Сергей Николаевич Огольцов
Хулиганский Роман (в одном, охренеть каком длинном письме про совсем краткую жизнь), или …а так и текём тут себе, да…
– Кто говорит?
– Сергей Огольцов.
– Сейчас…
– …Да.
И трепыханье вмиг оборвалось, схваченное холодом вечной мерзлоты, что веет из её голоса. Я здороваюсь, что-то ещё говорю, но слышу, что мне никогда не пробиться сквозь этот намертво схватившийся лёд.
– Послушай, я ничего не прошу, но девочке нужен отец.
– Можешь не беспокоиться, у неё уже есть отец.
– Да? Это… это хорошо.
Разговор окончен.
Я направляюсь прямиком на выход, но из стеклянной клетки тамбура оглядываюсь на кабину, где свет уже погас. И я говорю себе: —«Хороше́нько смотри – номер 7. Усёк? Семёрка – это где тебя распинают»…
~ ~ ~
Столько миль и километров и три часовых пояса между Великобританией и Конотопом, но—поди ж ты! – из-за этого закудыканного королевства или, вернее, из-за коммунистов этого королевства, а если уж совсем в точку, из-за их газеты Morning Star, я не присутствовал на свадьбе своей сестры. Потому что—если внимательно вдуматься—именно из-за Morning Star меня прикрыли в дурдом по новой.
(…ежедневно читая новости, которые полмесяца назад были новостями в Объединённом Королевстве, начинаешь сопереживать лейбористскому движению, а имена Майкла Фута и Тони Бенна уже не настолько пустопорожний звук типа Суслова, или Подгорного или кто там ещё в тех членах их Политбюро того ЦК КПСС.
Глава Британского правительства, Маргарет Тэтчер перестаёт быть «Дорогая госпожа Маргарет Тэтчер!» как при встрече на высшем уровне вычитывает с листа написанной для него речи Леонид Брежнев с троекратным старческим причмоком на каждом втором слове. Она становится той «железной сучкой», которая заморила голодом 29 ирландских парней, за то что они хотели носить свитера домашней вязки в своих тюремных камерах.
То есть, происходит сдвиг в сторону неадекватного восприятия окружающих реалий. Начинаешь вести себя как шахтёр из графства Кент или работник коммунального хозяйства города Манчестер.
Конечно, я мог бы сослаться на недостаточную информированность, ведь жил же я в эпоху застоя, совершенно о том не догадываясь. Но это слабое оправдание, потому что в одинаково недогадливых условиях жил и тот работник КГБ, который ответил на звонок из СМП-615…)
В разгар лета, когда на бескрайних полях нашей необъятной Родины разворачивается страда ежегодной битвы за урожай, когда шахтёры Кузбасса обещают выдать на горá миллионную тонну угля в текущем году, когда он, упомянутый работник КГБ, всё ещё никак не решит ехать ли ему в субботу на дачу в село Жолдаки или же всё-таки махнуть на Десну, откуда вот уже вторую неделю подряд мужики возвращаются с неплохим уловом…
Разбивая летнюю мягкость ленивых раздумий, зазвонил телефон на столе с известием, которое ему нужно как зайцу стоп-сигнал. ЧП. Сидячая забастовка в СМП-615.
Сколько человек?
Один.
Где конкретно?
На крыльце административного корпуса.
– Ничего не предпринимайте до приезда сотрудников.
Да, я сидел на широком бетонном двуступенчатом крыльце двухэтажного административного корпуса.
Да, это была забастовка, потому что в 10 утра, вместо того, чтобы звякать кельмой и мантулить кирпич на кирпич, я переоделся в вагончике нашей бригады На Семи Ветрах и припёрся на базу СМП-615.
Да, формой протеста была избрана именно сидячая забастовка и, чтобы сидеть за правое дело с комфортом, я приволок деревянный стул, негласно реквизированный на проходной, к двери административного корпуса.
