Сергей Николаевич Огольцов
Хулиганский Роман (в одном, охренеть каком длинном письме про совсем краткую жизнь), или …а так и текём тут себе, да…
Разухабистые картины постельных пиршеств плоти, которыми так щедро делится Двойка, вселяют надежду, что и мне, псу верному, швырнёт Хозяин шмат скоромного. Осёл хитрит и не смотрит даже на пучок травы, подвешенный на прутике перед его носом, прикидывается, что он её в упор не видит, а бежит просто так, ради разминки, ведь ему жуть как приятны физические нагрузки и прочие сельхозработы. Однако, чтобы раскусить осла, семи пядей во лбу не требуется…
Кстати, для протокола. Имела место попытка с подружкиной подружкой… Они приехали из Нежина в Бахмач – Двойкина бывшая со своей подругой. Мы с Двойкой встретили и привезли в село на автобусе. Два матраса заранее были расстелены на сеновале над летней кухней. Из деликатности, Двойка увёл свою экс-милую в близлежащую рощу слушать соловьёв и оставил весь сеновал мне в безраздельное пользование.
Девушка попалась аппетитная – стройная, грудастенькая, но дала раздеть только до колготок. Спору нет, они тоже неплохо смотрелись – чёрная сеточка на стройненьких ножках, но на кой хер мне этот невод? За что? (Впрочем, если согласимся что применяемые ими средства обольщения есть их оружием в борьбе за выживание, тогда истязание таких лопухов как я ни что иное, как полигон, испытательный стенд для проверки оборудования, новых технологий, установки датчиков автоматической регистрации сколько раз и насколько исподволь взглянуто на их титьки, в какой одёжке, и т. п., и т. д… Охренеть! Я это сказал?!. Ты, а кто ещё сморозит такое? Ничё себе, какой я прозорливый!)
Всё тот же старый гнусный трюк – добро пожаловать на верхние приманки, но руки прочь от пояса верности. Я не стал драть колготки в клочья, а все попытки возбудить ответное пламя страсти её не соблазнили. Патовая позиция тянулась, пока Двойка не привёл бывшую из романтической прогулки по роще…
На следующее утро, я встал первым и сходил искупаться в ко́панке – пруд 20 м х 20 м, вырытый в поле экскаватором. Когда я вернулся, Раиса Александровна сидела на крыльце веранды.
– И как водичка? – спросила она с намёком в прищуре чёрных глаз.
– Холодная, – ответил я во всех смыслах.
Уже после завтрака, без Раисы поблизости, Двойка спросил меня напрямую:
– Ну как?
– Никаких каков. Мы несовместимы.
– Это как?
– Она хотела изнасилования. Я хотел взаимного удовольствия.
Не совместились…
Так сталбыть всё, что держит меня на поводке у Двойки сводится к потребностям желудка и репродуктивного органа, и… и всё, что ли?. Тут требуется что-то ещё, мышление в двух измерениях, это как-то не по-Гегельянски… Где третий?!. Говори!. А-га! А вот и он – родимый! Мозг с его возвышенными потребностями и, в первую очередь, необходимости освобождаться от всей херни, которую в него напхали и теперь нужно послабить напряжение в клетках памяти, а не то взорвутся в самых немыслимых направлениях. Ну разве же не му́ка – бисера под завязку, а рассыпа́ть-то не перед кем?
(…кто откажется от роли Ментора? Вкладывать перлы мудрости в благоговейно раскрытый роток наивного отрока?..)
Двойка даёт мне и эту возможность, своими вопросами Как выбрать правильный курс в джунглях возленаучных склок, где каждый паук за себя, а банка одна на всех? Кто нужнее для научной карьеры – талантливый, но полуспившийся Микро-Шеф [заведующий лабораторией], или же тупой, как валенок, Макро-Шеф [начальник институтского отдела]?
Отвечая на эти и подобные вопросы, я изумился запасам беспринципного Маккиавелизма в своей системе. Я и мечтать не мог о столь неисчерпаемых ресурсах, общение с Двойкой раскрыло мне глаза и на такую мою грань.
