Сергей Николаевич Огольцов
Хулиганский Роман (в одном, охренеть каком длинном письме про совсем краткую жизнь), или …а так и текём тут себе, да…
Но вот пришёл тот судьбоносный вечер воскресенья и пробудил от комы танцплощадку Заводского Парка. Со звоном рухнули оковы ржавой цепи с висячим замком, калитка со скрипом распахнулась и через круг бетона покатил возок на резиновом ходу, влекомый нами в направленьи сцены.
Обычно этим возком киномеханики перевозили пару жестяных цилиндрических коробок с катушками киноленты из Клуба в Парк для сеанса в летнем кинотеатре. Однако в то историческое воскресенье он вёз пирамиду динамиков и усилителей различной величины, словно громоздкий кубовидный стог в охранительном кольце наших подталкивающих рук.
Мы начали устанавливать и подключать аппаратуру, щёлкать, втыкать, проверять гитары резким взбряком аккорда-двух, пробежкой по струнам в крутом риффе. Резкое эхо несло эти бздыни вспять, отражёнными жалкой, многоквартирной двухэтажкой по ту сторону метровой кладки заборчика вокруг Парка. Вместе с эхом примчался выводок околопарковой пацанвы и, не решаясь войти в распахнутую калитку, стали скапливаться в аллее за палисадом из железных труб.
Вот напыщенно чинный Чепа устанавливает «кухню» ударника, бу́хает педальной колотушкой в брюхо большого барабана, прихлопывает брязгом «хэта», бряцает по «крэшу».
Завершающая проверка микрофона: —«Ряссь! …Ряссь-два!.»
Сухим стуком палочки о палочку, Чепа задаёт темп. Раз-два! Раз-два-три-четыре!.
Пагнаааали!!.
Так вершилась смена эпох в одном, отдельно взятом Конотопском парке…
Калитка простояла без охраны слишком долго, шпингалеты начинают исподволь втягиваться внутрь, на бетонный круг танцплощадки, держась, на всякий, поближе к ограде, кроме пары безнадзорных малышат в ещё нетвёрдой, восторженной беготне, туда-сюда.
Зашли три девушки, уселись кратким рядочком на лавочку под трубами… Замедлено вшагала молодая парочка, похоже, припозднились на укромную скамейку в пещерке из листвы… Ещё одна несмелая парочка… место не совсем интимное, зато есть где посидеть…
В первый вечер никто не танцевал, мы играли для себя. Потом перевезли инструменты и аппаратуру в тесную кассу на первом этаже кинобудки летнего кинотеатра.
В том же ключе всё повторилось в среду. Да! В среду! Потому что мы играли танцы трижды в неделю: среда, суббота, воскресенье.
В субботу, за полчаса до начала, в Парке чувствуется непривычная оживлённость, в аллеях небывало людно, невиданным досель числом блуждают гуляющие, туда-обратно. Мы решили не тянуть и в рекордный срок установили аппаратуру на сцене.
На простор танцплощадки заруливает Витя Батрак, кличка Раб, со свитой своих корефанов с Площади Мира. Широкие кудри каштановых волос привольно рассыпаны по плечам его шелковой рубахи цвета пиратского флага. Манжеты длинных рукавов – нараспах, до упора, воротник открыт в откровенном декольте аж до солнечного сплетения.
По центру круга, с жестикуляцией ведущих звёзд индийского кино, Раб затевает картинный спор со своим эскортом на тему тикальника у себя на руке. Широколентный ремешок из кожзаменителя расстёгнут, часы подброшены в воздух, высоко, по-честному, и хряпаются на бетон. Участники диспута тесной группой вокруг точки приземления, свешивают умудрённые головы – ну как, тикают противоударные или капец котёнку?
На столбах вкруг площадки вспыхивают фонари. Поток молодёжи обоего пола вливается в калитку, обтекает кодляк экспертов по живучести часов. Всё! Город поверил, что в Парке КПВРЗ играют танцы!