Вокруг шёл классически летний день, в синем небе над производственным корпусом завис плотный клуб одиночного, слепяще-белого облака, ни клочка тени на весь двор, но это его мало колышет, всё что могло – уже расплавилось. Нескончаемая ограда серо-бетонных плит не доросла даже по пояс высокой двухколейной насыпи с быстролётным стуком скорых поездов, за спиной растворо-бетонного узла, в промежутках между солидным погромыхиваньем вагонов и платформ в бесконечных товарных составах в том или противоположном направлении.
Это был обычный деловой день и только я ничего не делал, а только потел в этой рубашке ацетатного шёлка, который такая же херня как и нейлон, просто малость помягче. Я сидел чуть в стороне от входа, чтобы случайно не стать помехой изредка пользующимся дверью работникам СМП-615.
Два слесаря, мужья Лиды и Виты из нашей бригады, остановились спросить чё эт я тут, а не на работе. Не тратя слов на объяснения, я красноречиво указал большим пальцем правой руки на доску трудовых показателей за месяц, из глянцево-коричневого линолеума, по другую сторону от входа. А главный механик и сам догадался внимательно изучить…
Вообще-то, доска показателей пожизненно висела в вестибюле на первом этаже, не доходя до окошечка, через которое раз в месяц мы получали свою зарплату. Год за годом, задвинутая в самый угол, целомудренная доска хранила нетронутую девственность своего линолеума, хотя кусок мела лежал на нижней планке её рамы… Но вот и пробил её звёздный час и, сдёрнутая с привычных крючков прозябания, избоченилась, опершись на стену в извращённо-наглой позиции, покрытая, как профура панельная татуировками, напыщенным почерком, по которому любой и каждый, без всякой графологии, одной левой и с закрытыми глазами, тотчас же распознает графомана:
Наш профсоюзный босс – лжец!
Слаушевского к ногтю!
Я знаю, что случись нечто подобное где-нибудь в Англии, к доске уже, по очереди, пристраивались бы молодые представители от обеих фракций Лейбористской партии сфотографироваться на фоне, а репортёры всё той же Morning Star уже бы брали у меня интервью – за что такая непримиримость к лидеру местного профсоюза?
До сегодняшнего утра, я и сам испытывал к нему одни только симпатии.
Бригадир плотников, Анатолий Слаушевский, имел приятную наружность под стрижкой молочно-белой седины на голове. В Голливуде он запросто сделал бы карьеру на роли благородного шерифа в каждом втором вестерне. Но и у нас благородный вид в цене и Слаушевский год за годом избирался председателем профкома СМП-615. Должность, считай что, неоплачиваемая, так что он из тех, кто живёт на одну зарплату. Как все. И он думал, что я его пойму, как все, когда утром сказал мне на стройке: —«Не будет дела».
– Как не будет дела?
– А так, шо не будет.
Никогда, даже в самых жутких кошмарах, он и предположить не мог, что его обзовут за это непонятным, но явно закордонным словом «босс» и потребуют—белым по коричневому—ногтевой расправы.
У симпатий короткий век. Месяц назад я готов был его обнять, когда он сказал мне про путёвку в пионерлагерь Артек.
Да ещё как хочу! Всё своё пионерское детство я мечтал поехать в солнечный Артек на побережье Крыма. Теперь-то я не вписываюсь возрастом, конечно, но Леночка рада будет повидать Чёрное море…
Вообще-то, Леночка малость испугалась и стала спрашивать у бабушки, но та сказала, что Артек это очень хорошо. И Леночка уже обошла всех докторов комиссии в детской поликлинике. И даже выбрала уже какой возьмёт с собою чемодан с вещами для Артека.
– Не будет дела.
Месяц назад Слаушевский не знал, что кто-то ещё догадается, что Артек это очень хорошо. Потому-то и предложил путёвку мне, за счёт профсоюза. И не важно, что догадливый оказался из другой организации, и не важно кто из начальства СМП-615 сболтнул тому, другому, про эту путёвку; важно, что в той, другой, организации должность у догадливого повыше, чем кельмой звякать. Консолидация управленческих аппаратов – залог координировано-взвешенных решений, товарищи.
– Не будет дела.
