Сергей Николаевич Огольцов
Хулиганский Роман (в одном, охренеть каком длинном письме про совсем краткую жизнь), или …а так и текём тут себе, да…
Спиной к окну между запертой дверью во двор и дверью в коридор медперсонала восседала белая фигура тучной медсестры и ни во что не вмешивалась. Трон свой она оставляла лишь после обеда – чинно прошествовать рядом с каталкой, что неспешно въезжала из коридора, торжественно поворачивала и достигала центра зала.
– Лекарства! – Взвивался радостный клич в различных концах толпы.
Они сбегались, грудились в толкучку вокруг кормушки на колёсах, выхватывали кому что приглянётся в россыпи поверх клеёнки—таблетки аптечных расцветок и величин. Вскоре после в толпе появлялись стеклоглазые. Чёрный рынок переживал заметный рост обменных операций.
Чтоб чем-то коротать безгранично свободное время, я пошёл путём Ленина и Дин Рида, разминочно меривших камеру шагами. Зал, разумеется, предоставлял больше простора и позволял выписывать широкие эллипсы орбиты. От окна в одном краю до окна и запертой двери в другом. И снова. И снова. И снова. Безжалостный убийца времени…
Движущихся тел в зале хватало с избытком, мне приходилось лавировать, уклоняться, избегать столкновений, тем более, что пространство я преодолевал довольно скорым шагом.
Некоторые обратили внимание. Блондин из пары Реальных Пацанов принялся выбивать ритм барабанов судьбы по обложке толстой книги, которую постоянно носил подмышкой, в такт топоту моих сапог по полу.
– Чё ты дуру гонишь? Оно те нада? – прокричал мне вслед его пахановатый кент, который косил под издёрганного интеллигента.
– Попробуй – сам приколешься! – откликнулся я, уносясь к дальнейшему апогею в моём эллипсе.
Один из активистов Брауновского движения, плотно роившегося у стен, вдруг раскусил в чём суть. С радостным курлыканьем он тоже начал выписывать эллипсы орбиты, правда не вдоль,
а поперёк зала.
– Огольцов заразил Баранова! – заверещал из толпы какой-то сексот с доносом белой королеве на троне. Но та ни во что не вмешивалась.
Ходить было больно, потому что правый оказался «испанским сапогом» из арсенала орудий пыток Святой Инквизиции – на два размера меньше моего. Я продержался всего день, а на второй решил, что хватит из себя Русалочку строить и обратился к медсестре. Она покинула свой трон и отлучилась в медкоридорчик, принести мне тапочки общего образца, только расшлёпанные вдрызг. Моё движение по орбите обрело безболезненность, но и ощутимо замедлилось…
Стоит что-либо поправить, как тут же м вылезет следующее нестерпимое неудобство. Например, пуговица в поясе пижамных штанов, что постоянно выстёгивается из чересчур раздолбанной петли. Мне надоела жизнь с подстраховочной ухваткой за верх штанов, чтобы они не падали. и я вновь вывел медсестру из состояния летаргического невмешательства просьбой об иголке с ниткой.
Как только ремонт завершился, другая медсестра взошла из врачебного коридора и огласила список идущих в Клуб. Среди оглашённых прозвучало и моё имя…
Наш недюжинный караван (тринадцатою оказалась медсестра, она же предводитель-проводник) неспешно поглощал пространство по прямой, хотя случались и повороты, замыкающий в строю нашей пижамной цепочки оказался одетым в чёрную робу рабочего. Одолев подъём ступеней, мы оказались в длинной галерее перехода в следующее здание. Пожухлое предзимнее поле за окнами подсказывало отдалёнными стрелами в чёрно-жёлтых щитах-указателях путь к невидимому аэродрому. На подоконниках теснились кактусы в горшочках в сопровождении рукописных инструкции на случай сердобольных, но агрономически безграмотных караванов: «кактусы не поливать!»…
Клуб оказался классическим клубом со сценой перед залом фанерных сидений и наглядной агитацией по стенам:
Хлеб – всему голова!
Экономика должна быть экономной!
Будет хлеб, будет и песня!
