Ну ниху… нихт гут, то есть, такая сегрегация с дискриминацией! Как будто мой верблюд общиплет их шубы академические! Карочи, поблагодарил я за информацию и – на другую сторону, что для простых смертных…
Оттуда – к лестнице молочно мраморной. Там билеты проверяют, ещё пару бумажек дают и только потом запускают, между двух ментов, чтоб уважением к порядку проникался.
На втором этаже, в галереях поверх раздевалок, ящики каталогов – шеренгами, смахивают на автоматические камеры хранения, только цвет деревянный. Посмотрел я по карточкам – есть Фрейд, его лекции изданные в 1913 году, по случаю какого там его персонального юбилея. Всего-то 60 страниц конъюнктурного издания… Выписываю все индексы и данные этой книжечки, иду в читальный зал. Ликую! Здравствуйте вам!
Дежурная, как через очки свои бумажку просканировала, аж в крик, будто ей в парке салазки загибают: Фрейд?!.
Именно, грю, хочу глянуть шо он ващще про шо, так шо будьте добры, пажалста.
Вот тут она и ткнула меня моим тупым носом по полной. Для доступа к этой книге, грит, мне нужна степень соответствующих наук, а плюс к ней Московская прописка (разовый билет не катит) и, самое главное, требуется особая бумажка из учёных Олимпов страны Советов, что мне позволяется ту книжицу раскрыть.
Ликование моё тут же вышипело и, в таком отупело утихомиренном состоянии, спустился я по пастеризованной лестнице, верблюда под уздцы и – на выход…
Выхожу, значит, на улицу и такой я ко всему спокойный. Никуда не тянет, ничего неохота. Дошёл до перехода, где в метро спускаться, приткнулся задом к парапету, на ЦБ вылупился, а в голове пусто-пусто, лишь где-то по задворкам бродит шевченковское:
"…чужому навчайтесь, свого не цурайтесь…"
Люди добрые! Где я?!. Здоровенный домина, по фронтону – отакенными буквами: Центральная Библиотека Ленина. Так он же для чего старался? Чтобы рабочие могли книжки читать! Нам его знаменитый завет Комсомолу в головы вбивали, в уши вкладывали, в глотки впихивали:
«Учиться, учиться и учиться!»
А и у какого мы тут оказалися корыта? За четыре года до Великой Октябрьской Революции любой рабочий мог заскочить в книжную лавку и купить эти 60 страниц лекций, была б лишь охота. После победы той же революции, в Центральной Библиотеке им. Ленина мне сказали: —«Хера тебе, а не книгу, потому что ты – рабочий!»
Но всё равно, хоть и заново поиметый, я себя лохом не чувствую, и никогда им не был, просто, по причине доверия к людям, меня дурят и дурят той хернёй, которую привили в далёком прошлом, а так я умный, только мне лень всё это дерьмо разгребать…
Стою я, значит, врастаю в парапет, и такая во мне тишь и кристалличность.… Но потом из внешнего мира начал постепенно скребёж доносится. Я очнулся и увидел десяток рабочих, что лопатами снег с тротуара счищали. Солнце светит, а его соратники асфальт скребут и на меня поглядывают, будто ждут чего-то.
А что я дам? Самого только что обули… Или здесь тоже хотят почистить? Ланна, мужики – нехер мне тут контуженного из себя строить… Ну оторвал я свои корни от холодного гранита и потёк вниз по ступенькам в переход, подальше от сияющих вершин…
В условленное утро пришёл автобус и старший вторсырьёвец подписал бумаги экскурсоводки, что три дня нас возили по столице, знакомя с её историческими и несравненными жемчужинами архитектуры. И все остались счастливы и довольны:
экскурсовод Оля, получившая три дня оплаченного досуга;
и отоваренные дефицитами экскурсанты;
и водитель автобуса с трёхдневной пайкой топлива, которую можно пустить в оборот;
а больше всех – я, поигрывая в кармане верблюжьего пальто от Алёши Очерета монеткой достоинством в пятнадцать копеек.
Технолог Валя не преувеличивала – Москву можно три дня иметь на одну трёхрублёвку…
~ ~ ~
Единственный минус, что я задолжал фабрике эти три дня, в смысле, три дневные нормы по 32 тюка каждый. Технолог Валя сказала, что можно не переживать, а потом потихонечку, по два-три тюка в день, наверстаю.
Не люблю в должниках ходить и, на третий день по возвращении из Москвы, я пришёл на работу с газетным «тормозком» съестного для подкрепления по ходу моей вахты ударного Стахановского труда.