Если живёшь на одну зарплату, ты должен думать логически. Как все. Плюнь всердцах, поскреби в затылке, скажи «блядь!» и вали на своё рабочее место. Зачем бочку катить на Слаушевского? Он такой же, как всё…
Я в точности знаю как это всё обернулось бы в Англии, но понятия не имею что будет дальше тут, на родной земле. Так что у меня роль созерцателя в ацетатных шелках, вот только пару пуговок расстегну, а то жарища спасу нет…
Из-за бело-кирпичного угла административного корпуса по дорожному покрытию из мягчайше мельчайшей пыли замедлено вплыла белая Волга, осторожно исполнила круг разворота и остановилась возле крыльца – носом туда, откуда возникала. Мотор затих. Водитель выступил, прихлопнул дверь. Два пассажира на заднем сиденьи хранят неподвижность. Он ступил на крыльцо, прочёл две строки поперёк линолеума месячных трудовых показателей и, упорно не глядя на меня, зашёл в здание. Последовал невнятно-краткий диалог в вестибюле. Он вышел, сел в машину, а два его дебелых пассажира вышли и приблизились ко мне.
– Пошли.
– Куда?
– Там увидишь.
Неудобно разговаривать задирая голову в обе стороны. Я поднялся и положил руку на спинку стула: —«Ну хоть стул отнесу».
– Без тебя отнесут.
И каждый, двумя руками, уже ухватил мой бицепс – кому за какой ближе. Аккуратно и медленно, они повели меня к Волге.
Вдалеке, в тени распахнутого входа в производственный корпус, группа наблюдателей из двух слесарей и одного сварщика. Утраченный, но по счастливой случайности вновь найденный этюд-набросок к небезызвестной картине Репина «Арест Пропагандиста».
Архангел слева, подлаживаясь под моё кроткое непротивленство, слегка послабил хватку. Он уже типа как бы прогуливается по братски, приобняв ладонями моё предплечье.
Я кричу водителю: —«Этот левый сачкует!» Хватки тут же твердеют, с обеих сторон. Их «лево» от «право» отличать не учат? И вот мы втроём на заднем сиденьи, я неизменно в центре. Как тот ё… то есть… своёобразный король на именинах.
Пока Свайциха открывала ворота—первый и последний раз я видел их запертыми—я покричал ей, чтобы забрала стул с крыльца, который я одолжил на проходной. И Волга погнала в Конотоп.
После ещё одних ворот, мне сказали пересесть в УАЗ-фургончик с глухими стенками. Через окошечко в кабину водителя и последующее ветровое стекло виднелись Тополя возле Медицинского Центра.
Последовало долгое ожидание, затем задняя дверь распахнулась. На тротуаре стоял психиатр Тарасенко. – «Да, это он». На эти его слова дверь хлопнула снова, как опадающие веки Вия вслед за успешным опознанием Хомы, и меня повезли в Ромны. Без всякой добровольности с моей стороны.
~ ~ ~
То, как ты выглядишь, напрямую зависит от того насколько хорошо относится к тебе зеркало, в которое смотришься. Я не раз замечал это: в одном – я шикарен! В другом: и этот упырь – я?!
Самое влюблённое в меня зеркало представило моё отражение из видавшего виды трюмо в правом углу холла пятого отделения областной психбольницы в городе Ромны (50.75 с.ш., 33.47 в.д.). Оно без обиняков мне показало до чего я всё-таки красив. Да, по-мужски, и причём без всякой кинематографической слащавости, как типа там Бельмондо или Ник Нолти, нет, вот просто мужская красота какой и должна быть.
В те три месяца в Одессе я смахивал на Владимира Конкина или же его под меня гримировали в Место Встречи Изменить Нельзя. Но не суть важно кто на кого смахивал, а кого под кого и так далее, главное, что тут, из трюмо, на меня смотрел необычайный, для стереотипных стандартов, красавец кисти Тициана. Красная пижама в тонкую, как иголочка, прерывисто-жёлтую полоску, коричнево-мягкие, слегка осветлённые солнцем волосы, но главное достоинство – цвет глаз. Небывалый цвет, невиданный. Цвет плавящегося мёда.
