Сергей Николаевич Огольцов
Хулиганский Роман (в одном, охренеть каком длинном письме про совсем краткую жизнь), или …а так и текём тут себе, да…
Но это было на второй день приезда Иры, а поздним вечером первого дня у меня случились два открытия. Первое про скрытые резервы человеческого организма…
В начавшейся ночи, мы с Ирой через веранду зашли в пристроенную комнату. Зимой она не отапливалась и туда просто сносили всякие домашние вещи. Поэтому, покидая кухню, Ира набросила на плечи какую-то куртку с крючков у двери, ей всегда нравилось что-то примерять. Среди прочих ненужностей, в комнате стояли пара старых кресел, реликвия времён Объекта, в старинной жёлтой лакировке, кое-где, на подлокотниках достаточно прочных для проникновенного и глубоко удовлетворяющего секса среди складского помещения. В такие минуты, я не думаю ни про какие агонии… Мне показалось, что кончили мы вместе, но Ира, полузакрыв глаза, стала стонать «ещё! ещё!». До этого момента, я точно знал, что после оргазма нужно отлежаться хотя бы с полчаса.
– Ещё!
И я встал, чтоб вновь войти и мы продолжили над блеском свежих выбрызгов, что окропили доски пола всего минуту назад. Такое невозможно, но, оказывается, всё же бывает…
Второе открытие про белые пятна в человеческом сознании, случилось, когда мы с Ирой вернулись в гостиную.
Мой отец уже ушёл в спальню, а мать, которая в тот вечер совершенно расклеилась, сидела на диване широко раскинув руки по сиденью и глядя перед собой, а не в телевизор на этажерке между парой окон. На экран смотрела только Леночка из своего, покуда ещё не раздвинутого, кресла-кровати. Свет горел лишь в гостиной и здесь же негромко бубнил телевизор. Моя мать немного ещё поохала и попросила меня с Ирой отвести её в спальню, а то сил больше нет. Мы взяли её под руки с двух сторон и помогли подняться.
Постанывая и шаркая тапками по полу, она двинулась, с нашей поддержкой, к шторам дверного проёма в тёмную кухню.
Так втроём, мы миновали середину комнаты под люстрой с пятью белыми плафонами, из которых только один рисовал тускло-жёлтый круг электрического света на побелке потолка. Когда до кухни оставалось метра два, окружающий нас свет вдруг померк и я оказался в темноте, но не кромешной, потому что мог различить, что занимаюсь этим со своей матерью в основной позе нецивилизованных приматов. Ужас тряханул меня, словно удар током, и я вновь очутился в гостиной.
До штор в проёме оставался ещё метр пути. Я испуганно взглянул на Иру поверх белого платка на голове моей матери. Ира, сдвинув брови, старательно смотрела не на меня, а на опущенный профиль свекрови, как будто ничего не заметила. Значит, опять видение, но дольше той секунды бега сквозь древнегреческую ночь…
Я попросил Иру остановиться, выскочил на кухню и включил там свет. Мы отвели мою мать в спальню и посадили на кровать, где мой отец что-то бормотнул во сне. Потом мы вернулись в гостиную.
Оглаушенный до головокружения, я раздвинул кресло-кровать для Леночки и диван-кровать для нас. Скоро в хате наступило сонное царство. Только гулкое тиканье из пластмассовой коробки настенных часов над телевизором мерно стучало мне по вискам. Они тоже не знали что это было и за что мне такое…
~ ~ ~
Как и прежде, принимая тетрадки с моим переводом, Жомнир вскидывал правый кустик своих бровей и начинал читать, вставляя карандашные пометки между широко расставленных строк, хоть и соглашался, что его варианты тоже не то.
– Твоя беда, Сергей, что мова не родной тебе язык. Ты не впитал её с молоком матери.
Я воздержался пояснять, что первые месяцы жизни меня прикармливали молоком коров Гуцульщины.
Он вышел в свою архивную камеру и вернулся с небольшой книжкой:
– Рассказы Гуцало… Вот как надо писать.
И Жомнир принялся вычитывать оттуда отдельные предложения, прищёлкивая языком после особо «красномовных», потом вручил книжечку мне – учись пацан.
