Сергей Николаевич Огольцов
Хулиганский Роман (в одном, охренеть каком длинном письме про совсем краткую жизнь), или …а так и текём тут себе, да…
Там не меняли партнёров и пары не расходились, когда запись заканчивалась, но дождавшись пока пластинка отшуршит промежуток между песнями, снова обхватывали руками друг друга, кто с кем и танцевал, чтобы прижаться грудью к верхней части туловища напротив.
Лёгкое покачивание тонкой талии Тани между ладоней моих рук, возложенных поверх её бёдер, хмелило меня сильнее вина. В ушах стоял пульсирующий гул, каждый мускул насторожённо напряжён, чтобы не упустить, ответить встречно малейшему движенью её рук на моих плечах. И я не злился на подпившего дебила в его игрищах с выключателем, но, вынужденный отдёрнуться от Тани, в ярком свете лампы я разглядывал профиль с чистой бледной кожей и смотрел на глаз опущенный упорно вниз. Я любовался прядью волнистых волос над ухом, переходивших в маленький миленький хвостик чуть ниже затылка. Груди её были скорее окружностями, чем полусферами, но и то, что было, ввергало меня в экстатичный транс корибантов.
(…признаюсь, что я тогда не знал таких мудрёных терминов… но так я чувствовал!. и тут отец мой не преминул бы критикнуть: —«Понахватался херни всякой, как собака блох! Всё-то вы по верхушкам скачете… Верхушечник, итит твою налево!»…)
Да, я был наверху блаженства, я был влюблён бесповоротно и навечно… После занятий, я подстерегал её у ворот школы, чтобы пройти рядом до калитки нашей хаты, потому что большинство учеников школы № 13 расходились по Посёлку через Нежинскую. И я даже пошёл в школу № 5 болеть за наших девушек, когда они проиграли в городском чемпионате по волейболу. Она тоже была в команде. Их поражение меня почти не огорчило, я был слишком занят тем, что всё дальше влюблялся в её высокие скулы. И я простил ей некоторую кривоватость ног ведь, в конце концов, это признак Амазонок, бесстрашных воинственных наездниц. Но как бесподобно она смотрелась в своей белой футболке!.
Но, при всей беззаветной неотступности моего поклонения, я так и не смог растопить её непостижимо неизменное неудовольствие. На переменах, на малейшую из моих попыток приблизиться, она подзывала кого-нибудь из своих подружек, чаще всего старосту Красножон. Она даже изменила свой маршрут возвращений из школы и обходила Нежинскую по улице Первомайской.
Мне оставалось только отвянуть… зябкие вьюги засыпали снегом остылый пепел отвергнутого обожанья…
~ ~ ~
Обильными снегопадами встретила Москва, столица нашей необъятной Родины, участников зимнего этапа Всесоюзной военно-патриотической игры «Зарница» прибывающих из самых отдалённых уголков. И Конотоп послал туда же шестерых своих сыновей, с лыжами их и руководителем средне-сорокалетнего возраста…
Зная, что жгут крепления, сделанного отцом годы тому, не подведёт, я с лёгким сердцем забросил лыжи на третью полку, разделся и залез на вторую в отдельном купе спального вагона. Свет в потолке проводники уже выключили, но за окном тянулась 4-я платформа под коркой хорошо утоптанного снега, что отражал свет льющийся из дуговых ламп над ним.
Наконец, от локомотива в голове поезда донеслось бряканье сцепок—вагоны, друг за другом, дёргали друг друга. Эффект домино достиг и нашего, он брякнул, качнулся и, плавно ускоряясь, понёс… В Москву! В Москву!
Вечером следующего дня мы оставили свои лыжи в вестибюле громадной школы скудно освещённой и пустой, за исключением группки жителей окружающего микрорайона, которые пришли разобрать нас на ночлег по своим гостеприимным квартирам.
Наутро гостеприимцы напоили меня чаем и поспешили разойтись по своим работам, дав наказ своему сыну подросткового возраста отвести меня в ту же громадную школу, запертую на каникулы. По дороге, он настойчиво напоминал мене получше запоминать путь, чтобы вечером смог отыскать их квартиру, куда меня определили на постой оплаченный Всесоюзной игрой.
