Сергей Николаевич Огольцов
Хулиганский Роман (в одном, охренеть каком длинном письме про совсем краткую жизнь), или …а так и текём тут себе, да…
Крановой исполнил команду, тем дело и кончилось, но что успел пережить бедолага, пока висел в воздухе, болтая во все стороны ногами, крича: —«Харэ! Харэ!»?
(…наверное, всё произошло случайно, потому что «деды» на линии тоже кричали крановому «майна! вниз!»…)
Потом бригадир каменщиков переходит на дальний угол возводимой секции, становится на край кладки и ссыт вниз, на невидимые в темноте останки лесополосы, арочно выгнутой пунктиро-струёй отражённого света лампочек гирлянды.
"Нету лучшей красоты
Чем поссать с высоты…"
Когда струя иссякла, сержант спрыгнул с угла – присоединиться к шеренге каменщиков и продолжить кладку…
Но не всегда и не всем всё сходит с рук так же браво…
При свете дня, два солдата схватились в шутейном борцовском поединке на стене недовозведённой шахты лифта. Вернее, тот что поздоровее ухватил того, который помельче – у здоровых долбоёбов шутливое настроение чаще в голову заходит. Они оба, не на шутку, сверзились в шахту и страховочный слой досок этажом ниже проломился под ними. Благодаря закону ускорения тел в свободном падении, здоровила достиг дна шахты первым и расплющился всмятку на кусках битого кирпича и прочих строительных обломках.
Солдатик помельче долетел вторым и приземлился на подстилку из тела покойного шутника, отделался множественными переломами. После госпиталя его не комиссовали, так и дослуживал до своего дембеля сторожем на разных строительных объектах, которые возводила рабсила одиннадцатого ВСО…
С интервалом в полтора месяца, на утренних разводах нам зачитывали приказ-циркуляр о летальном исходе в результате злостного нарушения правил техники безопасности в военно-строительных отрядах Бакинского Округа ПВО, которому подчинялся и наш батальон…
~ ~ ~
Всех «молодых» по началу службы грузят, но наше отделение оказалось самым «молодым» из «молодых». Настолько подло связалась цепь случайных обстоятельств.
Сначала прапорщик, командир нашего взвода, поймал сержанта, командира нашего отделения, с двумя бутылками вина из ближайшего гастронома.
Что такое прапорщик, он же прапор, он же кусок (никто не добавлял чего именно, но все и так знали)? Это – «дед», которому нравится блатовать (ух-ты! «молодые» перед ним трепещут) и которому хватает мозгов осознать, что после дембеля, на гражданке, эта лафа кирдыкнет, там он полный никто.
(…в гражданской жизни другая иерархия…)
Такие вот мотивы подсказывают «деду» остаться на сверхсрочную службу в армии. Четыре месяца отшугают его в школе прапорщиков и – вот он является в ту же часть, где служил срочную с маленькой звёздочкой в погоне без просветов. Ходит в парадке каждый день, шугает солдатиков и за это своё хобби получает сто двадцать рублей в месяц. Как не порадоваться за человека, что нашёл своё место в жизни?
Так что, по случаю удачной охоты, бойцы нашего отделения созваны и собраны из разных мест, где каждый выполнял свою боевую задачу – кто-то клал перегородки, ещё кто-то траншею рыл, совсем третий кто-то укладывал кирпичи на поддон, пока не поступил приказ построиться рядом с грудой щебня у входа во вторую, всё ещё незавершённую секцию.
Сержант наш стоит перед строем без поясного ремня—явный признак арестанта—и в одной шеренге с его сапогами две бутылки ёмкостью 0.5 л с идентичными наклейками цвета бордо. Белобрысый прапор в парадной рубашке с коротким рукавом (лето ж ведь) занимает позицию по левому флангу нашего запылённо-загрязнённо-заляпанного построения.
