Сергей Николаевич Огольцов
Хулиганский Роман (в одном, охренеть каком длинном письме про совсем краткую жизнь), или …а так и текём тут себе, да…
грядке.
Они стояли махрово-гордые своей почти трёхметровой высотой. Налитые, источающие пронзительно пряный, густой аромат.
…простите меня вам тоже хочется жить но так надо иначе произойдёт непоправимое…это не месть за моё опоздание на одесский поезд это необходимость я делаю то что должен…простите…
И они падали—одна за другой, одна рядом с другой, одна на другую—от глубоких ударов штыка отсекающих от корней, прерывающих жизнь…
Я сложил их высокой грудой, снова пошёл в сарай и вернулся с канистрой бензина. Высоко поднялось трескучее пламя, поплыл густой белый дым.
Тётя Зина объявила тревогу, мать моя поспешила на огород: —«Серёжа! Что ты… Зачем? Как это?»
Не отрывая глаз от огня, я ответил на её застрявший вопрос:
– Так надо.
Она ушла и вместо неё пришёл мой брат: —«Серёга, ты что делаешь?»
– Так надо.
Мой брат всегда думал, что я знаю что делаю, даже когда я и сам не знал. Он перестал спрашивать, а просто стоял рядом и мы вдвоём смотрели на огонь, что превращал пышную зелень стволов и веток в кучу чёрных, обугленных палок и мелкий пепел… рассыпчатый… белый…
~ ~ ~
Самолёт приземлился в аэропорту Одессы затемно и я успел на утренний в 6:00 от автостанции у Нового Базара до Гвардейского через Новую Дофиновку. За городом меня свалила необоримая сонливость, так что я проспал остановку и очнулся только через 300 метров. По моей просьбе, водитель остановил наверху подъёма и я пересёк лесополосу.
В огороде крайнего домика в тающем сумраке отступающей ночи, пожилой мужик в исподнем и баба в белой ночной сорочке прометали, зачем-то, грядки вениками. Движения их отличала странная угловатость вроде роботов. Глаза мужика застила стеклянность. У бабы я не разглядел, она старательно их отводила. Довольно странная агротехника для такого времени суток, но меня уже ничто не удивляло…
За моё 4-дневное отсутствие, асфальт не привозили, но древне-розовую побелку стен старого общежития зачем-то забрызгали синими пятнами и разводами типа маскировочного камуфляжа. Но почему синькой?.
Я снова втянулся в трудовые будни. Погода поменялась, потому что однажды возвращаясь из Одессы я увидел, что в кармане осталась всего лишь трёхкопеечная монета позеленевшей меди. «Это не деньги», – подумал я про себя и швырнул монету через плечо, между деревьев лесополосы. Ровно три дня после этого холодный ветер дул с моря, опровергая моё пренебрежительное мнение о трёх копейках и заставляя чётко уяснить смысл выражения «бросать деньги на ветер».
Умер электрик-одиночка не дойдя из Чабанки до общежития. Его нашли на третий день. Я всегда знал, что это опасный отрезок пути; летом там постоянно летают круглые шарообразные пушинки, похожие на морские мины, но конечно, белые и размером меньше. Наверное, он не успел увернуться.
Его хоронили на обрыве между шоссе и морем. На кладбище посёлка. Капитонович нёс впереди деревянный крест словно знамя наизготовку, а сам обвязался узким длинным рушником через плечо, как дружки жениха на сельских свадьбах, вместо того, чтобы пришпилить булавкой носовой платок на рукав пиджака, как принято на похоронах в Конотопе. Хотя что с них взять? Они людских обычаев не знают, просто слышали звон и творят чёрти что.
В отцовском бушлате моряка с жёлтыми пуговицами, я изображал колоритную фигуру типа персонажа в кино Мы – из Кронштадта, но тоже помог засыпáть могилу. Потом автобусом нас отвезли в общежитие, женщины из конторы шахты в котловане приготовили поминальную тризну из своих домашних припасов. Я всего попробовал – облопался не меньше, чем при визите на полевой стан Чомбе в студенческие годы…
В общежитие снова привезли отремонтированную рацию и мне пришлось перейти в комнату покинутую электриком. Вскоре ко мне подселили Васю, нового крепильщика. Я поначалу засомневался какого он пола, когда случайно заметил красно-бурые следы на простыне его койки, словно от менструации. Но он принялся объяснять, что ему под одеяло закатился помидор, который он во сне забрыкал ногами, хотя я его ни о чём и не спрашивал.