(…я прочёл тот сборник и другие книжечки Е. Гуцало. Все, что подвернулись. Ну что поделать, если воспевание перезвона утренней росы на огуречной рассаде меня не вставляет? (По этой же причине и Есенина не люблю, хоть он и Рязанский.) К тому же, после Зачарованной Десны Довженко, который так великолепно исчерпал эту тематику, соваться в неё глупо, ты в ней обречён на жалкое крохоборство.
А когда Гуцало попытался писать о жизни в городе, то съехал до уровня фейлетонов сатирического журнала Перець. Да, бесспорно, в каком-то из рассказов он сумел подметить красную пыль на чёрных телогрейках каменщиков, но деталь эта никак ни к чему не пристёгнута. Хорошая, но лишняя деталь так и осталась попусту болтаться, как вялый хуй в пизде бездонной…
Детали должны работать на конструкцию в целом. Созвездие Южного Креста и красный отсвет лампы в рыжих волосах доктора на пустой палубе корабля, с первых же абзацев исподволь подводят читателя к предстоящему конфликту священничества и проституции, о котором поведает Моэм в Дожде…)
Но Жомниру виднее и для компенсации просчёта с выбором молочного питания в детстве, а также восполнения неаттестованности по Украинской литературы в отрочестве, я взял тонкую тетрадь, озаглавил её «Укр. Лит-ра» и прочёл все книги украинских литераторов с двух длинных полок в библиотеке Клуба КПВРЗ, записывая в тетрадку имена пройденных авторов с названиями их творений. («Социализм – это прежде всего учёт», – ответил Ленин левым эсерам).
Перепись населения полок учла и Лесю Украинку, и её маму Олену Бджилку, и Панаса Мирного с его волами, и великого Кобзаря, и Марко Вовчок, и Ивана Франко, и Янковского (кумир Жомнира) и много-много всячины в алфавитном порядке. О некоторых из них даже сам Жомнир знал лишь по торопливым записям в своих конспектах обзорных лекций, которые он посещал студентом.
(…просеяв это всё через сито внимательного чтения, с уверенностью могу сказать, что в плане художественной ценности, большинство обязательных авторов не потянули сотворить что-либо выше уровня «Мороз крепчал…» из не-одноимённого рассказа Чехова про писательницу-надомницу. Как подметила Украинская народная пословица – де немає співця, послухаєш і горобця. Коль скоро во всех просвещённых странах Европы есть писатели, то давайте и у себя заведём!
Вот и чирикают воробышки в пересказах текущих Европейских мод. Честь им и хвала за это – родная мова начинает печататься на бумаге! Но это уже политика, а я говорю о литературе.
Из Украинской литературы только трое не ударят лицом в грязь при сравнении с мировыми литературными стандартами:
1. поэт Кандыба, он же Олесь, который годами ходил по колено в крови на Киевской скотобойне и при этом писал пронзающие своей нежностью стихи;
2. писатель Василь Стефаник;
3. писатель Лесь Марто́вич.
Мастер знает что хочет сказать, потому что ему есть что сказать и, в результате, он умеет сказать это. Сорбонны мастеров не производят, ведь люди не учатся искусству дышать.
Прочие бумагомараки просто динькают Валдайскими колокольчиками в потугах изобразить новомодные вальсы Штрауса, которые Маэстро создаёт к восторгу и восхищению приличной европейской публики.
Не боись! Додинькаем и перетилинькаем весь его оркестр! А и у нас жа ишшо естя балалайки неповторимыя!.)
Так что, после работы мне было чем заняться. И даже электричка запросто превращается в рабочий кабинет. Полтора часа – это огромный кус времени. Поэтому по пятницам я выходил на работу с портфелем, а после работы, в вагоне электрички, доставал из него тонкую тетрадь, ручку и томик рассказов Моэма на Английском языке.
