Сергей Николаевич Огольцов
Хулиганский Роман (в одном, охренеть каком длинном письме про совсем краткую жизнь), или …а так и текём тут себе, да…
В какой-то момент, в трансляцию ввяжется станция «Нинуля» и начнёт доказывать «Шкету», что тот сел на чужой кусок волны и что «Нинуля» уже целую неделю выходит именно в этом отрезке диапазона. Мало-помалу они начнут переходить на личности:
– Шо ты ото возбухаешь? Я ж тебя в Городе заловлю, пилюлéй навешаю.
– Шмакодявка! На кого бочку катишь? Давно в чужих руках не усцыкался?
– Поварнякай ото, так допросишься.
– Закрой поддувало!
Но всё это корректно, без употребления ненормативной лексики, потому что тогда и слов таких не знали, а просто крыли матом, но не по радио, а вживую.
Отец говорил, что даже наш приёмник-радиолу можно в два счёта переделать в такую радиостанцию, только нужен микрофон. Однако на наши с Чепой умильно льстивые уговоры превратить её поскорее, а микрофон мы враз достанем, он отвечал отказом, ведь это радиохулиганство, а по городу ездят спецмашины и пеленгуют таких подпольных хулиганов и—трах-бац! – штраф с конфискацией всей радиоаппаратуры в хате, вплоть до телевизора. Оно нам надо без телека остаться, а?
Иногда всё те же хулиганы вместо желанного Высоцкого затевали нудные переговоры о том у кого какой есть конденсатор и на какие диоды он согласен его променять. Наконец, назначали друг другу взаимовыгодную встречу на Миру́.
– А как я тебя узнáю?
– А нияк, я тебя знаю, сам подойду.
Вот и приходилось снова включать настроечный круг со всё тем же, сто раз слышанным Ободзинским, который всегда там.
~ ~ ~
Мир в Конотопе как, наверное, уже говорилось – это площадь перед кинотеатром «Мир», в конце Проспекта Мира.
Площадь Мира, перед одноимённым кинотеатром, окружала загородка из длинных параллелепипедов жилых пятиэтажек. В центре её имелось широкое круговое углубление с бортиками из гранита и железными трубами на дне. Фонтан включался раз в два года, взметнуть брандспойтно белую струю на полчасика.
Асфальтные дорожки под тёмной зеленью линейно взращённых Каштанов, брали начало от широких ступеней фасада Кинотеатра Мир и расходились к дальним углам Площади отделённым от Проспекта параллельными ему рельсами трамвайного пути, тротуаром и рядом Каштанов, которые выжили. Газоны запущенной травы под каштанами пересекались парой-другой самовольных тропинок, которые нарушали стройный замысел первоначальной планировки, но сокращали путь между аллеями, за что их хорошо утоптали. В каждой аллее под сенью деревьев прохлаждались две длинные скамьи тёмно-зелёной окраски и ещё пара той же породы паслись на незатенённом асфальте вокруг ненавязчиво усохшего фонтана.
Тёплыми вечерами Площадь превращалась в место… – что? променада? Ха! В Конотопе умеют называть вещи своими именами и поэтому: тёплыми вечерами Площадь превращалась в место «блядохода». Густые волны променадников неторопливо прохаживались по аллеям. Кругами. Не покидая Площади. Они рассматривали лица и одежду на публике циркулирующей в противоположном направлении и на тех, кому повезло с местом на скамьях.
В своём равномерном течении, они шелестели. Мягкий шелест неспешным шагам придавал тёмный слой—густеющий вокруг скамеек, но и в прочих местах неслабый—потому что как блядоходцы, так и сидячие наблюдатели сосредоточенно, споро и неустанно грызли семечки, сплёвывая чёрную несъедобную шелуху себе под ноги…
Иногда после фильма и я вливался в попутные струи до угла, за которым остановка трамвая. Случалось такое не часто, потому что от одной серии Фантомаса до следующей приходилось ждать по полгода.
В дневное время скамьи, в основном, пустовали, хотя один раз меня с Кубой подозвали пара жлобов лениво откинувшихся на спинку. Они потребовали отдать им копейки. Куба тут же начал божиться, что у нас такого добра нет и близко, а я предложил им: —«Сколько выпадет – всё тебе!», и вывернул карман штанов, ещё и прихлопнул по свесившемуся мешочку. Это был левый карман, потому что правый беспокоить не стоило с его десятью копейками на трамвай.