Однако суть излагаемых мною моралей настолько проста, что Двойка и сам их нутром чует и поступает сообразно, вот только выразить не может, что мы приходим в мире, где уже всё занято—«местов нет!»—где надо урвать себе место под солнцем, а цель оправдывает средства, und so weiter… И Двойка радостно соглашается. Но как насчёт меня? Живу ли я по этой проповеди? Следую ли ей?.
(…а следовать своим теориям отнюдь не обязаловка. Ницше, изобретатель сверхчеловека в форме «белокурой бестии» физически был развалюхой.
«Урви место под солнцем», – поучаю я, это верно. Но сам-то скорее побреду куда глаза глядят в поисках другого солнца, чем лезть в их тесноту, грызню и давку…)
Ну что теперь? натешился своим самопсихоанализом? Все изнанки выворотил? Да не стесняйся ты – я тут один, Двойке не до меня, всё так же накручивает телефонный диск, заглядывая в свой блокнотик. Так всё, что ли? Ублажение желудка, поманка подержанными шлюхами, да тщеславное самощекотание об залежалый интеллектуальный бисер?. На этом список причин почему я с ним исчерпан?
Ну да вот почему, конечно поэтому… А и ещё за ощущение свободы, когда вырываюсь из рутины своей упорядоченного, наполированного откалиброванного жизненного цикла с баней по четвергам, стиркой по понедельникам, глажкой по вторникам, с пляжем или читальным залом по выходным и всегда с чувством какой-то нехватки и пустоты, и всегда начеку…
Ух-ты! Красава! Ещё и свободолюбием блеснул. Ай, молодец! Но теперь-то, надеюсь уже всё?
Конечно всё, разве мало такого для дружбы?
Не пытайся облапошить диалектику. Ты умолчал про противоположность – ненависть.
А с чего мне его ненавидеть? Кормит, поит, даёт возможность вырваться…
Похоже, в своих перечислениях, ты стыдливо упустил упомянуть возможность баловаться, втихаря, мазохизмом, а? Что есть наслаждение, если не сладкая боль?. Не так ли, болезный?
…спал он с ней, или нет?.. всё во мне стискивается в тугой ком обжигающей боли и медленно рассасывается в немые вопли: нет, этого не может быть… а если?. и снова боль хлещет по больному, а следом и тягучее тёплое растекание: нет, нет, нет…
В один из первых моих приездов к Двойке, мы сидели в автобусной ожидаловке на раздольно пустой площади в тугом ветре под тёплыми звёздами летней ночи. Побелённые стены остановки, как и доски скамеек избороздили клейма всяческих Deep Purples, Динамо-Киев, Свет, Блицов, Вов и множество дат… Двойка вдруг свёл разговор на Иру:
– Она говорила, что лучше, чем с тобой ей ни с кем не было.
Он будто скальп с меня содрал этим комплиментом. Таким не делятся за столиком в кафешке. Для такой темы надо лежать в постели после акта. Рассчитывала, что однажды Двойка передаст её слова мне, чтоб я дорисовал остальное? Нет, слишком затяжная комбинация, такую многоходовку и Бобби Фишер не потянет… Скорее всего, по кошачье-женскому обычаю оставила ёбарю клеймо своих царапин… То-то он тогда так сразу за Беломором потянулся…
…не впадай в комплексы, Двойка, я никогда не был секс-гигантом… и теперь я знаю для чего он нашёл меня в Конотопе… прошу простить за всю ту беспомощную дребедень насчёт окропления с благословением… позывы были куда проще – поссать на прах друга Ахули и хоть посмертно утушить свою зависть к покойному…
Он как-то почувствовал, что не то что-то ляпнул и, чтобы замылить, начал клясться, что у него ничего никогда с Ирой не было… Как будто я спрашивал.
(…если слишком долго прикидываться долбоёбом, то порой маска берёт верх…)
– Ты её когда-нибудь бил? – спросил он чуть погодя.
Опаньки! И про тот шлепок не позабыла поделиться.
– Ударил только раз, при заключительном свидании, – отчитался я, – но совсем слегка, исключительно для соблюдения протокола.
Двойка хихикнул своим фирменным смешком…
На следующее утро мы вышли искупаться в ко́панке. Мне не хотелось заходить в воду. Я просто обошёл пруд кругом и лёг на берегу.