Ели мы три раза в день в громадной столовой неподалёку от громадной школы окружённой громадными многоэтажками микрорайона. Кроме того дня, когда нас, вместе с лыжами, отвезли в Таманскую дивизию в лес под Москвой.
Там мы бежали в атаку по глубоким сугробам между молодых Елей, а солдат в землисто-серой шинели тоже бежал среди нас, улыбался и постоянно строчил из автомата Калашникова холостыми патронами, а стреляные гильзы автоматически разлетались в глубокий снег. Затем нас—в числе остальных двухсот зарничников прибывших в Москву на зимний этап—покормили обедом в солдатской столовой Таманской Гвардейской дивизии.
На следующий день, после долгой экскурсии по городу, наша Конотопская группа прибыла на Красную Площадь, чтобы посетить Мавзолей Ленина с его мумией. Мы влились в густую очередь людей продвигавшихся через площадь и долго приближались к Мавзолею, а сумерки всё густели над скользкой чёрной брусчаткой, местами проступавшей сквозь снег. Ледяной холод каменной мостовой буквально пронизывал ступни даже через подошвы зимних ботинков и я сильно замёрз.
Когда до Мавзолея оставалось метров пятьдесят, мы узнали, что там кончился рабочий день и мумию заперли на ночь. Руководитель отвёл нашу группу обратно через Красную Площадь к сияющему яркими огнями зданию ГУМа, который продолжал ещё работать, чтобы полчасика погреться. Тридцать минут на обогрев казались сомнительными, чтоб мои ноги успели отойти от впечатлений с главной площади страны, но окружающая суета и феерия освещения сказались на них благоприятно…
В вагоне метро мчавшем нас в гостеприимный микрорайон, руководитель объявил, что «Зарница» кончилась, но у нас ещё один день в Москве, так что завтра с утра мы уж точно пройдём через Мавзолей и – рванём по магазинам.
Однако, выйдя наутро из квартиры гостеприимцев, я задержался в громадной столовой и, когда явился в громадную школу, мне сказали, что наша группа уже выехала навещать Ленина в открытом гробу. Описавший ситуацию сторож тоже уходил до пяти часов и запер меня внутри здания—погода снаружи давила морозом—и весь тот день я оставался узником обширной школы.
Почти все двери внутри оказались запертыми. В комнате сторожа стоял телефон. Из-за того, что прежде они живьём мне никогда не подворачивались, а только в виде бутафории на инсценировках Детского сектора, я решил научиться что к чему. В общем, не велика премудрость – сунуть палец в любую из 10 дырок по краю наборного диска, провернуть до упора и отпустить, чтобы диск открутился в исходное положение, так вот и продолжать, покуда в трубке не пойдут долгие гудки.
– Алло?
– Алло! Это зоопарк?
– Не-ет…
– А почему трубку поднял осёл?
(…тьфу! Даже и вспоминать противно…)
Вскоре после того, как сторож меня отпер, вернулась наша группа и руководитель напомнил специально для меня, что утром мы уезжаем…
В квартире гостеприимцев я увидел Двадцать Лет Спустя Дюма в их стеклянном книжном шкафу и спросил где продают такие книги. Хозяева начали объяснять сколько надо пройти микрорайонных перекрёстков до книжного магазина, хотя он уже наверняка заперт… Но я всё равно пошёл.
Было темно и очень тихо. Отдельные снежинки, большие, пушистые, изредка стекали из темноты наверху. Я стоял перед стеклянной стеной запертого книжного магазина. Где-то из глубины доходил слабый свет дежурной лампочки. Какая-то сверхъестественная пустота окутывала всё вокруг необъятной тишью… Потом запоздалый прохожий прошёл беззвучно, оставляя мелкие следы в мягком белом пуху на тротуаре, и я пошёл обратно в дом чужих людей.
По телевизору показывали «Вертикаль» с Владимиром Высоцким в роли альпиниста, которого не взяли подниматься на вершину.