Жлобяра в тёмных очках оглянулся по сторонам и пригрозил избить меня, но со скамьи не встал. Его лень мы истолковали как разрешение проваливать и пошли дальше. Куба читал мне яростную проповедь за наглость, с которой я нарываюсь схлопотать по моей тупой морде…
Наверное, он был прав, а я не подумал, в порыве сделать изысканный жест – выдерг пустого кармана… Что выручило? Наверно, жлоб решил, что я под крышей блатных с авторитетом, а ещё с чего бы мог я так внаглую борзеть?.
– Явление Сергея Огольцова из Конотопа! – объявила Раиса, когда мы с Чепой ступили через порог в Детский сектор. Заметив, что я не понял юмора, она протянула журнал Пионер раскрытый на странице, где внизу, чётким чёрным шрифтом, стояло «Сергей Огольцов, город Конотоп».
Я уже и думать забыл про две тетрадные странички, где вёл беседу с болтливым гномиком, который примерещился задремавшему мне. Полгода прошло, как я отправил их на конкурс фантастических рассказов. А тут – хватит дрыхнуть, проснись, нас обокрали!
Журнальные страницы источали сладостный запах свежей типографской краски, от которого медленно закружилась голова. Ноги мои как бы ослабели и я ощутил мягкий удар в затылок, но почему-то изнутри. Осторожно, опустился я в среднее сиденье обшарпанного тандема-на-троих, возле балетного поручня под окном и прочёл публикацию, где из того, что я посылал на конкурс, остались лишь рожки да ножки.
Да, гном всё ещё сидел верхом на авторучке, но трепался про какого-то кинорежиссёра Птушко, неведомого мне ни сном ни духом. Однако ни в Детском секторе, ни дома я даже и не заикнулся, что моего в рассказе – гном да ручка, потому что не каждый день твоё произведение печатают в толстом журнале…
Летом мать потолстела и отец, с каким-то смущённым хмыком, спросил нас—их троих детей—что если нам завести ещё одного братика, а? Дали бы ему хорошее имя типа Алёшки. Ну, как?
Наташа сморщила свой нос и только фыркнула, Сашка тоже отмолчался, а я пожал плечами и спросил: —«Зачем?»
Предложенное прибавление в состав семьи казалось лишним не угрозой ухудшения условий жизни, но из-за вопиющей возрастной разницы между младенцем на повестке дня и предстоящими родителями. Так что отец убрал со своего лица заискивающую ухмылку и больше эту тему не затрагивал.
Через пару недель я случайно услыхал разговор матери с Тётей Людой: —«Я приняла таблетку, а тут ещё в ларёк бочки с пивом завезли, их тоже покатала и – всё». Так количественный состав семьи не изменился, но мать так и осталась толстой навсегда…
Её ларёк—будка из листового железа под жестяной крышей—был выгодно расположен на главной, заасфальтированной аллее Городского Парка Отдыха напротив Площади Мира. Висячий замок с задней двери заносился внутрь, поднималась остеклённая фрамуга окошка над торчащим снаружи прилавком и – ларёк готов к торговле в тени могучих Тополей…
Помимо разливного пива из крана внутри ларька, который мать соединяла толстым шлангом с бочками из потемневших пород дерева, одну за другой, в перечень ассортимента входили пачки печенья по 200 и 400 грамм, пара разновидностей развесных конфет-карамелек, табачные изделия, бутылочное ситро и вино в бутылках – Украинское фруктово-ягодное «Бiле Мiцне», тёмно-красное Грузинское «Ркацетели» и ещё какое-то, непонятной национальности, по имени «Рислинг», которое никто никогда не брал. «Белое Крепкое» не застаивалось и расходилось как горячие как бы пирожки, всё благодаря цене – 1 руб. 02 коп. вместе с тарой, которую потом ещё можно сдать за 12 коп. Сигареты-папиросы тоже шли неплохо, но основным двигателем торговли являлось разливное пиво. Когда случался перебой и бочки с пивом долго не завозили с торговой базы ОРСа, он же Отдел Рабочего Снабжения, мать начинала вздыхать и жаловаться заранее, что и в этом месяце торговый план её ларьком не выполнится и получку ей опять срежут.