вперемешку с листами блошино-кирпичных поцелуев подлиннее, убористым шрифтом.
Наш замыкающий тормознулся у первого же от входа текста и – прикипел задрав голову вверх и временами почёсывая кепку в районе темени, для чего ему приходилось вынимать руки из-за спины в традиционной народно-бытовой позиции привитой вездесущей Зоной.
Я сел в последний ряд. Над сценой зажглись софиты, на неё вышел человек в докторском халате с баяном на ремне через плечо и выражением неудовольствия лица потревоженного в неурочный час.
Ещё две медсестры приконвоировали следующий караван – дюжину женщин в серых халатах поверх казённо-белого исподнего белья. Две-три из них прошли к сиденьям в середине зала, где их тут же обсели пара Реальных Пацанов. Им бы семечек туда и клуб из классического превратится в реальный…
Баянист заиграл и в проходе перед сценой начались танцы… По центральному проходу женщина лет сорока летящей девичьей походкой пронесла милую улыбку в конец зала и пригласила меня на белый танец.
– Извините, вальс никак не умею.
Она ушла унося опущенное лицо. Утрата. Утрата…
Всё дальше катились Дунайские Волны Штрауса, но вальса никто не танцевал, а просто топтались на месте, по парно. Пара пар поднялись на сцену. В одной из показательных оказался юноша с асинхронными глазами. Но на этот раз оба его взгляда скрестились в общей точке, запутавшись в высоком мягком пуху серой мохеровой шапочки его партнёрши – медсестры в белом халате. Кто кого приглашал?.
Дам увели первыми, а затем уже и наш караван. Замыкавший нас рабочий мужик оторвался от всё той же цитаты в настенном плакате и занял привычное место в строю, так и не разжав извечной зэковской смычки рук за спиной…
~ ~ ~
Помимо накручивания орбитальных витков по залу и визитации клубного бала, я ещё читал. Пришлось попросить блондина из пары Реальных Пацанов выдать мне его подмышечный том, по которому тот барабанил и он с готовностью согласился. Это оказался сборник рассказов Тамаза Чиладзе в переводе с Грузинского. Мне понравился, хотя в оригинале, наверняка, лучше. Он способен прозрить невидимое всем, которые как все. Они незрячи. Не обучены.
На третий день я сидел у окна рядом с запертой дверью во двор, куда опускался первый снег из медленных тихих снежинок. Я то посматривал на них, то читал Судьюи Палача Дюренматта, из соседней палаты, читанную много лет назад. У меня за спиной, суматошил, орал, бормотал, спотыкался весь этот современный мир в срезе и преломлении пятым отделением четвёртого километра. Он мне уже наскучил.
Но дочитать я не успел – лёгкий стук в стекло снаружи заставил поднять голову. На тонком покрове мягкого снега стояла Ира, она улыбалась мне. Медленные снежинки безмолвно проплывали вокруг её лица в охвате плотной шапочкой из чёрных ниток. Так красиво…
Медсестра принесла мою одежду и я вошёл в палату переодеться. Потом я вернулся в зал, где частицы общества не вполне утратившие связь со здесь и сейчас пришли в изумление, что я так скоро покидаю придворную жизнь. Кто-то, пряча своё истинное лицо за столпотворением Брауновского движения, злобно выкрикнул, что так нельзя. Но это, наверняка, не Баранов был, он – жизнерадостный.
Взвинченный близостью освобождения, я сделал шаг вперёд, вскинул руку со стиснутым в ораторской манере кулаком и выкрикнул, что благодарен всем за всё и обещаю помнить. В ответ вспыхнул стихийный митинг, но я уже сделал шаг за стеклянную дверь во врачебный коридор. По пути в кабинет Тамары, в какой-то открытой пустой комнате, я увидал одинокую старуху в халате и головном платке. Она ползала на четвереньках по полу выстраивая большие кубики, размером чуть крупнее кирпичей, в две неровные линии.
Тамара сказала Ире, что моё лечение ещё не начато, но раз уж она так настаивает то пусть забирает и не надо слишком переживать – такие отклонения как у меня вполне обычная аномалия среди докторов наук. Это она так утешала Иру.