В воскресенье танцуют все. Кругами, разумеется. Круг из десяти-пятнадцати танцоров образуется вокруг пары сумочек возложенных на бетонный пол. У каждого круга свой неповторимый стиль… Высокая оркестровая сцена отличный наблюдательный пункт. В кругу налево деловито твистуют, а тут, поближе к нам, танцоры имитируют конькобежцев на длинную дистанцию – шаркают подошвами в замедленных полукружьях по цементированному полу, руки сцеплены за спиной, а там, рядом с калиткой, народ до сих пор «семь-сорок» выплясывает. Иногда, из одного или другого круга, звучит пробный, с оглядкой, вопль…
В следующую субботу, Тётя Шура, Контролёрша, в своём вечном платке-шлеме, возникает у входа на танцплощадку, как витязь в дозоре, она стопорит и заворачивать полчища охотников попрыгать задарма́ в направлении кассы летнего кинотеатра: вход на танцплощадку – пятьдесят копеек.
Владя и я скандалим с Тётей Шурой, мы кипим праведным гневом. Шо за дела?! Мы ж договаривались забесплатно! Мы бесплатно играем!
Тётя Шура непробиваемо невозмутима, ей не докажешь ничего, у неё приказ Директора.
Владя, отсвечивая в темноту своей белой водолазкой с коротким рукавом, кричит в толпу, что подтягивается от лестнице к тоннелю Путепровода, не слушать её, заходить так, потому что танцы бесплатно. Бесплатные танцы!
Никто не слушает, стадо безразлично обтекает его, бредут в сторону кассы летнего кинотеатра. Будь таким же как все, делай всё как все…
Если столько лет подержать людей даже и без занюханного духового оркестра, они с готовностью выложат 50 коп. за кинобилет, на котором чёрным по синему напечатано «цена 35 коп.»…
После танцев, когда мы привезли аппаратуру в тесную каморку кассы, кассирша похвалилась, что продала 500 билетов за один вечер. На следующий день Павел Митрофанович распорядился убрать все лавки с танцплощадки, чтоб народу побольше влазило. В нём оказалось больше купеческих генов, чем я предполагал.
Что мы играли? В основном инструментальные номера, как на долгоиграющем диске Поющих Гитар, плюс песни приготовленные для конкурса ВИА, но уже без моей терции.
Иногда, по настойчивым просьбам публики, Квэк подходил к микрофону заделать «Шыз-гары». Он классно смотрелся в длинных белобрысых патлах и с усиками альбиносового цвета. Просто слишком долго заставлял себя уламывать. Но зато потом: —«Шыз-гары!»
И – взрыв ответного вопля-визга нескольких сот глоток:
– Вaaaaaaaaaaaa!!!!!
(…тебе, конечно, доводилось слышать эту песню. Да и не раз, могу поспорить, просто без слов. На телевидении любят ставить её фоном в рекламе женского белья и прочей атрибутики.
А в то время рок-группа из Голландии, Шокин Блу, объездила шар земной с, практически, всего одной их песней «Venus» и стала группой года, к удивлению всех музыкальных критиков и самих себя.
Конечно, их вокалистка пела: " She's a goddess!”
Однако, «килиёночное» произношение Квэка никому не мешало балдеть по полной и орать до порыва связок:
– Вaaaaaaaaaaaa!!!!!
То есть, хочу сказать, что возвышенное, истинное искусство всегда находит путь в массы и отклик их сердец, с каким бы ни было оно акцентом.
ШЫЗ-ГАРЫ!!!..)
А массы всё уплотнялись. Когда посреди танцев мы объявляли небольшой перерыв, не сразу получалось протолкаться через толпу и боковую аллею в длинную дощатую будку под одинокой путеводной лампой на столбе, с крупными буквами «М» и «Ж» на противоположных концах строения в густой побелке… Хорошо хоть очереди нет, а то на сцене Чуба уже выдаёт фрагменты всяких риффов на своей бас гитаре, всколыхивая лицевую обивку мощной полутораметровой колонки перевезённой из летнего кинотеатра, позади которой очередные Чепины подружки, а также подружки Чепиных подружек прячут свои сумочки на хранение.