Короче, этот молокосос, который даже и не «дед» уже, надумал закатить воспитательно-показательную ораторию. Типа, вот этот предатель нашей великой социалистической Родины изменнически бросил своих товарищей по оружию и дезертировал в гастроном, но бдительный кусок поймал его с поличным…
А как всю эту херню выдал, стоит, носом шмыгает, а дальше что – не знает. Но, по-видимому, в школе прапорщиков смотрел какой-то телесериал про жизнь военных курсантов, где кому-то там посылку из дому прислали, а он её втихаря хавал, с корешами не делился. Но в следующей серии его застукали и замполит училища заставляет его схавать плитку шоколада перед лицом его товарищей в строю. И тот жмот, понурив голову, сгорает от стыда и просит общего прощения. Смотрите следующую серию завтра, после программы Время…
Ну и теперь этот Песталоцци, с одной занюханной звёздочкой в погоне, начал перед нами звезду сериала из себя корчить, теле-замполита изображать: —«Так ты товарищей своих на вино променял?! Ну-ну… Так пей же его!»– Только он не учёл, что в реальной жизни совсем другое кино, не похожее на ЦТ херню…
Вместо того, чтобы понурить голову, сержант её задрал и забулькал из бутылки с горлá, исполняя приказ. Прапорщик застыл на месте, шеренга зрителей изголодало гоняли кадыки—всухую, но синхронно с глотками сержанта—и тот засадил её безотрывно. Вторую, правда, не успел – прапор очнулся, рванул, как спринтер, и ахнул её о кучу гравия.
Сержанта отвезли в часть и заперли «на губу» в проходной. Назавтра его разжаловали в рядовые на утреннем разводе и он вернулся простым каменщиком в бригаду, где и работал пока наш призыв не привезли в одиннадцатый ВСО. А как же иначе? Чтоб он десять суток бока на «губе» отлёживал и хлеб ел даром? Не выйдет! У нас пятилетний план, Партия и Правительство всесторонне его вынашивали, потому что даже и без пояснительной наколки на лбу все мы – рабы СССР…
Нашему отделению назначили нового командира, а тот всего лишь «черпак», по фамилии Простомоло́тов. «Зовите меня просто… Мо́лотов».
Интеллектуал, блядь, очки носит, Молотова знает. Но он же всего-навсего «черпак»! И хотя ему вскоре кинули лычку ефрейтора, «деды» им помыкали, как хотели, а он и пикнуть не смел, чтобы хотя бы иногда грузили другое отделение «молодых», для разнообразия. При таком раскладе, после трудового дня, вместо отбоя, наше отделение получало наряд на кухню и мы чистили картофель, чтобы завтра всему личному составу плюс Отдельной роте было что хавать, несмотря на облом картофелечистки… Всю ночь напролёт, до пяти утра. Последний мешок вынесли, конечно, по частям на мусорку, вёдер шесть, а сверху очистками присыпа́ли, чтобы дежурный по кухне не врубился. Ну а в шесть – «рёть-аа падйоом!», утренний развод и марш, сука, на работу!.
Или же, привозят вечером с работы, прямиком в столовую – хавайте быстрее, грузовик ждёт! И отвозят назад, на девятиэтажный, потому что самосвалы возят туда алебастр с железнодорожной станции и если задождит, то накроется целый вагон ценного строительного материала. И, стоя по колено в сыпучем алебастре, загоняем его лопатами в подвал первой секции через проём в блоках фундамента под торцевой стеной, а как только один холм перелопатим, подъезжает следующий Камаз со своими 13-ю тоннами груза, а потом следующий, и следующий, и… очень эффективный способ практически усвоить, что вместимость железнодорожного вагона 68 тонн… А внутри подвала этот же алебастр надо перегнать в соседний отсек, иначе всё не влезет.
(…ни один фильм ужасов не в силах передать тот лилово-синюшный оттенок в лице Васи из Бурыни. Когда тот уснул на дюне белого алебастра под тусклым светом подвальной лампочки…)
Короче, Простой-Молотов, права армейская мудрость – «Лучше иметь дочь проститутку, чем сына ефрейтора».
Приехал папа Гриши Дорфмана, с кем-то там переговорил в штабном бараке, а как уехал, Гришу перевели в четвёртую роту, дали должность портного. Скоро Гриша уже щеголяет в «пэша́», а в казарме и не ночует даже, ведь у него швейная мастерская в том же здании, где кочегарка.
