Сергей Николаевич Огольцов
Хулиганский Роман (в одном, охренеть каком длинном письме про совсем краткую жизнь), или …а так и текём тут себе, да…
В ту пору в Нежине насчитывалось два ресторана – «Полiсся», на площади перед базаром, и «Чайка», в одноимённой гостинице направо от здания Горкома-Райкома Партии за спиной Ленина на главной площади. Третий находился на первом этаже железнодорожного вокзала, но я его не считаю, потому что до 17.00 он был столовой.
Эпически провинциальная глушь – до щемоты, до умиления…с памятником земляку, чьё парусное судно на заре XIX века стало первым предупреждением пингвинам о приближении цивилизации к обледенелым берегам Антарктики, но эти глупые пернатые не вычислили какими чучелодельными последствиями чревато появление на тёмных полярных водах странной деревянной льдины с пингвинами, которые базарили совсем не по-пингвиньи… с высоким храмом запертым на ремонт с конца 50-х… с первенцем Советского танкостроения образца 1929 года перед входом в парк Шевченко, без всякого постамента, на асфальте тротуара, заливай солярку и – вперёд!. и даже площадь перед базаром была, в сущности, всего лишь очень широкой улицей, от моста к универмагу…
Рестораны мы посещали крайне редко и то не все, потому что Яков и Фёдор избегали оба заведения данного пошиба. На такие случаи их подменяла Света, официальная невеста Марка. Белые скатерти на столах и зелёная дорожка от входной двери и к ширме в углу, которая камуфлировала ход на кухню, сразу же показывали, что тут тебе не забегаловка, а ресторан. И, как и положено в ресторанах, приходилось очень долго ждать, пока официантка принесёт заказанный гуляш с картошкой.
Чтобы скоротать время, Саша Остролуцкий начинал полировать свои ложку-вилку-нож из разложенного перед ним на скатерти прибора, чей строй замыкала башенка из скрученной стоймя салфетки, хотя никто не знал, что ею надо застилать штаны. Вот он и наяривал у неё под боком типа как бы такой весь чистоплотный и благовоспитанный. Хорошо хоть мизинчик в сторону не отставлял, чистоплюй детдомовский…
Света продолжала шпынять Марка своим «что такое, Марик? Я не поняла!», но уже вполголоса… Наконец, из-за ширмы показывается официантка с подносом в руках… Не, опять понесла мимо, к другому столу. Ждём-с…
Ну наконец-то, вот уже и к нам. Она переставляет тарелки с подноса на скатерть. Саша деловито разливает водочку из круглого, как химическая колба, графинчика. Ну-с, вздрогнем!
И, после второй стопки, ты уже участник остроумной застольной беседы. Твои пальцы так изящно поигрывают ресторанной вилкой. Музыка из-за ширмы уже не режет слух чрезмерной громкостью. Ты ненавязчиво обводишь взглядом зал. Какую тут пригласить для медленных объятий на зелёной дорожке?.
Марик их всех знает, с какого, скажем, факультета та пара девушек, и даже курс какой. А если просто местные, то уже Светик выложит всю их подноготную… Золотая молодёжь. Прожигатели жизни… В конце Марик платит по счёту из своего мягкого коричневого кошелька, в Общаге вернём свои доли…
Если бы не его любовь к поучениям, Марик был бы вполне нормальный чувак. Возвращаясь из душа на первом этаже, он непременно заглянет в вестибюль, поблагодарить вахтёршу, тётю Дину, за горячую водичку. И тут же начнёт тебе толкать, что хоть она к водичке ни при чём, но это неважно, зато теперь готова делать одолжения. Это как пообещать кому-то что-то. Никто ж не знает когда ты выполнишь обещанное и выполнишь ли вообще, но тот, кого ты обнадёжил, начинает надеяться и, в ходе ожидания, человек уже зависит от тебя, он – за тебя.
