Сергей Николаевич Огольцов
Хулиганский Роман (в одном, охренеть каком длинном письме про совсем краткую жизнь), или …а так и текём тут себе, да…
Один раз я проспал в палате и мне пришлось есть с третьей партией. Тяжкое зрелище. Там люди обращаются со своими лицами как с пластилином, выкорёживают что попало. Зато мне стало известно кто издаёт крики бабуина, когда я лежу в своей палате и кто отвечает ему рёвом раненного слона. Членораздельных разговоров в третьей партии не ведут.
Правда, иногда в их партию замешивался кто-нибудь из второпартийцев и отнюдь не из любви к живой природе, а чтобы съесть заодно и пайку соседа, пока тот корчит рожи оконной решётке. Саша, который знал моего брата Сашу, в одностороннем порядке дружил с контингентом третьей партии и часто ел вместе с ними как раз для обуздания таких больных на голову, но хитрожопых нахлебников.
Эти три кормления были самым громогласным временем дня в жизни пятого отделения. Если кто-то начинал производить излишний шум в необоснованный период, в палату сбегались пара медбратьев и, увещевательно огрев связкой железных ключей по голове, фиксировали нарушителя покоя. То есть, они его распинали в позиции навзничь, привязывая запястья и лодыжки к железу уголка вдоль коечной сетки пожелтелыми тряпками из явно ещё при жизни растёрзанных простыней…
После кормёжки все расходились по своим палатам либо бродили бесцельными парами по коричневым плиткам коридорного пола.
Не скажу, будто мы там голодали – хавка, как хавка. Один раз нам раздали даже по две оладьи на ужин. Да, холодные и без хлеба, но на каждой оказалась смазка из капли какого-то липкого джема.
Отдельной строкой стоит непостижимый пир горой совсем поздно вечером, когда в холле откуда-то появились два бельевых таза с колбасой: в одном ливерка, в другом кровянка. И кто сколько хотел, столько и брал. За исключением пары третьепартийцев, на которых нежданно снизошло просветление, и хотя говорить они так и не начали, но упорно подкрадывались к тазам. Однако банковавший на пиршестве толстяк-прикрытый отшугивал их прочь. Дискриминация случается где угодно…
Но главную усладу в жизнь пятого отделения вносила статная льноволосая медсестра в наволочке бугрящейся—вместо подушки—кусками сахара рафинада. Эту наволочку она заносила в комнату «старшая медсестра» и каждый день, кому хватала мозгов придти и попросить, а дверь оказывалась незапертой, получал пару кусков не прессованного, а настоящего рафинированного сахара, который не тает на языке всего за две секунды.
Мне, например, мозгов хватало дважды в день. И этот сахар я старался потреблять неприметно, потому что у кого не хватало клёпки обратиться к первоисточнику в наволочке, становились досадно сообразительными, чтобы клянчить у меня. Я говорил, что кончился, и выразительно хлопал по пустому карману пижамы, но вспомнив, что это неправильно, делился из второго …
Раз в двадцать дней стройная черноволосая женщина с острым носом и, естественно, в белом халате приходила в холл посреди коридора. Сразу видно было, что она из стеклоглазых, только я уже с этим всем завязал и потому принимал версию старожилов пятого отделения, что она бывшая цирковая акробатка. Циркачка состригала щетину с наших лиц зудящей машинкой для стрижки, а ножницами делала причёску, если не попросишь, чтоб и голову тоже «под ноль».
Культурную жизнь обеспечивал телевизор в холле. Час до и час после программы Время, во время которой он отключался на перерыв для процедур. Собиралось до десяти зрителей, которые приносили табуреты или стулья из своих палат, потому что с кушетки неудобно задирать голову к экрану. Медбрат у палаты наблюдения тоже придвигался поближе…
На ночь в палатах включался свет до самого утра. Наверное, чтобы никто ничего себе не сделал или соседу. Спать при свете неудобно, потому что даже если во сне гуляешь на воле, по городским улицам или на природе, присутствие лампочки над головой неизбежно чувствуется и там. Поэтому ночь наступала только в коридоре, который не слишком сильно освещался, чтобы создать медбратьям нормальные условия для сна в их полукреслах.