Да, именно у Чепы такой бешеный успех среди девушек богемного круга «Орфеев». (Не скажешь ведь «групи-гёрлз», когда речь идёт о ВИА, язык не поворачивается). И что только девушки находят в этих барабанщиках, а? Взять меня, например, всего один лишь раз проводил домой блондинку Ирину. Не знаю кто из нас скорее охладился, она ли – из-за того, что после танцев приходится столько ждать пока перетаскаем инструменты и аппаратуру в кассу летнего, или я, встревожившись фактом её проживания в опасном районе Загребелье.
Позже её подхватил Анатолий Мелай, но ему достало ума провожать её на такси. Машина затормаживает у её ворот, Анатолий с ней выходит и просит водителя: —«Шеф, как на счётчике рубль настучит, ты бибикни, ладно?»
Трудно сказать ржал ли водитель после своего сигнала, когда из темноты пыхтя спешил Мелай, застёгивая ширинку на рысях, но Загребелье по-прежнему не клумба роз для романтически влюблённых.
Ну, ещё там один раз ко мне подошёл Коля Певрий. В школе он зашугал меня до состояния, когда я даже начал вычислять сколько мне ещё мучится, пока он уйдёт в Бурсу наконец, после восьмого. А тут подходит с полной уважухой, просит выйти из танцплощадки к его бывшей однокласснице Вале, которая тоже на год старше меня. Она куда-то уезжает оперироваться от врождённого порока сердца, ну в общем, хочет со мной поговорить.
В передых я вышел в полутёмную аллею. Мы оба молчали. Она вздыхала. Ну тут перерыв кончился, а с ним и романтичное свидание…
Как мы играли? Могу ответить всего одним словом:
ГРОМКО!
O, бедные жильцы многоквартирной и многострадальной двухэтажки позади заборчика Заводского Парка!
(…в начале третьего тысячелетия король Испании попросил у Евреев прощения, что 500 лет тому прапрадедушки их прапрадедушкиных прапрадедушек были депортированы из земли Испанской. Короли в курсе, что лучше поздно, чем никогда…
Простите, О, бедные жильцы, глушимые нами три раза в неделю. Мы больше так не будем! Слово даю!.
Никогда…)
~ ~ ~
Однако жизнь Клуба не зациклился на одних лишь танцах. Руководитель эстрадников, белобрысый Аксёнов, вынырнул из своего неизвестного направления обратно и интегрировал нас в ансамбль для аккомпанирования их вокалистке Жанне Парасюк на концертах художественной самодеятельности.
Одна из репетиций проводилась на сцене летнего кинотеатра со сдвинутым уже в сторону белым экраном, поскольку сезон сеансов под открытым небом подходил к концу. Мы работали перед рядами пустых скамеек и кинобудкой у них в тылу. Прогон ещё одной песни в неизбежном ля-миноре.
"Потолок ледяной —
Дверь скрипучая…"
Сгущались сумерки и тут через тоннельный вход под кинобудкой зашли две девушки, а при них какой-то малолетка. А мне подумалось – увидят, что в зале никого, и тут же завернут оглобли, но нет, медленно пошли вперёд и сели в пятом ряду, примерно. Ну пусть себе, кому мешают? У одной девушки красивые тёмные волосы, но – толстая. Другая то, что надо, в мини-юбке и клетчатой жилетке. Волосы хоть и короткие, но вьются и жёлтые, сразу видно, что крашеные.
И тут она, спокойно так, достаёт из жилетки пачку сигарет и закуривает. В открытую. Чепины подружки, прежде чем закурить всегда по сторонам пеленгуют, чтоб же ж никто их с сигаретой не засёк, а эта без малейшего мандража типа как: да нормалёк, всё путём.
В общем, они там сидят, мы тут репетируем, но я как-то случайно заметил, как та девушка с сигаретой к подружке своей поворачивается и говорит что-то. Конечно, я не слышал, что это она про меня сказала: —«Этого фраера я забила. Спорим – мой будет?»
Отыграли, в общем, эту избушку-на-опушке, и тот паренёк-малолетка подруливает ко мне на сцене: —«Вон та девушка хочет с тобой поговорить».
Через минуту я уже в пятом ряду. Оля, Света – о, как до чего приятно! А через полчаса уже провожаю девушек домой. Совсем недалеко, кстати, метров за двести от Парка КПВРЗ, третий переулок направо по улице Будённого, когда спускаешься к Болоту… Фактически, я их провожаю не один, Чепа и Квэк тоже увязались и создают излишний ажиотаж, тем более, что возникает неясность – у неё одна подружка, а этих двое. Кто кого провожает?