И пусть капитан Писак, составляя мой словесный портрет перед строем первой роты твердит: —«Вы на глаза ему гляньте! Глаза-то рысьи!» Но нет, капитан, зеркалу врать незачем – хорош красава! Жаль только, что кроме меня никто меня не видит. Холл пуст и тих коридор. Десяток прикрытых в палате наблюдения, а остальной личный состав пятого отделения весь световой день (с перерывом на обед) держат на Площадке.
Ведь это ж лето!.
Когда на Экспериментальном Участке Ремонтного цеха Конотопского Паровозо-Вагоноремонтного завода мы, слесаря этого участка, в конце рабочего дня дожидались пока истечёт самый тормознуто-тягучий, заключительный получас рабочего времени и, упёршись спинами в тиски поверх верстака, болтали о том, о сём, но в общем-то, ни о чём, некоторые из молодых слесарей сходились во мнении, что неплохо было бы опять попасть на службу в армии, но только уже теперь, когда знаешь что к чему и, конечно же, не на весь срок в два года, а пусть там на неделю, может две, но не больше как на месяц…
Мне, на тот момент предстоящему призывнику, такие разговоры казались малоубедительными, однако, теперь я готов согласиться, что одни и те же явления действительно могут выглядеть довольно-таки по разному.
На первый взгляд, недоуменно округлёнными глазами, вещи могут показаться такими, но наблюдая их же с высот приобретённого опыта, начинаешь в них различать отнюдь даже эдакое. А месяц это херня. В дурдом меньше как на 45 дней тебя не прикроют. Сорок пять дней это половина сезона: половина лета, половина весны или когда уж там тебя хапанули на ходку.
Как завсегдатай пятого отделения, я это уже знал, совместно с некоторыми прочими нюансами, но бывать летом тут ещё не приходилось. На меня, как закоренелого рецидивиста уже не стали тратить столь ценный инсулин. Меня ведь не лечиться сюда направили, а для принятия воспитательно-карательных мер через аминазин. 3 экзекуции в день помноженные на 45… я знал во что они превратят мой зад в предстоящие полсезона. И, как пациента экономкласса, меня поместили в палату пошире, № 8. Чем больше страждущих проводят ночь вокруг тебя, тем выше шанс пробудиться ночью воем их ночных кошмаров или стать свидетелем диких разборок при свете неумолимо негасимых ламп.
(…у всякого лета есть свои минусы, прежде всего наплыв. Любой житель любого курортного города согласится – как эти толпы понаедут, житья нет…)
В летний период пятое отделение обслуживало, в среднем, на 40 прикрытых больше, чем в другие сезоны. Чтобы всем досталось где спать, в восьмой, например, палате, две вплотную поставленные койки служили для размещения от трёх до четырёх постояльцев на ночь, смотря как повезёт. В те полсезона мне везло и так, и эдак.
Зато имелось громадное «зато!» – лето снимало проблему помытого и, следовательно, запертого туалета, потому что мы весь день проводили на Площадке.
Площадка это площадь 40 м х 40 м. Три стороны периметра, включая ту, где входная калитка (левая сторона квадрата площади), представляли собой крепкий забор из грубых серых досок высотой 2,2 м, вертикально прибитых бок о бок. Четвёртую сторону обтягивала крупная железная сетка на высоту двух метров от земной поверхности, чему способствовали стройные бетонные стойки. Вдоль забора в основании квадрата тянулся тридцатиметровый навес – двускатная крыша из ржавой жести с опорой на столбики из красного кирпича.
Десятки поломанных железных коек беспорядочным навалом грудились почти до самой жести в крыше навеса, треть тени которого уходила на покрытие этой трофейной пирамиды. Две ещё живые койки стояли у склона навала, поверх сетки каждой синее сукно лагерно-армейско-больничного одеяла. Когда шприцы дневных уколов спускали с третьего этажа на Площадку, прикрытые, вызываемые пофамильно, подходили к застланным койкам, спускали штаны, ложились спиной кверху и получали свою дозу, в порядке очереди.