Двойка проплыл из конца в конец. В его глазах млела голубая удовлетворённость, когда, поправляя истекающие водой плавки, он вышел на берег рядом со мной.
«С таким же взглядом он слезал с неё», – подумал я. Эта мысль принесла боль. Слабее, чем я ожидал. Сильнее, чем хотелось бы…
~ ~ ~
Она подошла ко мне на пляже и завела разговор про Morning Star брошенную на песке рядом с розовым покрывальцем, на котором сидел я. Я правда это читаю, или такой у меня способ заманивать девушек? Вот эта большая статья, например, о чём?
Пришлось пересказывать экзаменаторке что случилось с юношей девятнадцати лет от роду, членом семьи контрабандистов. Они регулярно летали из Пакистана в Англию, заглотав кучу маленьких тугих пакетиков перед вылетом. Желудок идеальное хранилище, никакие специально тренированные псы в аэропортах не могли донюхаться до наркоты. По прибытии на явочную квартиру в Лондоне, проводилось семейное промывание желудка и—рра-та-та-та! – поздравления с удачной доставкой партии.
Палево грянуло в полёте, когда один из пакетиков лопнул в желудке юноши. Они запихивали по слишком много в один и, по прибытии, парня с самолёта увезли в госпиталь с критическим передозом. Наркоту из желудка вымыли и спасли его жизнь, Но семейный бизнес накрылся… Печальная, в общем-то, история…
Она посочувствовала и сказала, что тоже медсестра… Ващще-та, хорошая профессия для девушки в районе тридцати, которая не кинозвезда, но всё остальное прочее на месте. Купальник не даст соврать и, под конец осмотра, мне пришлось подтянуть колени к подбородку, чтобы иметь вид цивилизованного джентльмена, а не вздро́ченного гориллы в зоопарке.
Потом всё пошло как в сказке, она сказала мне свой адрес На Семи Ветрах и мы условились о моём посещении её с визитом дружбы и взаимопонимания. Она ушла прочь по песку пляжа, а мне пришлось лечь на живот, чтобы не привлекать общественное внимание своими плавками вставшими по поводу многообещающего вторника…
Тот день наступил, наконец-то, и с привокзальной площади я поехал в Город. В магазине «Цветы» ничего путного не оказалось и пришлось покупать какую-то помесь фиалок с подсолнухом. Времени до условленного часа оставалось ещё слишком много, так что я пошёл обратно на вокзал, а оттуда вдоль Клубной На Семь Ветров.
В районе Зеленчака Владимир Гавкалов, автокрановщик из СМП-615, похожий лицом на брата Иры, Игоря, рысцой перебежал мне дорогу.
– Серёга! – крикнул он на бегу. – Ты перепутал! Баня не в той стороне!
Мне этот веник и самому не нравился, но я продолжил непреклонно тащить букет и дальше.
И всё равно На Семь Ветров я пришёл на полчаса раньше срока и решил исполнить давнее своё обещание самому себе – при случае навестить семью высоких Берёз посреди неосвоенных строительных угодий… По дорожке протоптанной среди жёстких трав, я приблизился к группе белоствольных красавиц.
Вот же суки!. Жители ближайших домов, что устроили свалку под деревьями… Сдавленное сомкнувшимися слоями облаков, солнце угасло как лампочка – без заката. Стиснув зубы в досаде открытии, я понёс свой дурацкий букет по адресу, просто из принципа.
– Ого! – сказала она. – Даже с цветами.
А нужно было с водкой, сразу же, но слишком поздно дошло мне… Потом мы о чём-то говорили на кухне её однокомнатной. После чая произошёл несчастный случай – большая банка клубничного варенья выскользнула у неё из рук и разбилась об пол. Потребовалось много времени на сбор большой липкой лужи и неоднократную промывку пола.
В одиннадцатом часу она начала отсылать меня восвояси. Пришлось прогнать дуру, что там уже всё заперто и во двор спущены цепные псы-волкодавы. Она типа как вроде сжалилась и выделила мне полпостели, но только чтобы не лез.
Когда она выключила свет и тоже легла, я попытался продолжить отношения самым естественным образом, но встретил упорное сопротивление. Я никогда ничему не научусь! Пригласила на показательную демонстрацию своей девочкóвости? Я перестал добиваться и почувствовал, что не очень-то и хотелось. Как бы с той нераспечатанной бандеролью на моих полках.