~ ~ ~
Мы знали чётко чего хотим – стать вокально-инструментальным ансамблем, потому что в СССР рок-групп и близко не было. Они оставались аттрибутом капиталистического загнивающего Запада, тогда как в нашем Советском государстве, где нет эксплуатации человека человеком, рок-группы выдавались за вокально-инструментальные ансамбли, они же ВИА.
Песни про затерявшийся в памяти номер или о прокуроре поднявшем свою кровавую руку на счастье и покой честного карманника были всего лишь началом нашего большого творческого пути, а все эти выскочки—«Поющие гитары» и «Весёлые ребята»—фактически, украли наши песни. Нам и никому другому следовало спеть про кольцо Сатурна для суженой и заделать «Цыганочку» со знобящим электрогитарным вибрато. Просто, пока мы разогревались перед стартом распевками на тему, что голубей он не покупал, а у прохожих шарил по карманам, те повыскакивали раньше нас. Но мы не сдались…
На переменах в двухэтажном здании «Черевкиной школы», куда опять перевели наш девятый класс, мы собирались у окна на лестничной площадке между этажами и музыцыровали. Треугольная линейка из лёгкого металла, обычно применяемая для вычерчивания фигур в школьных тетрадках, ронялась на подоконник и превращалась в музыкальный инструмент, на котором Саша Родионенко, он же Радя, выстукивал ритмичный аккомпанемент для песен.
На моих вокальных данных Чуба сразу и безоговорочно поставил крест. Проблема крылась не в голосовых связках, а в ушах – я просто-напросто не слышал в какую степь пою. Спорить с экспертом не имело смысла – Чуба заканчивал музшколу по классу баяна, ему слышнее. У Влади, при проверке, диагностировался музыкальный слух и даже наличие кой-какого голоса, только неясно в какой из анатомических частей тот сидит. Так что вокалистов осталось всего два – сам Чуба, и Радя. чтобы под зудливый стук треугольника петь в терцию про лунный свет и дорогую пропажу, на зависть мне и Владе…
Скорее всего, что при всём накале своего желания, мы не продвинулись бы куда-то дальше того подоконника, не появись после зимних каникул новая учительница пения у нас в школе, по имени Валентина. Она выглядела как десятиклассница, но с женской причёской, когда на голове сооружают как бы пухло-круглую подушечку из волос.
На уроках она широко и откровенно раздвигала меха своего аккордеона и туго стискивала вспять и, чуть опередив бесконечный дребезг звонка на перемену, прятала инструмент в футляр, чтобы спешить с ним вместе на остановку трамвая, потому что вела пение ещё и школе № 12.
Валентина уверяла, что мы запросто можем поехать на Областной Смотр Молодых Талантов в город Сумы, если хорошенько поработаем, потому что до назначенной даты тут уж осталось всего ничего, а петь будут девушки из двенадцатой школы под наше инструментальное сопровождение, надо только отрепетировать, чтобы выступить как молодёжный ансамбль от Клуба КПВРЗ, потому что этот смотр не для школьников… Всё решается секундально, если знаешь за какие рога брать какого быка.
Репетиции проводились по вечерам, за сдвинутыми синими шторами кабинета Физики. В гитарную группу вошёл также один десятиклассник из двенадцатой, но с виду повзрослее. У него с Валентиной были нескрываемо особые отношения, до того по-хозяйски укутывал он шарфом её шею после репетиций, а она так доверительно клала голову ему на плечо, шагая через темень длинного коридора на выход.
Девушки из школы № 12 явились на репетиции всего пару раз и не в полном составе, но Валентина успокоила, что свою партию они и так знают. При заключительном прогоне на сцене Клуба, накануне выезда в Сумы, вынырнул ещё один певец, крепко упитанный молодой человек неизвестно из какой школы и из школы ли вообще, который пел соло:
"Здравствуй Русское поле,
Я твой тонкий колосок…"
Хор из восьми девушек от школы № 12 исполнял молодёжно-патриотическую песню о том, что комсомольцы прежде всего думают о Родине, а уж потом о себе. Затем Саша Родионенко, он же Радя, полуречитативом выдавал песню Высоцкого про братские могилы. Чуба остался не у дел – нахрен баян при аккордеоне? Но и без него мы, наверное, неплохо смотрелись – строй стройных девушек (белый верх, чёрный низ) плотным полукругом полулебёдушек (низ чёрный) тянулись к паре микрофонов, Валентина с перламутром своего аккордеона, Чепа позади одиночного барабана на невысокой стойке, три гитариста с акустическими гитарами на бечёвках от грифа и через плечо, и Володя Лиман на контрабасе.