Жизнь моя катилась своими маршрутами, которые редко пересекались с Городским Парком Отдыха, хотя мои брат-сестра иногда хвастались, что выпили в ларьке у мамы бесплатного ситра. Но случился один день, который я отбыл в том ларьке от звонка до звонка, из-за Советского разведчика Александра Белова под псевдонимом Иоганн Вайс…
В те бездонно минувшие времена подписаться на журнал Роман-Газетане представлялось возможным. Этот ежемесячник оправдывал своё имя рыхлой газетной бумагой и текстом в две колонки на страницу, но толщиной не уступал журналам Пионер, или Юность. И хотя в отделениях почты в списках подписной периодики Роман-Газета не значился, его всё ещё удавалось обнаружить на полках библиотек или одолжить у счастливого обладателя, который в свою очередь, выклянчил его у предыдущего счастливчика… Если какой-то роман оказывался слишком длинным для одного номера, его продолжение допечатывалось в следующем. Иногда, игнорируя название журнала, в нём помещали рассказы, или даже (крайне редко) стихи, по паре авторов на номер.
И вот, прослышав, что Роман-Газета недавно напечатал Щит и Меч Вадима Кожевникова, я рванул в библиотеку Клуба, где мне сказали, что все три номера с романом уже выдан кому-то на руки и у них составлен список желающих получить шедевр в порядке очереди.
Есессна, когда мать помянула, между прочим, что кто-то из её коллег дал ей все номера эпической шпионской саги, мои привычные маршруты выдрались из своих наезженных мест—с неслышным слуху тектоническим содроганием—развернулись, пересобрались и шмякнулись (опять-таки неслышно) до середины Городского Парка Отдыха, под стволы Тополей затенявших асфальт центральной аллеи вокруг стандартной будки торгового ларька, куда я и прибыл на следующее утро чуть ли не раньше его открытия.
Первый номер я прочёл в ларьке, сидя на жёстком проволочном ящике для пустых бутылок, пока не поумнел настолько, чтоб выдвинуться на ближайшую скамью снаружи, откуда возвращался лишь для смены номеров и посидеть за мать, пока она ходила в туалет парка, когда я что-то там ещё и продал.
К концу роман-газетного дня я целиком прожил карьеру Советского разведчика, он же Иоганн Вайс, от рядового Германского Вермахта до офицера по спецзаданиям в Германской разведывательной службе Абвера.
Торговля в тот день двигалась вяло, потому что пиво в ларьке уже два дня как закончилось и пустые бочки толпились снаружи вокруг задней двери. Однако с наступление сумерек, когда я вернулся в будку добивать последний номер под светом тусклой лампочки висевшей с потолка—в самом конце Второй Мировой войны—наплыв покупателей начал возрастать.
Ну вот!. И рухнувший Третий Рейх был аккуратно сложен в стопку с остальными номерами на ящик с пустой стеклотарой у двери. Я обернулся и увидел толпу рук вскинутых в Нацистском приветствии над прилавком, с мятыми рублёвками и пригоршнями копеек.
Мать обернулась ко мне и, в утешение, сказала: —«Подожди немного, я закрываюсь через полчаса, домой поедем вместе».
Я откинулся до упора спиной в железный занавес двери, чтоб не мешаться в её снование по ларьку за тем и этим… Объявленные полчаса минули, но хоровод у прилавка не утихал.
– Мамаша! Две бутылки «Биомицина» и печенье, маленькую!
– Тётя! Тётя! Пачку «Примы»!
– Сестричка! Бутылку «Крепкой Блондинки»!
– Белое кончилось.
– А шо ото в том ящике?
– Это Ркацители, по рубль 37.
– А, да хрен с ним! Шобы дома не трандели, будем пить Рыкацытели!
Наконец, Грузинское тоже кончилось, толпа рассосалась. Мать опустила фрамугу окошка, но пришлось поднимать опять – под жёлтым светом фонарей аллеи примчался рысью опоздавший и—с горя, что всё кончилось—купил бутылку непонятного дорогого «Рислинга» за один рубль 78 копеек, пусть и на 30 минут позже времени установленного для торговли спиртным.