Тут просто остров Беллами какой-то, все читают твои мысли, не дают даже до конца додумать. Однако до чего простые объяснения порой находятся для непостижимых, на первый взгляд, фактов…
Осень вступила в свои права. Я вставил стёкла в раму окна нашей будущей двухкомнатной квартиры, но асфальт всё ещё не привозили… Так оно и шло будничной колеёй до того момента, когда главный инженер приехал из Вапнярки объявить, что на меня объявлен Всесоюзный розыск и в шахтоуправление пришло письмо из НГПИ с обвинениями в укрывательстве беглеца от работы по распределению.
– Так что – пиши заявление.
– Какое?
– На увольнение по собственному желанию.
– У меня такого желания нет.
– Держать тебя после такого письма мы не можем.
Поскольку я упорно отрицал всякую охоту к увольнению, был найден компромисс на основании одной из множества статей Трудового Кодекса СССР: «увольнение по соглашению сторон». Так вместо избранного я стал всего лишь стороною…
Напоследок я прогулялся по улицам Одессы в овчине нараспашку, как боец Крестьянской Армии Нестора Махно. Резиновые сапоги бесшабашно пёрли через лужи от недавних ливней. Вернувшись в общежитие, я упаковал их в тюк с остальной одеждой и инструментами, которыми начал было потихоньку обрастать: молоток, топор, пила, утюг, электронагреватель, чайник, эмалевый белый.
(…ночь, когда я привозил его из Одессы, выдалась особо тёмной, какой-то первобытный мрак, подобный случается не больше пары раз за жизнь, темнее, чем в заброшенной штольне без фонаря. Всю дорогу от посёлка Дофиновки к одноимённой шахте мне пришлось петь чайнику песни, чтоб он не очень боялся. Нет не свистел, а распевал во всё горло и наощупь шаркал ногами об дорогу, чтоб не пропустить развилки. Ну может, и затем тоже, чтобы себя взбодрить, но совсем чуть-чуть, ведь избранному, которым я тогда являлся, стыдно пугаться темноты. Мрак нужен, чтобы видеть свет и просвещаться, не так разве? Чтоб стать просвещённым избранным. Да, только выследили они меня и прекратили эти детские игры. Чорт!. Чорт!. Чоооорт!.)
Тюк я отправил багажом с железнодорожного вокзала. Потом я вернулся в общежитие, где ещё оставался недавно купленный портфель и Болгарская сумка Aerobica, вместе с гитарой, чтобы наутро ехать уже в аэропорт.
Славик Аксянов зашёл к нам в комнату. Мы втроём приговорили целую сковороду картошки под Болеро Равеля из Васиного приёмника. Я сказал Славику, чтоб он навесил дверь в туалете над лиманом. Она там в бурьяне валяется, я видел. Он поклялся исполнить моё последнее желание. Но всё равно, на всякий, я припугнул, что если не навесит, я буду ему являться как тень отца Гамлету. Неподдельный ужас мелькнул в его глазах. Кто бы мог подумать, что они тоже боятся привидений!.
~ ~ ~
Из Закарпатья, рассказала Ира, пришёл сигнал о моей неявке по распределению. Гаину Михайловну вызывали в ректорат и требовали открыть моё местопребывание. Припёртая к стене свидетельским показанием ректора Арвата о нашей с ним случайной летней встрече в Одессе, она вынуждена была сдать меня вплоть до шахты «Дофиновка». Теперь ей грозили неприятности на работе, а у меня отнимут диплом, если только Республиканское Министерство Образования не аннулирует моё распределение.