(…сдаётся мне, Марк просто повторял то, что папаша с малых лет вбивал ему в голову. Еврейская мудрость из поколения в поколение, смекаешь?. Вот от кого чекисты научились прищучивать долбоёбов обещанными разведшколами…)
За обучение меня уму-разуму я расплатился книгойЗамок Отранто в тиснёной коричневой обложке, что лежала поверх моей тумбочки. Библиотечная из Клуба КПВРЗ. Она его так глубоко восхитила, что я ему её подарил. Только сперва мне пришлось вернуть, а украл уже через неделю. Проще простого – впихнул книгу за пояс штанов под полушубком и выходишь из-за полок с какой-нибудь другой для записи в карточку…
Пирушки по месту жительства обходятся дешевле…
Пока Яков и Фёдор отряжены за Кальвадосом в плоских бутылках зарубежного вида, мы с Остролуцким заходим на кухню. На каждом этаже Общаги по две кухни, на входе в коридор с лестничных площадок налево. В каждой кухне две газовых плиты, один кран над раковиной, а вдоль двух стен три ряда ящиков на уровне от пояса до головы. Похожи на автоматические камеры хранения на вокзале, но вместо железа склёпаны из прессованной фанеры… Мы чистим картошку на подоконнике. Много картошки.
У Саши спортивно-подтянутый вид, зиппер курточки вжикнут вверх до упора, висюлька бегунка элегантно болтается под подбородком. «Ладно, хватит. Теперь нарежем. Ты постой там у двери, просто обопрись Да, так… Посмотрим что тут у нас…»
Остролуцкий открывает дверцу одной из камер-хранительниц и выгружает кусище сливочного масла на преогромную сковороду. «О, а тут и лучок есть! Отлично…»
Остролуцкий с такой элегантной лёгкостью проходится по ящикам, что мне не сразу доходит – это мы потрошим «торбы», они же запасы провизии, однофакультетниц. Так запросто и ловко, язык не повернётся назвать это воровством.
(…ну ладно, Сашу может оправдать полуголодное детство в детдоме. А мне-то как смотреть в благородные глаза Робин Гуда после этого?
Но всё-таки (при всех угрызениях раскаянной совести) я в жизни не ел ничего вкуснее той студенческой картошки на награбленном масле… А Кальвадос – пойло паршивое, им даже опохмеляться противно. Кубинский, наверное, закупили в виде братской помощи Острову Свободы, как и несладкий сахар из тростника…)
Жора Ильченко вернулся из Индии, где проработал год в Советском посольстве. Нужно быть очень прилежным студентом, чтобы в достаточной мере овладеть Английским для такой работы, проучившись два курса на АнглоФаке НГПИ или же возникли другие веские причины куда не хочу вдаваться. Как бы там ни было, Жора Ильченко вернулся доучиться и получить диплом с теми же, с кем поступал. Опять придётся поупражняться в прилежании.
С Жорой я не был знаком и только видел издали коридорах Старого Здания. Кудрявые волосы в поспешной эмиграции с головы (за прилежание тоже приходится платить) по цвету совпадали с чернотой усов, которые охватывали и заодно подчёркивали яркую красноту губ. Конечно же, я ему завидовал – целый год в Индии! По АнглоФаку начали циркулировать книги, которые он там поднакупил. и когда мой однокурсник Игорь Рекун подружился с Жорой, я одолжил у Игоря книгу, которую он одолжил у Жоры. Сборник рассказов Вильяма Сомерсета Моэма, печатано Издательством Пингвин.
Читать рассказы оказалось трудно – столько там всяких заковырных слов. Мне даже пришлось взятьБольшой Англо-Русский Словарь Гальперина у моей одногруппницы Наташи Жабы (никаких кликух, нормальная Украинская фамилия, но в её случае только до ЗАГСа, могу поспорить).
В книге взятой у Игоря, взятой у Жоры, мне встретился совсем кратенький рассказик (страницы на две с чем-то), Человек со Шрамом и такая малогабаритность подбила меня перевести его на Русский, тем более, что с публикацией проблем нет – на третьем этаже Старого Здания, в углу напротив Лингафонного кабинета висит лист ватмана, озаглавленный Translator, где вклеены плотные ряды машинописных страниц студенческих переводов, бок о бок с Расписанием занятий всех четырёх курсов Английского отделения…
Рассказ хоть и короткий, но высветил самую суть всех тех Латино-Американских революционеров. У них ведь оно там как – присваиваешь себе звание полковника или генерала, собираешь банду и начинаешь освободительную войну под лозунгом «Свобода или смерть!», пока не станешь диктатором.