Когда фабричный автобус увёз всех в город, а Поповские бабы ушли пешком в другую сторону, я обернулся к скрипучему-трещучему прессу и холмам тряпья, что скопилось за круиз в Москву, чья масса почти не уменьшилась за минувшую смену только что законченного рабочего дня… Как полный энтузиазма борец за победу социализма в одной, отдельно взятой стране, я отпахал вторую смену, а потом третью и даже поспал в бытовке минут двадцать, пока все вернулись на автобусе для нового трудового дня…
Летом к нам устроился новый прессовщик, потому что Миша, гражданский муж Вали весовщицы, ушёл в свой ежегодный отпуск. У новичка оказалось какое-то сложное восточное имя, по причине Таджикской национальности и я никак не мог его выговорить, поэтому прекратил париться и начал звать просто «Ахмед».
Ахмед был невысок и смуглолиц и никогда не расставался со своей счастливой улыбкой, пока не сходил пообедать в столовую завода Мотордеталь. Вернувшись оттуда, он лёг на лавку в бытовке и жалобно стонал, пока Поповские бабы стояли вокруг страждущего и зловеще качали головами, делясь всякими рекомендациями из эпохи Каменного Века… После получки, Ахмет начал приходить на работу с газетным «тормозком» и пищеварение наладилось, поддерживая мою веру в силу печатного текста…
В его первый рабочий день, именно я передавал ему мудрость и тонкости профессии прессовщика. После исчерпывающего объяснения назначения трёх кнопок и демонстрации как опытный прессовщик запирает ящик пресса на крюк снаружи, я начал делиться с Ахмедом восторгами по поводу высказывания некоего Немецкого поэта, что все чайки, когда в полёте, похожи на заглавную букву «Э», ну просто с креном. А почему? Имя его возлюбленной – «Эмма»! Ну не молодец разве?. Подметил!.
В порыве энтузиазма, я подхватил с пола огрызок проволоки и царапал заглавные Э, целую стаю, на серой штукатурке ближайшей стены в скудном освещении лампочки над прессом. Ведь точно же как чайка, что легла на крыло в развороте!
Ахмет радостно улыбался и молча кивал в ответ….
(…и спрашивается теперь: зачем я мучил ни в чём неповинного парня, навязывал ненужные знания Таджику слабо понимающему русский язык? Ответ прост – такова людская натура. Желание учить сидит в наших генах.
Хочешь убедиться – выгляни в окно во двор многоэтажек на будничную картину: мужик поднял капот машины и тут же слетелась туча советчиков, поделиться крохами личного знания.
Эта потребность неодолима, как показал случай брадобрея, что высмотрел ослиные уши царя Мидаса: —«Меня спросите! Я чёт знаю!»…)
Среди хлама свозимого на Тряпки иногда попадались пригодные вещи. Например, грузчик Саша в своём шкафчике держал с полдесятка свитеров, с оленями поперёк груди и без, и он каждый день пижонил в новом из своей коллекции…
Володя Каверин не разменивался по мелочам. Он охотился на манжеты и воротники споротые с зимних пальто, чтобы, когда наберётся достаточно, заказать себе меховую куртку или, скажем, пальто. Он собрал уже три воротника и, через два дня на третий, доставал их из своего шкафчика типа как бы проветрить. Встряхнёт по очереди каждый и гордо спросит: —«А чё, ништяк должна куртка получиться, а?»
Ваня у себя держал парадный китель подполковника Советской Армии с золочёными шнурками и прочей фигнёй…
Когда меня отрядили за водкой в ликеро-водочный на улицу Семашко, то враз экипировали джинсами, о которых я мог только мечтать, когда мне это всё ещё не было похер. Вот только тот кленовый листочек или, может быть, цветочек вышитый на правой ляжке оказался, по-моему, явным излишеством дизайна…
Очередь в магазин начиналась задолго до него и вилась непонятными петлями по тротуару, за что такие очереди назывались «петлями Горбачёва». Но об этом желательно громко не распространятся, потому что, по слухам, среди жаждущего населения присутствовали сексоты КГБ для сбора свежих анекдотов и брать на заметку особо неудовлетворённых граждан.
Вот из-за этих слухов я и потребовал на фабрике маскировочную одёжку и все согласились, что да этта нада. Хотя и не смогли найти подобрать мне нормальные джинсы без того женственного цветочка на заднице.
Несмотря на дорогостоящий прикид, меня опознали пара посыльных из СМП-615, однако знакомство афишировать не стали.