Когда мать заперла ларёк и мы топали на остановку трамвая, я спросил, каждый ли день у неё тут такой дурдом.
– Нет, Серёжа. Просто сегодня воскресенье.
~ ~ ~
И снова лето и Кандыбино ждёт нас, но теперь, кроме плавок и бутерброда с плавленным сырком, туда нужна колода карт.
– Чей ход?
– Да, твой же!
– Без балды?
– Разуй глаза! Чепа ж сдавал!
– Вот это хлопец! Знает, что труд сделал из Обезьяны Человека! Пара вальтов ленивому Кубе…
– И тот же труд сделал из Человека Ломовую Лошадь! Дама и туз по масти…
– У меня нет, ходи давай.
– Ходют тут всякие, а потом плавки пропадают…
На каждом пляжном одеяле между смородинных кустов – жаркие баталии в Подкидного Дурака под музыку из портативных радиоприёмников. Самый завидный это, конечно, «Спидола» собранный на Рижском радиозаводе, лицевая сторона размером с тетрадку, а сам чуть толще кирпича. Вся телескопическая антенна приёмника упрятана в пластмассу корпуса, снаружи лишь кнопочка-макушка самой тонкой секции. Тянешь за неё и получается удочка для ловли станций на коротких волна. Длинные и средние и без антенны ловятся.
Но фиг ты что поймаешь на коротких. Половина диапазона тонет в шипении, вое и треске, потому что Наши глушат все те «голоса» на службе у ЦРУ—Голос Америки, Радио Свободы, Русскую Службу Би-Би-Си, и такое прочее—невыносимым радиошумом. Так что, на пляже все приёмники настроены на одну и ту же Всесоюзную Радиостанцию «Маяк», которая передаёт сигналы точного времени, краткую сводку новостей, а дальше поливает концертами по заявкам радиослушателей…
Но на Кандыбино одному лучше не потыкаться, и не только, что в Подкидного не с кем, а из соображений личной безопасности тоже. Один раз я не послушал совета Кубы с Чепой и переплыл на низкую дамбу рыбных озёр. На берегу торчали хлопцы моего возраста, один из них спросил на Украинском: —«Пеку бачив?»
– А Пека кто? – переспросил я в удивлении и—а шоб панимал—удар в челюсть. Они все разом поныряли и уплыли прочь. Не то, чтоб больно, но обидно, такая падлянка ни за что. Наверно, Загребельские… Но я-то им что сделал?
(…в те безвозвратно канувшие времена—не дотянуться, не дозваться, не искупить—я не ведал ещё, что все мои горести, радости и всякое такое прочее, исходят от той недосягаемой сволочи в непостижимо далёком будущем, которая растянулась сейчас на моей спине и слагает вот это письмо, в одноместной палатке, посреди тёмного леса на краю света, под неумолчный плеск реки, которую нынче кличут Варанда…)
Кандыбино не было единственным местом для купания. Случались моменты, когда на травянистых берегах большой заполненной водою балки в поле за Посёлком не хватало места для всех желающих, что съезжались трамваем аж из Города и пёрли ещё километр до неё, не поймёшь с чего.
А пару раз наша дружная троица сгоняла на великах на реку Езуч, и это уже совсем другая окраина города.
Сонное течение дремлет в тени толстых Верб, медленное до почти незаметности. И там довольно глубоко, в одном месте даже вышка стоит для прыжков в воду. Сварена из железных труб на три уровня – 1, 3 и 5 метров.
Мы по лесенке забрались на трёхметровый, сначала страшновато прыгать, хоть даже и «бомбочкой». Потом поднялись на доски пятиметрового. Посмотрели на воду—до того далеко внизу—и тихо-молча слезли пониже. Даже Куба…
А когда мы уже уезжали, какой-то мужик красиво так прыгнул с верхнего, «ласточкой». Единственный недостаток Езуча, что там пляжников ни души, кроме нас и того одиночного ныряльщика.