Однако у кандидата в диктаторы в рассказе преждевременно закончились патроны и его схватили вместе с бандой. На рассвете он перед расстрелом на минуту отошёл от стенки, где стоял в строю соратников в ожидании предстоящего залпа и обнял свою возлюбленную, которая подбежала проститься, получить прощальный поцелуй и глубокий удар ножом в сонную артерию, потому что так сильно они любили друг друга. Alma de mi corazon!
Текущего диктатора, который приехал любоваться казнью, настолько восхитила такая страсть, что приказал вывести конкурента из строя, а когда остальных расстреляли, депортировал помилованного в соседнюю страну, тоже Латино-Американскую, где тот спивался и шакалил под видом продажи лотерейных билетов по барам. Однажды в руках его вдруг лопнула бутылка и порезала лицо стеклом, чтоб оправдать название произведения.
Бесхитростный такой рассказик, без лишних завитушек. Однако Моэм мастак подать чёткие до ощутимости детали. Ёмко пишет этот сс… хмм… сын туманного Альбиона.
(…почти все Английские слова односложны, кроме заимствованных из других языков, и предложение сложенное из них смахивает на пригоршню просыпанного риса, но смыслов в них на полмешка. А в Русском – наоборот, слова из-за своих приставок-суффиксов-окончаний длинные, как спагетти или нити паутины, из которых и выплетаешь о чём, собственно, речь…)
Стенной газетой заправлял и редактировал её преподаватель Теоретической грамматики или чего-то ещё такого, которое проходят на старших курсах АнглоФака, Александр Васильевич Жомнир. Ещё тот ходок!
(…нынче подобного индивида назвали бы неформалом, но в те времена это означало диссидент, которого пока что не поймали…)
Внешне он больше смахивал на Украинского националиста, чем диссидента, но всё равно непойманного, иначе фиг бы ему позволили преподавать в институте. Свои длинные серые волосы он зачёсывал назад, но те тут же спадали обратно на широкий лоб и кустистые брови. Плечи чуть вскинуты, словно готовятся принять мешок с картошкой, а в движениях неуклюжесть, для отработки которой требуется не один год. Весь такой из себя пасечник или мельник с хутора, что пробурился в профессуру лингво-нейрохирургии… В институт он приезжал на велосипеде, как мужик, но оставляя своё средство передвижения под Берёзой, интеллектуально стреножил его замком за спицы.
Когда в широком коридоре возле Лингофонки я подал Жомниру тонкую тетрадь с моим переводом, он пролистал пару страниц и на чересчур старательном Русском пояснил, что русскоязычные тексты не его специальность, потому-то Translator сплошь на Украинском, за исключением стихов…
Да, в моём школьном аттестате за Украинскую мову и литературу стоит «н/а», она же «не аттестован». Благодаря переезду в Конотоп уже после того, как отбыл половину школьного срока, я имел законное основание не посещать уроки по данной дисциплине, в отличие от младших, которые переехали слишком рано для данной привилегии. Тем не менее, спустя полмесяца жизни в Конотопе я уже читал книги на Украинском. Поэтому всего через две недели я огорошил Жомнира Украинской версией всё того же человека со шрамом.