Склонясь над над чёрными значками в плотной печати книжных страниц, я погружался в густую ласковую ночь экзотических южных морей, где пряный аромат цветущих джунглей разносится за много миль от островов и, вынырнув оттуда с парой корявых строк для тетрадки, укладывал добычу в арифметические клеточки, чтоб снова пойти на погружение и там опять брести по песку пляжа вдоль белопенного, даже в темноте, прибоя и заторможено вглядывался в ночь через стекло вагонного окна…Что?. Приостёрный?.. Так быстро? …следующая Нежин.
Это было вкусное время…
Раскладывать тетрадь и книгу поверх портфеля на коленях – неудобно, но и проблеме письменного стола нашлось элегантное решение. По пятницам, переодевшись после работы, я вынимал из своего шкафчика кусок фанеры, служившей в нём полкой для головных уборов. Кусок фанеры 50 см х 60 см подмышкой не бросается в глаза и не мешает заходить в автобус или вагон электрички.
По прибытии в Нежин, письменный стол отлично умещался в ячейку камеры хранения, а портфель ехал на Красных Партизан, под стол покрытый тюлем, поверх которого стояло зеркало старого трюмо. Расходы на хранение фанеры в ячейке составляли 30 коп.: 15 коп. – чтобы установить шифр внутри дверцы и захлопнуть её, 15 коп. – чтобы открыть, набрав шифр с наружной стороны.
Один раз на обратном пути дверь ячейки заклинило. В таких случаях её вскрывает дежурная по вокзалу особым ключом и в присутствии милиционера. Правоохранитель предварительно спросил какие вещи я туда поставил.
Чтобы не напрягать мужика, я и не заикнулся про письменный стол или полку шкафа, однако, неблагодарный отказывался поверить даже в кусок фанеры. Когда дежурная открыла ячейку, а я, вытащив эти свои 50 см х 60 см, отошёл, мент ещё долго заглядывал в пыльную пустоту ячейки. Инсценировка поговорки нашего бригадира, Мыколы Хижняка, зазирав, як та сорока у порожню кістку. Чё, мебельный гарнитур присматриваешь?.
А иногда в портфеле я привозил ещё и вещи в стирку, потому что Ира так сказала. Мне приятно было исполнять эту её инструкцию, мы как бы становились семьёй, пусть хоть и в тёщиной стиральной машинке, но всё же вроде как бы да…
А вот первый наш семейный праздник не удался… Тебе исполнился ровно год и я пригласил Иру в ресторан. Она отказалась, потому что Гаина Михайловна была против хождений по ресторанам.
Вообще-то, сперва Ира колебалась: идти или не идти? Но я так и не смог её убедить из-за своего косноязычия. Чаще всего оно на меня нападает в самых элементарных, бытовых ситуациях. Я просто не умею объяснять то, что и само собой понятно: —«Ну ладно, ну пошли, да?»
Да, убедительнее не придумать… Тогда как тёща, опершись на косяк двери в спальню, сыплет аргументами – порядочная женщина два дня готовится, чтоб в ресторан пойти.
– Ну ладно, чё ты. Ну пойдём, да?
И тому подобное жалкое блеяние, вместо того, чтобы сказать, что это первый день рождения дочки и такого уже не будет, а экспромты иногда бывают лучше, чем отрепетированные торжества. На такое, видите ли, язык не поворачивается. Косноязычие – просто кара. Это только на отвлечённые темы я за словом в карман не лезу.
Когда Брежнев первый и последний раз проезжал через Конотоп спецпоездом из трёх вагонов, то на два месяца раньше срока у вокзала возвели жестяной щит, выше самого здания, а на нём гигантски дорогой Леонид Ильич—ум, честь и совесть нашей эпохи—со всей его коллекцией Золотых Звёзд Героя Советского Союза на груди пиджака. Вот глянет он в окно какого-то из трёх вагонов в проносящемся мимо поезде и усечёт как мы тут все Его тотально любим.
За два часа до События вокзал был оцеплен милицией на триста метров во все стороны, на всякий, хоть даже поезд следует без остановки. Меня как-то не успели предупредить и я шёл с Посёлка вдоль путей, пока сержант милиции не остановил сказать, что на вокзал нельзя.
Ланна, грю, мне не на вокзал, на Переезд иду, вон тем служебным проходом обойду, чтоб джинсы об мазут на рельсах не попачкать.