Откуда взялся Лиман и почему без клички? Ниоткуда он не брался а всегда тут и был, десятиклассник из нашей школы, а живёт в конце Кузнечной в хате рядом с вековой Берёзой. По весне из дерева сдаивают с десяток трёхлитровых банок берёзового сока. Но сок, конечно, не одному только Лиману, потому что это длинная кирпичная хата из четырёх квартир. Отсутствие клички легко объясняется фактом, что его фамилия, сама по себе, звучит как блатная кликуха.
Что касается контрабаса, то он принадлежность эстрадного ансамбля Клуба. Не мог же Аксёнов сказать «нет» барабанщику из своего ансамбля.
Трудно предположить, что Вова Лиман умел играть или разбирался что к чему на этом контрабасе, скорее всего его желание влиться неповторимой звездой в ряды музиндустрии пылало не меньше моего. Он присоединился к нам без всяких проб, а просто на генеральной репетиции припёр на сцену контрабас с первого этажа.
Валентина попросила его играть на инструменте как можно тише, и пореже. Однако рьяный Лиман, полнясь неукротимым рвением и пылом, к концу прогона номеров до крови стёр два пальца правой руки—искусство жалости не знает к своим жертвам—но, чтобы было чем и дальше дёргать безжалостные струны, свои он раны изолентой замотал – ну Контрабас, погоди!..
Элеонора Николаевна, номинальная глава Детского сектора, отправилась с нами, как официальный руководитель Молодёжного ВИА, в одной из своих блузок с рюшечками крахмальной белизны и с брошью-камеей под воротничком. И—кто бы сомневался! – серёжки-хвостики неизбежно покачивались на своём законном месте.
В Сумы мы выехали утренним дизель-поездом. Ожидая пока его подадут на посадку, я поразился видом наших гитар, составленных как пирамида из винтовок Мосина, на утоптанном снегу перрона первой платформы. От них веяло—нет, скорее сквозило даже—какой-то пронзающей обнажённостью…
Областной дворец культуры гудел как улей от молодых талантов прибывших показать себя на Смотре. Нас прослушали в отдельной комнате два человека с блокнотами, куда они поставили нам птичку на участие в гала-концерте, что начинался в пять часов. Во всех соседних комнатах тоже полным ходом шли прослушивания и репетиции. В одной из них, впервые в жизни, я услышал и застолбенел от мяучащих вибрато живой электрогитары. Вау! Вау! Вся комната тонула в могуче-плывучих звуках…
Мы вышли в столовую неподалёку, где я подпал под чары Светы Василенко, одной из хористок от школы № 12. На обратном пути в дворец культуры я шёл как привязанный с её свободного боку, потому что другую сторону сопровождала её долговязая подружка и держала под руку. И это несмотря на тупое уханье и как бы безадресный, дебильный хохот моих друзей шагавших за спиной. Нет, это меня ничуть не отрезвило.
Во время заключительной репетиции Света забила меня окончательно. Из тесного строя чёрно-белых хористок она бросала на меня взгляд за взглядом своих блестящих, чуть подведённых тушью глаз только затем, чтоб тут же скромно опустить их в пол или выразительно устремить к пустому потолку…. Не раз, не два меня предостерегали авторы различных книг, что красавицы умеют стрелять глазами, но я и предположить не мог, что эти выстрелы сражают наповал.
После репетиции до концерта оставалось ещё два часа и я подошёл к Свете с приглашением сходить в кино. Она замялась и начала сомневаться – идти или не идти? Хотя её подружка, которая оказалась не такой уж и долговязой, поддержала моё предложение, уговаривая Свету пойти, конечно, а почему нет, а? Наши совместные усилия не смогли сломить нерешительность Светы, но, в конце концов, своей настойчивостью я добился от неё окончательного «нет» и отошёл с простреленным сердцем.