Он встрепенулся, заблистал глазами и камня на камне не оставил от моих трудов, стёр их в мельчайший порошок. Меня взбесила эта порка, но я видел, что он прав. Тем не менее послать всю эту шрамотень нах… хмм… все четыре стороны, я не мог не по причине уязвлённой гордости, а просто вошёл во вкус борьбы с упёртыми Славянскими словами для выражения того, что смог уразуметь в Британском бисере языка Моэма. Борьба оказалась настолько увлекательной, что я отвёз гитару обратно в Конотоп…
~ ~ ~
Слухи—дошедшие до меня годом позже, будто приезжая по субботам в Конотоп, я бросал свой чёрный «дипломат» в прихожей, чтобы тут же отправиться по блядям, ничуть не беспокоясь, что жена моя в моё отсутствие гуляет регулярно и напропалую—были сильно преувеличены. На самом деле, мои отношения с Ольгой оставались неизменно бурными и приносили чувство глубокого удовлетворения. Кроме того раза с хронометражем…
Мой сожитель по комнате, Марик Новоселицкий, ни с того, ни с сего, спросил меня про длительность моих половых актов с женой. Я навскидку назвал скромную цифру в десять-пятнадцать минут, вряд ли больше. Он стал насмехаться, что это полный трёп и мечты о невозможном и мы поспорили…
Ольга не поняла зачем я притащил из кухни будильник в спальню, но я не стал пояснять… Тот гад стоял на подоконнике, но так цокал мне по мозгам, что результат оказался плачевным. Вернувшись в воскресенье вечером в Общагу, я честно признался, что всё вылилось в жалкие пять минут. Марик расплылся в победной улыбке… Но в остальные разы всё было как надо – минуты теряли всякий смысл…
Перед этим мы шли в Лунатик и танцевали медленные с глубоким чувством, проникновенно, а с переходом на быстрые давали себе волю и отрывались по полной. Она была хорошо и так, и так. Наблюдали пару драк на паркете—Лялька называл это гладиаторским боем быков—и покидали зал передохнуть в неосвещённом библиотечном крыле.
Приопёршись на высокий подоконник молчаливо чёрного окна за спиной, мы с Лялькой делились неспешным косяком, всё глубже вникая в аквариумную суть окружающего интерьера, а Ольга курила рядом свои сигареты с рыжим фильтром. Всё становилось ништяк и мысли о стукачестве на Нежинский КГБ опускались на самое дно аквариума…
Так что супружеский долг я исполнял сполна, не отлынивал и когда Ольга сказала, что беременна и для аборта муж должен сдать стакан крови в больнице, я беспрекословно туда пошёл, хотя вроде ж предохранялся.
В кабинете переливания крови меня обрядили в белые бахилы и сказали лечь на стол с холодной клеёнкой. Меня поразило выражение глаз двух кабинетных работниц. Вернее, отсутствие всяческого выражения, глаза подёрнуты стылой плёнкой, как у снулых рыб. Они подступили ко мне с иглой на конце тонкого гибкого шланга, попытались проткнуть мне вену, чтобы кровь куда-то там стекала. Однако на каждую из их трёх попыток, упругая вена упрямо откатывалась от иглы заново сунутой мне под кожу. Мертвоглазые медсёстры то ли сжалились, то ли утратили веру в успех предприятия и поставили отметку в бумажке, будто кровь сдана, так что аборт обошёлся бесплатно… Всего лишь три дырки за бланк приглажено выхолощенных слов, как и в любой другой бумажке любого другого госучереждения, или госоргана.
(…и шоб вы, хлопцы, знали – эти все органы, предназначены для питания работников органов, которые давным-давно уж обкатали свой заумнословный госсуржик, чтоб напускать тумана в самые простые вещи. Тут всего-то и надо «за бесконтрольную еблю – штраф 250 мл крови». Точка. И все заплесневелые вампиры усыхают нахер от чёрной зависти в своих увялых сумерках…)
Отступать я не мог да и не хотел. Мне пришлось изучить ещё одну письменность—схожа с Арабской вязью, но поразмашистей—почерк Жомнира, которым он вписывал пометки поверх и между строк рукописи, что я продолжал сдавать ему. Наконец, он приподнял кустик правой брови и сказал, что это уже похоже на что-то и пойдёт в следующий выпуск Translator’a. А потом пришёл тот день, когда Фёдор и Яков, стоя возле рядочка машинописных страниц на листе ватмана рядом с Расписанием, витиевато поздравили Жомнира с открытием нового таланта на ниве украинских переводов со столь неоспоримо украинским окончанием в его фамилии «Огольц-ОВ». Жомнир без вычурностей отвечал – не его вина, когда такие щирi украинцы – Демьян-КО и Велич-КО не удосужились почухать свой зад за все четыре года их учёбы на АнглоФаке…
Пришла весна, а вместе с нею самая безоблачно чистая любовь моей жизни. Все называли её «Швыдча», а для меня она была Надей. Это она воскресила мою веру в то, что истинное женское начало всё ещё живо в нашем затруханном цивилизацией мире… Мы с ненасытным упоением любили друг друга, любовь переполняла нас, выплёскивалась через край. Любовь ради любви есть высшей формой любви, это – любовь в чистом виде.