Мент любил и уважал Брежнева не больше моего, но с учётом сопутствующих обстоятельств – чувак в гражданке чего-то там хочет доказать хлопцу в форме при исполнении, он задал мне абсолютно правомерный и обоснованный вопрос:
– Ты чё, больной?
И тут же, без запинки, мгновенно выскочил гордый ответ:
– Я неизлечимо болен жизнью.
Во сказанул – аж самому понравилось! Сержант, от восхищения, не нашёлся что сказать, но всё равно не пропустил…
Поэтому семейный праздник пришлось отмечать в одиночку, хотя Ира и Гаина Михайловна дуэтом предрекали, что ничего хорошего из этого не выйдет.
А и таки ж не вышло… В «Полесье» мне насилу дали стопку водки – последняя, говорят, а коньяк продаётся только бутылкой. Но я же не алкаш, чтоб в одиночку поллитра коньяка на грудь принять. Вот и пришлось сосредоточиться на той, последней из Могикан стопке под закусь из унылых размышлений, что бесполезно спорить с Матерями, и что в условиях тоталитарного матриархата наверняка есть система сообщающихся сосудов между тёщей и неприязненно настроенной официанткой.
В ресторане «Чайка», расположенном на большем удалении от Красных Партизан, я купил случайно завалявшуюся бутылку шампанского и салат из петрушки… На обратном пути с празднества шампанское, есессна, ударило мне в мочевой пузырь.
В те дни, я старался всё делать правильно (в надежде избежать неизбежное). Ну типа как для страховки, ведь жена праведника не может же ему изменить… или как? Гарантии, конечно, никакой, но если особо так не вдумываться, вселяет робкую надежду… Мочиться на тротуар – неправильно, поэтому я пошёл в туалет на базаре. Ворота оказались запертыми задолго до моего появления и их пришлось перелезать. Это тоже не совсем правильно, но в темноте не очень заметно.
На тот момент, когда в углу безлюдного и тёмного базара я приблизился к двери туалета, изготовленной из листового железа, на ней уже стояла надпись РЕМОНТ заглавными буквами, исполненная мелом. Тем временем, шампанское достигло пика своей борьбы за свободу, так что мне пришлось излить своё негодование по поводу диктатуры сообщающихся сосудов на всё ту же дверь. Но надпись я не стал смывать.
А и ну да кто б ещё мог меня встретить, карабкающимся обратно через ворота, если не патруль ментов? С благополучным приземлением на родную Землю! Конечно нет, не поверили, что кто-то пойдёт искать туалет, когда тут столько тротуара в темноте, и меня отвезли в вытрезвитель.
Вышел вроде такой доктор, но белый халат в подозрительно желтоватых подпалинах матриархатного оттенка, оставлял общее впечатление неопрятности, заплечных дел и прочей крипто-Скуратовщины, впрочем, возможно давно не выдавали верхнюю спецодежду.
Этот, карочи, доктор, для проверки моего уровня интоксикации предложил мне выполнить несколько наклонов вперёд.
– Пятки вместе, носки врозь? – спросил я, просто из вежливости, поддержать общение… Но этот капилляр мухортый усложнил задачу и наклоны пришлось исполнять с плотно сдвинутыми ступнями.
Врач уточнил сколько и чего я принимал, получив чёткую информацию, пожал плечами и передал меня лейтенанту.
Лейтенант хотел узнать место моей работы, но услыхав, что я не местный, спросил номер тёщи и позвонил Гаине Михайловне для опознания моего голоса по телефону. Затем мне просто указали на дверь и даже отказались подвезти, а то вообще прикроют, если буду много варнякать.
Так что, несмотря на жёсткое противодействие женского начала и его приспешников, твой первый день рождения всё-таки стал уникально единственным случаем, когда я попадал в вытрезвитель…
~ ~ ~
Развитие наших с Ирой супружеских отношений постепенно продвигалась через вполне предсказуемые этапы. На первых порах, когда я приезжал после рабочей недели в Нежин и взволнованно жал желанную кнопку дверного звонка, Ира моментально распахивала дверь. Я обнимал её в прихожей и мы целовались. А ещё она смазывала глицерином мои запястья с потрескавшейся от мороза кожей. – «Ну, какой же ты дурачок!»– говорила Ира и мне было очень приятно, хотя и больно.