(…выстоять такую очередь после рабочего дня до закрытия магазина – немыслимо, поэтому на предприятиях и производствах возникла стихийная прослойка «гонцов» среди рабочей силы. Коллеги покрывали их отсутствие пахотой «за того парня»…)
По ходу продвижения, очередь часто сотрясали панические слухи, что водка в магазине на исходе. И действительно, очередь застопорилась. Но вскоре к задней двери магазина подъехал грузовик и добровольцы, полные нескрываемого задора, потащили внутрь проволочные ящики по 25 бутылок каждый….
Я вернулся на фабрику с водкой в половине пятого. Два грузчика, по очереди, штамповали тюки, чтобы выполнить мою дневную норму. По неопытности, они выдавали их с недовесом. Валя весовщица громкими криками из фанерной будки выражала свою неудовлетворённость продукцией неквалифицированных грузчиков, а полуглухой Миша хранил радостное молчание и торопливо укатывал легковесные тюки прочь. Скрывая радость, он, в ногу со всей необъятной родиной Великого Октября, с ускорением входил в решающую фазу реконструкции, она же Перестройка…
~ ~ ~
И даже такой дефицит, как махровые полотенца, во множестве висели на трубах в комнате с кранами над жестяным жёлобом, в который все смывали разводы пыли с грязных рук перед обедом. Своё личное полотенце я принёс с Декабристов 13 и боялся оставлять его в умывальнике, чтоб кто-то не использовал случайно как обобществлённый хлам. Так что моё висело в бытовке, на трубе отопления в углу под окном.
Откуда у меня такой дефицит? В какой-то момент Раиса Александровна оценила мои батрацкие труды и решила отплатить натурой. И это вылилось в махровое полотенце и новенький портфель… Очень даже симпатичное полотенце, белое такое, пушистое, специально для лица и рук, судя по размеру. И украшено синей белкой на белом фоне, в профиль, с пушистым хвостом – тоже очень миленькая.
Однажды вернувшись из обеденного вояжа в столовую завода Мотордеталь, я заметил, что чьи-то грязные лапы потискали мою нежную белку в уголке… Конечно же, я поднял кипиш – что за дела и вольности с частной собственностью?! Своё полотенце я не из тряпок выудил, а принёс из дому! Все покивали на Ахмета.
Ещё раз, в деталях, специально для него, я объяснил откуда принёс полотенце и призвал ни под каким видом, ни при каких обстоятельствах не пользоваться им. Вон в умывальнике хлама валом или ему мало? Он извинился и сказал, что он не знал-а…
Пришлось отнести полотенце на Декабристов 13 и в понедельник постирать. В среду, свежепостиранная и выглаженная белочка, как синий флажок борцов за чистый образ жизни висела в углу бытовки.
В получасовый перерыв, я играл в «козла» с грузчиками, когда хлопнула дверь бытовки на пружине за припоздавшим Ахмедом. Лялякая какой-то Таджикский напев, он миновал стол с прерывистой линией из костяшек домино по пластику верха и деловито направился в угол.
Ваня толкнул меня в бок и подбородком указал на Ахмеда «гля! чё творит!» Ахмет скрупулёзно, как хирург-гинеколог перед операцией для стяжки Люси Манчини, вытирал свои грязные лапы о пушистый хвост моей белочки. Но, по тому как он косил глазом из-под прижмура оливковых век, я понял – это всё с умыслом и сам он знает не хуже меня, что от медицины он далёк как моржовый х… ну то есть… хвост, например.
– Ахмед! – сказал я, – как погляжу ты прикипел к этой зверушке, а? Я дарю тебе её вместе с полотенцем.
– Ойа! Моя забывал-а!
– Подарки не обсуждаются, бери – она твоя!
И я отдуплился в оба конца.
(…он всё-таки отплатил мне за того Немецкого поэта с его буквальными чайками, а может, не простил «Ахмеда»…)
~ ~ ~
Помимо прессовочного отделения, пара прессов стояли в других местах цеха. Когда я получил задание запрессовать макулатуру возле одного из них, то словно из подземелья вышел – тот пресс установлен рядом с большим окном, а неподалёку – багажные весы.
Грузчик Миша взваливал на них готовые тюки и говорил мне вес, а я записывал на бумажку. Потом он отвозил их прямиком в ангар, до которого отсюда было вдвое ближе, чем до весовщицы. Вот почему Валя дала мне карандаш и сказала вести запись веса тюков на бумажке, а в конце дня отдавать её ей, чтобы она переписывала в свою тетрадь… Этот карандаш и сделал из меня то, кем я стал. Он превратил меня в отпетого графомана.
Сначала я записывал колонки цифр в едва начатую тетрадку ученицы четвёртого класса Любы Доли, которую подобрал из макулатуры. А потом, под скрип и вой тормознутого пресса, он вдруг взял и написал Пейзаж – короткую словесную картину с озадачивающим концом. Я прочитал ту страничку из тетрадки школьницы и увидел, что она совершенна – ничего ни убавить, не прибавить.