Пара полукресел в чешуйках хромировки на откровенно ржавых ножках, игриво проглядывающих через лохмотья кожзаменителя, приткнуты спинками, страховочно, в кирпич опор крыши – ох, избалованы комфортом медбратья пятого. В дальнем конце навеса, возле ограды из сетки, одиноко грустила пара низкорослых скамеечек из фанеры, перпендикулярно встопорщив спинки, жёсткие, как в школьных партах.
По ту сторону площади, под забором, ставшим верхней стороной квадрата, три толстые доски, приколоченные поверх врытых в землю обрубков, образовывали пунктир из трёх последовательных лавок. Дополнительная шеренга из трёх лавок такого же точно дизайна тянулась вдоль третьей дощатой стены (та, где входная калитка (левая сторона квадрата площади)).
Возле железо-сетчатой стороны квадрата сидеть было не на чем, но недалеко от неё—в правой верхнем углу площади—стоял туалет типа сортир: будка из трёх ржавых стенок и такого же куска жести на крыше, над одной общей кучей. Дверь в сортире отсутствовала, для удобства медбратьев надзирающих, чтобы посетитель не пытался покончить с собой или как-то иначе осквернить помещение.
Грунтовое покрытие Площадки было голым и твёрдым, с добавкой мелкой глинистой пыли вытоптанной из грунта… И это всё?.
Нет! Есть ещё целых два «зато!» – полоска зелёной невытоптанной травы по ту сторону сетки-забора, и летнее небо с белыми облаками поверх всех и вся.
~ ~ ~
Солнце всходило из-за высокой крыши пятого отделения и отброшенная крышей тень начинала неприметное возвратно-поступательное движение от железной сетки к противоположному забору из досок. Пока нас водили на обед, тень переваливала через забор и мы её уже не заставали, но знали, что солнце с прежней неуклонностью продолжит путь над стройкой одноэтажного корпуса, метров за шесть от железной сетки, и ещё дальше, не видать куда, а чётко очерченная вечерняя тень поползёт всё выше по стене пятого отделения, аж до самой крыши, где затеряется в густых сумерках, а значит скоро поведут в отделение на третью кормёжку, уколы и ночёвку.
Но только после омовения ног в подъезде. Все 120 человек, по очереди, вступят, один за другим, в один и тот же жестяной таз, наполненный одной и той же водой. Два полудурка, коленопреклонённые на выходе из таза, оботрут все 240 ног, по очереди, одной и той же парой вафельных полотенцев, мокрых как хлющ. Этот обряд заставлял соприкоснуться с чем-то Библейским, Новозаветным даже… мытьё ног очереди составленной из ну как бы апостолов. Должно быть, это впечатление складывалось из-за полутьмы, которую не мог рассеять скудный отсвет лампочки откуда-то на лестнице, над вторым этажом…
Знакомых лиц встретилось штук десять. Цыба в первый же, после моего привоза, вечер поспешно подошёл по коридору, мельком взглянул и отвернулся:
– Э! Не тот уже!
И больше он не пожелал со мной общаться.
Саша, который знал моего брата Сашу, по прежнему придерживался бритоголовости, но беспробудно спал. Утром, когда наш бурно-радостный поток вливался сквозь калитку на Площадку, он падал на койку для уколов и только в середине дня, не просыпаясь, уделял часть её для укладки—по очереди, спинами вверх—тех на кого принесли шприцы экзекуции, заправленные в манипуляционном кабинете…
С приходом на Площадку первые час-полтора, покуда солнце не выжарит прохладную свежесть утра, я валялся на одной из лавок вдоль верхней стороны квадрата. По ту сторону забора находилась Площадка четвёртого отделения, чей вой и визг по мощности не уступал нашему.
Иногда надо мною стоймя зависал кто-нибудь из малость сдвинутых и сам себе бубнил как это нечестно, что подо мною одним столько места для меня одного. Приходилось спустить ноги на землю и сесть, потому что я не мог его послать на три доски-лавки вдоль забора с калиткой – там территория достигших полного освобождения, гимнософистов.