(…правда на меня этот капкан не сработал, к тому времени я уже нашёл эффективный способ держать свою мегаломанию в узде, но Ира, по-видимому, поверила мнению специалиста. Во всяком случае, два года спустя на мой день рождения она подарила мне однотомник Валентина Плеханова, да, того самого сукина сына, что завёз инфекцию марксизма в Россию.
На обороте твёрдой обложки его сочинений, она пожелала мне стать таким же умным как он, потому что она ждёт этого. Выходит, ждала как минимум ещё два года, хотя Фрейдисты утверждают, что полтора самый крайний срок…)
Обращаясь ко мне, Тамара прописала мне специальное средство для возвращения в себя – каждый вечер смотреть программу Время.
Несколько лет я неукоснительно исполнял её предписания и навострился с точностью до трёх дней предсказывать авиакатастрофы или прибытие в Москву делегации Коммунистической партии Парагвая с кратким рабочим визитом. Но потом мне наскучило и я бросил принимать эту микстуру, оправдываясь поговоркой, что горбатого могила исправит и тогда я уже точно буду как все.
(…О, до чего обворожительно, приятно, прекрасно устроен этот мир, если не зрить ему в корень.
“…состоялся симпозиум под эгидой ЮНЕСКО…”
Какой чарующий звон исходит от каждого слова этой великолепной строки!.
Но стоит дорыться до грубых, простецких корней, где «эгида» – шкура ободранная с козла, а «симпозиум» обозначает коллективную попойку, то, стиснув виски, восклицаешь совместно с классиком: скучно жить на свете, господа, ничего нового—опять и снова, как всегда—пьянка с групповухой под козьей дублёнкой простипомы Юнески…)
"Как прекрасен этот мир,
Посмотри!
Как прекра-а-а-сен этот ми-и-ир!.."
~~~~~
~ ~ ~ супружеская жизнь
СМП-615, он же Строительно-Монтажный Поезд под тем же номером, находился примерно там, где я когда-то жевал траву оголодавши в достопамятном велопробеге на Сейм и обратно, только на другой обочине дороги. Незабвенный выпас происходил за городской чертой, но Конотоп рос и пастбище стало частью окраинного района неофициально именуемого «На-Семи-Ветрах». Конотопчанам не занимать поэтичного ви́дения мира.
7 декабря 1979, после непродолжительного визита на 4-й километр под Черниговом, я пришёл в СМП-615, потому что ни один трамвайный или автобусный маршрут туда не дотягивался, это же у чёрта на куличках, у самого края На-Семи-Ветрах.
И близко не могу представить причин, подтолкнувших начальника отдела кадров по ходу нашего собеседования корёжиться лицом так, что рожи Славика Аксянова на фоне таких корчей блекли до уровня бездарно пресного дилетантизма. В какой-то момент, он вдруг схватил широкую деревянную линейку со своего стола и начал прикрывать ею свой левый глаз. Боялся меня сглазить? Предположить похмелье источником столь извращённых передёргов не получалось – шла вторая половина рабочего дня и оно—даже если допустить с натяжкой, что как-то не сложилось чем утушить—уже должно бы было своё отколбасить. Один из тех случаев, на которые остаётся лишь пожать плечами и забыть.
Тем не менее, ему удалось принять меня на работу и даже объяснить, что организации достаются 10 % построенных ею квартир для последующего распределения между работниками СМП-615 в порядке установленной очереди на улучшение жилищных условий. В текущий момент идёт строительство 110-квартирного дома, а в очереди стоят 23 желающих. Конечно да, я подал заявление и стал двадцать четвёртым. Меня не отпугнул даже тот факт, что после сдачи 110-квартирного мне автоматически придётся стать тринадцатым. Зато не более чем через два дома я точно получу квартиру для своей семьи. Тогда я не подозревал, что далеко не всё настолько арифметически прямолинейно. А начальник отдела кадров не успел ввести меня в курс нюансов, потому что сменил место работы и на его должность пришёл моложавый пенсионер из вооружённых сил.