Часам к двум ночи в девятую палату являлся бритоголовый юноша – показать как ловко он жонглирует парой варёных яиц из передачи. Иногда он показывал небольшую, но мастерски исполненную жанровую картинку карандашом, где голый мужик с угрюмой сосредоточенностью гнался за девкой убегавшей в одних сапогах и треугольном кокошнике, по округлому заду спринтерши плескалась её длинная тугая коса, а сама она испуганно косилась через плечо на полуметровый член целеустремлённого преследователя. Судя по всему – копия с оригинала первой половины XIX столетия.
Уводить юношу приходил щуплый мужик с неуловимыми глазами. По его личной, не однажды излагавшейся версии, прикрыли его за стёкла в окнах сельсовета, которые он нечаянно разбил палкой. Все, сколько было… Он целовал юношу в темечко под неотросшими волосами, называл его «мнемормыш» и уводил в их палату. Такая у него была привычка, он всех юношей целовал в темечко даже совсем чокнутых, и каждому говорил «мнемормыш».
(…никогда раньше или позже, не слыхал я, а ты ни в одном словаре не найдёшь это неслыханное слово, но всё равно нежность звучания делает его таким миленьким, мягким, как, скажем, «тюленёнок», чувствуешь, а? – нет, я серьёзно, не типа там за своих тяну, сам знайиш, за прикрытых, вот повтори любое из этих двух раз десять перед бритьём и стопудово не порежешься, даже если в станок заправлено лезвие «Нева»…)
~ ~ ~
Медбратья объявляли подъём брязгом железа увесистых ключе-связок о железо коечных спинок, чтобы к приходу заведующей и медперсонала жизнь пятого отделения уже текла обычным руслом.
Прежде всего все стекались в туалет.
2 / 80 = FUCKING(0)!
Два унитаза на 80 прикрытых ПИЗДЕЦ как мало (!),
поэтому очередь к ним начиналась ещё в коридоре. Внутри она продолжалась параллельно или трясь о стены двух комнат – сперва прихожей, а затем и самого туалета.
В первой из них со мной впервые в жизни случился обморок, совершенно без всякого повода. Чёрная темень сгустилась в глазах и, оползая спиной по стене, я соскользнул до пола и сидел там в полной мгле. Однако окончательно я не отключился и спустя какое-то время в темноте послышались эха отдалённых голосов, которые объясняли друг другу, что это у меня обморок. Потом стало светать постепенно, я открыл глаза и вернулся в очередь.
Для тех, кому совсем уж невтерпёж, по центру туалетной комнаты, за два метра не доходя до унитазов, на плитках пола стоял жестяной таз-шайка с ручками. При наполнении до краёв, кто-нибудь из чокнутых вычерпывал говно руками в отдельное ведро и выливал в какой-нибудь из унитазов, уступленный для этой цели очередным сидельцем, остаточная моча выливалась из шайки в обрезок сливной трубы в углу.
Для приседа над унитазом отводилась негласная квота времени и когда она истекала, очередь в непосредственной близи начинала роптать, а ещё через минуту какой-нибудь свихнутый глухонемой из толпы в прихожей молча подходил и сдёргивал тебя с унитаза без объяснения причин…
Туалет запирали перед началом завтрака и уже до окончания обеда, после которого он открывался на непродолжительное время, пока там мыли пол. Последняя помывка дня давала шанс доступа в туалет в полчаса после ужина.
Из-за довольно бездумного отношения к вопросам мочеиспускания, мой мочевой пузырь на протяжении додурдомной жизни не получил надлежащей выучки и дисциплины, чтобы соотносить исполнение своих функций с таким бесхитростным режимом. Ощутив позывы, я впадал в панику, что не дотерплю до следующего получаса открытых дверей. Обращаться к медбратьям—в железе связки каждого из них болтался вожделенный ключ—не имело смысла из-за их неизменной отповеди: —«Отъебись! В туалет нельзя, там полы помыты». Чтобы не огрести всей вразумляюще-увесистой связкой по голове, правильнее было отъебтись.