Но с чего это я расписываюсь за обоих? Где основание столь размашистым заявлениям? Ответ прост – Надя была девственницей неискушённой, покуда что, в притворстве, пошлой имитации, жалкой симуляции и прочих уловках.
Так может быть, я снова позабыл предупредить, что я женатый? Факт не нуждался в оглашении – она заканчивала четвёртый курс АнглоФака и жила на третьем этаже Общаги.
Довольно редкостное сочетание: четвёртый курс и девственность, не так ли?
"Немало встретишь на земле и в небе, друг Горацио,
Такого, что и не снилось философии твоей…"
Четверокурсники из комнаты напротив устроили вечеринку, куда позвали и меня. За столом мы с Надей оказались сидящими на одной койке и когда кто-то выключил свет в комнате, я чисто рефлективно расстегнул курточку её спортивки. Она тут же вжикнула молнию обратно и вспыхнувшая вскоре заново лампа засвидетельствовала: всё чин-чином, никакая полиция нравов не придерётся. Но Марик просёк звучанье зиппера в потёмках: вниз-вверх и начал хаханьки строить. Надя обиделась и ушла. Вот и всё.
На следующий день она встретила меня в длинном полутёмном коридоре нашего этажа, всё в той же спортивке, заговорила со мной и улыбнулась. О, улыбка Нади просто что-то! Эти ямочки на её щеках, эти чёртовы искры в чёрных глазах!
Она отвечала всем параметрам Украинской красотки – волна чёрных гладких волос до середины спины, бархатные дуги бровей над сиянием карих глаз в круглом лице, налитые груди. Округлые плечи плавно перетекали в руки упёртые в крепкий стан над роскошными бёдрами тренированной пловчихи. Потому что этим видом спорта она занималась.
И при всё этом, зачем я ей сдался такой некошерный? А и снова очень простой ответ – она собиралась замуж тем летом. Нет-нет! Не за меня, конечно. Какой-то лейтенант заканчивал какое-то военное училище, чтобы жениться на ней и увезти в гарнизон, куда распределят на службу. Времени оставалось немного и мы не хотели его терять. Мы любили любить друг друга и хотели ещё и ещё. Но это после, а сперва нужно было разобраться с её девственностью…
Пару первых свиданий мы провели в узком отсеке умывальника—с одним окном, одной раковиной, одним подоконником—зачем-то отгороженном одной дверью от остальных раковин. Истинно спартанский стиль тесного интерьера не слишком сказывался на стадиях предварительного ознакомления с чем мы имеем дело и тем более, что дверь отсека открывалась внутрь и легко блокировалась, что восполняло нехватку в ней какой-либо задвижки.
А затем ребята из комнаты 73 уехали на пару дней куда-то, оставив свой ключ Жоре Ильченко. Он, вообще-то, снимал квартиру в городе, но кто откажется от ключа свободной комнаты в Общаге? Они его ему не передали из рук в руки, а повесили на гвоздик фанерного щита за спиной вахтёрши. Трудно проследить как вся эта информация досочилась до меня, но ждать повторного приглашения к такому подарку судьбы я не стал и снял ключ раньше Жоры.
Вечером мы с Надей уединились в комнате 73… Когда стук в её дверь прекратился, а в коридоре утихло эхо безответных воплей Жоры «Кто-нибудь видел Огольцова?!», Надя начала одну за другой снимать части своей спортивки, сопровождая стриптиз эпохи застоя припевкой из довоенного чёрно-белого кинофильма Цирк:
"Тики-тики-ду!
Я в небо из пушки уйду!."
Хотя заметно нервничала…
Мы легли на койку у окна. По другую сторону двойной гипсовой перегородки находилась моя комната 72. Там у окна стояла койка Фёдора под розеткой, в которую лучше не втыкать магнитофон. Надин вскрик из розетки привлёк внимание Фёдора, он вынул её вовсе, оставил свисать на проводах и долго за полночь вслушивался в последующие стоны. Мы не знали, что нас прослушивают через ухо Дионисия, а если бы и знали нас это бы не усмирило…
На следующий день ребята Комнаты 73 вернулись и забрали ключ…
На свидании в умывальнике в понедельник, Надя была молчаливой и печальной, но я таки смог вызнать причину. Марик Новоселицкий распускает на четвёртом курсе грязный слух, будто Огольцов Швыдчу в умывальнике сзади… Я всегда чувствовал, что он к ней неравнодушен, а то с чего бы так уж вслушивался в зиппер на той вечеринке? Ну погоди, морда Жидовская!.