…наверное, из-за этого варенья… сильный шок… трёхлитровой банки, ей на ползимы хватило бы… а может дурной знак для суеверных… и мне плевать, что те придурки устроили там свою тупую свалку… когда с разных строительных площадок смотрел на них, становилось как-то легче… словно обещание чего-то хорошего… когда их, в конце концов, срубят и заменят очередной пятиэтажкой, они всё равно будут махать мне своими тонкими вершинами сквозь марево зноя… это останется со мной, а тем тупым умникам достанется их куча, пожизненно…
Посреди ночи я проснулся от лёгких осторожных пальцев на своём члене. Прощупывали сквозь трусы. Медсестра, не дождавшись изнасилования, выясняла на месте ли. Спросила бы лучше песок на Сеймовском пляже… Но чужие руки с обыском моей плоти… Где-то это уже было… Только я не смог вспомнить где или когда и снова уснул.
Наутро я ушёл, отказавшись от чая с сахаром. Как же её звали-то? Но ведь как-то же звали… да, имя точно было… ну вон у меня уже и пальцы щёлкаются… ща-щас… значит… э-э… наверное… что-то вроде… ммм… м-да…
~ ~ ~
Так что мне осталась одна лишь танцплощадка в городском парке отдыха. Я приходил туда не как запоздалый стрелок квёлой дичи, а просто потосковать. Сессия ностальгии за 50 коп.
Одним из первых заходил я в загородку и отправлялся на круговую скамейку из брусьев вдоль высокой трубной решётки с облупленными слоями краски-серебрянки. Большие чёрные колонки на сцене ходили ходуном от модных ритмов, потому что эпоха «живой» музыки минула. Между номерами какой-то типа DJ включал микрофон и объявлял что только что отзвучало и что будет дальше. Иногда пытался нелепо острить, но, к счастью, редко.
Сидел я смирно, вжав затылок в железную трубу ограждения. Вокруг густели сумерки, но высоко в небе, под ещё не угасшими облаками метались стаи ласточек. Точь-в-точь как в день, когда тебе исполнился один месяц и мы привезли тебя на проверку в детскую поликлинику в унаследованной коляске под тюлевой занавеской от дурного глаза. Только те птицы пронзительно пищали в карусельных виражах над крышей универмага, а этих под гаснущими облаками не слыхать из-за большой высоты.
Потом небо темнело, наступала ночь, а я так и сидел на скамейке и никогда не танцевал, потому что знал своё место – оно среди тридцатилетних, под фонарём в ближайшей аллее. Можешь постоять там пару минут, полюбоваться прыгучим счастьем следующего поколения и – топай в свой устоявшийся быт с телевизором лицом к дивану…
Я сидел тихо как и положено чужеродной частице, слушал музыку и наблюдал, в упор, молодняк, чья масса постепенно уплотнялась перед скамьёй… вон у девушки шея длинней, чем у Нефертити… очень красиво, как гибкий стебель одуванчика… И я любовался не возбуждаясь. Потом пару выходных она не показывалась, прежде чем вернуться с виновато поникшей и явно укоротившейся шеей и я знал, что она срезалась на вступительных в институт…
В одиннадцать, в общей толпе, я выходил из парка в сторону остановки на Миру. Кому идти недалеко откалывались от общего течения парами и группами. Народ с дальних окраин обсуждал: ждать или не ждать? Трамваи в это время суток avis rara…
Однажды остановка оказалась оккупированной стеклоглазым лет сорока. Он встречал подходившую молодёжь глумливым взором залитых зенок, руки-в-боки, ладони упёрты в ягодицы – в позе Нацистского офицера лагеря смерти, где над воротами надпись Забудь Надежду Всяк Сюда Входящий. Напуганные парочки и компашки умолкали и обходили его, скромненько скапливаться на второй половине многометровой остановки. Триумфатор стоял враскорячку уперев ноги в завоёванное жизненное пространство вдоль трамвайных путей…
Я остановился лицом к победителю, метрах в двух, не дальше.
…So, Sturmbahnfuhrer, потягаемся позами, э?.