Однажды доведённый до отчаяния, я попытался незаметно помочиться в раковину торцевой стены в конце коридора, чей кран всё равно не работал, но получил удар по рёбрам от прикрытого, который частенько курил там втихаря, любуясь высохшим фаянсом вроде как фонтаном в парке, который на ремонте.
В ходе другого кризиса, преодолевая стыд, я обратился к пожилой медсестре с ключами на поясе, в попытке поделикатнее объяснить свою нужду и бедственное положение.
Довольно продолжительное время она не могла понять моё описательное бормотание об ощущениях в области мочевого пузыря, но затем открыла душ и, указуя на трап слива, молвила: —«Сцы тута». Недаром в Царской армии их звали сёстрами милосердия…
~ ~ ~
В баню тоже водили партиями, в какое-то другое здание. Надо было встать под душ в скользкую чугунную ванну с бурой прозеленью на стенках, заново намылить мочалку оставленную на её стенке предыдущим однопартийцем, а потом смыть с себя пену под почти что тёплой водой, а рядом с ванной уже стоял следующий, такой же голый, но пока ещё сухой, и дёргался щекой и шеей, упёршись взглядом в никуда под низким потолком. Вафельное полотенце промокало раньше, чем успеваешь обтереть хотя бы половину себя, а остаточную влагу впитывало исподнее бельё по пути в отделение…
Днём к окнам в холле лучше не подходить вовсе. Через их стёкла вдалеке виднеется пара башенных кранов, что медленно майнуют стрелами на своих стройках, а с автостанции долетают невнятные объявления счастливого пути автобусам неразборчивого направления. Светит солнце, тает снег. Там жизнь идёт и продолжается, а ты с этой стороны вертикальной решётки…
День приёма посетителей в пятом отделении – суббота, а по другим дням никого не принимали. На трезвонный зов звонка ближайшая к двери медсестра отпирала её узнать к кому это, и кричала вдоль коридора фамилию, чтоб шёл на свидание.
Мои родители приехали в первую же субботу. Я очень удивился, потому что никому не говорил, что поеду в Ромны. Оказывается, на следующий день Прасковья дала им знать, что я не ночевал, они позвонили в СМП-615, им сказали где я сошёл с автобуса накануне. На автовокзале меня тоже кто-то припомнил и – клубок распутался…
Свидание проходило на лестничной площадке на одной из длинных скамеек перед дверью пятого отделения. Мы сидели трое в ряд, моя мать, сдвинув серый пуховой платок на плечи, говорила:
– Как же это, сы́ночка? – и начинала плакать круглыми слезами, а отец, чтобы как-то её утешить, недовольно объявлял:
– Ну началá! Началá!
Шапку он не снимал и не плакал, а хмурился и смотрел на скамейку напротив, где двое других родителей кормили всякими вкусностями из целлофана своего – худого парня, который вообще не разговаривал, потому что его укусил энцефалитный клещ.
Я тоже ел – моя мать привезла всякие домашние пирожки и плюшки и пирожные эклер с заварным кремом из магазина «Кулинария» на Переезде-Путепроводе. Она знала чтó я люблю.
Ещё в целлофане было сало, но я отказался наотрез и моя мать в конце свидания отдала его медсестре, чтобы положили в раздатке – когда захочу, тогда и съем, но я из принципа не ходил в столовую, когда зазывали есть передачи.
В остальные субботы приезжали мои брат с сестрой. И вместе, и по очереди. Мой брат был без шапки на голове, но хмурился в точности как отец и говорил: —«Ну, чё ты, Серёга? Это ты зря».
А Наташа не плакала. Она воспитывала меня: —«Вот скажи, оно тебе надо? Маладец!.»