«Пэша́» значит обмундирование из полушерстяной ткани, материал поплотнее хэбэ́, цвета тёмной болотной тины – одного из оттенков хаки. «Пэша́» отличительный знак аристократов срочной службы, таких как водитель Комбатовского «козла» или киномеханик Клуба, который заодно и почтальон. Хорошо иметь папу, который умеет вести переговоры…
А Ваню, с его мышками в сапогах, всё-таки комиссовали. Сержант, который сопровождал его на родину из психушки, рассказывал потом, что в Ставрополе на вокзале Ваня бросил свою сетку-авоську с газетным свёртком на пол в зале ожидания. Орать начал: —«Тика́йтэ! Там бомба! Она ти́кает!» Люди шарахнулись на выход, а хуй его знает – солдатик в форме тревогу объявил!
А уже когда сержант привёз Ваню к нему на хату и отправлялся в обратный путь, доставленный ему вполне ровным тоном, объяснил на прощанье: —«Учись, «фазан», как умные люди в армии служат!»
Вот, в общих чертах, из-за всего этого, в тот первый выходной в августе, в попытке уединится от пляжной толпы в кирзовых сапогах, я обогнул угол Клуба и сквозь решётку в окне возле крыльца с запертой дверью кинобудки услыхал звук акустической гитары. Гитара…
Я стоял и слушал, хотя слушать особо так было нечего – кто-то неуклюже пытался сыграть аккорды «Шыз-гары», но с ритмом не ладилось – он шпилил балалаечным боем. Не в силах вынести, я вернулся ко входу в Клуб.
В конце зала, по обе стороны от бойниц кинобудки – две двери; одна из них настежь, звук гитары доносится оттуда. Под окном с решёткой, стоит твёрдая больничная кушетка, на ней солдат в щетине сливающейся с космами волос, что мягко дыбятся из распахнутой чёрной спецовки, расшлёпанная пилотка на голове, на ногах – шлёпанцы покрытые прядями из-под чёрных штанин, а в лапах у него гитара. Ещё один солдат, тоже в шлёпанцах, сидит на стуле уткнутом спинкой в стену напротив.
– Чё на́хуй нада?
– Это вы тут Шокин Блу сыграть хотите. Могу показать.
Они переглянулись: —«Ну, покажи».
(…«красота спасёт мир…» Ну, это ещё бабушка надвое сказала. Уж больно расплывчатая это штука – красота. То ли дело музыка. Она осязаема, может творить конкретные чудеса, наводить мосты, отбрасывать лишнее.
Вместо «фазана» Замешкевича, «черпака» Рассолова, «салаги» Огольцова остаются просто три парня, которые передают гитару из рук в руки…)
Пару дней спустя, «молодой» из Днепропетровска, Саша Рудько, постучал в обитую жестью дверь пальцами изъеденными известковым раствором – «грязью» для штукатурки. Музыкант Александр Рудько, который в своей гражданской жизни работал бас-гитаристом в областной филармонии.
Так в одиннадцатом военно-строительном отряде началось создание ВИА «Орион» на аппаратуре и инструментах сохранившихся после предыдущих призывов.
Ребята ходили в штабной барак, говорили с Замполитом ВСО-11. Александра назначили завклубом части. Но он так и не завёл себе форму из «пэша́», он спал в казарме второй роты и стоял там на вечерних проверках… Он умел читать ноты, играл на всём, что только подвернётся. Он научил нас делать распевку «ми-мэ-ма-мо-му» и моргал, болезненно и немо, на мою лажу в пении… Его большой нос постоянно припухал от насморка, и он картавил. Но он был Музыкант…
А я начал жить двойной жизнью. После рабочего дня и ха́вки в столовой, я сворачивал налево – в Клуб, до вечерней проверки…
– Разрешите встать в строй, товарищ старшина!
– А ты чё опаздываешь, Огольцов?
– Был в Клубе.
– И чем это вы, клубники, там занимаетесь?
В строю раздаются подхалимские хиханьки в поддержку намёка.
– Мы занимаемся там сольфеджио, товарищ старшина.
Лицо командира тупо застывает, он таких слов отродясь не слыхивал. Хаханьки в строю усиливаются, но уже в обратном направлении
– Замполит батальона в курсе, товарищ старшина.