Я оставался при смерти до самого кинотеатра, где серебристый свет экрана погрузил меня в волшебный мир Франции XVII-го века с Жераром Филипом и Джиной Лолобриджитой в фильме Фанфан-Тюльпан. Они меня реанимировали.
Как прошло наше выступление на гала-концерте? С моим потоптанным медведем ухом, не мне судить. Однако когда три гитары дзенькают аккорды в унисон, трудно различить чья не строит. Изолента на искалеченных пальцах Вовы смягчала думканье струн контрабаса. Барабан Чепы не слишком выделялся, он вместо палочек приглушённо стучал джазовыми щётками эстрадного ансамбля. Аккордеон Валентины, прокатываясь по её энергичной фигуре, покрывал случаи непопадания в гармонию и прочие огрехи. Думаю, что в целом всё это звучало свежо, задорно, молодо и—самое главное! – с неподдельным патриотизмом.
После концерта автобус завода КПВРЗ, поджидавший нас у дворца культуры, полностью оправдал присутствие Элеоноры Николаевны на Областном Смотре. По пути в Конотоп все бросали многозначительные взгляды на меня и Свету, хотя мы сидели вовсе не рядом. Девушки хора перепели все песни, где есть намёки на очи, что сводят с ума, а также «Светик месяц, Светик ясный…» Света огрызалась, а мне было пофиг, хотя и неловко.
На следующий день в школе Володя Гуревич сто раз повторил тупую шутку, что наши конкуренты в КВН, школа № 12, меня завербовали в свой стан, завершая каждый повтор остроты своим громким продолжительным смехом. А на следующей перемене Толик Судак из нашего класса, ни с того, ни с сего, начал вещать, что Света Василенко – дочка начальника отделения милиции и один раз пришла в свою школу в затруханной спермой юбке. За подобные выпады в адрес возлюбленной следует вызывать на дуэль. Однако, на уроках Физкультуры Толик по росту стоял первым в строю. Он был крепким хлопцем из Подлипного и всё всегда знал, потому, наверное, что его мать преподавала Математику у нас в школе. Так что я просто стоял, как будто меня это никак не касается, и молча ненавидел блондинные завитки волос и полусонный взгляд мутно-голубых глаз Толика Судака.
Вскоре объединённый Юношеский Ансамбль принял участие в концерте Клуба, после которого я даже и не дёрнулся провожать Свету домой. Что убило мою любовь? Монотонная шутка и громкий смех Володи Гуревича, или компромат на юбку от всеведающего Судака?
Правду сказать, самый тяжкий удар нанёс факт проживания Светы на улице Деповской, которая тоже неблагоприятный район для посторонних влюблённых. Вадик Глущенко, он же Глуща, однажды проводил девушку до её хаты на Деповской, а потом его остановила шобла из десятка рыл, сбили с ног и понесли на носаках, шоб понимал – любовь зла. «Самое главное – закрыть голову руками, и дальше как-то уже и не доходит, шо тебя ногами месят», – делился он впоследствии жизненным опытом, полученным ни за что, ни про что.
~ ~ ~
Зима затянулась из-за такого небывалого снегопада, что улицу Нежинскую пришлось прогребать бульдозером. На пути из школы домой вместо того, чтоб идти по расчищенной дороге, я предпочёл перепрыгивать с глыбы на глыбу в торосах сдвинутого к заборам снега. Потеху пришлось прервать из-за резкой боли в паху и отрезок оставшийся до хаты я послушно следовал отпечаткам тракторных траков. Вечером мать, встревожившись моими стонами, потребовала показать, что там у меня не так. Я отказался и отец сказал: —«Ну мне-то можно, я тоже мужик». Мошонка распухла до размера чайной чашки и была твёрдой на ощупь. Отец нахмурился, а когда мать спросила из кухни: —«Так что там?», он ответил, что меня надо показать врачу… Это жутчайший вечер моей жизни – агония отчаяния и ужаса продлившаяся заполночь.