Она сказала, что Ира не приезжала, хотя она ей позвонила, чтобы она знала…
Ира ни разу не приехала в Ромны, но я понимал, что ей нужно смотреть за ребёнком… К 8-му марта на столике-каталке из «манипуляционного кабинета» в коридор привезли пустые поздравительные открытки и я заполнил одну в Нежин Ире, что поздравляю и люблю. Пока писал, аж сам ужасался до чего трясучие выходят строчки и почерк совсем не мой. Наверное, из-за уколов…
~ ~ ~
Заведующую отделением, она же главврач, мои предпочтения в музыке не интересовали, ей было не до этого, она меня лечила. Мне кололи аминазин внутримышечно, три раза в день. Первые пару дней ещё как-то терпишь, но потом на ягодицах живого места не осталось. Укол поверх укола, болезненные желваки покрыли мой зад и срослись в сплошняк туго вспухших бугров, стало трудно ходить, какие уж там коридорные витки по орбите. Кроме того, кожа, не успевая затянуться, начала кровить, понемногу, но постоянно, больничные кальсоны промокли и выкрасили пижамные штаны изнутри, хотя местами проступало и насквозь.
Самым непереносимым был третий, заключительный укол дня. Его кололи вечером, чуть позже девяти. От звяканья стальных коробок со шприцами на столике-каталке, всё ближе и ближе в коридоре, судорога стискивала мои зубы. Перезвяк обрывался у входа и дежурная медсестра появлялась в проёме со шприцем в руке. Сделав укол, она возвращалась в коридор за следующим шприцем для следующего прикрытого.
Один раз медсестра меня пропустила и чтобы ей не напоминать, я притворился спящим, а когда каталка позвякала дальше, к восьмой палате, я не мог поверить собственному счастью. Через час медсестра позвала меня от входа. Держа шприц во вскинутой руке, она победно улыбалась: —«Хотел увернуться, Огольцов?»
В манипуляционном кабинете, перед обходом, они заряжают шприцы по списку, а когда на каталке оказался один лишний, она догадалась, что кто-то пропущен… Ты вспомнила? Молодец. А улыбаться зачем? В этот момент она напомнила мне Свету из моего полигамного прошлого, причёской, наверное…
Ещё мне кололи инсулин внутривенно, но сперва главврач предупредила родителей, чтобы они согласились. Бельтюков, молодой, но опытный сосед по палате, говорил, что инсулин добывают из бычьей печени, потому что больше неоткуда. Назначение этих уколов в том, чтобы довести прикрытого до комы. Говорили, что такое лечение хорошо сказывается на пациентах, кроме того процента на кого препарат неправильно действовал. Но выживших больше. Лишь бы успеть вовремя вывести уколотого из коматозного состояния.
Инсулин вводили мне и Бельтюкову по утрам. Один укол в вену ниже локтевого сгиба. Потом медсестра звала ближайшего медбрата и тот приводил пару добровольцев из прикрытых, чтобы прификсировать нас тряпками к железу коек, на которых мы валялись. Они фиксировали только руки, но потуже, чтоб мы не вырывались, когда нас поведут обратно из текущей комы.
Минут через двадцать, медсестра возвращалась в палату заполнять какие-то журналы за белым столом в углу. Вот отчего он оказался в таком неподходящем месте. Она присматривала за нами как за молоком на огне, чтобы не убежало когда вскипит.
Бельтюков и я лежали на соседних койках, привязанные, бок о бок, и разговаривали глядя в потолок. Он был общительный парень и чем-то смахивал на водителя Виталика из стройбата, а может и не очень. Потом наша беседа переходила в бессвязные восклицания. Бельтюков кричал про засилье блядского матриархата, а я, что все люди братья, ну как вы можете не видеть это? При восклицаниях, голова моя заламывалась назад до отказа, чтобы посмотреть вдоль своего позвоночника, но только подушка всегда мешала.
Это служило сигналом медсестре отложить журналы и ввести нам глюкозу внутривенно, что предотвращало впадение в фатальную фазу комы. Потом нас развязывали и давали по стакану воды густой от растворённого в ней сахара, потому что во рту ужасно горело… Но это не значит, будто мы с Бельтюковым каждый раз орали одно и тоже, просто такой была основная тематика наших бесконтрольных лозунгов, когда под инсулином. По воскресеньям нам эту херню не кололи…
Самым тяжким испытание стал укол серы. Обычно её колют алкашам в виде наказания, однако заведующая могла иметь какие-то свои экспериментальные соображения или оптимистические надежды. Она же хотела как лучше, наверное. Это тоже укол в зад, но постепенно эффект распространяются и ниже вдоль костной ткани. После лечения серой два дня приходится волочить ногу из-за болевых ощущений, будто сустав берцовой кости мелко раздроблён.