На следующем этапе, мы перестали целоваться. Потом и объятия отошли. Обходились дежурными: —«Как ты?»—«Нормально». И это правильно. Что-то же надо говорить.
Отношения на этом не остановились, а пошли дальше и дверь мне начали открывать её родители, тесть, в основном. Иногда мне приходилось жать эту грёбаную кнопку дважды…
В зимы, когда состояние кожи моих рук уже не вызывало интереса, я перестал их обмораживать. Наверное, опыта набрался или же кожа догадалась, что больше не видать ей глицерина.
При нашем заключительном поцелуе в прихожей, я сразу же почувствовал неладное. Отняв губы, Ира как-то по виноватому изогнула шею и от неё пахнýло пóтом лисицы. Нет, я никогда не нюхал лисьих самок, но моментально определил – лисою пахнет. Позже в тот приезд, она мне рассказала, что была дома одна, в дверь позвонили и там оказался её знакомый, ещё со школы. Он на кухне упал перед нею ниц, обнимал и целовал её колени, но она сказала ему уходить и ничего не было.
И тут, конечно, случился очередной приступ спрятанной агонии, но я до онемения зажал зубами совсем неправильный стук сердца, а когда дыхание вернулось в норму, начал как-то жить дальше…
Из прихожей я проходил в ванную, помыть руки, а оттуда в гостиную сказать «добрый вечер» всем уткнувшимся в телевизор и сесть за стол придвинутый к подоконнику позади тюля.
Посреди стола стоял телевизор, но на клеёнке оставалось достаточно места для тарелки, вилки и хлебницы, чтобы я поужинал. Экран я не загораживали и никому не мешал; разве что эстетически – демонстрацией своего жующего профиля налево от телепрограммы… Потом я относил посуду на кухню и мыл её, а заодно и ту, что скопилась в раковине под краном после обеда и общего ужина в этот день. И я не стыдился мыть посуду, даже когда на кухню заходил муж Тони, Ваня, наоборот, я гордился, что Гаина Михайловна оказала мне такое доверие, после пары придирчивых проверок в начале моей карьеры уик-эндного посудомоя.
Для начала, я согревал чайник воды на газовой плите, потому что греть её в титане слишком долго и надо дрова приносить из подвала. Процесс мытья шёл в большой эмалированной миске под краном. Цивилизация тогда ещё не докатилась до моющих средств и прочих посудомоечных полезностей и, прежде всего, я брал кусок хозяйственного мыла, чтобы хорошенько намылить кусок марли и уже ею мыл, перекладывая посудину за посудиной или ложко-вилку за ложко-вилкой на клеёнку ящика-тумбочки сбоку от раковины. Затем я хорошенько прополаскивал марлю, чтобы ею же промыть посуду под струёй из крана. Всё по технологии Гаины Михайловны, как она показала. Мне даже нравилось, особенно в той части процесса, когда включенный газ шипит под чайниковым дном и горит синим пламенем.
Кроме этого, мне доверяли выбивать ковёр с пола гостиной, который я выносил во двор. Он старый уже был, очень потёртый, так что и бить не жалко. Иногда, когда я его мутузил, Ира выходила во двор сказать, что хватит уже, а то соседи из других квартир тоже ведь люди и их уже жалко. Гаина Михайловна однажды заметила, что по методу моего выбивания ковра сразу виден прирождённый переводчик. Вот удивительно даже, где она видела переводчиков-ковробоев?
Иногда я и сам проявлял инициативу сделать что-нибудь. Один раз Гаина Михайловна очень переживала, что её сын Игорь попал в Киеве в госпиталь по болезни, а она не может поехать и узнать как он там и я предложил, что съезжу.
Игорь был крайне удивлён и не мог поверить, что в Киев я приехал единственно с целью повидать его. Четыре часа электричкой, чтобы повидать шурина, с которым не знаю о чём говорить. Если бы я признался, что за эти четыре часа наконец-то прочитал Путешествие из Петербурга в Москву Радищева, ему бы легче стало?