Но, конечно, самое популярное место летнего отдыха Конотопчан это песчаный пляж Залива на Сейму. Всего две остановки электричкой от Вокзала и там ещё с километр пройти через Берёзовую рощу и Сосновник. Однако, в то лето я туда не ездил. И не потому, что цена билета до платформы Присеймовье 20 коп., нет, туда по полвагона «зайцами» едут, столько всех понабивается, что кондуктора не успевают протиснуться через все за десять минут. И уж тем более не из-за ежелетней жатвы утопленников на Сейму—в основном подростки, а потом толпа в полгорода на похоронах. Нет, уж со мной такое не может случиться.
Причина в том, что на Сейм все отправлялись по выходным, как раз в те дни, когда у нас с Дядей Толиком рыбалка. Хотя пару раз заскакивали на Залив, ну так, проездом, с удочками и спиннингом принайтованными к багажнику «Явы»… Один раз даже с ночёвкой, недалеко от Пляжа на Заливе. Это когда брат Дяди Толика из областного центра, города Сумы, приехал свататься к Тёте Наташе из № 15 на Нежинской, где Архипенки пережидали пока умрёт Баба Катя.
Витя не лысый как его старший брат, Дядя Толик. Нет, у Вити все волосы на месте – светло-русые, зачёсаны торчком назад, как у стиляг конца пятидесятых. Ему уже за тридцать, так и Тётя Наташа из № 15 тоже уже не девочка. С другой стороны, вся хата № 15 и большой огород безраздельно принадлежит ей с её родителями.
В ту субботу Дядя Толик и я приехали к месту ночёвки с нашим неразлучным снаряжением, потому что утром нам дальше ехать вдоль берегов Сейма. Но на условленное место Москвич Тёти Наташиного отца ещё не приехал с остальными ночёвщиками.
Чтобы скоротать время, мы с Дядей Толиком поехали в пионерлагерь в Сосновом лесу, за полкилометра от Сейма. Ну и пока Дядя Толик сгонял ещё куда-то—«тут в одно место, не далеко»—я посмотрел кино в лагерном кинотеатре под открытым небом, а Сосны вместо стен. Миллион Лет До Нашей Эры называется. Класс. Там Тумака изгнали из племени брюнетов, а другое племя, блондины, его приняли, потому что он насадил на кол динозавра и тем самым спас ребёнка, тоже блондина. Кино кончилось, тут и Дядя Толик подъехал предупредить, что, если что, так мы его вместе смотрели.
Подъезжаем в назначенное место, а там отец Тёти Наташи уже привёз её и Тётю Люду с Ирочкой, и жениха Витю с ещё одним, самым младшим братом Дяди Толика. Они даже успели палатку поставить, за которой смутным пятном белел Москвич в отблесках костра перед палаткой.
В ночном небе звёзд насыпало больше, чем черноты. Я спустился на песчаную косу под крутым берегом и потрогал тихо струящуюся воду. До того тёплая, что не удержался и вошёл в реку. Нырять я не стал, а просто бродил, туда-сюда, по гладкому песчаному дну, что повторяло изгиб берега.
Скоро Витя и его невеста тоже спустились. Он захотел искупаться, хотя она уговаривала, что не надо, а я вернулся обсохнуть у костра, вокруг которого была уже сплошная ночь. Потом я подполз к краю высокого берега и посмотрел вниз. На фоне звёзд переливающихся в течении реки, два силуэта целовались, так романтично…
Наверное, моя голова тоже силуэтилась на фоне звёзд, потому что Витя крикнул «падла!» и махнул рукой. Невидимая в темноте галька ударила меня в лоб. Я крикнул: —«Мимо!»—и откатился от края. Врал, конечно, если бы мимо, то так больно не было бы.
Когда романтическая пара вернулась к костру, Витя спросил у меня – «Знаешь, что такое “напальчики”?» Я ответил, что не знаю и он сказал мне встать во весь рост и, когда я послушался, он упёр свой кулак мне в подбородок и резким толчком опрокинул на землю.
– Вот что такое «напальчики», – сказал он.
Лёжа навзничь у костра, я сказал: —«Витя, у моего друга Куба есть поговорка – врач на больных не обижается». – Но всё равно обидно было.
Женщины с Ирочкой провели ночь в машине, а все остальные в палатке. Утром я и Дядя Толик поехали удить по берегам, но улов совсем никудышный вышел – кот наплакал.