Укол серы сломил мою волю. Волоча ногу, я пришкандыбал в столовую, чтобы есть сало передачи, но когда чмо-раздатчик выдал мне целлофановый пакет, оттуда пахнýло моим портфелем в шестом классе, когда я забыл съесть в школе бутерброд с ветчиной и тот провалялся взаперти все зимние каникулы. Пришлось выбросить сало вместе с целлофаном…
Мои отношения с остальными прикрытыми оставались ровными и корректными, как везде и повсюду, я оставался негласным отщепенцем. Те, кто по полной отщипнулся и ушёл на погружение в неразбериху их индивидуальных миров, меня не замечали, но способные к мыслительной деятельности—кому насколько удаётся—те уважали ради сочувствия, что мне колют инсулин. Только один хлопец, Подрез, какое-то время передо мной лебезил непонятно с чего, а потом в очереди в столовую ударил в живот, непонятно зачем.
Спустя минуту Бельтюков, в той же очереди, нашёл повод придраться к Подрезу, сделал захват и держал прификсированно. Он ничего мне не намекнул, даже и взглядом, но тут и без рекламы видно, что Подрез обездвижен, чтоб я ему врезал куда захочу. Но я не стал – жалко бить душевнобольных, хоть и живот болит…
Куда более жестокий удар нанесла мне пропажа книги на Английском. На белом столе в нашей палате осталась лишь одинокая тетрадка, с давно уже оконченным переводом, да ручка между её страниц. Я расстроился невыносимо, потому что книга одолжена у Жомнира, который одолжил её на Английском отделении у Ноны, которая всегда мило улыбается. Но когда я, в таком ужасном состоянии, обратился к главврачу, та, с бесконечным безразличием, ответила, что книга никуда не денется… И не ошиблась. Три дня спустя мне вернул её прикрытый, который отобрал у полуотщипнутого похитителя из седьмой палаты. Дольше тот не смог её утаивать.
(…я понимаю чувства вора. В те времена с Советском Союзе ещё не научились делать книг в мягких глянцевых обложках, и вдруг – женщина в цвете, крупным планом, на фоне пятого отделения… Кто бы удержался?..)
Он её ни капли не помял и только на обратной стороне обложки нежными прикосновениями карандаша излил своё обожание. Слегка напоминало набросок коры головного мозга или замысловато вьющихся клубов лёгкого дыма. Возможно даже это были формулы на неизвестном научном языке из запредельного будущего, только я уже завязал отклоняться в ту сторону…
Прикрытые все такие разные. По ком-то сразу видно, что у него поток сознания не в ту степь, если даже вообще не высох, а на другого даже и не подумал бы.
В общем, там были виды всех сортов и даже вполне дружелюбные типы, как тот хорошо упитанный брюнет. Однако один раз, лёжа на больничной кушетке под выключенным телевизором, он мне признался в убийстве и, обычно такой жизнерадостный, вдруг весь так посуровел. Может и наврал, потому что убийц во втором отделении держат, там где медбратья вообще зверюги, а его исповедь это просто сон на яву, как мои мечты грохнуть Серого, за круглым столом в кочегарке ВСО-11. Хотя не знаю, ведь тот пенсионер полковник, что за своей снохой с топором гонялся, к нам попал…
Да, попадались неизлечимые вруны. Один из них, с жирной татуировкой КОЛЯ на руке, без всякого повода начал убеждать меня, что его зовут Пётр, а на меня же и обиделся, хотя я никак не противоречил.