Моя пришла сама собой из кинохроники про Парад Победы в Москве 1945. Помимо свалки Фашистских знамён к Мавзолею Ленина там есть ещё кадры мирных жителей. Очень часты девушки с печальными лицами и почти у всех одна и та же поза – левая рука опущена вдоль тела, а правая согнута поперёк живота и хватается за локоть левой.
Лицом к лицу со стеклоглазым, я применил эту позицию. Только моя правая хваталась выше, чем у грустных девушек – вокруг предплечья. В результате левая превращалась уже в как бы расслабленно обвисший хобот, для отдыха вроде. Противник не продержался и минуты. Он горестно уронил голову, сцепил руки за спиной в зэковской ухватке и начал мелкими шажками ходить туда-сюда поперёк метровой ширины остановки, насколько пускали стены невидимой клетки.
Молодняк изумился лёгкости моей победы над тараканищем и они начали заполнять всю остановку, беря на заметку, что знание – сила… Но, честно говоря, это был чистый импровиз, подарок от нашего поколения ихнему…
~ ~ ~
Опять и опять, и опять, как всегда, колёсный перестук под полом слегка покачивает вагон, уносит меня из Конотопа… А и куда это я, кстати?. Чернильно-чёрная темень за окном подсказывает, что это последняя электричка, значит путь недалёк. В Нежин сталбыть еду, к Жомниру…
В чёрном окне моё, неясно смазанное двойными стёклами, отражение согласно подкивывает в такт тадаханью на стыках: ту-да к не-му ку-да ж е-щё? А и зачем это я еду? Ну мало ли, причина есть, наверное… Напечатать его машинкой очередной рассказ или, там, триптих…
(…поди упомни на таком расстоянии…)
Но всё это лишь для отвода глаз, сплошная ложь, а самому себе врать бесполезно. На самом деле я еду почувствовать, опять и опять, недужное томление по безвозвратному. Еду истязать себя меланхолией на берегу невидимой реки, на берегу, мимо которого вечность тому назад прожурчала струя, в которой я был любим и мил кому-то… Вот зачем мчит поезд в ночи, а в одном из вагонов сижу я на краю трёхместного сиденья, где в центре развязно разлёгся мой портфель.
Редкий случай, когда вагон пуст, ну или почти что. Метров за двадцать от меня, на сиденьи по эту же сторону от прохода едет девушка. Она едет спиной по ходу поезда, лицом ко мне, одиноко прислонившись головой к холодному стеклу окна. На таком расстоянии, я не могу различить черты её лица, это просто девушка, одна в пустом вагоне ночного поезда, со стрижкой светлых волос. Она с тихой задумчивостью смотрит за окно, где проносится картина уже совсем ночной темноты позади тусклого отражения отблеска ламп в потолке пустого вагона. Конечно же, он пустой. Я не в счёт, я смирно сижу в отдалении и вовсе не пялюсь. Просто смотрю себе вдоль прохода на подрагивающее, под встряхи ударов колёсных пар, стекло раздвижной двери в пустой тамбур. Хотя такая позиция не мешает, конечно, сентиментальному уголку моего глаза охватывать очертания её белокурой головки и ту часть плеч, которая видна поверх многорядного строя спинок разделяющих нас сидений…
Но—чу! – очнулась от своего печального оцепенения. Правая рука касается блондинной стрижки. Она чуть глубже оборачивается к окну, демонстрируя профиль, а потом смотрит прямо вперёд обернувшись ко мне.
С моего места не видно на что именно обращены её глаза, но мне уже незачем выказывать интерес к пустому тамбуру. Теперь я смотрю на неё и восхищаюсь, с платонической откровенностью, лицом обёрнутым ко мне и плечами под тканью её плаща. Вот и всё, на что я способен, я не не подведу её, не подкачу к ней с ухарскими прибаутками и предложениями, типа «вы привлекательны, я замечательный, станьте мне третьей женой». Но—ах! – она хороша! Мамой клянусь, даже на этой удалённой полуразличимости…
Стук колёс отходит на второй план, его заслоняет прекрасная мелодия М. Таривердиева для сериала Семнадцать Мгновений Весны. Это когда разведчику Исаеву, он же Штирлиц, в неприметном кафе на территории Третьего рейха Центр устроил свидание с женой. Она сидит за три стола от него, чтобы он мог всласть полюбоваться ею после десяти лет разлуки. Как ей живётся в уже неведомом ему СССР? Десять опасных лет он провёл вдали от Родины, вдали от неё…
Нет, не теперь и, отметая прочь всё ненужные сейчас мысли, он лишь смотрит украдкой, втихаря, на новые черты почти полузнакомой женщины. Ещё! А-а! Ещё!.