С новым начальником отдела кадров всё было ясно и субординатно, поскольку отставной майор Петухов держал выражения лица под контролем натренированным армейскими буднями… Впрочем, физиогномика чехарды начальников не так уж и важна, ведь главными людьми в моей жизни на предстоящие шесть лет стала бригада каменщиков.
В СМП-615 насчитывалась всего одна такая бригада, все остальные—штукатуры, сварщики, плотники, сантехники—приходили на возводимые объекты после нас. Рабочие растворо-бетонного узла, как и крановщики, снабженцы, грузчики являлись вспомогательным звеном, работали на нас, ну и ещё куда пошлют… Даже инженеры и счетоводы вторичны по сравнению с нами.
Именно мы приходили в глубокие котлованы и заполняли их кладкой многотонных бетонных блоков фундамента при помощи автокрановщика Гавкалова. Затем начиналась эпопея роста стен и «начинки» здания методом «кирпич на кирпич», чему содействовали крановщики башенного крана – Микола, Коля и Виталя – каждый в свой черёд. Менялись крановые, менялись сварщики, но мы оставались и делали своё дело, ибо кто, если не мы изменит пространство?.
Вместо заполненной воздухом пустоты для пролёта бродячих вороньих стай и прочих пернатых, поднялись лестничные марши, а по ним, на недосягаемые прежде высоты, пошли жильцы к своим домашним очагам и обратно. Бездельным воронам пришлось менять маршруты полётов. Бесспорно, многоквартирные жилые дома являлись результатом совместного труда всех перечисленных, а также и не упомянутых структур СМП, но остриём продвижения к осуществлению вековечной мечты человечества о нормальных жилищных условиях являлись именно мы – каменщики.
Непросто быть остриём. Ни стены кабинета, ни стёкла кабины, ни шпангоуты бортов не укроют тебя от низких капризов и пакостных взбрыков погодных условий. Вся твоя защита – спецовка, каска и кирзовые башмаки (зимой добавится бушлат и шапка) всё остальное—не укрытое ими—становится добычей палящего солнца, хлещущих дождей, безжалостных вихрей и трескучих морозов. Не каждый выдержит, не всякому дано быть каменщиком день за днём.
Много с кем довелось мне работать и в СМП-615 и за его пределами, но именно эти двенадцать навсегда остаются «нашей бригадой»:
Мыкола Хижняк – бригадир;
два Петра—Лысун и Кирпа—каменщики;
два Григория—Григорий Григорьевич и Гриня, его тёзка, по прозвищу Мелехов (вследствие сериала Тихий Дон на ЦТ) – каменщики;
две Андреевны (от разных отцов, в разных семьях) – Любовь и Анна—каменщицы;
Лида и Вита – каменщицы;
Вера Шарапова и Катерина – строповщицы; и
Серёга Огольцов – каменщик.
В Конотопе легко распознать многоквартирные здания построенные нашей бригадой, все они полосатые. Начиная стены этажа, мы поднимали пояс периметра кладкой красного кирпича (6 см х 12 см х 25 см) с клеймом «КК» на ребре – «Конотопский Кирпичный». «З»– «завод»—отсутствовала, вместо неё стояли палочки: «I» – выработан в первую смену, «II» – вторая смена, и так далее.
Когда пояс вырастал до нижнего уровня оконных проёмов, кладку столбиков между оконными проёмами и откосы балконных дверей мы продолжали уже белым силикатным кирпичом (9 см х 12 см х 25 см), без опознавательных знаков происхождения.
Столбики, выложенные на всю высоту окна, соединялись бетонными перемычками, которые подавал башенный кран. В завершающие ряды поверх перемычек снова шёл красный кирпич.
Глядя со стороны – ещё один этаж готов (красно-бело-красный), но быстро лишь сказка сказывается… Пришло время «начинки» – кладки внутренних стен: несущей продольно-осевой, она же «капиталка» и поперечных, что разделяют секции соседствующих подъездов, а также соседние квартире в одной и той же секции. Затем сложить из гипсовых плит (8 см х 40 см х 80 см) перегородки разделяющие каждую квартиру на коридоры и комнаты и поставить раздельные санузлы из красного кирпича «на ребро» (и только из красного, потому что силикатный, как и гипс, боится влаги.)