Больше я не видел ни Витю, ни Тётю Наташу, потому что свадьба их состоялась в Сумах, а потом молодожёны так там и остались…
Посреди лета, посреди недели и даже посреди рабочего дня, Дядя Толик вдруг вернулся домой. «Тащи удочки, быстро!»– крикнул он, вбегая в хату. Торопливо приматывая снасти к багажнику, он объяснил, что на Кандыбино прорвало дамбу рыбных озёр и вся рыба ушла в Езуч.
Мы промчались через весь город, перемахнули по Загребельскому мосту и только тогда Дядя Толик сбросил газ, выискивая свободное место на берегу реки. А это было не просто. Вдоль обоих берегов смешанная толпа из пацанов, подростков, мужиков стояли почти плечо в плечо, с лесом удочек в постоянном движении над оживлённо вздувшимся течением и выдёргивали оттуда пустые крючки или вспых трепыханья добычи.
Это был стихийный выходной. Это была яркая, мощная, убедительная демонстрация рыбачьих сил города Конотопа.
(…до сих пор задаюсь вопросом: был ли прорыв рыбных озёр каким-то невообразимым образом связан с Сумасшедшим Летом 68-го во Франции, или всё же сложившаяся тогда там революционная ситуация явилась таки следствием Кандыбинских событий?
Или же—что также возможно—и там, и там, имела место третья, пока ещё невыясненная, но, несомненно, общая причина…)
Дядя Толик поймал трёх увесистых зеркальных карпов, а мне совсем не повезло…
Через пару дней, мы с Чепой побывали на Кандыбино пешком. Рыбные озёра тянулись как полюшко широко поле покрытое коркой подсыхающей тины. Кое-где всё ещё зеленели полёгшие водоросли. В одном из таких мест оказалась мелкая, но длинная яма битком набитая живой рыбой. Мы вытаскивали их голыми руками за скользкую чешую. Не очень крупные, правда, сантиметров по двадцать. Чепа не забыл принести с собою мелкосетчатую сумку, а мне пришлось снять майку и снизу завязать узлом, чтоб загрузить улов.
Дома нажарили рыбы на обе семьи, и даже Жульке досталось. Тётя Люда подначивала Дядю Толика, что ездит-ездит, а столько ни разу не привёз.
~ ~ ~
Лето самая правильная пора для реконструкций и ремонта. Отец выпилил проём в глухой стене над керогазом и вставил остеклённую раму на петлях. Свет дня пришёл на веранду и она стала уютнее, и не надо всякий раз щёлкать выключателем лампочки, если пить хочется.
Потом пришёл черёд кухни. Всё вынесли во двор, кроме слишком тяжёлого холодильника у двери. За один тот день, мать и Тётя Люда побелили все стены, потолок и кирпичную плиту-печку. Они работали, пока всё не закончили, до слишком позднего вечера, чтоб заносить вещи обратно, так что просто помыли пол на кухне, а ночевать всем пришлось в нашей комнате.
Наташа уступила раскладушку Ирочке с Валериком, а сама вернулась на своё давнишнее место в ногах нашего с Сашей раскладного дивана. Пружинный матрас старших Архипенко занял середину комнаты и места, практически, не осталось, надо смотреть куда ногу втиснуть, чтоб пройти.
Нам с Сашей тоже пришлось лечь, но ноги мы пока что не поджимали для освобождения места под Наташу, потому что Тётя Люда решила искупаться на кухне, пока все смотрят телевизор. Из вещей оставленных ночевать во дворе она принесла зеркало в старой раме из дерева и повесила на его прежний гвоздь над холодильником. Потом она налила горячую воду в большой жестяной таз для стирки и сдвинула полосатые шторки в дверном проёме между кухней и комнатой. Свет в комнате выключили, чтобы на экране телевизора видимость лучше различалась, а звук спустили, но я всё равно бухтел, что не могу уснуть при звуке. А в ответ, как всегда, равнодушный совет: —«А ты не слушай, накройся с головой и – спи».
Тётя Люда плескалась на кухне, а потом позвала Дядю Толика потереть ей спину. Когда он вернулся и сел обратно на раскладушку заполненную его детьми, я заметил, что между шторками остался просвет, а в нём зеркало над холодильником с отражением широких досок пола, края жестяного таза и, частично, спины Тёти Люды сидящей в нём. И тогда я исполнил совет – накрылся одеялом с головой. Но не для сна.