– Встань в строй, суфл… салфа… Ссука!
Ну а в рабочее время я – как все… Нас перебросили на пятиэтажку – её готовят к сдаче. Витя Новиков и Валик Назаренко зазвали меня в пустую квартиру. У них оказалась бутылка вина. Распили её с горлá. Забытый кайф. Всё выветрилось до вечерней проверки, да, и что там было-то на троих?
На вечерней проверке капитан Писак послал дневального в посудомойку за чистой кружкой для теста на употребления алкоголя. Продвигаясь вдоль строя, Писак, выборочно, даёт солдатам кружку – дыхнуть, потом вынюхивает полученную смесь. Двоим уже приказал выйти из строя и сделать поворот кругом.
Когда он протянул кружку мне, я понял, что мне пиздец приснился, даже без проверки. Я выдал сам себя ещё до выдоха тем, что меня сейчас бросает то в жар, то в холод. За послабленный ремень Писак впаял мне пять нарядов, а теперь мне полный пиздец. Писак нюхнул из кружки, садистски опустил взгляд и сказал: —«Ну, вот, если человек не пил – сразу же видно».
После вечерней проверки, Витя Стреляный с усмешкой поделился: —«Ты был белее стенки».
Как будто я и сам не знаю… Писак, суча́ра, что за кошки—мышки?
~ ~ ~
И снова выходной, аж не верится. Вечером даже кино показали. Польский фильм, Анатомия Любви с намёками на эротику. Может, в Польше было больше намёков этих, но пока кино досюда докатилось, покромсали кому не лень, начиная с цензуры и до прыщавых киномехаников, что отчикивают плёнку кусками, где только мелькнут голые титьки. Для близких друзей и личного пользования. Кретины.
На следующее утро, в строю журчащих в жёлоб мочестока, я с печалью встряхнул свой от последних капель и безмолвно сказал ему среди общего гама: —«Такие дела, кореш, быть тебе два года просто сливным краном». И застегнул ширинку.
На объекте мы таскали строительный мусор и излишки грунта из подвала носилками, это называется делать планировку. Все какие-то задумчиво угнетённые, молчаливые. Такими плачевными оказались последствия недорезанного Польского фильма, хотя по виду вроде б не трагедия.
В перекуре, от нечего делать, я начал Алимошу доставать. Он не отзывался или же кратко посылал, а потом подскочил ко мне с кулаками. Пришлось отбиваться как могу, а могу я, прямо скажем, хуёвенько.
Тут в подвал зашёл Простомолотов, крикнул прекратить, и мы опять впряглись в носилки. Я пару ходок сделал, смотрю, боль в правой руке никак не утихает. Видно, совсем неправильно приложился большим пальцем к Татаро-Монгольской Алимошиной роже…
Наутро вся кисть распухла и после развода помощник фельдшера из медпункта части (тот самый деревенщина из нашего призыва, но уже в «пэша́» обмундировании) повёз меня в ставропольский военный госпиталь. До города на грузовике с какой-то бригадой, а там на автобусе, потому что городской транспорт для солдат бесплатный.
Когда мы в госпиталь приехали, он мне сказал подождать и зашёл в какое-то здание. Вокруг хорошо так, густой сад с деревьями жёлтой алычи, жаль аппетита нет – рука, сука, ноет. Ну сел я на скамейку в тенистой аллее между зданий и заснул.
Открываю глаза, а прямо перед носом круглая такая морда и усы кошачьи. Я аж дёрнулся, хорошо скамейка со спинкой, не дала свалиться. Ещё раз глянул – вижу капитанские погоны у кота на плечах. Ну всё ясно-понятно, увидал, что солдатик дрыхнет спозаранку и взялся обнюхивать на предмет наличия алкоголя в дыхании.