Вот теперь этаж можно перекрывать бетонными плитами, подплывающими по воздуху под стрелой башенного крана на туго натянутых стальных тросах с крюками, которые Катерина и Вера Шарапова внизу, на земле, завели в четыре петли самой верхней из штабеля таких же плит длиною в 5,6 метров и шириною 1,2 метров или же в 1 метр ровно.
Разница в ширине плит даёт возможность точно уложиться в ширину подъезда, не наезжая на стены лестничной клетки, потому что перекрывать их наглухо нельзя – именно в них выложены вентиляционные каналы кухонь и санузлов… А если завезены плиты только одной ширины и варьировать нечем?
(…дефициты эпохи плановой экономики научили не привередничать и хватать что подвернётся, пока хоть это есть…)
Что если не из чего выбирать в штабелях плит перекрытия, а?
Тоже не беда! Есть лом, кувалда, два Петра, два Григория, один Серёга и бригадир Хижняк – сменяя друг друга на инструменте, они доведут плиту до нужной кондиции.
Перекрытие этажа – ответственный момент (первые год-полтора мне эта честь не выпадала).
Кран постепенно опускает поднесённую плиту на две несущие стены: наружную и осевую (капиталку) покрытые раствором на ширину соединяющей их плиты. Бригадир вместе с доверенным каменщиком ложатся животами поперёк уложенной плиты и свешивают головы за её край, проверить как хорошо вписалось её брюхо в ряд смонтированных до неё, потому что их низ станет потолком будущей квартиры. Если надо – кран приподымет плиту и отведёт в сторону, а в месте её опирания на стену будет добавлен раствор или же наоборот – соскре́бен. Ведь тут людям жить!
Наконец, придирчивые взгляды двух свешенных голов удовлетворены её соответствием общей ровности перекрытия и бригадир кричит долгожданное слово:
– Поедя́т!
Это так он переиначил слово «пойдёт!», что означает «будущие жильцы будут счастливы и глубоко удовлетворены качеством строительных работ!»
Кран даёт слабину натянутым тросам, крючки вынуты из железа петель и со звоном брошены на бетон верхнего слоя плиты. Стрела крана приподымается и разворачивается, унося свой массивный крюк с висячими на нём четырьмя стропами «паука», у каждой на конце недавно вынутый крючок. Пошатывая—с грохотом и лязгом—ажурный каркас башни, кран катит прочь по рельсам подкранового пути, к штабелю плит, где, на верхней, стоят уже и ждут Вера Шарапова и Катерина, чтоб растащить крючки строп по дырам с петлями на её концах… Технология выверенная десятилетиями пользования…
~ ~ ~
Утром, к половине восьмого, работники СМП-615 собирались на привокзальной площади в ожидании, когда от угла двухэтажного, но мощного здания вокзала хлынет густой поток рабочих и служащих прибывших в Конотоп первой электричкой со станций Бахмач, Халимоново, Хутор Халимоново и Куколка. Подъехавшие коллеги смешивались с присутствующими и уже все вместе начинали ждать свой автобус.
Мы образовывали широкий круг, но не для хоровода, а для неспешного обмена новостями, приколами или замечаниями о мелочах текущей жизни привокзальной площади, что возвращалась уже в своё тихое русло после ежеутреннего наплыва. Движения транспорта на площади не отмечалось, а только шевеление (вдоль её периметра) других кругов в ожидании их автобусов, но наш – шире всех и самый весёлый.
(…в кругу есть что-то семейное, зачаток общности. В кругу видишь больше людских лиц, чем стоя в строю…)
Наконец, из улицы Клубная появлялся наш автобус, Наша Чаечка, названный так из-за машин марки Чайка, для провоза правительственных делегаций из аэропорта Шереметьево в Кремль на переговоры. Она осторожно переваливала через рельсы трамвайного пути и миновала одноэтажное здание вокзальной милиции на углу площади, потом столб со знаком стоянки такси, хотя те, почему-то, этот столб избегали. Завершая медленный круг почёта, автобус останавливался возле нашего весёлого круга и, чихнув дверями, распахивал их.