Потом столько раз пришлось повторять тёще, что сын её хорошо выглядит. Ну вполне нормально, если не считать, что на монаха смахивал, как и остальные пациенты. Этот госпиталь офицерский и всем выдают длинные синие халаты, а их армейские фуражки не забирают. Дивное вышло сочетание, особенно когда видишь как пара пациентов гуляют в перипатетическом диалоге по аллее крохотного сада при госпитале – долгополые синие рясы под нимбами цвета хаки с кокардой надо лбом. Древний славный орден – монахи-Фуражканцы…
А ещё мне доверили красить пол блестяще-красной половой краской. Не за один присест, разумеется, потому что людям же надо где-то жить и по ходу ремонта. В два приезда на выходные. Но кухню с прихожей и коридор между ними Иван Алексеевич красил в моё отсутствие.
И он мне очень помог, когда я решил сделать книжный шкаф, но без дверей и стенок, чтоб из полок складывался. Для нашей семейной библиотеки, в будущем. Уже собрались восемь томов Словника Української Мови. Я опоздал подписаться на Словник, но потом многие подписчики решили не тратить деньги попусту и нераспроданные тома отказников выставлялись в книжных на продажу. Кроме неполного собрания Словника, был весь Квітка-Основьяненко в четырёх томах, на которого я успел подписаться, десяток книг на Английском и всякий разнобой из книжных магазинов.
В СМП-615 подходящего материала для полок не оказалось и тогда я попросил тестя, чтобы в столярном цеху на ХлебоКомбинате мне прострогали рейки по списку с размерами. Он когда привёз их вязанку и поставил в прихожей, то начал мне доказывать, что ничего не выйдет. Потом ещё и Иру позвал, говорит:
– Сама посмотри – разве из такого полки получатся?
Да, они действительно казались слишком тонкими, но перед тем как попросить, я тщательно продумал как сделать полки – лёгкие, но прочные. Те заготовки я отвёз, конечно, на Декабристов 13 – в Нежине нет ни условий, ни инструмента для такой работы.
И когда я нарезал шипы на рейках, выдолбил гнёзда и посадил на казеиновый клей, а потом уже прошкурил и покрыл светло-жёлтым лаком, то полки даже моему отцу понравились.
Ира, в один из её одиночных визитов в Конотоп, особо не впечатлилась – да, полки, ну и что?. Вон в мебельных и не такие продаются. А неутешительный прогноз Ивана Алексеевича тоже понять можно – у него на производстве работник столярного цеха сказал, что не получится, и он доверился мнению специалиста…
~ ~ ~
А потом мои начальные хождения по квартире родителей Иры сделались короче, потому что я перестал ужинать в гостиной… Это решение было принято после того, как слишком долго пришлось ждать под дверью, пока тесть откроет дверь, а когда я всё-таки зашёл в прихожую, то услыхал шум скандала. Дело житейское, сам знайиш, в семье бывает. Слышались разгорячённые восклицания Вани, Тониного мужа, на повышенных тонах, потом сама она с заплаканным лицом шмыгнула на кухню и обратно, где ещё пара голосов вмешались в неразбериху. Ира выглянула в прихожую: —«Хлеб на столе, остальное сам положи», – и скрылась дальше пререкаться с Ваней.
По поводу моего приезда, театр военных действий переместился в спальню Тониной семьи. Из гостиной слышно было только, что Ваня занял круговую оборону в углу возле окна, а тесть с тёщей и золовка, по очереди и хором, выкрикивают что у кого на него наболело. Слов не разобрать, как проклятия Пилютихи через стену, да к содержанию я и не прислушивался, но различал, что Ваня отбивается короткими очередями, по-Бандеровски. Они патроны берегут. Иногда кто-нибудь из атакующих выбегал в гостиную, припомнить чем ещё они забыли поделиться и, очертя голову бросались вспять, снова ввязаться в бой. Кроме Тони, которая спальню не покидала, а упорно долбала одной и той же монотонно-бронебойной репликой из угла напротив. Я туда не заглядывал, но всё и так понятно, семейные скандалы не блещут разнообразием тактических решений.