Пришлось незамедлительно отправляться в Киев, до остановки метро им. Карла Маркса и вверх по улице напротив площади Октябрьской Революции, до серокаменного дома в ряду ему подобных, но с министерской вывеской, чтобы подняться по беломраморным ступеням лестницы в паркетный коридор второго этажа, к широкой двери обитой чёрной кожей.
Глава отдела по борьбе с уклонистами, товарищ Баранов, выглядел лет на пять старше меня. Холён, лощён, отёсан, и отшлифовано наполирован как и обязывает должность в таком учреждении. Единственный изъянец в доспехах – одинокий светлый волос на тёмно-сером плече пиджака, поверх изящной обтяжки тонким шерстяным жилетом с мелким вырезом, что прикрывался галстуком в тонюсенькую полоску, продетым под воротничок рубашки в клеточку, надёжно плотную, как из тетради Арифметики для учеников начальной школы – непробиваемые латы.
(…да, потому что мы одежду носим не затем лишь, чтобы проветрить свой дрескод. Хранить нас – вот она зачем, и не только от погоды (что слишком тривиально). Прежде (и важней) всего – хранить нас от людей одетых с большим соответствием текущей ситуации.
Ялтинскую Конференцию помнишь? Сталин, Черчилль в шинелях высшего командного состава своих вооружённых сил? И Франклин Д. Рузвельт, в тисках броненосно носорожьей пары, показывает подбитый ветром демократичный шик. Угадай, чья страна одела траур по лидеру два месяца спустя? Насилу сдерживаю сочувственные слёзы от одного лишь взгляда на его наивный галстук и беззащитную ширинку в снимках Крымской встречи.
Хотя как знать? Мог и устать уж Рузвельт, на самоубийство потянуло…)
Он гладенько протараторил, что государство четыре года несло расходы на моё бесплатное образование, пришло время компенсировать бесплатность и вернуть долг честным трудом в Закарпатье или – диплом на бочку.
Я не тратил время на бесполезные препирательства. Не стал впадать в тактическую тягомотину Мидльшпиля и мелочно доказывать, что с прекращением моих сношений с КГБ на втором курсе, моя стипендия – как в песок ушла и мне пришлось доучиваться с шеи родителей, по десятке в неделю. Всё это частности, а тут шла речь об интересах государства и мы совместно понимали, что зайдено со слишком священного туза, чтобы надеяться на козырной марьяж или длинную масть в трефах, тем более, что в Общаге раз или два за семестр меняли постельное бельё, и я не платил за электричество потребляемое до полуночи. Поэтому свою защиту я построил на моём пылком желании работать на ниве просвещения подрастающих поколений и нигде инде, а лишь на склонах гор Карпатских. Однако как же быть с семьёй?
Он, не задумываясь, предложил мне забрать и Иру, и тебя туда же.
Но как же быть с моей второй, точнее, первой дочкой?
К наличию Леночки товарищ готов не был. По инерции, предложил депортировать её с остальными.
Мне пришлось предъявить паспорт в доказательство, что она продукт предыдущего моего брака. Выдержав нервическую паузу (вполне уместную в подобных мизансценах), я с горечью признал отсутствие информации о местонахождении её матери.
В просторном кабинете запахло «спёртым» матом. Гроссмейстер Баранов не готовился к парированию такого хода. И, угодив в Цуцванг, вынужденно признал, что у меня слишком лихо закрученный сюжет. Я получу свободный диплом—зачёркиваем долги на обоях… то есть, обязанность вернуть долг государству, честный труд, и всё такое—если представлю справку от председателя уличного комитета, что Леночка действительно проживает в Конотопе, по улице Декабристов, 13.
Тем временем отправленный из Одессы тюк прибыл на станцию Нежин. Инструменты не слишком впечатлили тестя, но он был очарован ситечком для заварочного чайника. Пусть не хрустальная, но давняя мечта, по магазинам таких не найти даже за деньги… Мы с Ирой начали уже обсуждать в какую строительную организацию Нежина мне устроиться для скорейшего получения квартиры, когда она вдруг сказала, что мне нужно провериться сначала, так посоветовала её мама.