Утром укорочено болезненными шагами я пришёл с матерью в железнодорожную поликлинику рядом с Вокзалом. В регистратуре мне выдали бумажку с номером в очереди к врачу. Мы сели на стулья рядом с кабинетом специалиста в коридоре с гулким эхом. Когда пришёл мой черёд, пряча глаза от матери, я пробормотал, что если что я согласен на операцию, лишь бы всё было нормально.
Врач оказался женщиной, но то ли белый халат придал ей статус мужика или же страх утратить то, не знаю что, лишил меня стыдливости. Она сказала, что это растяжение и нужно делать спиртовые компрессы. За два дня мошонка вернулась в прежние очертания и я забыл панические страхи…
Седьмого марта Владя принёс в школу миниатюрную бутылочку с коньяком. Мы распили его втроём, по глотку каждому. Во рту стало тепло и мы смеялись громче и чаще, чем обычно, но ничего подобного блаженству от вина на дне рожденья Влади. С уроков нас распустили пораньше, ведь это предпраздничный канун Женского Дня и пока я дошёл до хаты всё совершенно выветрилось, оставив только тяжесть в голове. Чтоб освежиться, я залез на крышу хаты, потому что отец уже неделю делал мне мозги посбрасывать оттуда снег.
Верхушки четырёх труб едва выступавшие над снеговым заносом помогли сориентироваться где наш участок крыши. Она на хате уклонистая и уже под конец работы мои валенки заскользили по жести и я упал в узкий палисадник. Приземление прошло удачно – на обе ноги, в глубокий сугроб, но в сантиметре от моего бедра сквозь сугроб вытарчивал ряд стреловидно запиленных штакетин заборчика перед двором Турковых. Их увидав, я – обмер.
(….в те безвозвратно канувшие времена—не дотянуться, не дозваться, не искупить—я не ведал ещё, что все мои горести, радости и всякое такое прочее, исходят от той недосягаемой сволочи в непостижимо далёком будущем, которая растянулась сейчас на моей спине и слагает вот это письмо, в одноместной палатке, посреди тёмного леса на краю света, под неумолчный плеск реки, которую нынче кличут Варанда…)
В конце марта к нам в класс пришла врачебная комиссия с проверкой допризывников. Пока девушек увели в другую комнату для какой-то специальной лекции, врачи сказали нам раздеться, показать им спину, сажали на стул перед собой и стукали резиновым молоточком под коленкой, замеряли рост и смотрели члены.
В моей карточке допризывника в графе половой развитие поставили отметку N. Когда комиссия ушла, Толик Судак объяснил, что N означает «нормально» и всем ребятам поставили такую же, кроме Саши Шведова, а девушки, которые пришли обратно, когда мы уже поодевались, откуда-то о том узнали и теперь вон шепчутся и хихикают между собой с намёком.
~ ~ ~
Лето началось экзаменами за девятый класс. Больше всего боялись Химии – ни один нормальный учащийся с Посёлка не мог постичь все те бензольные кольца с валентными связями.
Как и большинство моих одноклассников, я вызубрил ответы на один из двадцати пяти экзаменационных билетов. На экзамене их номера раскладывались на столе экзаменаторов лицом книзу – выбирай! У меня имелся один шанс из двадцати пяти, я поднял номер и – проиграл. Однако, Татьяна Фёдоровна, она же Нуклезида, зачем-то начала меня вытягивать и в конце концов оценила мою безграмотность «четвёркой».
(….в те безвозвратно канувшие времена—не дотянуться, не дозваться, не искупить—я не ведал ещё, что и т. д., и т. п., и пр., и пр…)
Физик Бинкин, он же Бинкин, потому что, как ни странно, учащиеся не смогли подобрать ему кличку, ассистировал на экзамене и, пользуясь служебным положением, показывал Владе какой где номер разложен на столе. Поднимет бумажку, развернёт лицом к Владе, покивает, чтобы ободрить и вселить надежду, и кладёт где взял. Игра по-честному, без подтасовок. Хороша для заполнения досуга на длинном экзамене, называется «Введи Владю в Искушение».