А Цыба тот вообще поразил своей эрудицией, когда перечислил все неудачные попытки Эрнеста Хемингуэя покончить с собой, пока не дошло, наконец, что пистолетом самое оно. А я его до этого за явного не все дома держал…
Был один с виду нормальный старикан и только его чрезмерная сентиментальность выдавала, что тютю. Он становился безмерно несчастлив как только услышит, что мы живём в дурдоме. Всегда. Пожизненно. Полный дурдом – что там, снаружи, что тут, у нас, без разницы.
– Не говорите так. По крайней мере тут – психиатрическая больница.
Уж до того субтильная деликатность души…
Или, скажем, тот мужик, которого я долго глухонемым считал. Наоборот, он весьма любознательный, просто свои вопросы очень долго подготавливает. Потребовался целый месяц, чтобы он ко мне подошёл и, с глазу на глаз, спросил за самое за наболевшее: —«А жена твоя была целомудренна?»
Во-первых, глухонемые слов таких в своём лексиконе не держат, а во-вторых, я ей в уши не заглядывал, как говорит Рабентус.
А глухонемой, как услыхал такое, плакать начал. Он опять умолк и только капал беззвучными слезами.
В общем, довольно-таки смурной дурдом…
~ ~ ~
При всей своей чокнутости, прикрытые всё наперёд знают и за четыре дня меня предупредили, что в пятницу мне предстоит предстать перед комиссией, которая решит выпустить меня или же лечить дальше. В комиссию входил главный врач психушки, главврач пятого отделения и дежурная медсестра. Я очень боялся сказать что-нибудь не так и торопливо со всеми во всём соглашался, пресмыкался даже перед медсестрой: —«Да! Да! Конечно да!»
Главврач сказала, что меня будут готовить на выписку, но не выпустят пока родственники не заберут… Как я испугался, что вдруг никто не приедет в субботу!. Ведь была же такая, когда зря ждал. Весь вечер после комиссии мне приходилось сдерживать себя, чтобы не расплакаться. Буквально давил рыдание в горле – я не выдержу ещё неделю уколов…
Мои родители приехали вдвоём и с площадки перед дверью нас позвали в кабинет «главврач» и заведующая сказала, что на воле мне следует продолжить лечение таблетками аминазина. Моя мать очень её благодарила, а отец вынул деньги из кармана куртки и протянул матери. Она подошла к заведующей и опустила деньги в карман её белого халата, но главврач даже как-то и внимания не обратила.
(…как потом выяснилось, сумма составляла сорок рублей – дневной заработок бригады каменщиков из 6 человек. В тот день на выписку пошли трое, значит она за одно утро заработала мою месячную зарплату.
Как говорят в Конотопе – кто на что учился…)
На автобусе из Ромнов, мать осторожно сообщила мне, что мои вещи перевезены из дома под большой Берёзой обратно на Декабристов 13. Меня огорчила эта новость, но противиться не нашлось сил…
Поначалу, наша бригада встретила меня с осторожностью, как человека вернувшегося из Ромнов. Но на стройке подобное отношение быстро сглаживается, если до конца рабочего дня никого не приветил лопатой по кумполу и не сиганул с пятого этажа, значит такой же, как все.
Правда, Лида заметила, как я прикорнул к поддону кирпича и задремал на солнышке, покуда кран отъехал за следующей банкой грязи, чего прежде со мной не случалось. А Григорий сказал Грине, что я уже не тот и в доказательство отвёл его на лестничную площадку, где над нишей для ящика электросчётчиков я неправильно положил перемычку— один край на пять сантиметров ниже другого. Гриня ответил, что всё равно поедят, потому что всю нишу загородит ящик под счётчики. Так что мне пришлось переделывать во время обеденного, но до Ромнов я бы себе такого брака не позволил.
И в целом, я стал более покладистым. Единственно, что лечение не смогло из меня вытравить, так это нежелание опускаться на четыре кости при выравнивании боковой опорной стены с уровнем панелей перекрытия. Все делают это с колен, так удобнее и безопасней. Но я хоть мучился, но ниже корточек не опускался при кладке рядов кирпича ниже собственных ступней, несмотря на протесты моего центра тяжести. Вита тоже иногда оставалась коленонепреклонной.
(…иногда трудно избавиться от всаженного в тебя юного пионера:
"Лучше нахитнуться с четвёртого этажа, чем класть стену стоя на коленях!"..)