Я расположил край одеяла шалашиком стоячим на деревянном подлокотнике раскладного дивана и сквозь него смотрел на отражение в далёком зеркале на стене кухни. В общем-то, смотреть почти не на что – клочки пены на мокрых досках пола и чуть шевелящаяся лопатка в спине Тёти Люды с прилипшей мокрой прядью чёрных волос. Потом остались только доски и край пустого таза, потому что Тётя Лида уже из него вылезла.
Но очень скоро она появилась вновь в раме зеркала—намного ближе и чётче—потому что подошла к нему и заслонила остальные отражения полотенцем на бёдрах и своей голой грудью. Она тонко улыбнулась хитрой улыбкой, облизнула свои губы и посмотрела прямо мне в глаза сквозь мой перископ из одеяла. Я тут же зажмурился и больше глаз не открывал, а только слушал, как она вытирает на кухне пол и пробирается в тесноту нашей комнаты…
Потом все улеглись по своим местам, телевизор и свет потушили. И только тогда я, наконец-то, медленно сдвинул жаркое одеяло со своей головы. Комната тонула в кромешной тьме. Чуть погодя в темноту вплелись различные посапывания со всех сторон, а снизу, там где на полу стоял матрас Архипенков, донеслось негромкое мерное поскрипывание, словно там ритмично стискивали и попускали тюк соломы. Я даже головы не повернул, во-первых, всё равно ни зги не видно, а к тому же, при моей начитанности, я и не глядя знал, что там занимаются любовью…
Шесть месяцев спустя, тёмным зимним вечером, когда мы с Чепой ходили в Завод помыться, он поманил меня заглянуть в окна женского отделения Заводской Бани льющие тёплый жёлтый свет на близлежащие сугробы в синеватой мгле. Я так и не подошёл. Стеснялся его присутствия? Не знаю. Но даже когда ходил в душ один, я всё равно не подглядывал в те окна…
Тем летом Раиса попросила нас тряхнуть стариной и выступить по детским садам города с гастролями кукольного театра. Меньше чем за неделю, мы дали десяток представлений. Утром приходили в указанный с вечера детсад, устанавливали ширму в их столовой, вешали задник, ставили перед ним штативы с избушкой и Ёлкой, которые привозил грузовичок Завода, показывали спектакль достопочтенной карапузной публике и двигали в следующий детский сад—декорации на том же грузовике, мы трамваем.
Куба строил намёки, что мы пашем «за спасибо», потому что никто не знает сколько Раиса лупит с директрис, с глазу на глаз в их кабинетах, но меня это не колыхало. Во-первых, Раиса покупала на всех самое дорогое мороженое, Пломбир за 28 коп., а один раз она даже сводила нас в кинотеатр им. Воронцова и это не её вина, что Западный Коридор оказалсятакой леденящей жутью. А сколько бы мы ни заработали за ту неделю не покроет стоимость билетов на фильмы, что мы годами смотрели по контрамаркам, которые, с её подачи, нам беспрекословно, год за годом, выписывал Директор Клуба Павел Митрофанович…
Одного лишь Клуба не хватало для удовлетворения всех и каждой из моих врождённых наклонностей. Даже с посещениями храма Мельпомены завуалированного личиной Детского Сектора, где уверовавшим в Неё воздавалось бесплатным доступом на кинофильмы (от чего они, конечно же, укреплялись в вере своей), я всегда испытывал тягу к зодчеству, и единственным местом потянуться оставался двор нашей хаты… Родители разрешили возведение экспериментальной конструкции в его углу с опорой на забор к Турковым из № 17, если только это не перекроет остальным жителям хаты свободный доступ к их секциям в длинном сарае.
Вместе с братом и Чепой, я отправился за стройматериалами в Рощу и, бродя по топким кочкам Болота, мы нарезали пару вязанок двухметровых хлыстов, добавили к добыче объёмистые охапки зелёных веток и транспортировали заготовку домой на двух великах.