Те общались криками бабуинов и варились в собственном соку жизни свободной от лишних условностей, не обращая внимания, что кожа их голых тел, не однажды сожжённая солнцем, потрескалась до крови, впрочем, та прожаривалась и бралась корочкой…
Вот лидер сообщества, где никому ни до кого нет дела, наскучив монотонностью качанья торсом—как метроном, но только взад-вперёд, и в сидячем положении—с рёвом Тарзана срывается на пару метров вглубь Площадки, затем лишь, чтобы вернуться вспять, на доску-лавку, и продолжить маяться маятой метрономаятника. Попутно он одним пинком заваливает философа такого же прожарено-керамического оттенка, который сидел на корточках, поближе к земле, и отвлечённо вычерчивал что-то пальцем в пыли, а локтем сдвигал свои висячие яйца в сторону, чтоб не заслоняли формулу.
"Noli turbare circulos meos!”
В свой тайм-аут следующий вожак одним ударом сметёт с лавки другого голого соседа, чего тот и не заметит даже, поглощённый верчением в пальцах безлиственного прутика (длина 16 см, один конец надломлен за 4 см от края, образуя угол в 163°) не прекращая, уже лёжа на земле, с той же безмятежностью как до нежданного разряда шаровой молнии, сосредоточенно добывать огонь трением верчения о воздух (ОТКУДА ОН ВАЩЩЕ МОГ ВЗЯТЬ ЭТОТ ПРУТИК?).
Медбратья никогда не вмешиваются в суверенно внутренние дела на досках самоуглубившихся, покуда вой-визг-рёв на их свободных территориях не зашкалит предел допустимого. А если да, медбратья берут на себя роль мирового жандарма и, при содействии добровольцев из полудурков или из совсем того, выдёргивают бесноватого нудиста с лавок-досок и фиксируют его распятым на вторую из недобитых коек у склона металлоломного Монблана под навесом, рядом с той, где спит Саша, который знал моего брата Сашу…
Жара и меня под навес загоняла, там я садился на одну из фанерных скамеечек, которые честна́я компания чокнутых игнорировала из-за их безжалостных спинок. Действительно, высидеть целый день на бескомпромиссно плоской плоскости задача не из лёгких, под вечер уже не знаешь на какую из половинок переваливаться.
Сама же Площадка пребывала в состоянии безостановочного движения: туда-сюда, взад-вперёд: кругами, зигзагами… Куда? Зачем?.
У забора позади лавок, на которых я валялся утром, сменяются спины в шеренге прикипевших к щелям между досками. Кто-то хихикает в расселину, другой подзывает приятеля со сдвигом, третий дрочит сквозь карманы в штанах (да, пижамы не догма, так и передайте Маргарет Тэтчер), потому что четвёртое отделение, пребывая на одном с нами уровне умственного развития, сформировано из больных противоположного пола, среди которых тоже имеются абсолютно свободные, раскрепощённые догола сторонницы гимнософизма.
Это всего лишь мои предположения, потому что я никогда не приближался к щелям вертепа и повидал всего одну из наших соседок. Черноволосая, худая, лет тридцати, она всплыла с голой грудью над забором и балетно заторможенным взмахом руки бросила пышный цветок в пыль под нашими ногами. Полудурки затеяли свалку вокруг её цветка, а саму её резко сдёрнули с той стороны забора, но грудь была красивой формы…
Трижды в день, для разминки уплотнённых уколами ягодиц, я покидал сень навеса и ходил по Площадке замедлено широкими кругами. При этом, я наизусть воссоздавал уме строки Романа Без Картинок, который зародился у меня ещё на воле, но окончательно оформился уже тут.
Общий объём романа не превышал одной страницы текста и мне было важно не утерять ни одной запятой и не допустить подмены слов ползучими синонимами, ведь ни карандаша, ни бумаги у меня при аресте не было.
Заправка
[роман без картинок]
Возможно, он выложил сил больше, чем стоило, налегая на ручку, но сбой и повторная попытка, как ни крути, ведут к подрыву самоуважения, то есть – к концу.
За дверью его встретил тёплый густой полумрак. Сбросив плащ на поперечину справа от входа, он двинулся между чёрных силуэтов столов и стульищ к мутному световому пятну в глубине. Оно заключало лицо и пальцы женщины занятой рукодельем.