От площади, он повезёт нас мимо Лунатика, мимо школы № 12, мимо трамвайного депо к оконечности На-Семи-Ветрах, чтобы наша бригада сошла возле 110-квартирного, а автобус отправится дальше и ещё через полкилометра или того около, доставит своих пассажиров на обширную территорию базы СМП-615 в оцеплении оградой из бетонных плит. Однако не все рабочие нашей бригады приезжали Чаечкой, поскольку большинство их жили в 50-квартирной пятиэтажке или в бараках общежития и они приходили пешком.
Мы переодевались в бесколёсном вагончике из горизонтально-длинных досок коричневой окраски. В левом углу тамбура за входной дверью толпились держаки прислонённых к стене лопат в засохшем цементном растворе, над стопками вёдер разнообразно помятой жести, откуда торчали рукояти наших кельм и кирочек и свисали витки белесой лески—хвостики железных отвесов.
Внутрення дверь тамбура открывала комнату под низким потолком из той же доски-вагонки, но уже без краски и с одним окном над рубцами-шрамами в длинном столе и лавке вдоль его края, рядочек узких шкафчиков для одежды скрывал каждую из торцевых стен. Большую часть помещения поглощал обширный короб вроде как бы нары в обшивке из азбесто-цементных листов, что прятали электрические потроха тэнов отопления. Сваренная из арматуры продольная рама над ним, выдерживала навал наших утяжелённых влагой бушлатов для просушки после дождя.
Женщины переодевались в вагончике мастера. В отличие от нашего, тот стоял на высоких колёсах и нуждался в приставном крыльце под дверью в центре длинной стороны. Вагончик мастера обит был жестью в краске выгорело-защитного цвета и имел два окна, разделяясь в тамбуре на два отсека – одно для текущего мастера и пухлых пачек чертежей сооружаемого объекта, второе для женщин бригады.
В тёмное время суток в отсеке мастера спали два сторожа-пенсионера, сменявшие друг друга еженощно. Один из них, с бравой фамилией Рогов, носил гимнастёрку пэша с рядками орденских планок, офицерский ремень, галифе и сапоги из хромовой кожи, а на голове суконную фуражку по моде тридцатых годов, как у маршала Жукова на Халкин-Голе, когда тот был ещё комбригом. Под длинным козырьком фуражки суровилось лицо Римского легионера, изношенное в походах против варваров-тевтонов и проступала неизгладимая обида на заведующего Конотопским собесом. Это чувство укоренилось в Рогове из-за одной всего лишь реплики, которой упомянутое должностное лицо утешало своего зама за неплотно прикрытой дверью: —«Терпение, коллега, их уже немного осталось».
Второй сторож ходил в гражданке, а прежде носил форму мента и подвергал задержанных по пьяни мужиков садистскому тесту собственного изобретения: кто мог выговорить «Джавахарлал Неру», тех отпускал, а фонетически безнадёжных отправлял в вытрезвитель.
(…Конотоп есть Конотоп, тут даже рядовой мент знает и популяризирует имя первого президента Индии…)
В ночь своего дежурства бывший милиционер перекрывал листом картона окно в отсеке мастера, изнутри. Иначе он не мог заснуть. Аукнулись годы молодости – его армейская служба проходила в подразделениях по борьбе с Бандеровцами, а в закарпатских гарнизонах окна казарм на ночь закрывали щитами из толстых досок, чтоб сон военнослужащих не потревожили гранаты партизан сквозь стёкла…
Переодевшись в рабочее, вся бригада сходилась в мужском вагончике на сводку новостей Семи Ветров, барачных общежитий и самого СМП-615. Иногда, для разнообразия, Григорий Григорьевич начинал наезжать на Гриню, что в восемь часов тот обязан стоять на линии, звякать кельмой и мантулить кирпич на кирпич. Гриня на это радостно хихикал и с готовность соглашался: —«А то ж!» Потому что, покуда не подвезут раствор и кран не подаст его на линию, каменщикам там делать, практически, нечего.