Во вторник, когда он вернулся из душа с влажными волосами и полотенцем через плечо, то в комнате застал только меня. Я запер дверь, сунул ключ в задний карман штанов и сказал: —«Снимай очки, Марик, я тебя бить буду!» Очки он так и не снял, а начал бегать вокруг коричневого стола с подсунутыми под него стульями. Мне пришлось придвинуть стол к окну и лишить его пространства, где мог и дальше бы крутиться по орбите вокруг и без того утомлённой мебели.
В закутке между подоконником, койкой и столом стоял он понурив голову, как Андрий, сын Тараса Бульбы – безропотный агнец готовый к закланию. Я ударил его в подбородок, чтобы не повредить очки, и повышенным тоном голоса пообещал, что если он, блядь, ещё хоть слово про Швыдчу… Когда я закончил свою нагорную проповедь, он поправил очки и сказал с заискивающей улыбкой: —«А здорово ты меня ебанýл, а?»
(…мудрость веков впитанная с молоком матери… И—что характерно—на лету ухватил фразеологию из моей проповеди. Способность к языкам у них в крови…)
В четверг, в конце свидания в отсеке умывальника, она задумчиво сказала: —«А ведь он правду говорил…» Меня заело, что как бы вроде исполняю предначертания Марика Новоселицкого. Тоже мне, пророк Натан грёбаный… Но как быть?
Манна небесная явилась в виде первокурсника МузПеда. В жёлтых ангельских кудрях, сияя золотистой оправой своих очков, спустился он свыше—с тверди пятого этажа—на наш грешный третий этаж и протянул мне ключ от свободной комнаты в их коридоре. Аллилуйя!
Но почему? Ведь я ни о чём его не просил, и даже понятия не имел, что там есть эта комната. Что его побудило? Ну да, осенью я пару раз давал ему свою гитару, но с тех пор мы не общались. Откуда он узнал??!!
(…в те безвозвратно канувшие времена—не дотянуться, не дозваться, не искупить—я не ведал ещё, что все мои…
– ДА ТЫ КОГДА-НИБУДЬ УЖЕ ЗАТКНЁШЬСЯ НАХУЙ В СВОЁМ ЁБАНОМ СПАЛЬНИКЕ?!.)
И всё. Ключ переключил меня и Надю на ночной образ жизни. Когда в коридорах уже по вечернему стихает шум жизни студенческой Общаги, мы поднимались на пятый этаж и возвращались к прощальному поцелую на третьем в серой тиши предрассветного сумрака.
Она опять превратилась в первокурсницу типа как бы. И когда в целях обучения наш курс возили в Киев, на экскурсию в автобусе для интуристов, она тоже участвовала. Молодой гид в том автобусе говорил исключительно на Английском: —«Look to your left!. Look to your right!.» Под конец экскурсии он спросил есть ли у нас какие-то вопросы. К тому времени я до того втянулся быть иностранцем, что спросил: —«Are you a Communist, Mr. Guide?»
Он не ожидал такой вопрос из захолустного Нежина, но всё же собрался и ответил: —«I am a Candidate for the Communist Party Membership.»
– Okay, I see, Comrade Guide.
Потом мы Надей сидели в сквере на скамейке, в одном из тех крутых спусков к Хрещатику. Солнце ласково сияло в небе, вокруг него плавали пушистые облачка. Надя и я целовались долгими поцелуями. Рядом с нами сидел Игорь Рекун и печально крошил печенье стае разномастных голубей, что шумно толпились у наших ног на асфальте.