– Здравствуйте, – сказал он. – Стакан сока и бутерброд.
Женщина придвинула заказ и приняла плату.
Он опустился за ближайший стол и принялся жевать, раз-другой поведя взглядом по сторонам.
– Что нового в прекрасном вашем городе?
– А вы разве не наш?
– Я? Всехний.
– Как это?
– Куда ни попаду, там и местный.
– А что у нас? Ничего нового…
…над городским стадионом висит вонь нечистот из разодранных кишок христианских мучеников, которых рвали днём хищники на потеху почтенной публики…
– И не происходит ничего…
… на центральной площади ветерок играет пеплом нечестивых еретиков, сожжённых добрыми христианами…
– Каждый день одно и то же…
…в скверу группа аристократов-недорослей сечёт тростями тело изнасилованной ими крестьянской девки, любуясь как набрякает кровью и лопается белая кожа…
– Что вчера, что сегодня…
…дюжина крестьянских чад, покачивая иглами штыков на ружьях, ведёт переулком табунчик аристократов к ближайшему оврагу за городской чертой…
– Одно и то же, каждый день…
…на тротуаре блондинка с чёрным дипломатом настигает заджинсованную парочку, через миг её вельветовый балахон черкнёт под коленкой крайнего…
– Какие уж тут новости…
… над песочницей детского сада сходятся в лобовой атаке летающая тарелка кассиопеянцев и боевая капсула антимирян…
– Завидная участь, по-людски живёте, – заключил он, опуская пустой стакан. – В мире и добре.
Однажды, чересчур поглощённый пунктуацией ненаписанных строк, я неосторожно переступил невидимую границу вдоль досок абсолютно свободных, но серия быстрых ударов по корпусу и в голову вернула меня в окружающую действительность…
Я не мог позволить этой действительности поломать мою систему выживания в пустоте и по воскресеньям отправлялся на пляж. Для этой цели, я выволакивал две фанерные скамеечки из-под жести навеса к сеточной ограде—подальше от слишком свободных среди прикрытых—и весь день принимал солнечные ванны, с перерывом на обед и когда крикнут идти получать свой шприц в задницу.
Упрямо, вылёживал я целый день, жмуря глаза под горячим солнцем, а окружающий звуковой фон в точности воспроизводил визг и крики переполненного пляжа…
По привозу в пятое отделение, вместо трусов мне выдали кальсоны с тесёмками, чтобы привязывать их к лодыжкам. Как ни старался я, никак не получалось закатать их штанины повыше колен. Вынужденный, наконец, сдаться, на фанерно-скамеечном пляже я их вовсе снимал, а чресла обматывал майкой.
В одно из воскресений дежурила заведующая и до глубины души вознегодовала, из-под навеса, на фривольность моего костюма:
– И это человек с высшим образованием! – возмущённо воскликнула она из тени.
Как она вычислила на таком расстоянии, что под майкой нет ничего, кроме голого меня? Дедукция подсказывает, что её выручила детская считалочка про «А и Б сидели…»: если пижама под головой, а перемазанные сукровицей подштанники висят на спинке скамеечки, то какая труба осталась под гульфиком из майки?.
На следующий день после того, как она подмочила мою репутацию оглашением компрометирующей связи с вузом, ко мне подошёл Таратун, из новой волны прикрытых. Он пригласил меня к сотрудничеству в деле создания ядерной бомбы, где у них уже подобралась неплохая рабочая группа.
Я сказал, что спасибо, но, сказал я, такая задача потребует расщепления ядер, а мне все эти кувалды-ломы и прочая хренотень уже в кишках сидят… Он больше не повторял приглашение…
Среди медбратии тоже вынырнули новые лица. Один невысокий такой, с прекрасной шевелюрой мелких рыжих кудряшек и перебитой правой ногой, например. Или, может, она просто у него короче оказалась, но он глубоко припадал на ту сторону.
Другим был стройный черноволосый юноша в крахмально-белом халате медперсонала. Только он один обращался ко мне на «вы» и собирался стать студентом медицины в Ленинграде.