За Пейзажем последовал Натюрморт на зимнем фоне и Портрет из летнего периода. Вместе с Пасторалью они составили Вернисаж из четырёх картин.
Но это уже впоследствии, потому что Пейзаж для карандаша стал всего лишь пробой пера, после которого он начал выписывать начальный диалог летней сонатинки Серьога Мочить Конi. Позднее появились также зимняя, весенняя и осенняя, вошедшие в сборник Пори Року прозаика Секлетия Быдлюка.
Конечно, не все из этих работ закончены были одним и тем же карандашом, но он послужил трамплином к тому, что последовало. Он ввёл меня в транс, превратил в загипнотизированного зомби в целях использования хватательной способности моих пальцев, пока он писал, строку за строкой, на других обрывках бумаги, потому что тетрадка Любы Доли вскоре кончилась.
(…порой совсем так мало нужно, чтобы случилось волшебство. Подумать только – просто маленький огрызок карандаша…)
Когда сонатинки сложились в сборник С. Быдлюка Пори Року, мне захотелось их увидеть в виде машинописного текста, но идти в пишбюро я наотрез не хотел, сам даже не знаю почему.
В однокомнатной публичной библиотеке на первом этаже одной из пятиэтажек Зеленчака, я обнаружил машинку с Украинским шрифтом. Там работали две библиотекарши – женщина пенсионного возраста и толстая девушка в очках, похоже внучка. Во всяком случае, она свою сотрудницу звала бабушкой.
Попытка выпросить машинку напрокат встретила холодный приём. Откуда им знать что я там понапечатаю, а в КГБ хранятся образцы текста от этой печатной машинки. Старушка добавила также, что существует негласное правило о снятии таких образцов со всех машинок в любых учреждениях.
Всё крайне просто и логично, если я вздумаю печатать анти-Советские прокламации, органы сличат образцы и сразу разберутся кого брать за жабры.
(…приятно сознавать, что тебя охраняют такие предусмотрительные органы…)
Тогда я попросил разрешения напечатать один рассказ в их комнате, за столом позади полок, а им оставлю копию, на всякий. Старшая с сомнением качала головой, но внучка уговорила её разрешить
О, боги! До чего непростое искусство – печатанье на машинке. Чтобы настукать всего пару страничек, мне потребовались два выходных. Моё выбивание буквы за буквой неуклюжим указательным пальцем точно вынесло им мозги. Конечный продукт пестрел опечатками, но девушке библиотекарше всё равно понравилось, хотя она в жизни не слышала разговорное выражение «мочить коней» и ей пришлось спрашивать у своих знакомых.
А мне пришлось реставрировать отношения с Жомниром, который когда-то с гордостью показывал мне в своей архивной комнате портативную пишущую машинку… Он не мог мне её одолжить, но как представитель интеллектуальной элиты предоставил возможность решать мои творческие проблемы в своём архивном кабинете. Ну а Мария Антоновна уже заранее меня всегда любила. Так я снова начал появляться в Нежине по выходным.
Жомнир показал как пользоваться всеми пальцами на пишмашинке и уходил ночевать в их спальню. Мария Антоновна стелила мне диван-кровать в гостиной. Я печатал по ночам в архиве, а утром шёл на вокзал выпить горячий кофе. Днём я печатал на их крохотном балконе. С высоты пятого этажа открывался прекрасный вид на зелень деревьев далеко внизу и красную трубу кочегарки, что поднималась среди них. Я смотрел на стайку голубей кувыркавшихся в небе и заправлял следующий лист в машинку.
Мне нравилась такая жизнь, хотя иногда я вспоминал, что это Нежин и меня охватывала ностальгия. Вернее, я не забывал где я, ни на минуту, а ностальгия отступала только перед цоканьем машинки…
Концовка зимней сонатинки возмутила Жомнира:
– Слушай, так нельзя, это уже ни в какие ворота!
А я ликовал – он не нашёл в моих рассказах повода придраться к языку, он негодовал и спорил с героем повествования!.
В виде платы за пользование пишмашинкой, Жомнир, ради старых времён, подсовывал мне Английские стихи для перевода. Киплинг, Шелли, Фрост… Я переводил и привозил по выходным обратно, но это не считается, я так и оставался в завязке…
По Советскому трудовому законодательству, каждому рабочему СССР полагался ежегодный отпуск. Осенью я получил его после одиннадцати месяцев пахоты на фабрике вторсырья. Каких-либо планов как провести отпуск я не строил, а твёрдо знал куда поеду.
~~~~~