Надеюсь, Киев в тот день почувствовал, что он тоже—пусть и маленький, но—Париж…
~ ~ ~
(…отчего так невыносимо быть сексотом? Никого я не закладывал, и кагебист всякий раз лишь недовольно качал головой на мои доносы из двух предложений и нуля информации. И всё же ощущение, что пойман на крючок, стиснут обстоятельствами, из которых нет выхода, не исчезало, а мешаясь со страхом, что меня раскроют, становилось источником постоянных терзаний: шестёрка, даже если и не капает, всё равно шестёрка.
С другой стороны, перед капитаном тоже как-то неудобно. Особенно после того, как я не уважил его зимой…)
В тот раз капитан попросил продать ему мой кожух, чтобы он в нём ходил на охоту. Короткий кожух из косматой рыже-чёрной овчины, отцовский кожух ещё с Объекта. Кожух, на котором мы с Ольгой сидели на нашей свадьбе. Он был частью моего имиджда, вместе с дипломатом из чёрной пластмассы и полуцензурного клича в ответ на любые передряги с нестыковками: —«А хули нам? Прорвёмся!» Продать кожух, всё равно, что продать часть самого себя. Всё это капитану я не объяснял, ответил просто, что нет, не могу. Он не стал настаивать, возможно, это просто тест был – смогу ли я себя продать, хотя бы по частям.
Но в мае я осчастливил его по полной программе. Вознаградил за все те пустопорожние доносы, которые писались под его диктовку, что ничего заслуживающего внимания не замечено и не произошло. Да, дважды в месяц он диктовал, чтобы бумаги с моим почерком, с подписью «Павел», скапливались у него в сейфе и чтобы я всё глубже насаживался на их крюк…
Итак, в конце мая, прямиком с вокзала Марик принёс в комнату свой восторг от новой игры, в которую на выходных он научился в Киеве. Называется «Игра в Партии», нам нужно попробовать и сами увидим, до чего завлекательная. Мы с Фёдором оторвались от подкидного на покрывале его койки. Остролуцкий сел на свою, упёрся затылком в цифры карточных долгов на обоях, поджикнул зиппер своей спортивки и Марик изложил правила.
Цель в том, чтобы переиграть историю заново. Начиная с лета 1917, до установления однопартийной системы, когда всё ещё были всякие Меньшевики, Эсеры, Анархисты и прочее такое. Каждый участник избирает себе партию по вкусу и старается переманить других игроков на свою сторону. Нет, вы попробуйте и увидите сами как интересно!
В Общаге, Комната 72 пользовалась не меньшей популярностью, чем общественный туалет по соседству с пивным баром и каждого, кто заглянул туда в тот вечер, встречал радостный смех Марика и предложение поучаствовать в такой захватывающей ролевой игре. Сам он, Илюша Липес и Остролуцкий, по общему национальному признаку, сперва назвались Бундом, но после скорого раскола переметнулись к Меньшевикам и Социал-демократам. Саша Нестерук зашёл и вышел, но на прощание встрепенул игриво свой чёрный шарф и объявил анархию матерью порядка.
Мы с Фёдором объявили себя бойцами Крестьянской армии Нестора Махно и пригрозили физической расправой любому агитатору, кто попытается отвлечь нас от подкидного. Полтавчанин Яков стал, «безсумнiвно», представителем Украинской Центральной рады. Дурачились недолго, но громко, как всегда…
На следующее утро никто и не вспоминал о шумной забаве и никогда б уже не вспомнил, если бы в тот день я сдуру не проболтался на встрече с кагебистом. Капитан подтянулся, сел стоймя и вместо обычных двух строчек выдоил из меня целую страницу с именами находившихся в комнате и кто к какой партии примкнул. Ему не понравилась концовка моего доноса, что игра сдохла в тот же вечер, оттого что наскучила. Мне пришлось переписывать всю страницу, когда он отредактировал и вычеркнул эту информацию… И понеслась!.
Студентов Английского отделения начали вызывать в КГБ для дачи показаний, даже тех, кто и не заходил в 72-ю в ту проклятую ночь. Их показания записывались – кто заходил потом? где сидел? почему примкнул к Эсерам? Кого-то вызывали повторно. Ребята возвращались в Общагу с вытянутыми лицами, пересказывали ход дознания, тревожно обсуждали возможные последствия. При однопартийной системе можно и не получить диплом после четырёх лет обучения.