Определённое количество доставленных хлыстов превратились в каркас решетчатой крыши хитроумно скреплённый кусками проволоки и бечёвок разного рода. Один край крыши опирался на забор к Турковым, а противоположный ему поддерживался каркасной стеной воздвигнутой по той же технологии из остальных хлыстов. Сноровистое вязание узлов и упорство в исполнении стоящей перед нами задачи вылились в конструкцию квадратно-гнездового стиля как бы крепкая клетка, в которой можно ходить на три-четыре шага, туда-обратно, почти не пригибая головы. Зелень веток продетых в клеточность хлысто-решётки обшила крышу и две стены, поскольку третьей стеной являлся дощатый забор, а четвёртая, своим отсутствием, служила удобно широким входом. Ух-ты!.. Входящему внутрь, сооружение дарило приятный аромат вянущей листвы, а снаружи ласкало взор своим присутствием в углу двора…
Через неделю листья увяли, но восторженность душевного подъёма, что появляется при творческом напряге, обшелушилась ещё раньше, поскольку встал вопрос, назойливый и неизбежный вопрос, что вынуждает всякого творца почесать в затылке: а дальше что?
Не станешь же создавать подпольную группу пионеров, как у Тимура и Его Команды, только потому, что у тебя во дворе имеется шалаш пригодный под штаб конспиративной организации, а? Тем более, когда уже перерос такие пионерские игры…
Так что мы с Чепой вернулись к своему всегдашнему занятию – метание кухонного ножа, для тренировки, в ствол старого Клёна над штабелем раскрошенных от древности кирпичей, потому что в тот год до Конотопских кинотеатров докатился, наконец-то, первый Советский вестерн Неуловимые Мстители, и нож Цыгана, вращаясь как пропеллер, пересёк серебряный экран, чтобы вонзиться в белый стан Берёзки.
Однако в реальной жизни это произведение неизвестного шабашника, самодельный кухонный нож, просто отскакивало от слишком твёрдой коры даже при ударе об неё концом как бы типа острия. Ну никак не вонзался зараза! Вот что значит запоздать со своим рождением и явиться на свет, когда все романтические революции и справедливые войны уже миновали и не скакать тебе на белом коне в погоне за врагами, что рассыпались по степи наутёк, и не строчить из раскалённого пулемёта, отбивая их остервенелую атаку.
Листья сооружения высохли, почернели и осыпались, но скелет клетки выстоял ещё пару лет…
~ ~ ~
И всё же мой архитектурный зуд не унимался. Следующее, неповторимое творение создавалось уже в одиночку и не совсем во дворе.
Сарайчик над земляным погребом Дузенко и халабуда над нашим стояли не вплотную, а на полуметровом удалении друг от друга, со стороны двора промежуток этот был грубо заколочен горбылями в позиции стоймя, однако заход к ним с тыла (протиснуться вдоль забора соседей из № 21) открывал доступ в узкую расселину между глухих дощатых стенок. Там-то я и создал свой персональный кабинет.
Кусок фанеры горизонтального закрепления поперёк упомянутых горбылей стал несомненным письменным столом в самом конце узкого тупичка. Кусок доски впёртый между тесных стен—пониже упомянутой фанеры—стал табуретом, который нужно переступить, а уж потом садиться. Отсутствие какой-либо иной мебели наполняло интерьер откровенно Спартанским духом и, следовательно, уберегало кабинет от непрошеных визитов со стороны моих брата-сестры и юных Архипенко. Ну допустим, кто-то проник в моё отсутствие и – что дальше, шантрапа?
Разумеется, Наташа не преминула всё равно наведаться, чтоб после фыркнуть своим любопытным носом и сказать «фи!» на шедевр моего зодчества—воистину жемчужина кабинетного дизайна, уютное решение для закутка в междосочном пространстве.
По завершении соорудительных работ, снова поднялся тот же сволочной вопрос: что дальше, а?. Ну… допустим… ага! Будет место для уединённых умосозерцаний не приметных ни для кого, кроме Жульки, которому никак не нравилось, что я навис над его территорией, пусть даже крепко ограждённый горбылями. Он с нескрываемым презрением вставал на лапы и удалялся в будку, при этом громко втаскивал вслед звенья своей цепи—как бы дверью перед твоим носом шарах! – как только я протискивался сзади в мою Спартанскую щель…