Но время истекло, другой Советский разведчик в штатском, её сопровождающий, взглядывает на часы. Тайное свидание закончено. И он уводит её прочь, чтобы ищейки Гестапо не напали на след…
Но здесь, в вагоне пригородного поезда, мелодия Таривердиева нарастает и ширится, мы не у них под колпаком, одни на весь пустой одиночный…
БЗДЕНДЗЗ! ЗПРТЫЧZZ!!
Из череды сиденных спинок между нами, как из чуть скошенной колоды карт, вскинулся краснорожий джокер. Мы тут не одни?!. Этот алкаш дрых между нами всю дорогу!.
Его похмельно красная харя семафорит:
– Стоп! Дистанционный флирт окончен!..
О, боги! Как я ржал! Как падал в приступе на собственный портфель! Без удержу, без остановок!.
Ханыга с мутным недопониманием уставился на мои конвульсии, оглянулся на девушку, утёр немытой лапой свои отвешенные губы и нетвёрдой походкой поконал в тамбур, а там и в другой вагон. Его деликатной натуре претит езда в соседстве с визжащими четвероногими.
Ты прав, алкаш! Всему должна быть мера. А мне пора завязывать чмякать одну и ту же сенти-менти-буббле жвачку…
~ ~ ~
Брежнева похоронили самым гадким образом. Бездушно так. Два мужика в чёрных траурных бантиках на рукавах плюхнули гроб в яму под Кремлёвской стеной. Те, кто смотрели церемонию в прямом вещании, перед урезкой для программы Время, были просто шокированы.
Смерть Лёни, причмякивавшего на каждом слове в написанных ему речах, с его любовью к орденам и медалям Советского государства, которыми он награждался каждый год (кроме медали Матери-Героини за которую надо родить десятерых детей), с его троекратными, громкими, мокрыми лобызаниями взасос всякого, кто только подвернётся из лидеров братских партий и прогрессивного движения в мире, стала испытанием для Советского населения. За почти двадцать лет люди привыкли худо-бедно перебиваться средь дефицитов, но без конвейера массовых репрессий времён Сталина, без расстрела голодных бунтов танками и автоматчиками, как при Хрущёве…
Выйдя поздним вечером в четверг из бани, я воочию увидел насколько растеряны люди, как сбиваются поплотнее и озираются в поисках пастыря-скотовода. Как тут не поверишь документальным лентам, где взрослые люди в офицерских погонах рыдмя рыдают из-за кончины Сталина?
Тем временем, на Декабристов 13, как бы шутейно, но с очевидной подоплёкой страха, возвели Великую Бумажную Стену, заслониться от неведомого грядущего. Материалом для фортификационных работ послужили почётные грамоты вручённые членам семьи по ходу её существования. Пришпиленные вплотную друг к дружке, грамоты тянулись в одну шеренгу вдоль рейки прибитой над клеёнкой, что заменяла кафель на стене. От буфета у окна, до рукомойника у двери на веранду. Грамота за отличную учёбу в третьем классе, за второе место в турнире пионерского лагеря по шашкам, за участие в художественной самодеятельности, теперь вот стали частоколом против будущего. Зря я считал грамоты бесполезными бумажками, любая фигня когда-нибудь догребается до своего звёздного часа… Я пожал плечами. Какая разница?.
За Брежневым последовала чехарда мумий, которые приходили к власти на три-четыре месяца, потом населению опять приходилось отключать телевизор на три дня, потому что там одна лишь тягуче камерная музыка и программа Время зачитывает телеграммы соболезнования от всяких братских партий и мировых лидеров. На то он и траур.