Потом пришёл мой сопровождающий и отвёл в другое здание, чтобы руку проверили. Они мне большой палец крутят, а я в ответ гусиное шипенье издаю, а свободной рукой сам себя по левому боку хлопаю, словно крылом перебитым. За такие симптомы вывели мне диагноз перелома кости, руку перебинтовали, гипсом обмазали и оставили в госпитале. Спасибо, Алимоша!. Но умываться одной левой всё равно неудобно…
Что может быть лучше перелома? Никаких уколов, валяйся себе да жди пока кость срастётся. В столовой квадратные столы на четыре посадочных места и стулья вместо лавок. И ха́вка куда лучше, чем у нас в столовой. Оно и понятно, потому что тут и офицерá тоже лечатся. Конечно, пациенты все в пижамах, без знаков различия, только офицерские палаты на втором этаже, а для рядового состава в полуподвальном. Какая разница где спать? Тем более отсюда к столовой ближе, она у нас под боком, в конце коридора.
Госпиталь место тихое и не переполненное. В моей палате, кроме меня и Грузина по имени Резо́, четыре свободные койки. Чёрные волосы Резо́ такие длинные, что ему получается зачёсывать их назад. Явный признак «деда». Левую руку он обычно притискивает к своему боку, эта поза вызвана его шефской помощью степному колхозу, куда его послали водителем грузовика.
На полевом стане он начал крутить любовь со стряпухой, а её муж ударил его в спину большим кухонным ножом и теперь стряпуха приходит проведывать пострадавшего в госпитале. Они уходят в запущенный сад и вернувшись оттуда Резо́ предлагает мне угощаться алычой из кармана его пижамы, но мне не хочется, хотя рука уже не болит…
А соседняя палата полным полна. Там даже есть один из нашего стройбата, тоже «дед», как и Резо, но Русский, а зовут его Санёк. К тому же волосы у него русые и не хватает одной брови, слизнута плоским шрамом. И он тоже водителем был и ушёл в самоволку на своём тракторе, а дальше во что-то там врезался или перевернулся. Ноги ему ампутировали выше колен.
В столовую он не ходит. Ребята оттуда ха́вку ему в палату на тумбочку носят, хотя у него есть костыли и пара высоких протезов стоят у стены рядом с койкой. На обложке журнала Сельская Жизнь ему понравилась ударница труда из Ставрополья, на фоне её комбайна в колосистом поле, и он начал писать ей письма – «Здравствуйте, незнакомая Валентина…»
Иногда его кореша, водители из нашего стройбата, приходят навестить. После этих встреч за закрытыми дверями он орёт песни и скандалит с медперсоналом. Но ему это сходит с рук, потому что из армии его всё равно комиссуют…
На втором этаже нашлась библиотека типа вроде, потому что обе полки заполнены исключительно переводами китайских романистов о строительстве социализма в китайской деревне. Книги издавались в пятидесятые, ещё до того как Двадцатый Съезд КПСС разоблачил культ личности, а Мао Цзэдун обиделся за своего корефана, Генералиссимуса Сталина, и в обеих великих державах перестали петь:
"Москва – Пекин,
Навеки дружба…"
А и куда денешься при таких суровых раскладах? Вот и читаешь шедевры соцреализма в лучших традициях центральной газеты Жеминь Жибао…
В соседней палате переполох на весь коридор – комбайнёрка Валентина ответила на письмо Санька личным визитом вживую. Сидит во дворе на скамейке под деревом. Вся такая смуглянка-Молдаванка лет за тридцать, в стиле киноактрис из первых советских цветных кинолент про колхозы в казачьих станицах. Самый красава из пациентов соседней палаты к ней присоседился, токует-толкует, что Санёк сейчас выйдет – у него лечебная процедура вот-вот закончится.
А Санёк, трясётся в истерике сидя на своей койке, пристёгивает протезы. Ему помогают натянуть штаны пижамы поверх них и, сунув два костыля подмышки, он неумело волочит своё тело на выход. Но Валентина – молодец, целых минуты три отсидела на скамейке, когда он, наконец, туда дотащился. Потом всё тот же красава проводил её короткой тропкой к неофициальному выходу через пролом в стене. А Санёк в тот день опять нажрался…
Два дня спустя по той же тропке… смотрю и – не могу врубиться… да не может быть! А кто же ещё, если не Ольга?. Да, точно она!.
Подбежала, мы обнялись, только волосы у неё уже тёмно-рыжие и незнакомые брюки-клёш в больших жёлтых цветах. В тот ж вечер я в тех самых брюках вышел с ней в парк, а к ним в комплект ещё и водолазка в обтяжечку, ну на ней, ясное дело, её мини.