Раствор, он же грязь, доставлен будет самосвалом. Тот даст задний и задерёт свой кузов над рядами пустых растворных ящиков из листового железа. Груз поползёт вниз по крутому уклону, но целиком не вывалится. Хорошо, если половина… Во-1-х, по пути с растворо-бетонного узла раствор осел и уплотнился, выжимая воду из жижи и это, в основном, вода скатилась в ящики на земле. А во-2-х, дно кузова и его стенки уже давно и далеко не гладки, а покрыты слоями замёрзшего, поверх замёрзшего, поверх замёрзшего раствора зимой или засохшего, поверх засохшего, поверх засохшего при подвозе летом. Поэтому нужно взобраться на задний борт отвисающий от поднятого кузова. Он будет качаться под ногами в своих петлях, так что одну из ног нужно упереть в боковой, поднятый к небу борт, для устойчивости. Стоя оставшейся ногой на узкой кромке заднего, качающегося, борта, подрезай лопатой слежавшийся в кузове раствор, чтобы он пластами соскальзывал в кучу на ящиках. Когда подрезанный пласт с шуршащим шумом поползёт и свалиться, кузов дрогнет и бурно зашатается от облегчения. Тут важно не утратить равновесие, а устоять на заднем борту..
Самосвал уедет, оставив груду раствора поверх четырёх-пяти ящиков. Но это неправильно – каждому каменщику полагается отдельный ящик. Катерина и Вера Шарапова восстанавливают справедливое распределение своими совковыми лопатами.
Хотя к ящику приварены четыре петли для крючков, они его цепляют лишь за две, по диагонали, чтобы кран одной ходкой мог подать раствор сразу двум каменщикам. Больше не получится – на «пауке» всего лишь четыре крючка…
А тем временем каменщики подняли из вагончика на линию свои инструменты… Та часть стены, на которой предстоит работать бригаде, называется «захватка». Из конца в конец захватки зачаливается «шнýрка»—толстая рыболовная леска, местами испачканная присохшим раствором, с хвостатыми узлами там, где чья-то неосмотрительная кельмы рассекла надвое её—туго натянутую вдоль растущей стены—чем вызвала разноголосую, но единогласно укоризненную реакцию каменщиков вдоль захватки:
– Какая опять падла?..
Шнýрка нужна для поддержания общей горизонтальности в порядовке кирпичной кладки, тем-то и объясняется непрестанно пристальное к ней внимание, не одним так другим каменщиком.
Справа от каждого каменщика, кран оставляет ящик с раствором, он же «банка». Объём такого ящиканевелик – всего на четверть тонны. Когда раствор из банки выработан, порожняя тара краном же отправляется на растворную площадку, чтоб строповщицы пополнили запас из остающейся или же вновь подвезённой кучи грязи. Забанкованный раствор постепенно теряет эластичность, в таком случае надо просто добавить воды, принесённой помятым ведром их многотонной ёмкости неподалёку от захватки, и перемешать его с ней совковой лопатой. Поэтому из каждого ящика торчит черенок вонзённой туда лопаты. Но основное назначение лопаты – перешлёпывать раствор на свою часть захватки. После чего лопата возвращается в позицию торчащей из ящика, а каменщик берёт свою кельму—размером с солидный кухонный нож, но с треугольной лопаткой вместо лезвия—и разравнивает ею раствор шлёпнутый поверх предыдущего ряда кирпичей для укладки следующего.
Слева от каменщика стоит поддон с кирпичом, по три-четыре сотни штук уложенных плотными рядами поверх друг друга. Ухватив кирпич из верхнего ряда, каменщик кладёт его на слой разровненного раствора и пристукивает обитым жестью концом рукояти кельмы, чтобы привести кирпич в позицию продиктованную натянутой шну́ркой, если это лицевой ряд либо с уже проложенным лицевым рядом, когда кладётся ряд задний.