Ну как свернули всей шарой в переулок, Света всем «пока-пока!» и—нырь! – в калитку своей хаты. Я провожаю Ольгу до соседней, про которую она сказала, что она оттуда. Но Чепа с Квэком не отстают, сбоку тормознулись да ещё в наш разговор тупые реплики вставляют.
И только когда мы с Ольгой начали целоваться, то даже им дошло, что тут не светит. Перешли к забору напротив, помочились на столб под фонарём (богема, блин!) и ушли несолоно хлебавши. Как будто не могли до угла Будённого дотерпеть.
Откуда Квэк на репетиции взялся? Так ведь Жанна Парасюк его сеструха ро́дная…
Концерты художественной самодеятельности проходили не только в Клубе. Иногда их вывозили в сёла Конотопского района на заводском автобусе марки ПАЗ. Как раз для одного из таких концертов мы и репетировали тот скрипучий потолок с ледяной дверью.
Поскольку ПАЗ он не резиновый, везти с собой аппаратуру не получалось и снежинок-малолеток из балетной студии в их пышных пачках тоже грузить некуда, так что танцевальная часть программы урезалась до кости: один «гопак» на троих, один молдаванский «жок» в дуэтном варианте под баян Аиды.
Потом она передавала инструмент Чубе и тот играл свою партию в эстрадном ансамбле. А я как был, так и остался ритм-гитаристом, но для села на простой, акустической гитаре. Владя оказался за бортом эстрадного ансамбля, Аксёнову, с его саксофоном, соло-гитарист без надобности. У Чепы иммунитет незаменимости, но и его «кухня» в скелетном варианте из трёх предметов для битья палочками.
Мурашковский – общепризнанный гвоздь программы; то песни поёт, то гуморески рассказывает от сатирика Павла Глазового на тему «про меня и про моего кума». Эти рифмованные анекдоты про то, «как мы с кумом» были его фирменным блюдом. Как мы с кумом на футболе его головой штангу снесли, а потом на мотоцикле в колхозного быка врезались, а тот нас через Дуб перебросил… Простые рифмы, доходчивый юмор, публике вся эта сатира нравится – гогочут и хлопают.
А потом на сцене снова певица Жанна и её музыкальное сопровождение – Эстрадный ансамбль. Чепа задаёт темп, мы вступаем и я и чувствую, что струны под моими пальцами послаблены по полной. Аксёнов пораскручивал, никто другой, во время гуморески или, может быть, гопака, для смеху. Хохмач щекастый. В общем, Чепа с Чубой дают ритм, дают баянные аккорды, а я типа живой декорация, медиатором по струнам бью, но так чтоб не звучали, как бы на клёпке аккомпанирую, которой не хватает…
В завершение концерта Мурашковский выдаёт свою основную бомбу – гумореска про Примака и его Тёщу.
(…в те времена слово «тёща» служило самым магическим заклинанием артистов-юмористов. Стоило человеку на сцене сказать «тёща!» и зал – в хохот, покатом.
Нынче население попереборчивее стало, до того избалова́лись изощрённым юморком, что артист комедийного жанра должен поднапрячься, вдохнуть поглубже и что есть мочи заорать в микрофон: —«Жопа!», а то ж им и не дойдёт, что пора смеяться…
Ладно, пойдём-ка лучше на концерт в сельском клубе начала семидесятых XX-го столетия…)
С дикими воплями, Мурашковский несётся от входа через весь короткий зал. В руках футляр баяна, который изображает чемодан с личными пожитками. Вскарабкавшись на сцену, он начинает гумореску от первого лица про горькую судьбину Примака. О том, как его жена с её мамой сдали его в милицию, чтоб не ушёл в запой. В отсидке, все 15 суток срока, он замышлял план мести и теперь, по возвращении из места заключения к месту жительства, невзначай так, между прочим, сообщает, что в земляном погребе развалилась бочка солёных огурцов…
(В зале оживление и гыканье).