Когда я поехал а Нежин на выходные, то следил за собой, чтоб держать глаза чуть прижмуренными и не пугать людей своим видом контуженного, потому что нижние веки обвисли и обнажили белки глаз, как будто меня долго принуждали смотреть документальный сериал про лагеря смерти, газовые камеры и трубы крематориев… Как Заводного Апельсина из фильма Кубрика. Сам фильм я не видел и знал, что не увижу, когда в кочегарке стройбата читал про него большую статью в журнале Москва…
Когда я заметил, что у меня под челюстью начал появляться второй подбородок, я выбросил 200-граммовую склянку с таблетками аминазина, прощальный дар главврача пятого отделения, в сливную яму на Декабристов 13. На следующий день моя мать её там углядела и начала кричать, что сообщит психиатру Тарасенко про моё нарушение предписаний от психспециалиста из Ромнов.
– Мама, как ты не понимаешь? Эти таблетки, чтоб сделать меня ненормальным.
Я всегда гордился своей стройной поджаростью, хоть и сутуловат, и не хотел её утратить…
Всё стало как раньше. Почти…
Стройка. Нежин.
Веки вернулись на своё место, уже не надо было жмуриться.
Переводы.
Стихи…
Стихи стали появляться с началом моей строительной карьеры в СМП-615. Сначала они даже и стихами-то не были, просто бессвязные куски обрывков фраз, словосочетания. Какое-то привлекало переменчивым чередованием звучания слов, другое своей двусмысленностью, но не в смысле охальности, а тем, что можно по разному его истолковать.
Занятый трудовым процессом, я незаметно для коллег-каменщиков переворачивал эти слова, переиначивал, выбрасывал из головы к чёртовой матери или чертям собачьим, но самые упорные возвращались вновь, как будто никуда и не отлучались. Тогда оставалось последнее средство – перенести неотвязных на бумагу и забыть.
(…за шесть лет собрались штук 30 таких непрошенных приставал на двух языках, потому что каждый приходил как ему вздумается.
Среди них были чисто графические, срисованные с натуры вокруг стройки: «яблоко неба пронзённое шпагой луча», были и звукоподражательные: «каркаломна баркарола», философские, как про съеденного Бога, или просто ритмо-шагательные речёвки для маршировки: «ах о чём мы хохочем»…)
Один из первых опытов я показал Ире, и она тут же встрепенулась – кто это та Мадонна в чёрной телогрейке? Как будто я знаю, просто стояла в очереди в рабочей столовой № 3 в обеденный перерыв.
Ну а про стихи «На мелодию В. Косма» она ничего не спросила, сразу видно, что это про неё, тут без вопросов. А когда она сказала, что ей сказали, что это неплохое стихотворение, то я перестал их ей показывать. Наверное, из ревности к неизвестному кому-то, кому она давала их для оценки.
Когда я прочитал моему брату Саше «Интервью Скифа», он тут же откликнулся: —«Я тебя заложу!»
(…если на твой стих первым делом выскакивает мысль про КГБ, значит в нём стоящая идея…)
Ивана, плотника СМП-615, почему-то затронул капустный лист на жале ноже. Полгода спустя он попросил ещё раз прочесть ему про капусту. Я и подумать не мог, что этот здоровила такой любитель салата.
Случалось, что до конца обеденного перерыва есть ещё минут пять, а делать нечего, тогда в вагончике женщины-каменщицы просили прочитать чего-нибудь новенькое, а после Гриня кричал:
– Серёга! Коней огнём не подковывают! Для этого подковы есть. Мерин ты перéрваный!
Он рос, учился и мужал в селе Красное на Батуринском шоссе и сызмальства в этих делах разбирался.
Когда количество стихов перевалило за двадцать, моё отношение к ним качественно поменялось. А чё валяться будут? Жалко же. И я начал рассылать их в разные издательства и ежемесячники, как Мартин Иден из одноимённого романа Джека Лондона. И они постоянно ко мне возвращались, как и к нему, с ответами отстуканными пишущей машинкой, и даже словно бы через копирку.