Если по ходу кладки требуется кирпич особого размера – половинка, трёхчетвёрка или (самая мелкая, но стандартная) «чекушка», каменщик пускает в ход кирочку—кайло в миниатюре—обрубая лишнее. Когда кирпичи на поддоне закончатся, крановщик подаст следующий поддон зацепленный внизу Катериной и Верой Шараповой, из уложенных ими же.
Такая вот ритмичная смена движений: наклон – бросок, наклон – шлепок, а плюс к тому неограниченное пребывание на открытом воздухе, сводит трудовой процесс к чистопробной аэробике слегка приправленной элементами тяжёлой атлетики. Упорядоченное, последовательно зацикленное движение, можно даже сказать – спиралевидное. Смекаешь?
Ну а теперь можешь наплевать и забыть всю эту патетическую хрень, потому что стройка – это не цирк с разглаженным песочком арены. Стройплощадка это опасная зона, где острые концы арматуры таятся в закоулках, крепкая, с виду, доска, проламывается под ногой, ведро кипящей смолы падает с крыши и тебе чертовски повезло, если при упреждающем крике «беги!» ты без раздумий метнулся прочь, а не разинул варежку кверху – «а эт чё тама?» Плюссь!
Тут хряскает оземь секция чугунной батареи отопления – её швырнул в проём окна на четвёртом этаже блатной, что недавно вернулся из очередной ходки на Зону. Он ни в кого персонально не метил, а просто так швырнул, не глядя – тут уж на кого Бог пошлёт.
По большому счёту, стройка – это жизнь. И тут, как в жизни, надо не только жить, но и—извини за рецидивный пафос—выживать. Ну и сами каменщики, конечно же, не роботы, а люди. А люди, если хорошенько окрысятся, то кого угодно выживут… хотя, о чём это я?.. Ах да – стройка!.
На стройке у каменщика не много остаётся времени для истолкования причудливо изотерических посланий от посвящённых избранным, не больше и на расшифровку знаков начертанных по небу вязью облаков.
Дождись перекура и – пожалуйста! Вплетай какой хошь символ в куда душе угодно. Тасуй их, вычитывай смысл криптограмм – посланий белым по синему… Покуда бригадир Хижняк не поднял шнýрку на следующий ряд и не прокричал вдоль линии захватки:
– Гоним-гоним!
На что Пётр Лысун откликнется уныло:
– Чё? Опять вперёд? А где он, перёд этот?
И тут – просто хватай свою лопату, шлёпай грязь на стену и – живи дальше…
~ ~ ~
(…в позапрошлом веке, на границе с Англией, а может наоборот с Шотландией, жил себе фермер, который неслабо так зарабатывал исцелениями. Без какого-либо шарлатанства. Приводил в норму всякого рода умственно тронутых, чокнутых, сдвинутых или же как-то ещё повреждённых по той же линии. При условии, что любящие родственники не ошиваются поблизости по ходу курса лечения.
Вот привозят к нему такого, скажем, своеобразного, чьё специфическое восприятие окружающего мира всех домочадцев уже по полной заеб… то есть… наотрез отказываются всерьёз считать его чайником. «Ах, осторожней! Я фарфоровый. Не разбейте!»
На следующее утро, выводит фермер этого чайника в поле, вместе с некомплектом от других сервизов—фужер из хрусталя, солонка, там, с утерянной крышечкой, бижутерия тоже случалась—и аккуратно впрягает всю дзинь-компанию в плуг. А и потом, само собой, пашет поле.
К вечеру дня, 88 % стеклотары вспоминали теорию происхождения видов и высказывали ему замечания, с людьми, мол, нельзя так. Самые упорные скороварки на второй день начинали прикидываться, что и они такие же люди как все. И фермер возвращал семьям и обществу полностью восстановленных членов. За оговорённую плату, есессна, плюс приятный бонус – поле вспаханное надурня́к…)
Ира не верила в трудотерапию на свежем воздухе, она больше полагалась на народные средства. В ту зиму она повезла показать меня колдуну в Ичнянском райцентре, Черниговской области. Туда мы приехали в сумерках, потому что зимой быстро темнеет. До отправления автобуса обратно оставалось полчаса и местные дети на улице, с какой-то даже гордостью, указали нам дом колдуна.