Меня это даже слегка удивило, ведь медкомиссию всегда проходишь при поступлении, даже без материных советов. Оказывается, мне нужно понять, что тут необходима специальная проверка, на нормальность. Некоторые факты моего поведения вызывали определённые опасения и могли дискредитировать в глазах общественности совершенно респектабельную—в остальном, кроме меня—репутацию семьи родителей Иры.
Например, совсем недавно я вышел на улицу в драных туфлях и я собираю каждую пушинку вокруг коляски ребёнка, и самые элементарные вопросы вызывают у меня слишком долгую задумчивость, и когда Ира была в роддоме, я пришёл домой среди ночи и заявил, будто дождь тёплый. Вдобавок ко всему, Иру потрясло известие из Конотопа о моём изуверском всесожжении плантации конопли и это, хоть и не включалось в список отклонений, говорило о многом.
Возражать на этот марьяж в козырной масти мне было нечем, она права по всем пунктам.
Да, незадолго до разговора, пользуясь тихим и ясным осенним днём, я вышел на прогулку в своих туфлях. Отнюдь не драных, нет, но изрядно обтрёпанных вдоль тротуаров Одессы и просёлочных дорог прилегающего Коминтерновского района. Прогулка навеяла элегическое настроение. Вспоминались далёкие галактики на глади моря у высоких берегов Вапнярки, нескончаемая улица Котовского и до смешного короткая им. Шолом Алейхема, пройденные этими туфлями коричневой кожи с продольными вставками от носка к шнуркам. Они словно космический корабль по возвращении из экспедиции на другой конец вселенной, всё ещё живы, но безнадёжно устарели… Когда я снимал их в прихожей, Гаина Михайловна заметила, что пора переходить на сапоги. Меня умилила такая заботливая внимательность со стороны тёщи…
Не поспоришь и с заторможенностью моих ответов. Всякий обращённый ко мне вопрос запускал неслышный гул компьютера в моём мозгу (хоть я даже и не знал ещё слово «компьютер) для лихорадочных операций ввода комбинаторных вариаций способствующих выдаче ответа, который не утратил бы валидность даже и за пределами необозримо отдалённого будущего.
(…идиот! Всего-то и надо было:
– A?. Ну да…)
Что касается эшелонированной стерильной обороны вокруг твоей коляски, то она уже упоминалась. Однако хотя и совершенно убеждённый в своей невинности, я и не подумал упираться или что-то доказывать—тем более, что за дождь и коноплю оправданий нет—а просто пошёл туда, куда повела меня Ира.
Там оказался коридор второго этажа в незнакомом здании с широкими досками крашеного пола. Было людно. На побелённой стене висел лист ватмана с картиной исполненной цветными карандашами в стиле журналаВесёлые Картинки, где чайник обращался к мочалке с вопросом: —«Ты зачем сказала блюдцу, что я дуршлаг?» По всей видимости, дар учреждению от покровителя искусств приведённого до меня. Молодой человек в офицерском бушлате, без знаков различия, с радостным изумлением всматривался в эту живопись. Фуражка на его голове сидела с весёлым сдвигом набекрень, даже чуть-чуть озорновато.
Ира зашла в какой-то кабинет изложить жалобы. Потом и меня позвали, но разговор не получился. Врач, обращаясь к одной только Ире, заявил, что меня надо везти в Чернигов, а сам он не специалист по таким случаям, даже и не компетентен.
(…в точности как говорил мой отец: —«Сидят, зарплату получают, а чуть что "Я не Копенгаген! Я не Копенгаген!"»…)
Черниговская психбольница располагалась за четыре километра от города, с подсказкой, для особо непонятливых, в названии конечной остановки автобуса «4-й километр». Ворота в высокой бетонной стене заведения весьма удобно соседствовали с остановкой. Внутри ограды медучреждение выглядело как комплекс зданий в современном стиле крупноблочной архитектуры способной украсить и городской центр, если бы не загородное местонахождение.
Мы приблизились к этим, облицованным красноватой плиткой, сооружениям различной высоты. Некоторые из них соединялись герметичными мостами переходов на уровне второго этажа, другие наземными галереями. Иру явно угнетал этот угловатый Bau Stile, потому что не каждый приемлет авангардистский минимализм столь характерный для этого направления. Нет, я не пропагандирую рококо или барокко, но работы архитектора Корбюзье мне больше по душе.