Ну, а тем временем, набивал руку уколами в мою многострадальную ж…, повыше спущенных штанов с кальсонами и—мне в утешение—постоянно жаловался, что просто места не осталось куда воткнуть, потому и кровит столько.
Однажды вечером, когда мы, с гиканьем, вернулись после дня на Площадке, тот голый пропечённый солнцем качок-маятник – весь потный и облипший пылью (кроме мокрых ног), прижался к двери «манипуляционный кабинет» в холле перед палатой наблюдения. Юноша-медбрат, так чтобы не запачкать свой белоснежный прикид, отогнал его прочь высокими пинками своих начищенных до чёрного блеска туфлей.
– Вы представляете? Теперь дверь мыть придётся! – поделился он своим возмущением.
В тот момент мне показалось, что могу понять качка гимнософиста – прижать своё истёрзанное солнцем тело к такой чистой, источающей прохладу двери… даже хоть и заперта…
Когда-то Г. Дж. Уэльс написал роман Когда Спящий Проснётся… Бритоголовый спящий Саша проснулся на койке под навесом и, не открывая глаз, произнёс: —«До чего смешная фамилия – Таратун!» Секунду спустя вопли медбратьев слились с повседневным гвалтом Площадки… Я повернул голову.
Позвякав железом сетки, Таратун перемахнул её двухметровую высоту и скрылся за близлежащей стройплощадкой. Медбрат, припадая на правую ногу, подбежал к ограждению, но хватило мозгов сообразить, что даже пробовать не стоит.
Он снял свою белую робу, передал напарнику медбрату и ушёл. Вскоре другой медбрат явился заполнить его место на излохмаченном полукресле.
Площадка пребывала в возбуждении до позднего вечера, даже дрочить перестали. Перед обрядом мытья ног, колченогий красноголовец прихромал на Площадку, довольный как слон. Поймал эту падлу!
Мы поднялись наверх на этаж отделения, некоторые наведались в шестую палату, где Таратун уже лежал на койке, прификсированный и умиротворённый уколом серы.
Затягиваясь окурком сигареты, которую один из полудурков коленопреклонённо удерживал перед его губами, он утомлённо повествовал. Убежал на окраину города и спрятался за кустом в глубоком овраге, никто его не видел, там даже и хат нет. Как этот рыжий падла ващще его там нашёл?
(…а меня снедáла грусть-тоска из-за белых пятен в учебниках психиатрии. Они там зациклились на своей шизофрении из монографий, а тут раскрываются необозримые просторы непостижимых человеческих возможностей!
Как спящий Саша узнал о побеге Таратуна, прежде, чем тот случился?
Что привело рыжего в нужный овраг и к тому самому кусту, за которым застыл беглец?
Целой уйме вопросов не найду я ответа. Никогда… А остальным до них и дела нет…)
~ ~ ~
Этот высокий, озабоченно исхудалый брюнет выделялся среди представителей новой волны прикрытых выражением нормальности на своём задумчивом лице, но легко возбуждался от дежурных фраз. Однажды он начал говорить о каких-то фашистах готовых идти по трупам для достижения своих фашистских целей.
Я пожал плечами и вежливо поддержал беседу: —«Цель оправдывает средства». А это был неправильный ответ, потому что он решил будто я выгораживаю неизвестных мне фашистов и тут же вспылил. Но обошлось без рукоприкладства за неловкую реплику.
Так совпало, что он тоже работал на стройке и его привезли в пятое отделение около восьми часов вечера прямо со стройплощадки.
– Ваша бригада работает в две смены?
– Нет, мы кончаем в пять. Я пошёл туда прикинуть с чего начну на следующий день.
Голу́ба душа! Так ты припёрся на рабочее место после пяти, да? Они правы – твоё место тут, с нами!
Ах да! На Площадке была даже музыка! Её поставлял прикрытый с баяном. Репертуар охватывал две-три песни: «По Дону гуляет..», «Ты легавый, я блатной» и… и это всё, кажется.
Исполнятся номера начинались утром с интервалом в один час. Интервалы всё укорачивались и таким путём он достигал совершенной виртуозности исполнения, к которой под вечер добавлялось пение, без претензий, но в тональности.