Всполошившись, Жена и Тёща наперегонки спускаются по лестнице в погреб и Примак, стоя наверху, зачитывает им доктрину Ветхого Завета «око за око», объявляет им свой приговор—15 суток— и с разгону хряскает крышкой погреба, чтоб поплотнее захлопнулась.
(Зал тонет в ликующем ржаньи.)
С интервалом в один день, примак спускает в погреб передачу, на верёвочке. Как гуманитарная добавка к рациону из запасов свёклы и моркови на зиму.
(Децибелы раскатов хохота докатываются до соседних сёл. Зрители с особо живым воображением уже не в силах смеяться—они лишь дёргают головой, рты судорожно распахнуты, зажмуренные глаза роняют капли слёз, которые им нечем вытирать, потому что руки стиснуты в кулаки и лупят по спинке сиденья в предыдущем ряду.)
Четырьмя днями позже, кто-то из соседей вызвал милицию, узницы подземелья на свободе, Примаку впаяли ещё 15 суток.
(«Бу-га-га» в зале, своими симптомами, начинает смахивать на коллективный припадок.)
Мурашковский бросает им финальные строки, как тореадор, что добивает истёрзанного быка.
"Так прощай постылый брак.
Тёщины молитвы.
Хату вашу не спалю!
А захотел – спалил бы"
Обычно, на эти слова зал реагирует прощальным залпом достаточным, чтоб вынести окна и двери вместе с рамами. Мурашковский изготовился для завершающего поклона под общую овацию и —…тишина… абсолютно мёртвая… Ни звука.
(Все застыли словно массовка из Театра Восковых Фигур мадам Тюссо. Только лишь где-то из семнадцатого ряда доносится едва слышное «плюсь!» – на доски пола шлёпнулась запоздалая слезинка выхохотанная всего мгновение назад…)
Затем сиденья начинают неловко поскрипывать. Председатель сельсовета с опаской взбирается на сцену со скомканным словом благодарности за шефский концерт. Зрители расходятся в немом унынии. За кулисами Мурашковский бьётся в истерике. Чепа с Аксёновым ухватили его с двух сторон и крепко держат, чтобы не вырвался в зал. Никто не знает как его унять…
С рекордной скоростью костюмы с инструментами запхнуты в автобус. Все сели в кабинете директора клуба за традиционным угощением в благодарность артистам из города – хлеб, сало, огурцы, самогон. После первого стакана, председатель сельсовета приносит неумелые извинения Мурашковскому: —«Ну тут… таке дiло… у нас на селi… теє… за мiсяць три хати згорiли… нiяк не знайдуть хто…»
Директор Клуба, Павел Митрофанович, всё больше и больше краснея широким лицом, держит водителя автобуса под бдительным контролем и после третьего стакана – «на посошок», мы готовы тронуться в ночь.
На том этапе моей жизни, меня всё ещё передёргивало от самогона, так что пара глотков, выпитых под закуску из хлеба с салом, быстро выветриваются. Я смотрю в непроглядную ночь за оконным стеклом натужно воющего автобуса. Водитель всю свою душу вкладывает в педаль газа, вплющивает её в пол кабины. Мы несёмся, летим вдоль мягких просёлков района. Фары выхватывают из густой темени случайные стволы и ветви придорожных деревьев. Порою промелькивают хаты маленького села… Девушка с парнем стоят у забора хаты… провожаются…
Они оглядываются на пролетевший автобус. Наверное думают «А и живут же люди!. в городе живут…» Завидуют мне.
Это странно, но я завидую им… провожаются… я тоже так хочу… в тепле Украинской ночи…
Но у меня есть Ольга, а в переулке где она живёт точно такая же ночь, а всё равно я завидую хлопцу… во, блин, непонятка…
~ ~ ~
Целоваться Ольга любила и умела, не зря же у неё такие чувственные губы. Горький привкус табака на её губах меня не слишком отвлекал. К тому же, когда мы стояли у калитки хаты в следующий раз, она поделилась со мной сигаретой. С опаской, я попробовал, но как от той Орбиты меня не замутило и я начал курить и без Ольги.