Я сопроводил погрустневшую Иру до нужного отделения. В небольшом кабинете с одним окном, нас приняла черноволосая женщина в докторском белом халате по имени Тамара… э-э… Тамара… к сожалению, отчество память не сохранила. А за столом у окна сидел мужчина хорошо тренированной наружности, тоже в белом.
Тамара гостеприимно пригласила нас сесть на мягкий диван под белым холстяным чехлом вдоль стенки, а сама вернулась в кресло напротив. Затем последовала беседа ни о чём конкретно, но когда она спросила меня о моих предпочтениях в музыке, качок под окном принялся громко подсказывать: —«Эстрада, конечно!», и я понял, что его присутствие тут не только гарантия безопасности Тамары на случай, если я окажусь буйный. Поэтому мне пришлось признаться в двоякости предпочтений: Элла Фицджеральд и Иоганн Себастьян Бах ведь я дуру не гоню, когда речь заходит о чём-то главном в жизни.
Тамара сказала Ире, что мои отклонения не носят опасный характер, однако, если Ира хочет и я не возражаю, они могли бы меня подержать для более пристального наблюдения.
Я не возражал, только предупредил, что в субботу у моего брата свадьба, на которую мы с Ирой приглашены и, если Тамара сочтёт это возможным, я бы вернулся на 4-й километр в понедельник. Даю слово.
Тамара благожелательно выразила согласие и проводила нас в коридор. Из-за стеклянной двери в конце его доносился приглушённый шум многочисленного сборища…
~ ~ ~
К тому времени мой брат Саша уже перешёл из ПМС в ХАЗ и работал на каком-то усложнённо-продвинутом фрезерно-шлифовальном станке… ХАЗ, вообще-то, не являлся ХАЗом, а лишь филиалом Харьковского авиационного завода. В филиале самолётов не собирали, а изготавливали запчасти различной конфигурации, паковали в ящики и отправляли в сам ХАЗ или другие его филиалы в других городах. Конотопчане филиал ХАЗа для краткости именовали просто ХАЗ и стремились туда устроиться ради высоких заработков. Саша получал 200 руб. в месяц! У остальных рабочих выходило меньше, потому что там был только один такой сверхточный станок. Следующее преимущество ХАЗа – его его географическое положение на Посёлке, в обед можно сходить домой и похавать.
Имелся всего один, но довольно досадный недостаток – ХАЗ заставлял работать больше восьми часов в день. Нет, трудовое законодательство не нарушалось. Саша покидал рабочее место ровно в пять часов. Однако работа настигала его и дома. Он жаловался мне, что даже наблюдая футбольный матч по телевизору, он прикидывает в уме рабочий план на завтра: какие детали точить с утра, а какие после обеда. Мне жалко было брата, но как помочь ему я не знал…
С зарплатой в 200 руб., на Посёлке можно смело заводить семью. Избранница Саши, Люда, работала в «Оптике» на Зеленчаке, и тоже была с Посёлка. К тому же, она была завидной невестой с двумя отдельными хатами – папиной и маминой. Родители разошлись, но без развода, что сразу же снимало проблему жилья для молодых: не так, так – так. Остаётся только жить припеваючи… Так брат мой стал примаком.
В подарок молодым, Ира хотела купить постельное бельё, но в магазинах даже след простыл всех этих простыней. Плановая экономика развитого социализма оправдывала пропажу Всемирной Спортивной Олимпиадой, которую предстояло через год принимать в Москве, исчезнувший товар понадобится столице для застилки коек в Олимпийской Деревне.
(…забегая вперёд скажу, что и два года спустя постельное бельё оставалось острым дефицитом, мне жутко представить что понаехавшие в Москву всемирные спортсмены вытворяли на койках в той Деревне…)
Поэтому Ира мудро рассудила, что постельное бельё быстро износится, а кувшин из симпатично-красного стекла—если не разбить—может запросто и до серебряной свадьбы простоять в серванте со своими стаканчиками.