Бедный Владя сидел в самом конце классной комнаты, с карманами полными шпаргалок, которые накатали прилежные одноклассницы, а после экзамена сгрузили ему, жалко же свои труды так просто выбросить. Но что ты в них поймёшь, видя впервые в жизни те формулы микроскопическим почерком на длинных, в гармошку сложенных, полосах бумаги? Ну и конечно, Владя охотно бы сменял все девичьи старания на координаты вызубренного номера. Бинкин же, своею честною игрой в искушение невинного отрока, щекотал свои садистские наклонности, без которых и педагога не бывает. Пока Татьяна Фёдоровна вытаскивала ещё кого-то и как бы этих игр не замечала, он показал все номера без исключения.
Садисты, как правило, методичны и любят безнаказанность, потому что на таком расстоянии Владя не мог различить ни одного номера, уж как он там ни щурился. Он потянул ещё два—исчерпав лимит попыток сменить билет—и тем поднял свои шансы до трёх из двадцати пяти, но снова промазал. Тем не менее, его не завалили, и Владя получил свою «тройку», а с нею пояснение от Бинкина: —«Это тебе за беспримесно пролетарское происхождение».
К своей одежде я никогда не придирался – носил, что дадут, лишь бы не грязная и не драная, но и за этим больше следила мать, чем я. Так что моя обнова—куртка из дерматина по выкройкам журнала Работница—это её идея, она же потом и шила. Деньги на дерматин нашлись, потому что отец перешёл уже работать в РемБазу слесарем и получал на 10 руб. больше.
Куртка получилась классная, чисто коричневого цвета, только манжеты и пояс более тёмной ткани. Если смотреть издали, она даже и поблескивала типа как бы кожаная. Через две недели дерматин на локтях облысел до своей тканой основы, но в момент награждения куртка ещё ничего была, шикарно смотрелась.
Да, Профсоюзный комитет завода КПВРЗ наградил меня за выдающееся активное участие в самодеятельности. На общезаводской конференции Профсоюза в Клубе, Председатель профкома лично вручил мне бесполезную грамоту и объёмистый бумажный свёрток, где оказалась маска и ласты из тёмной резины для подводного плавания, но, к сожалению, без трубки.
И всё равно, я один раз вывез это снаряжение на Сейм. Правда, плавать в ластах оказалось труднее, чем может показаться на просмотре Человека-Амфибии или фильмов Ива Кусто. К тому же вода постоянно просачивается в маску и попадает в нос, хотя, возможно по другому и не получается…
Однако, меня не манило изучение придонной жизни крупных водоёмов, потому что в то лето меня заботило только одно – трудоустройство. Деньги требовались позарез и много денег, потому что лишь я один оставался безлошадным.
У Влади мопед «Рига-4», у Чубы – «Десна-3», Чепа поставил бензиновый моторчик на свой велик и когда табун Поселковых мопедистов тарахтел вдоль Проспекта Мира, он типа замыкающего трещал следом метрах в тридцати… Но всё равно «Рига-4» самый крутой мопед. Владя, конечно, дал мне пару раз проехаться – мотор урчит, ветер в лицо, добавляешь скорость, красота! Но выпрашивать мопед у Чубы дохлый номер – оседлает его и стоит, ногами в землю, посмеивается, как куркуль.
– Ну, дай… чё, тебе жалко?
– Жалко у пчёлки в попке. Понял? А это – мопед.
– Ну шо ты жлобишься? Да я только до Профессийной и обратно…
В ответ только хаханьки.
– У, жлобяра!
Опять хиханьки.
Чепин велик с моторчиком я и сам не хочу. Но где взять деньги на мопед? Вот в чём вопрос…
Мать сказала, что после девятого класса принимают на Овощную базу, надо пойти в контору ОРСа на Переезде и написать заявление в Отделе кадров.
Звучало заманчиво – там же, наверное, клубника грузовиками, и арбузы в магазины тоже через базу, нет? Вот только примут ли? Мне же шестнадцать ещё не исполнилось. В тесно-тёмном длинном коридоре конторы ОРСа, я волновался сильнее, чем за все экзамены после девятого класса. Приняли!