На танцплощадке какие-то местные вязаться начали, видно, те жёлтые розы на моих штанах за живое их зацепили. Но меня два «черпака» из нашей части опознали и подошли… Один в гражданку одет, на втором «пэша́», не знаю даже из какой роты. Местные врубились, что стройбат гуляет в самоволке, и рассеялись…
У Ольги в жизни – ворох новостей. Она опять уехала в Феодосию, а там в яслях мест нет для младенцев. Ну дождалась когда у председателя горисполкома приёмный день, взяла Леночку и пошла. А тот тоже самое – нету места и всё. Тогда она просто положила Леночку к нему на стол и вышла. Председатель в коридор выскочил и следом бежал аж до лестниц: —«Гражданка! Заберите ребёнка!» Короче, нашлось место.
Сейчас за Леночкой её мама смотрит, чтоб она смогла ко мне поехать, вот только по пути в Ставрополь у неё в поезде деньги вытащили. И моё обручальное кольцо тоже пропало. Но это ещё в Конотопе. Она ж его на пальце носила, хоть и широкое, а когда пелёнки стирала, не заметила как оно в таз соскользнула, так вместе с водой в сливную яму и выплеснула.
На следующий день она одолжила деньги на обратный путь у стряпухи, которая как раз Резо́ проведывала, и ушла по той же тропке через пролом…
Мне сняли гипс и выписали. На бесплатных троллейбусах я проехал на юго-восточную окраину Ставрополя и от кольцевой дороги пошёл под высокими деревьями вдоль трассы на Элисту, к Дёминской развилке. На грунтовой обочине лежали редкие ярко-жёлтые листья, сияло солнце, но чувствовалось, что уже осень. А где же лето?.
На трассе затормозил один из стройбатовских грузовиков, шофёр гражданский крикнул мне из кабины: —«Домой?»
Я сказал, да, домой, и запрыгнул в кузов. Потому что ни с работы, ни из самоволки, мы никогда не возвращались «в казарму», или «в часть». Мы возвращались домой…
~ ~ ~
Дома тоже оказалось не без новостей. За время моего загипсованного отсутствия, отделение пережило дикий разгул «дедовщины», их выгоняли на плац после отбоя и заставляли ходить по кругу «гусиным шагом», в полуприседе, перед тем как избить. Хуже всех зверствовал Карлуха из второй роты, ему нравилось колоть «молодых» ножом. Не слишком глубоко, но до крови. А сам просто шибздик, на полголовы ниже нормального человеческого роста.
Потом в подвале 50-квартирного он со своим ножом на Сергея Черненко ломанулся, по кличке Серый, из Днепропетровска. Но у Серого наработаны Зонные навыки для подобных разборок и он его вырубил. Карлуха блатовал только на том основании, что он «дед», но те «деды» из его призыва, кто срок мотал и пайку хавал, за него не писанулись на Серого. Так что всё вроде как улеглось, но напряжённость сохраняется.
На волне этой сохранённой напряжённости, ко мне прицепился какой-то «фазан» из нашей роты: —«Ты чё? Блатной?»
При утвердительном ответе на вопрос, излагай потом сколько и по какой статье прокурор требовал для наказания и чем дело кончилось, а для меня статьи уголовного кодекса такой же зарытый свиток, как и формулы органической химии. Скажешь «да» не обоснованное отбытым сроком, становишься самозванцем, по кодексу Зоны, и нарываешься на тяжкие последствия.
Так что я сказал «нет» и он завёл меня в Ленинскую комнату, начал волосы мне стричь «под ноль» ручной машинкой, потому что слишком борзая длина для «молодого». А мне не жалко, за два года снова отрастут. Однако машинка заедала и пару раз дёрнула очень даже больно.
А в комнате был штукатур из третьей роты, который пришёл проведать своих земляков из Армении. Ну он и предложил этому самозваному парикмахеру докончить стрижку вместо него. «Фазан» и сам уже не рад был, что всё это затеял и – отдал ему машинку.
Короче, достригал меня Роберт Закарян, а когда машинка заедала он повторял: —«Извини!»