И вся та заваруха бушевала на фоне диких воплей бунтующих дехкан в Центральной Азии, потому что на ЦТ шёл сериал Человек Меняет Кожу, где они яростно метались от одного края экрана до другого. Отсюда и голоса. Потом дехкане вконец обнаглели – прыг из телека! И продолжают беготню по клеёнке. На стол с ногами! Поймали момент пока зрители заняты личными разборками в спальне.
А я так и знал, что от этого ЦТ чего угодно ожидать можно… Как-то в воскресенье тёща сготовила супчик из голой, но здоровенной кости и поставила мою тарелку рядом с ящиком, где мафиозный клан заставил честного судью покончить с собой. И когда он выстрелил себе в висок, мозги точняк в тарелку ко мне шмякнулись – шрямп! А что делать, когда тёща над головой бдительно стоит, чтобы ты её стряпне должный респект оказывал? Пришлось хлебать, с пылу, с жару…
Но не уйдёт никто от справедливого возмездия! И теперь, безнаказанно пользуясь моментом, что мы с телеком с глазу на глаз остались, я его гада—цок! – на другой канал. А там милый такой струнный квартет камерной музыки. Окайфенно! Самое оно.
Но тут тесть из спальни прирысил на подзарядку. И чует – что-то не то, не стимулирует, как ожидалось. Он как-то не враз понял, что это из-за виолончели. Какая нахрен виолончель в Центральной Азии? Но, к сожалению, врубился что к чему и на прежний канал – тресь! А благодарные дехкане ему оттуда дружным хором:: —«Ал-ал-ала!» Он залпом заглотал, как банку энергетика и, с полным боекомплектом, ринулся обратно – в извечный бой…
С того вечера, как приеду, после прихожей и ванной, прямой маршрут на кухню. Хавку на стол поставлю, что там есть. Но холодильник никогда не открывал, чтобы Гаина Михайловна потом Ире не зудела свои укоры из-под носа.
Пока я ел, и ты на кухню прибегала со своей радостной болтовнёй, на личном, пока ещё не очень понятном языке… Но это я опять вперёд забегаю…
~ ~ ~
Чтобы удержать Иру, мою Иру, чтобы она оставалась моей и только моей, я ступил на путь праведный. Начал жить правильной жизнью.
(..в газетных киосках не продают кодексов правильности, потому что они никому не нужны. Каждому и без кодексов известно, когда он правильно поступил, когда нет. Даже если твоя неправильность подпёрта тоннами оправданий, обоснований, а хоть и писаным законом, и все вокруг тебя упорно нахваливают: —«Ай, молодец! Так и надо!», ты всё равно знаешь, про себя, что так совсем не надо было, так нехорошо, и будешь прав, потому что самого себя не обмануть – уж тебе-то известно, что правильно, а что нет.
Их хор пустых похвал утихнет и они разойдутся кто куда, а тебе жить дальше, через отвращение к самому себе и бесполезные попытки отделаться от угрызений или, может быть, глушить их в ещё более мерзких, но достохвальных неправильностях…
Сказать по чести, моё стремление к правильности основывалось на личном интересе: если я всё делаю правильно, то и в отношении меня не может случится неправильного, это было бы слишком подло. Вот на что я рассчитывал. Эту тайную надежду я даже и не пытался тогда определять словами, а только лишь старался—что есть мочи—всё и всегда делать правильно…)
И поэтому каменщику Петру Лысуну требовалось на 2–3 часа меньше, чтобы поставить стены санузла. Нет деревянных закладных? А тебе оно нада? Плюнь и – клади стенку дальше. Плотники, когда придут дверь вставлять, чего-нибудь схимичат.
Перегородка положена с «пузом»? Ну и шо? Скажи «поедят!» и оставь как есть. Придут штукатуры решат вопрос накидом грязи потолще.
Но это неправильно. И потому моей специализацией в бригаде были гипсовые перегородки, а у Петра санузлы. Хотя это не догма и всегда случаются моменты для общих «гоним-гоним!» и вынужденных рокировок.