Так начиналась моя трудовая карьера…
Овощная База в самом конце Деповской и туда я добираюсь на велике. Кроме меня на Базу трудоустроились ещё десять школьников, в основном из школы № 14. Я узнал одного з них – коротышка с длинными патлами, кликуха Люк, это он когда-то отвесил мне пощёчину за выстрел ему в спину. Он прошлого не поминает, а я тем более нет…
Поначалу работа заключалась в сортировке ящиков, пустых, конечно, какая там клубника. Целые надо относить в сарай, а которые нуждаются в ремонте, складывать рядом с сараем, ну а те что вдрызг – тащить к тем печкам под открытым небом посреди двора Овощной Базы…
Прибывший на Базу грузовик с овощами въезжает на весовую платформу для взвешивания. После разгрузки машину взвешивают снова, разность веса гружёного и пустого грузовика показывает сколько овощей привезли на Базу. При условии, что платформа работает правильно. Тут и возникает необходимость в опытном калибровщике, который знает как настраивать платформу. Для калибровки нужна также пробная тонна груза составленная из чугунных гирь весом по 20 кГ, а также рабочая сила, мы, для перемещения этой тонны из одного угла весовой платформы на другой, на другой, на другой, на середину, пока он что-то там подкручивает…
Отладка весовой платформы показала кто среди нас есть кто. Сперва это типа спортивного состязания, мы таскали гири обгоняя друг друга, к третьему углу начали замечать кто увиливает, а кто упёрто таскает до конца…
Потом несколько дней мы чистили картофелехранилище от запасов, что сгнили там зимой. Я и представить не мог, что в мире существует настолько невыносимо мерзкий смрад. Обмотав лица майками, мы грузим эту срань лопатами в двуручные корзины, вытаскиваем вывалить в бурьяны на задворках Базы. Число трудоустроенных школьников сократилось до пяти…
Основная рабочая сила Базы это бабы в чёрных халатах и разноцветных платках на волосах. Их дело сортировать морковь или бурак в хранилищах, а наше – уносить наполненные ими ящики. Усядутся на пустые ящики вокруг пыльной горы овощей и целый день не закрывают рта ни на минуту. Рассказывают друг другу нескончаемые повести про «него» и про «неё». О том как эта их «она» растолстела, потом стала худой, как щепка, ложилась в больницу, доказывала матери, что жить не может без «него» и умирала, потом обманывала его с другим и уезжала навсегда… А «он» высокий был, потом короткий, потом пузатый, лысый, черноволосый с кудрями, потом пропойца, «он» отказывался платить алименты и просил выйти за него замуж, его лечили от алкоголизма, а он сдирал линолеум с пола на кухне, чтоб отнести к любовнице, которая уж дважды вдова…
И так вот и будут лялякать пока белобрысый хлопец, по кличке Длинный, не скажет самой бойкой в кругу на перевёрнутой вверх дном таре у груды вялых овощей: —«Ну шо, дашь или как?»
– Да, враз! – отвечает она. – Да ещё так потяну, шо перерву надвое.
Тут бабы все начнут её зашикивать, да тю, мол, на тебя, да ты ж с дитём же ж говоришь!.
На обед я езжу домой – 20 минут туда, 20 минут обратно, 10 минут на суп и чай или, там, компот. Так что четыре раза в день я развиваю первую сумасшедше-космическую скорость, во всю накручиваю педали по бетону спуска в тоннель Путепровода. Да какой же работник Овощной Базы не любит быстрой езды? Йи-хуу!.
Каждое утро Начальник Овощной Базы распределяет кому где работать. Пару раз мне досталась должность помощника бондарей. Вся площадка перед их приземистой мастерской заставлена нуждающимися в ремонте бочками. Я вкатывал или втаскивал их волоком—с учётом степени увечья—в тесную комнату с верстаком. Два мужика в кепках и фартуках сбивали с потерпевшей железные обручи и бочка рассыпа́лась кучкой гнутых дощечек, которые они именовали клёпками. Бондари сортировали их, безнадёжных отбрасывали, восполняли нехватку из запаса от прежних ремонтов. Они стругали их и подгоняли одну к другой, собирали круглые днища из прямых обрезков, вставляли с торцов возрождённой бочки и заново набивали обручи.