Ответ сообщал, что присланный мною материал не отвечает тематической направленности их издания, а редакторский портфель заполнен на предстоящие 3–4 года, но ни слова про сами стихи. Так что, рецензия Грини осталась непревзойдённой – «Мерин перéрваный!»
Правда, литсотрудник одного из журналов поделился, что в подобный стиль был в моде в 1930-е. Возможно, он хотел тонко намекнуть на устарелость писанины, но случайно осчастливил – у моих стихов даже и стиль есть!
(…да ещё какой! В 1930-е Союз Писателей ещё не успели охолостить политическими чистками и репрессиями в облавах на шпионов. В те дни люди ещё писали стихи, а не готовили коньюктурный материал в преддверии очередного Съезда Партии…)
Мне тихо-тихо стало доходить, что умникам, которые пристроились хлебать из корыта литературного сотрудничества, все эти поэтические «шпаги в небе» нужны не больше, чем прозаичные шампуры в их персональном заду.
Окончательным вразумлением для открывания моих глаза, стал ответ из ежемесячника Москва на Усталую Аллу. С первого взгляда заметно, что московский литературный сотрудник со всей ответственностью проявил вдумчивый подход при рассмотрении полученного стихотворения. Смысл одного слова во второй части показался ему не слишком ясным и он не преминул даже в словарь заглянуть и выяснить что же оно означает… Он позабыл стереть в моём стихе пометки своего усидчивого карандаша. Слово «вожделение» осталось подчёркнутым, а рядом добавлено его значение «похоть». Не знаю, каким словарём он пользовался, но такой перевод оскорбил меня.
Последней каплей стала фамилия рецензента, отстуканная рядом с виньетистой подписью – Пушкин!
БЛЯДЬ! Представшая умственному взору картина, где Пушкин ищет в словаре слово «вожделение» заставила меня подвести черту, и больше не ебать мозги редакторам своею ё… то есть… непревзойдЁнной простотой. Я понял, наконец, что никакой я не Мартин Иден, и никакая мне тут не Америка.
Осознание своего не-Американского происхождения и местонахождения сняло почтовые расходы на заказные письма с марками. Хотя расход не так уж и велик, одно письмо обходилась в 50 коп., эквивалент двух пачек папирос «Беломор-Канал» и шести коробок спичек, поскольку стоимость жизни в Советском Союзе была достаточно доступной, а от иллюзий лечили, практически, бесплатно.
~ ~ ~
Летом ты снова приезжала в Конотоп, но уже без коляски. Наша бригада работала тогда на 50-квартирном возле Путепровода-Переезда и строповщица Катерина покричала снизу, что ко мне пришли. Я спустился и вышел на тротуар за воротами. Ты стояла рядом с Ирой, на ней был красный сарафан с белыми Монгольскими узорами. А в чём ты не помню. Зато помню до чего классно ты улыбалась… Я осторожно опустил свою пластмассовую каску на твои прямые волосы, козырёк съехал до самого носа, но не смог угасить твою довольную улыбку. Я помню эту улыбку из-под каски.
Через пару минут вы обе ушли вдоль тротуара, а я смотрел вслед и строповщицы, Катерина и Вера Шарапова, тоже смотрели из-за ворот, такие вдруг присмирелые и погруснелые, потому что такая красота уходит – женщина в красном и ребёнок со светлыми прямыми волосами.
Тебе как раз исполнялось три года и я решил, что лучшим подарком станет привычное лицо среди незнакомцев на Декабристов 13. Я поехал в Нежин и, несмотря на своё косноязычие, сумел-таки уговорить Тоню, чтобы отпустила своего сына Игорька со мной, на твой день рождения в Конотопе, а тесть на следующий день за ним приедет. Тоня по настоящему смелая женщина, не испугалась моей репутации безвозвратно промокшей после Ромнов… Пригородная оказалась переполненной и нам с мальчиком пришлось стоять в проходе около часа, до самого Бахмача. Зато как же вы потом друг другу обрадовались! Когда я привёз Игорька на Декабристов 13. Феерический визг!