Через три недели состоялось общее собрание Английского факультета, потому что Органы выявили нездоровые тенденции в студенческой среде. Собранию был представлен капитан КГБ, который зачитал список участников подрывной Игры в Партии. Мне малость отлегло, когда прозвучала моя фамилия – не догадаются, что настучал я. Затем игроков начали выборочно вызывать к большой доске аудитории.
Липес сказал, что заходил абсолютно случайно, чайник искал, на поиски ушло лишь полминуты, он даже и вникнуть не успел, что там за игра вообще такая.
Киевлянин Сергей Нестеренко, без предупреждения, с места в карьер врубил декламацию из пьесы Шекспира:
"Romans! Countrymen! Lend me your ears!.."
Его призвали прекратить балаган и немедленно вернуться на место.
Ну а Яков Демьянко так даже и рад был случаю опереться локтями на ящик фанерной кафедры и строить логические силлогизмы по случаю беспрецедентного случая на изысканно вычурной Украинской мове.
Под занавес, Марик Новоселицкий предстал перед собранием, как зачинщик, и повинился насколько ему жаль, что сразу не распознал всю вредность этой игры и дал честное слово никогда больше в неё не играть.
По дороге в Общагу мне казалось все косятся на меня и шепчутся за спиной.
Саша Остролуцкий, для снятия стресса вызванного допросами в КГБ, выпил бутылку водки натощак и его вырвало, но он успел выбежать в туалет.
Все доучились и получили свои дипломы. Капитан КГБ не смог раздуть пресловутую Игру в Партии до масштабов «врачей-отравителей» покусившихся на жизнь Вождя Всех Народов, Товарища Сталина своим лечением. Но он, несомненно, доказал своему руководству, что не зря получает жалование…
(…а я вот думаю до сих пор, что не зря приходил Серый в кочегарку стройбата избить меня за стукачество. Просто он перепутал время, опередил события…)
Первый раз эта мысль пришла ко мне на прощальной встрече с капитаном КГБ за текущий учебный год. Он дал мне двадцать рублей и взял расписку, что я получил деньги за секретное сотрудничество. Блядь! Деньги были не серебром и сумма тоже не совпадала, но две бумажные десятки жгли мне руки, хотелось поскорее уехать в Конотоп и обменять на дурь, всё… Но и это не принесло успокоения. Я ехал на подножке трамвая № 3, смотрел на своё отражение в стекле сложенной вдвое двери (мне всегда нравилось как оно меня отражает), а сейчас меня тянуло плюнуть в эту рожу. Зачем я исковеркал себе жизнь?.
~ ~ ~
Новый Корпус и Общагу разделял довольно широкий ров для сброса избытка воды в озере Графского парка в Остёр. Мы шли втроём – Надя, я и Игорь Рекун, почему-то огибая Новый Корпус с обратной стороны, когда я заметил железную трубу объединившую берега рва. Она чуть провисала за метр, примерно, над полями тины в стоячей воде.
– Спорим, что перейду? – сказал я.
– Нет! Не надо! – вскрикнула Надя.
А Игорёк тут же сказал: —«Спорим!»
Труба не слишком широкая (сечение 10 см) и над серединой рва она стала качаться у меня под ногами из стороны в сторону. С Надиными «ой!» и «ай!» за спиной, я удержал равновесие, махая руками продвинулся ещё на пару метров, а остаток пути пробежал.
– А-а! – заорал я и оглянулся. Игорёк помахал мне:
– Спорим, не сможешь вернуться?
Вот такой землячок подколодный! Я хоть и Огольцов, но не на всю ж голову!.
А с чего я вообще туда полез? Гордость чокнутого мачо, что ж ещё. Подштопать мужское самолюбие… За день перед этим наш курс устроил пикник на Остре, окраина почти за городской чертой. Надя вызвала меня соревноваться в плавании, заплыв на 100 метров вниз по реке. Она сразу ушла в отрыв, а ещё через двадцать метров мне окончательно дошло, что мой полукроль «маде ин Кандыбино» – ничто по сравнению с её мощным баттерфляем. Что оставалось делать? Я вылез на берег и первым добежал до финишной черты, где встретил победительницу букетом цветов, что на бегу успел нарвать в траве: —«Надя, ты – чемпион!»