Поскольку свадебная суббота совпала с днём рождения нашей матери, я решил подарить ей цветы. Гаина Михайловна настойчиво спрашивала, какие могут быть цветы на двадцать четвёртое ноября, но я всё равно пошёл на базар.
На мосту через Остёр я увидел мужчину с букетом в руках, в сопровождении двух дам. Вид всех троих не имел ничего общего с торговлей, но и место своё на тротуаре они не покидали. Тогда я почувствовал, что они тут неспроста, подошёл и спросил, не продаст ли мне он цветы… Изумлению тёщи не было границ, а я продолжал чувствовать, что где-то в Одессе или в каких-то параллельных ей мирах, мною сделано что-то правильное и благодарные союзники об этом не забыли…
Мы поехали в Конотоп электричкой 15:15. Счастливое событие происходило в трёхкомнатной хате на улице Сосновской, где цветы тоже вызвали общее удивление, которое переросло в изумлённость, когда я вручил их не невесте. Тут Саша вспомнил какой это день и успокоил гостей.
Затем последовала традиционная свадьба примака. Единственное отличие, что в ходе её я бросил курить. Это случилось из-за соседа по застолью, который начал меня убеждать, что невозможно расстаться с этой привычкой, особенно на любой гулянке. Я потушил папиросу и – всё.
(…и до сих пор я некурящий. Даже и не знал, что завязывать так просто – дождись свадьбы брата и – вуаля́! как сказал Пушкин в юношеской пробе пера на Французском…)
Утром следующего дня на Декабристов, 13, Ира объявила о моём намерении ехать на 4-й километр под Черниговом. Последовал бурный обмен мнениями между мной и моими родителями. Они категорически разбушевались и настоятельно требовали, чтобы моя нога и близко не появлялась в упомянутой окрестности. Мне никак не удавалось донести до их сознания разгорячённых ораторов, что я уже пообещал быть там в понедельник. Как выжить в мире, где не можешь положиться даже на собственное слово?
После этого риторического вопроса, Ира перешла на сторону моих родителей и уже объединёнными усилиями они пытались переубедить меня. Только Леночка молча сидела в дальнем углу раздвижного, но сложенного диван-кровати.
– Ну, что? Выучила на свою голову? – упрекнул мой отец мою мать. Затем он обернулся ко мне. – Всё для тебя делали. Теперь ты сделай что тебе говорят. Или отец с матерью тебе не такие? Чем это? Скажи!
– А и скажу! – ответил я и пристукнул кулаком по скатерти стола. – Ты почему перестал писать стихи?
Отец осёкся. В явном замешательстве, он прятал глаза от жены и невестки. Даже в глубоких морщинах на лбу проступала невиданная прежде застенчивость: —«Ну… я молодой был… тогда война была…»
(…вот жизнь, а? Начинаешь элементарно дуру гнать и нарываешься на чистосердечное признание…
А нынче он с поэзией завязал по полной, переключился на ораторское искусство. Долгими зимними вечерами одевает валенки и отправляется на сходку соседей своего возраста под фонарь на столбе у хаты Колесниковых. Стоят кружком там на утоптанном снегу, перетирают новости, что им вчера вливала программа Время на ЦТ, спорят до хрипоты, рожают истину – Муамар Каддафи стоящий мужик или такой же клоун, как Ясир Арафат?..)
В виде компромисса, постановили, что перед отъездом в Чернигов я схожу с матерью к местному психиатру Тарасенко, от которого (тут мой отец жёстко прищурил глаз) ещё никто не уходил. Потом я проводил Иру на электричку и всю дорогу она старалась убедить меня не ездить на 4-й километр. Однако моё слово Тамаре уже выпорхнуло и возвращаться в клетку не желало…
В большом светлом здании Конотопского Медицинского Центра, недалеко от стадиона Авангард в городском парке отдыха, люди толпились у каждой двери и только дверь в кабинет психиатра резала глаз своей безлюдной невостребованностью. Когда мы с матерью туда зашли, Тарасенко объяснил этот факт несознательностью населения, тогда как там, за бугром, каждый четвёртый ходит на приём.