В хате, до которой я её провожал, жила её тётка, к которой она приехала на лето из Феодосии в Крыму, где жила её мать и старшая сестра. Отец погиб в катастрофе на тракторе, когда ей было двенадцать лет. Ольга так его любила, что иногда ходила на кладбище посреди ночи, плакала у ажурного памятника из прутьев арматуры, с табличкой «Абрам Косьменко». Блатное имечко, а? Но сам он не Еврей. Просто имя такое.
Мать привела отчима для них с сестрой, но, правда, в ЗАГСе не расписаны. Он музыкант, стучит на барабанах. Один раз Ольга лежала на диване с температурой, смотрела телевизор. Он сел у неё в ногах и накрыл свои колени краем её одеяла. Мать как увидела – разоралась, конец света!.
Потом она занялась лёгкой атлетикой, бегала стометровку. Тренер сказал, у неё хорошие данные для этого вида. Их группа даже ездила в областной центр, Симферополь. Перед забегом, тренер заставил каждого съесть целый лимон, совсем без сахара. Он сказал: —«Так – прямо в кровь».
Так, между поцелуев, мы всё ближе узнавали друг друга…
После гастрольного концерта на селе, Чепа, Владя и я поехали на Сейм с ночёвкой. Вечерней электричкой мы с Чепой привезли большой виниловый мешок, который отец принёс с РемБазы. В такой упаковке туда привозили какие-то запчасти вертолётов. Винил такой толстый и мешок большой, готовая палатка на троих. Ещё мы привезли гитару, а потом и Владя прикатил на своём мопеде, ужин привёз.
На песчаной косе с редкими гибкими Ивами, мы установили мешок-палатку, недалеко от железнодорожного моста, а как стемнело костёр развели и при свете пламени распили бутылку вина. Владя привёз слишком много еды для закуси, мы больше разбросали, чем съели, ну и похрену, всё равно Владя с утра сгоняет в Конотоп за харчем.
Он начал выдавать гитарные риффы забойных хитов, брэйки всякие. Над тихой водой звук гитары расходится так балдёжно, такой чистый, наполненный и… ну ништяк, в общем, звучит там…
Какой-то рыбак со своей лодки, что заякорил посреди реки, попросил ещё сбацать, до того ему понравилось. Но когда мы заревели «Шыз-гары!», то другой ночной ловец, начал материться от дальнего берега, что мы всю рыбу ему распугали… Чепа посоветовал не связываться, а то пойдёт позовёт мужиков из домиков. Костёр угас и мы залезли под виниловую крышу…
На рассвете я проснулся от воды капавшей мне на лицо. Винил совершенно водо— и воздухонепроницаемый материал, наше тёплое дыхание оседало на охлаждённом августовской ночью виниле и превращалось в водяные капли – конденсат. В школе об этом не проходят. Так что утро мы встретили холодными и голодными. Я еле-еле уговорил Владю, чтобы дал мне съездить в Конотоп на его «Риге-4» вместо него…
Да, моторы – это вещь, ничего крутить не надо, кроме рукоятки газа… Я въехал в город, прокладывая в уме маршрут: сперва – домой, потом на хату к Чепе, а потом уж к Владе, собрать со всех чего дадут съестного и – назад, на Сейм.
"Рассчитали на бумаге,
Да забыли про овраги…"
На входе в левый вираж между вокзалом и Лунатиком, я услышал, что меня зовут криком. Через привокзальную площадь стремительно неслась Ольга в своей красной мини-юбке. Прав был тренер, данные – что надо! Я сбросил газ и дал мопеду остановиться.
Она подбежала почти не запыхавшись на дистанции и начала вливание – уже три дня как я пропал и никто не знает куда и если я не хочу ходить с ней то и не надо она не напрашивается всё равно вчера пришла телеграмма от матери из Феодосии с вызовом на междугородний телефон говорит хватит уже сколько погостила и через два дня ей может уезжать от тётки а мне всё равно умотал себе на Сейм со дружками которые мне дороже чем она а таких друзей за хуй да в музей и она просто дура думала что встретила кого-то кому можно верить и если она нужна мне хоть чуть-чуть я должен сейчас остаться с ней.