Я уж и забыл, что такие слова вообще есть…
Позднее, Роберт начал приходить в Клуб и стал вокалистом Ориона. У него было чистейшее Русское произношение, потому что он вырос на Дальнем Севере, где его отец отбывал срок в лагере по статье за диссидентство или вроде того. Когда предка выпустили на «химию» в том же регионе, мать Роберта переехала туда, увозя Роберта и его младшего брата из солнечной Армении.
Потом срок закончился и отец Роберта подал на эмиграцию своей семьи из Советского Союза. Через два года разрешение выдали, но он уже успел умереть.
До отъезда в эмиграцию оставалось какое-то время и Роберт поехал проведать своих Армянских родственников в городе Сочи. Там он познакомился с Русской девушкой по имени Валя и влюбился. Они обменялись адресами и, вернувшись на Север, Роберт объявил, что отказывается покинуть Советский Союз.
Но бумаги были уже все оформлены на семью в полном составе и без него ни мать, ни брата не выпустили бы. Брат пытался донести ситуацию до сознания Роберта ежевечерними дракам на дому, но Роберт отстаивал своё намерение исполнить обещанное своей возлюбленной. Потом мать завела ежедневные плачи и, в результате, они приземлились в Париже, где их встретили родственники, благодаря приглашению которых их вообще выпустили.
В Париже он нашёл работу на строительном объекте. Он не знал языка, у него не было друзей и все его мечты были только о Вале из Тулы…
Год спустя, в составе туристической группы из Франции, Роберт Закарян прибыл в Москву и в первый же вечер, отделившись от своей группы в гостинице, махнул в Тулу. Десять дней он прожил там в доме родителей Вали, прежде чем её мать уговорила его сдаться властям.
Когда он явился в КГБ города Тулы, они там ахуели от радости, потому что их начальство в Москве уже на ушах стояли из-за пропажи туриста из Парижа. Его отвезли в аэропорт и депортировали во Францию.
В Париже он обратился в Советское посольство с просьбой пусть его обратно в СССР (Back to the USSR! Но Английского он тоже не знал) к его любимой. Он приходил туда каждую неделю и работник посольства, с татуировкой «Толик» на тыльной стороне ладони, качал головой и говорил, что ответа на его заявление нет… Толику потребовался целый год, чтоб, наконец, кивнуть вместо качания и сказать, что получен положительный ответ.
Роберт приехал в Тулу, женился на Вале, у них родилась дочка, и его загребли в наш стройбат. Он любил показывать чёрно-белую фотографию своей семьи – сам он слева, широколицый, черноволосый, с серьёзным взглядом широко расставленных глаз под широкими чёрными бровями положительного семьянина, его жена Валя справа, в белой блузке и русыми кудряшками вокруг круглого лиц, младенчик-дочка между ними в кружевном чепчике…
Так что, хуй ты угадал, Батяня-Комбат! В наших рядах не только калеки и зэки, но даже двойные эмигранты имеются!.
Седьмого ноября Орион дал свой первый концерт на сцене Клуба ВСО-11. На барабане в паре с хэтом стучал и бацал Владимир Карпешин, он же Карпеша. Владимир Рассолов и Роберт Закарян были ведущими вокалистами. Александр Рудько им подпевал, играя на бас-гитаре, на ритм-гитаре молча играл я.
В нашем вокально-инструментальном ансамбле имелся даже трубач, Коля Комиссаренко, он же Комиссар, невысокий черноволосый солдат из Днепропетровска жизнерадостно Еврейской наружности. Играл он очень старательно, но лажа́л не меньше, чем я в моём пении. Каждая фальшивая нота трубы явно терзала Рудько, но он терпел стоически. Вероятно, присутствие на сцене трубы щекотало щемящую ностальгию по его филармоническому прошлому. Чтобы как-то пережить сверхджазные заезды, он раз за разом уреза́л партию трубы до минимальной краткости…
Для концерта мы переоделись в парадку (трое из нас в одолжённую у кого попало, потому что стройбатовец получает свою парадную форму лишь отслужив один год в рядах Советской армии).