Да, на то, чтоб всё делать правильно, уходит больше времени, но это ещё не всё, потому что ступив на путь праведности, уже не можешь ограничиться пределами текущей жизни, тебя уже тянет исправлять неправильности совершённые в жизни прошлой, и тут уж без покаяния не обойтись…
Когда я пришёл в Общагу института, бывший первокурсник Сергей из Яблунивки уже доучивался на четвёртом и всё ещё жил в 72-й. Я вернул ему увесистый English-Russian Dictionary под редакцией В. К. Мюллера.
– Хо-хо! А это откуда?
– Я у тебя украл.
После краткого замешательства, все присутствующие в комнате расхохотались, невольно поучаствовал и я.
(…что тут смешного? В своём рассказе Jane, Моэм поясняет, что нет ничего смешнее правды…)
А вот в библиотеке Клуба КПВРЗ никто не засмеялся, когда я вернул пару книг украденных оттуда и признался, что ещё одной не хватает, я очень сожалею и готов возместить. Извините. Они оприходовали неучтённо исчезавшие, от компенсации отказались и даже не аннулировали мой формуляр.
Спустя две недели, отец начал мне выговаривать, что я веду себя как будто не того. Он отставил указательный из кулака и ожесточённо посверлил воздух возле своего правого виска.
Я перевёл жест на феню Святого Писания: —«Пойдите и возьмите Его, ибо Он не в себе».
– И опять херню сморозил! Заучился! Тебя за этим в институт посылали?
Тогда я понизил планку и перешёл на Украинский фольклор: —«А когда батькова хата згорить, где воробьям ночувати?»
К сожалению, эта довольно известная притча не входила в багаж воспитателя. (Следующие полмесяца, или около того, пара коробков со спичками, что всегда валялись наготове возле плитки газового баллона на веранде, куда-то запропастились. Но потом всё устаканилось и вернулось на круги своя).
– Мне перед людьми стыдно! Ты в трамвай зашёл и – застыл как статуя, в окно уставился.
– Так мне что? Вдоль вагона чечётку бить?
– Нет! Просто будь как всё – «привет! – здорово! – как дела?». Не будь ты отщепенцем!
И тут по Центральному Телевидению в программе Время показали работника Центральной Библиотеки им. Ленина в Москве, который пришёл с повинной, что на протяжении нескольких лет выносил ценные издания из архивного отдела под серым халатом своей рабочей формы. Я понял, что не один каюсь в неправильностях прошлой жизни. Ну а его-то что довело до праведничества?
– Шубовидная форма шизофрении.
Неожиданно войдя на кухню, я услыхал как мой отец оглашает матери диагноз Тамары на 4-м километре под Черниговом, который, скорей всего, дошёл к нему через посредничество Иры…
Однако впоследствии, Ичнянский колдун, после пары визитов туда моей сестры Наташи, сказал, что дело сделано и я в порядке. Иру это обрадовало, но меня нет. Жизнь поскучнела. Затих мощный гул потока сознания, в котором приходилось выбрать правильную струю, как тем плотогонам, что спускают свои плоты по кипящим пеной рекам Карпат. Меня окружила гладкая заводь. Я всё ещё мог видеть прорывы невозможного в мир повседневности—где все, такие же как все—но видел уже как бы через ту пыльную решётку из романа Булгакова, которая отменяет пиратские бригантины среди неведомых морей. Пропал накáл и полнокровное биение сопричастности.
(…одно дело в натуре гнать плот через пороги, втискивая ступни ног в брёвна, что прядают в безумной пляске вопреки всем ритмам, и совсем другой коленкор, если в любой момент можешь кликнуть кнопку ПАУЗА и заморозить всё, пока пивасика хлебнёшь…)
– Верните мне мою шизофрению! – с искренней грустью я попросил Наташу, но было поздно…
В Нежине, на перроне возле угла вокзала, где круглые двуличные часы выносились железной штангой подальше от оштукатуренной стены, Ира и я ждали электричку в Конотоп. На ней была жёлтая кофта на три-четверти и день вокруг тоже был солнечный, хороший летний день. Ира улыбнулась мне и сказала: —«Когда я стану плохой, ты меня такую помни, как сейчас, когда люблю тебя».