После холодного конденсата этот тропический шквал и её предстоящий отъезд, и подскочившая вдруг надежда—а может даст на прощанье, а? – сделали своё дело. Я только выпросил пару часов – отогнать мопед на хату к Владе и переодеться перед нашим свиданием в Парке…
Вот так и становятся тряпками, вот так и предают друзей. Конечно же, мои дружки вернулись с Сейма электричкой в 17.20, после того, как прочесали песчаную косу в поисках огрызков, что сами же, куда попадя, расшвыривали в оргии предыдущего вечера. Никто не поймёт их лучше меня – однажды я и сам чуть не сдох на Сейму с голодухи…
Они перестали со мной разговаривать и бойкотировали целых три дня. И я их прекрасно понимаю – дольше не продержаться, когда делаешь одно дело, а канал связи через недовольного Чубу.
(…нельзя представить более низкой подлости, чем предательство своих друзей… Однако, из всех подлостей совершённых мной по ходу жизни, об этой, как ни странно, я сожалею меньше всего. Хотя, конечно, сожалею.
«Бабник, тряпка, корешей предал за кусок вонючей дырки, на сучку променял!»– скажут 95 % реальных пацанов… хмм, да, это переборщил – точнее, всё-таки, 93 %.
И я их понимаю, я с ними полностью согласен и, более того, сочувствую им. Не повезло пацанам встретить такую, ради которой стоило предать…)
Итак, Ольга.
Размер груди её, конечно, уступал роскошно-дынным прелестям Натали́. И соски́ не торчали упруго, как литературная традиция предписывает этой анатомической части девственниц. Однако, расстегнув её блузку, а на себе рубаху, чтобы прижать её голую грудь к своей (она оказалась без лифчика, после захода на секунду в тёмный двор хаты), я изумился безграничности ощущения от обнажённой женской плоти. Тот факт, что грудь невелика, а соски́ не так упруги, она объясняла нырянием за рапанами со скалы. Глубина том оказалась слишком большой и потом в больнице им пришлось прокалывать ей груди.
(..лапша на уши лоху? Понятия не имею. Как чемпион лопоухости, я верю всему, что мне говорят. Нет, честно. Пока слушаю, я верю всем и вся. И, благодаря моему фундаментально заторможенному тугодумию, логическое осмысление всей их брехни приходит через сутки, если не позже.
Однако, тогда мне плевать мне было на логику – ну рапаны, так рапаны. Это лишь теперь мне немного любопытно, что оно за херня вообще, эти рапаны. Просто мне лень их гуглить…)
Но что безоговорочно пленяло в ней, так это – ноги.
(…на тот момент исторического развития, во всём мире бурлила сексуальная революция и начинала уже доплёскивать до своего апогея, а законы революционного времени беспощадны и уж тем более законы революционной моды. Это в нынешние, демократические времена можешь одевать что угодно – макси, миди, а хочешь, так и унисекс. Можешь даже всю жизнь в трениках проходить, если, есессна, есть на штанинах тройка премилых полосок.
Сексуальная революция установила диктатуру мини в мировом масштабе, так что, если уж считаешь себя женщиной, то изволь обнажить коленки. Закон – есть закон, особенно революционный. А он был прост и краток – либо твоя юбка на семь сантиметров выше коленей или же вали на скамью к пенсионеркам у подъезда многоэтажки и пусть они тебе объясняют что значит Dura lex, sed lex…)
Мини-юбка Ольги была на 25 см выше колен. Поэтому, когда садилась, она целомудренно роняла кисть руки между своих спелых легкоатлетических ляжек, чтоб не мелькали трусики. И в тот ярко сверкающий день, когда я стоял у туннеля в Путепровод, подняв глаза к спортивной припрыжке, с которой она сбега́ла по ступеням лестницы из Парка, взблескивая своей желтоволосой стрижкой, мне стало абсолютно ясно, что я родился в очень даже правильную эпоху.
Распалившись, ветер взметнул на ней набедренную повязку её мини-юбки и она, на бегу, поправила её классическим жестом Мэрилин Монро из другой, дореволюционной эры.
(…в такие мгновения рапаны всего мира и все изголодалые братки, угрюмо жующие сухие хлебные корки, обдувая с них мелкий сеймовской песок, могут катиться в тартарары!