Первым номером концерта стало «Полюшко-Поле» (как бы патриотическая). Рудько мечтал сделать её с раскладкой на четыре голоса, как у Песняров, но из-за ограниченности голосового диапазона вокалистов и ахуенной лажи Комиссаровой трубы (на которую он и сам оторопело пучил свои и без того выпуклые очи, но упорно продолжал дуть не в ту степь, до победного) эту филармоническую херню чуть не освистали.
Зато Роберту Закаряну тепло похлопали за его (как бы лирическая). Он исполнил переделку Французской песни, которая в программе новостей Время на Центральном Телевидении год за годом сопровождала прогноз погоды:
"Я тебя могу простить,
Как птицу в небо отпустить…"
Военнослужащие Кавказских национальностей (главным образом Отдельная рота), с воодушевлением встретили песню «Эмина», в исполнении Владимира Рассолова (как бы восточно-комическая):
"Под чадрой твоей подружки
Не подружка, а твой дед…
Э! Эмина.."
Ну а песня «Дожди» из репертуара Фофика (ВИА Орфеи при ДК КЭМЗ, город Конотоп) подверглась единодушной овации (как бы хит сезона).
Однако в устной рецензии Замполита батальона, он же Заместитель по Политической части Командира ВСО-11, в узком кругу музыкантов после концерта, заключительная песня оказалась нижайшей по рейтингу: —«Рудько! Эти твои ёбаные дожди всем уже настопиздили!»– Он придал голосу слащаво-пидарастический оттенок в манере начинающих поп-звёзд: —«Дожди… опять дожди… но ты жди… нет, не буду я ждать… и пошёл ты на́хуй…»
Мы не смогли удержаться от смеха. Эту песню Замполит слышал впервые в жизни, но чётко уловил суть лирики массового продукта данного пошиба.
"Я сквозь дожди пройду,
Ведь я тебя люблю! У-у-у!.."
~ ~ ~
И снова в нашем отделении произошла смена командного состава. Простомолотова перевели обратно в его отделение, но из ефрейторов не разжаловали, потому что его ни с чем не поймали. Просто прапор на него залупился, командир взвода, что и послужило причиной ротации. Скорее всего, в какой-то момент он не смог скрыть своего интеллектуального превосходства над куском. «Заблатовал», как говорят в стройбате.
Алик Алиев, Азербайджанец в тугих, «фазанисто» ушитых штанах, пришёл вместо него. Это был высокий стройный парень с красивым круглым лицом, где тонкая чистая кожа обтягивала высокие скулы и хорошо развитую челюсть.
Через неделю он получил звание ефрейтора. По такому торжественному случаю, Алик Алиев отдал отделению приказ построиться, хлопнул кулаком правой руки в ладонь левой и объявил, пузырясь от восторга: —«Юбатт буду!»
Однако, он несколько поторопился в своих прогнозах и радостных предвкушениях. Нашлись не менее рослые, но более эмоционально сдержанные рядовые в нашем отделении, которые со спокойной рассудительностью поделились с ефрейтором своими понятиями (и он их понял и принял), что если люди попавшие в стройбат после Зоны не блатуют, то ему, удостоившемуся этой высокой чести всего лишь на основании слабого владения Русским, правильнее будет проявлять сдержанность и скромность, что многим позволяет выжить в нашем суровом мире борьбы за существование.
Ну а к мне лично у него изначально претензий не имелось. Ещё будучи рядовым, ему случилось стать свидетелем ситуации в Ленинской комнате нашей роты, когда два старослужащих объясняли Простомолотову, на тот момент командиру нашего отделения, постулат о неподлежимости музыкантов ряду положений из Устава внутренней службы…
Так что мы просто делали своё дело—копали, клали, таскали, подымали—а после работы получали отдых в пределах очерченных стройбатовским бытом. Конечно, нам не позволялось улечься поверх одеял на свои койки в кубрике (это привилегия «дедов»), но в центральном проходе казармы имелись табуреты – можно сесть и посидеть, как и в бытовке, потому что сидеть в беседке у входа в барак стало уже слишком холодно…
Потом пришла зима. Нам выдали тёплые шапки и зябкие телогрейки. На ГАЗонах и УАЗах, которыми нас возили на работу, натянули брезентовый верх, а в них установили даже деревянные лавки-доски—от борта до борта—и мы уже не ездили сидя на корточках…