Но наконец, после очередных похорон, к рулю поднялся некий Горбачёв, вполне ещё даже среднего возраста, чтобы прервать вакханалию классической музыки на ЦТ, хотя и с подозрительным пятном на лысине головы. Он начал произносить речи про ускорение и перестройку, выговаривая звук «г» на Украинский манер. Да пусть мелет, если охота, кому мешает? Однако за год до момента, куда мы добрались в этом письме, он издал указ с длинным названием, а сказать попросту – объявил «сухой закон». Этот документ враз показал, что говорливый лидер в жизни не читал работ Джона Милля, у которого чёрным по белому стоит: на подобные меры пускаются правительства, которые считают население своей страны незрелой бестолочью. Вроде как задвинуть засовчик и сказать: —«Ты сегодня никуда не пойдёшь».
Это уже ни в какие ворота и, в день вступления указа в силу, я сошёл с Нашей Чаечки у гастронома На Семи Ветрах. Там я купил бутылку вина и выжрал её с горла́, не покидая помещения. Так я выразил своё негодование по поводу «сухого закона». Кто-то из продавщиц начала квохтать, чтобы меня хватали и звонили в милицию, но в очереди не нашлось исполнителя верноподданнического проекта. Я вынес пустую тару и аккуратно опустил в урну на тротуаре.
С трамвайными пересадками, я добрался до конечной на Посёлке, хотя это оказалось нелегко. После Всесвiта на обед и ни крохи закуси в гастрономе, вино плохо вело себя в желудке. Я насилу смог удержать его под контролем до веранды на Декабристов 13, где, наконец, выбросил в помойное ведро у газовой плиты.
Моя мать, появившись из кухни, в испуге вскрикнула: —«Коля! Он кровью рвёт!»
Отец тоже вышел на веранду, но услыхав знакомый дух, лишь отмахнулся от её страхов: —«Какая кровь? Налыгался как последнее чувырло!»»
Я покрыл ведро крышкой, переобулся из туфлей в тапочки и молча прошёл рухнуть на диван-кровать, даже не пикнув, что в монаде из чувырл нет разницы между последним и предыдущим…
А до «сухого закона» я выпивал очень даже умеренно. Мою недельную дозу алкоголя составляли две бутылки пива после бани, но Горбачёв своим указом вынудил меня дойти до этого эксцесса. Разумеется, неделя на неделю не приходится и случались более либеральные семидневки, когда каменщики нашей бригады угощали меня вином в вагончике. Но приносили они не всегда и угощение тоже не было догмой. А всё из-за принципа, с которым я вернулся из командировки в Киев, где у меня вышел спор с одним молодым прорабом.
Мы рассматривали случай рабочего, который рухнул, чисто гипотетически, на землю рядом с незавершённой, скажем, траншеей. Молодой теоретик утверждал, что работяга ужрался в лоскуты, отрицая любые прочие варианты. Мой контр-аргумент основывался на спецовке, в которую лежащий был одет и, следовательно, у него просто обморок, потому что люди не пьют на рабочем месте, в данном случае возле упомянутой траншеи. Конечно, я прекрасно сознавал, что наши люди пьют где угодно и в чём попало и против очевидности не попрёшь, но в тот конкретно момент меня потянуло занять идеалистическую позицию, сам не знаю почему…
По возвращении в Конотоп из командировки, когда мне предложили в вагончике глотнуть винишка, я продолжал катить под борца за идеалы и заявил, что не пью на работе, хотя и хотелось. Последовал резонный аргумент, что вагончик не рабочее место. Пришлось пересмотреть формулировку принципа, которая теперь вылилась в «я не пью в рабочей одежде». Тогда мне предложили, в виде компромисса, переодеться в чистое, хлобыстнуть, и снова натянуть спецуху. Со временем процедура сократилась, я просто раздевался до трусов и майки, делал пару глотков, чисто из вежливости, и одевал рабочее.
У нас в бригаде к принципам относились с уважением и меня терпели даже в таком неглиже. И только крановщик Виталя взрывался и выходил из себя: —«Чё ты ему оставляешь? Он же нас спалит!»
– Не, он не стукач.
– А как мастер зайдёт и его трусы увидит – не врубится что бухáем?