"…две ножки… грустный, охладелый,
Я всё их помню, и во сне
Они тревожат сердце мне…"
Или как выразился другой, несомненно более прагматичный избранник Муз:
" Ольга, за такие твои ножки я отдам шо угодно,
кроме получки и выходного дня!"…)
Он был её сотрудником на Тряпках, куда она устроилась работать, потому что не уехала в Феодосию к матери, а осталась в Конотопе у своей тётки.
«Тряпками» называлась фабрика вторсырья почти за городской чертой, первая остановка электрички, что идёт на Сейм и дальше.
Зачем так далеко? Потому что на Тряпках не слишком-то оглядывались на трудовое законодательство, а Ольге в то лето едва минуло 15…
~ ~ ~
Первого сентября я пришёл в Конотопский Техникум Железнодорожного Транспорта вместе со своими сестрой и братом, потому что они тоже туда поступили по окончании их восьмого класса.
Студентов разбили по группам и построили во дворе на линейку и директор техникума толкнул свою ежегодную речь. В строю студентов, я чувствовал себя как тот зэк, который отмотал свой срок в десять лет, а ему накинули ещё три года, ни за что, просто так впаяли. И когда линейка закончилась, я пришёл в отдел кадров техникума, забрал свои документы и пошёл устраиваться на работу в Конотопский Паравозо-Вагоноремонтный Завод. Меня там приняли в тот же коллектив, где уже трудился Владя, и на ту же должность ученика слесаря Экспериментального Участка по Монтажу Металлоконструкций Ремонтного цеха…
Как и большинство прочих цехов КПВРЗ, Механический возводился из кирпича огнеупорного цвета. В кладке стен начисто отсутствовали вычурные излишества старорежимных выкрутасов, просто, без загогулин и претензий, тянулись они от угла до угла внешнего вида здания, внутри же, имея 27 метров ширины, оно длилось 130 метров, а на высоте 8-ми метров начинались ажуры металлоконструкций арочной крыши.
Высоко над головой, по рельсам смонтированным вдоль боковых стен, разъезжал, громыхая, мостовой кран. Мощный стальной трос наматывался на барабан блока, плавно вздымая громадный крюк и что уж там к нему прицепят, а тельферная тележка перемещала груз вдоль всей длины моста за исключением кабинки управления на левом конце, куда крановщица возносилась перебирая руками и ногами по перекладинам вживлённым в кирпич стены.
Три крыла меньшей высоты примыкали к зданию Механического цеха. Крыло направо, первое после входа внутрь, досталось Инструментальному цеху, а остальные два, распростёртые друг напротив друга, оставались продолжениями Механического, но без кран-балок над головой и станки помельче, не такие махины как вдоль центрального прохода в основном корпусе.
Ширины центрального прохода в Механическом цеху вполне хватало, чтобы смогли разъехаться два встречных автокара.
Автокар это самодвижущаяся телега, только колёса в два раза меньшего диаметра, зато пошире, покрепче и без всяких пневматических шин, просто слой резины. Небольшая площадка на одном из концов приземистой самодвижки позволяет автокаровожатой стоять на ней с полным удобством. За спиной у неё размещён узкий металлический ящик, тоже стоймя, с парой рычагов параллельно торчащими из его боков, за которые она и хватается при езде. А вот и нет, обманка! Этим бабам лишь бы тебя надуть! На самом деле рычагами ящика водительница отправляет автокар в повороты, влево-вправо. По сути своей, автокар – это Тяни-Толкай. Ему не нужно места для разворота и после погрузки или разгрузки в каком-то узком месте, сама карщица раскручивается на 180° на своей площадочке и уезжает туда, откуда приехала. Хитро придумано.
Пол в Механическом цеху бетонный, но после всех росплесков машинного масла и следов тормозного пути бесшинных автокаров, он давно стал чернее даже, чем асфальт. Метров за 30 от торцевой стены, центральный проход пересекала дорога—связующая коммуникация пристроенных крыльев Механического—с придорожной оградой из вертикальных труб вдоль дальней обочины. Эти трубы – граница, за ними начинается отсек Ремонтного цеха. Граница, разумеется, прозрачная, с тремя беспошлинными въездами – один как продолжение центрального прохода, а два другие вдоль боковых стен корпуса.