Кабинет Тарасенко содержал медсестру-помощницу и стандартную меблировку медицинского учреждения. Но в расстановке мебели чувствовался тревожащий диссонанс. Основную странность вносил стол. Мало того, что стоял он в центре кабинета, так ещё и развёрнут не в ту степь – все дверцы-ящики лицом к двери.
Мне предложили сесть за стол. Мать опустилась на стул под стеной, а врачебный персонал так и остался стоять по обе стороны от стола. Слева и справа, наизготовку.
Мне совершенно не понравилась такая диспозиция, призванная раздувать во мне манию величия – сидишь тут, как Председатель Мао, а эти двое в белом над тобой, как золотые рыбки на посылках. Поэтому мы со стулом чуть выдвинулись вспять и развернулись на 90 градусов вправо, чтобы подчеркнуть свою непричастность к столу со странностями. Для вящей убедительности я ещё и ноги вытянул вперёд и положил одну ступню на предыдущую, в позе ковбоя на привале.
Но Тарасенко со своей помощницей не дали отдохнуть и, словно по команде, бросились распахивать и хлопать дверцами стола, выдёргивать ему ящики и с треском шарахать обратно… Оказавшись в гуще такой буйной сцены насилия, ноги я, конечно, подтянул поближе, но продолжал сидеть, хотя насторожился: шо за херня тут ващще творится?!.
Когда изуверы убедились, что я не выпрыгнул за дверь и не пытаюсь вскарабкаться на шторы-жалюзи, Тарасенко прекратил мытарить стол и объявил меня здоровым как бык.
– Вы это ему скажите! – воскликнула со всхлипом моя мать. – Хочет в Чернигов ехать, в психбольницу!
– Зачем?
– Его жена послала.
– Она врач?
– Нет!
– Тогда зачем? Мало ли кого куда посылают. Он что ей? Раб, что ли?
– Да! Да! Раб!
(…послушай Иосиф Яковлевич, он же Прекрасный. Оно, конечно, не в кайф, когда твои же братаны́ продают тебя в рабство, но что запел бы ты, красава, если тебя матушка родимая сдала?.)
Тарасенко ещё раз запретил мне, уже как рабу, куда-либо ехать и мы покинули весёлый кабинет, куда по-прежнему не было желающих.
– Ну что? Убедился? – спросила моя мать, когда мы шли на остановку трамвая.
– Это ничего не меняет.
– Если с тобой что-то сделают, я убью её! – сказала моя мать и заплакала.
– Мам, – ответил я, – какую ты недавно книжку прочитала?
Конечно, я отлично знал, что мать моя давным-давно уж перестала читать книги, но если ты благовоспитанный собеседник, то обязан вежливо поддерживать разговор…
Из-за приём-сдачи меня в рабство и нестыковок в расписании движения поездов, на 4-й от Чернигова километр я добрался лишь поздно вечером. Однако оговорённый понедельник всё ещё длился и я с полным правом стал долбить в железо ворот, что нашло отклик в неразборчивых воплях охранников из домика проходной. Они недовольно включили свет и начали выспрашивать сквозь дверь чё мне нада, имя Тамары послужило паролем. Подошли ещё двое в байковых синих халатах и повели меня в приёмную.
Там пришлось обменять свою одежду на пижаму и пару армейских кирзовых сапог. Левый был моего размера, но правый жал бесчеловечно. Вероятно в отместку, что побеспокоил их в столь поздний час.
Затем, сквозь леденящий мрак снаружи, меня в одной пижаме повели в пятое отделение сдать дежурному медбрату. Тот препроводил полученного в просторный зал, скудно освещённый из пары плафонов на стене плюс тусклое их отражение в тёмном стекле далёкого окна на противоположном краю зала. Шеренга остеклённых дверей выстроилась в левой стене, имелись и в правой, но намного меньше. Медбрат завёл меня в одну из левых, указал свободную койку и вышел…
В останках света сочившихся через стекло в двери, я различил полдюжины коек с укрытыми фигурами поверх них и призрачно-белыми тумбочками между. Подавляя невольный страх, я разделся и лёг.