Но крановщик башенного крана не член бригады, а Виталя и не из Конотопа даже. Он ездил на работу из Бахмача и просто у него такой баламутный темперамент. Однажды в обеденный перерыв начал смехуёчки строить: —«Ну, чё ты влип в отой свой Всесвiт? Иди выпей! Но без раздеваний, у меня тоже принципы!»
Он хихикал, игриво поблескивал глазками, хватал бутылку четырёхпалой кистью и наливал только себе и Кирпе…
Долг платежом красен… На следующий день, я на обед купил бутылку «Золотой Осени» и плитку шоколада в гастрономе, потому что Виталя и Кирпа играли в вагончике в карты.
Я не спеша разделся до нижнего и начал демонстрировать коллегам возвышенный пример сибаритского отношения к жизни, прихлёбывая из бутылки по 1 руб. 28 коп. вприкуску с дорогим шоколадом.
(…это не месть была, а просвещающий акт откровения…)
Виталя держался долго, но темперамент взял своё: —«Блядь! Смешивать с Алёнкой бормотуху! Во извращенец!»
Но, конечно, это от зависти, он ведь в жизни так не пробовал. И я невозмутимо добил всю бутылку и даже Кирпе не оставил, который вчера Витале подхихикивал.
(…однако же порой закрадывается сомнение: было ль то впрямь чистой педагогикой от гедониста или всё же мстительным эксгибиционизмом?..)
~ ~ ~
В четверг я заторчал в парной чуть дольше и на выходе из бани часы над её кассой показывали семь с минутами. До Горбачова у кормила власти, я этого бы даже не заметил – счастливые часов не наблюдают, однако сухой закон поставил продажу алкоголя в жёсткие временны́е рамки. Но как же моя послебанная квота пива!.
Пивной бар по ту сторону площади Конотопских Дивизий вместо обычного яркого сияния флуоресцентных ламп, маячил скудным кружком дежурной лампочки во глубине недр. С отрешённым унынием, я проходил мимо, когда дверь бара приоткрылась и два мужика сошли по высокому крыльцу заведения. Ну-каньки, ну-каньки!. Поглядим, посмотрим!..
Незапертая дверь охотно подалась лёгкому нажиму. И действительно, всего одна лампочка в 100 ватт горела в зале над краном с пивом. Но пиво текло из него в бокалы! Мужики их расхватывали и отступали к высоким круглым столикам. Если бы не жалкое освещение – всё как в старые добрые беззаконные времена!
Хотя не всё. Нет прежнего шума и гама тёплых бесед. Бармен в белом халате предупреждает, раз за разом, из-за стойки: —«Потише, мужики! И давай по-быстрому, и так нарушаем!»
Нет кайфа в кайфе под хлыстом секундомера… Тут, в полутёмном зале подземелья, где не различить лица пьющего за столиком напротив, мы словно последняя горсть рыцарей Тамплиеров, чей орден разбит и предан анафеме. Прячемся от безалкогольных соглядатаев и доносчиков. Любая торговка может ткнуть пальцем и завизжать: —«Хватайте! Держите! Зовите ментов!»– Мы вне закона…
Если честно, я не слишком люблю забегаловки. Стоишь в очереди и смотришь как подваливают корифаны и просто знакомые к стоящим впереди тебя: —«Братан! И мне парочку!» И вместо одной очереди вынужденно выстаиваешь две, а то и три, фактически. Ещё противнее, когда до крана остаётся пара человек, а тебя тычут в рёбра и рожа, которую ты вроде бы видел где-то, лыбится с подмигом: —«Ты ж не забыл? Я три бокала заказывал». Нет, в следующий раз пойду лучше в кафе, там бутылочное, подороже, но без этих наглых хвостопадов… И после очередной бани я гордо прохожу мимо пивного бара и топаю в кафе.
– Пива нет.
Блин! Придётся на Мир переться… Но и в кафе рядом с кинотеатром та же картина. Ресторан на вокзале моя последняя надежда. Всё повторяется с точностью до миллиметра. Но ведь сегодня четверг!.
Так меня вынудили купить бутылку белого портвейна. Столы в ресторане большие, на десять персон каждый, в окружении тяжёлых кожаных кресел, но посетителей почти никого. Я сел где-то посередине и начал наливать в фужер: как из бутылки с пивом – тонкой, словно спица, струйкой. Так уж у меня рука набита.