По-видимому, меня не ждали и появление незнакомца вынудило обитателей палаты затаиться, но постепенно они оттаяли. Кто-то невидимый спросил меня из угла я ли это, на него зашикали и он умолк.… Я воздержался отвечать. Из зала за стеклянной дверью донёсся отдалённый вопль и – тоже оборвался. Я лежал—укрытая фигура, как и все здесь—и, с одной стороны, радовался, что таки успел в понедельник, но одновременно боролся с приливами насторожённости, понимая среди какого окружения оказался.
– А что, Костя, хотел бы сейчас домашней колбаски? – обратился один из невидимых фигур к неразличимому собеседнику.
Меня охватил необоримый смех – до чего же быстро они меня вычислили!. Тремя днями ранее, когда мы с Ирой покидали Чернигов после совместного посещения 4-го километра, она рядом с вокзалом купила кольцо спиралевидно закрученной домашней колбасы. Вкусная оказалась.
Несколько голосов из темноты подхватили и продолжили экспертное обсуждение той самой колбасы и её специй, а я давился смехом, выфыркивал его ноздрями, а зубами стискивал уголок подушки, чтобы меня случайно не сочли за психа. В какой-то момент мне не хватило сил сдержаться и дискуссия испуганно прервалась…
~ ~ ~
Утро началось слитным шарканьем множества шлёпанцев за дверью в зал. Охомутанный белотканым вафельным полотенцем на шее, в тяжких копытах из кирзовых сапог, я вышел туда же и, следуя стрежню течения пришлёпывающих пешеходов, нашёл умывальник и туалет. Затем последовал завтрак из хавки, как хавка.
С прибытием врачей на 4-й километр, Тамара заглянула в зал и окликнула меня по фамилии. Я приблизился принести извинения за позднюю явку (но в понедельник!), она простила меня великодушно и скрылась восвояси.
Общество в зале оказалось смешанным, многолюдным, многообразным и пребывающим в состоянии шумного Брауновского движения. Абсолютно бессистемного… Единственным (за исключением меня) кирзовым вкраплением оказался индивидуум среднего возраста с обритой, как у зэка, головой. В отличие от меня, он валялся на плитках пола возле белой батареи отопления под подоконником окна в дальнем конце зала. Временами бритоголовый притискивал свой перед к заду не менее теплолюбивого сибарита, что валялся там же. Старания ухажёра вызывали утомлённое ворчанье и ленивый отпор вялыми толчками всё того же зада.
Бродившая по залу толпа в шлёпанцах сосредоточенно хранила погружённость в свои персонально-внутренние миры, выныривая, порой, оттуда с непостижимыми для посторонних восклицаниями.
И только инвалид на низенькой тележке не бродил, а ездил сноровисто толкая пол руками и умело выбирая курс в потоке их бродячих ног. Он явно банковал в непогружённом сегменте общества способных понимать инструкции и разъяснения и являлся мобильным центром тусовки в стиле стихийного чёрного рынка.
Пара щеголевато Реальных Пацанов держались особняком, прогуливаясь сквозь окружающую неразбериху. Темноволосый косил под пахана и подавлял блондина своим как бы наличием интеллекта.
Молодой человек Центрально-Азиатской внешности пригласил меня сыграть с ним в шашки за столиком в дальнем углу. Каждый глаз в его лице двигался отдельно от соседнего, как после лоботомии, благодаря которой полушария мозга перестают вмешиваются во внутренние дела друг друга и каждое рулит отдельным глазом. Игра давалась нелегко, он умел оказать неосознанное, но эффективное психологическое давление—залипнуть взглядом в доску и вместе с тем блуждать вторым по движущейся вокруг толпе, чтобы затем поменять их ролями. Становилось жутковато. Впрочем, играть жертва удачного хирургического вмешательства вовсе не умел и когда на доске осталась лишь одна из его шашек, я предложил ничью, а от последующих приглашений уклонялся. Как отказался и от предложения сыграть в картишки с Реальными Пацанами…
