Микаэл Геворгович Абазян
Счастливая Жизнь Филиппа Сэндмена
К ночи здоровье девочки резко ухудшилось. Она угасала на глазах, сжавшись в комок на постеленном Омидом покрывале и время от времени вздрагивая. Омид испугался того, как она смотрела перед собой. Он вдруг попытался представить, что она чувствовала в тот момент, о чем думала. Да, он в последнее время не раз дал возможность своим порокам проявиться, но человечность в нем не умерла окончательно. Он увидел малую долю того, что она на самом деле сейчас переживала и о чем думала, и это заставило броситься к ней, снять с себя свою куртку и дополнительно ею накрыть ее, чтобы хоть как-то показать свои чувства. От его прикосновения она сжалась еще сильнее. Он попросил прощения, сказав, что не хотел причинить ей боль, и тем не менее накрыл курткой и погладил ее по голове. Малышку мучил жар. Омид обреченно посмотрел на нее, а после продолжил движение на восток.
Свет утренней зари осветил девочку, лежавшую на дне лодки в той же позе, правда она была расслаблена и, несмотря на холодный морской воздух, уже не силилась сжаться в комок. Подняв голову и увидев ее такой, Омид замер на минуту, привыкая к первой мысли, посетившей его в этот день. Мысль эта оказалась страшной: Малышки больше не было. Ее ослабленный тяжкими испытаниями организм не смог противостоять болезни. Она умерла во сне, так и не успев согреться.
Но в разы страшнее оказалось для Омида осмысление не только того, от чего, но и почему она умерла. Причины ему были известны, но то, что способствовало ее смерти, открылось ему именно сейчас. Словно сдерживаемое все это время чарующей аурой лодки осознание того, что он сознательно лишил ее последнего шанса на спасение, вгрызлось ему в горло и стало подкатившим комом душить его. Мучения Омида были поистине сильны, однако он не смог позволить себе дать волю чувствам, не разрешил облегчить свои душевные терзания плачем, воем или криком. Он лишь стиснул зубы и время от времени ударял кулаком в дерево лодки, словно желая пробить его и вместе с невинным ребенком уйти под воду.
– Я опустошен, – признался Омид сам себе вслух.
Оказывается, он и не представлял, что значит быть полностью опустошенным. Все ранее происшедшее с ним еще можно было снести, а эту потерю он никогда не сможет себе простить. Смотря на мертвое тело девочки, ему несколько раз почудилось, что на ее месте лежит убитый им молодой солдат. Она словно делилась с ним своим телом, чтобы снова напомнить Омиду том, что он недавно совершил, и указать на определенную связь между этими двумя смертями.
«Наверное, я сам проклял свою жизнь, – с вытаращенными от ужаса глазами подумал Омид. – Все, что бы я ни начал делать после отъезда из дома, рушится и давит под обломками невинные жизни. Моя Ки, которую я так и не нашел… Малышка, так ничего и не увидевшая на своем коротком веку… Она, наверное, все это время думала о своем отце, о том, что он ей говорил, когда его уводили конвоиры, о том, что с его телом сталось… Кстати, тело… Ни Ки, ни отца Малышки я не похоронил, но я не позволю этому случиться в третий раз. Хоть ее-то я должен похоронить!»
Подумав, что пристать к суше и начать копать могилу было бы равносильным копанию собственной могилы, Омид понял, что ему не оставалось иного выбора, как предать ее тело морю. Собравшись с последними силами, он обернул его в то, чем оно уже было накрыто, и обвязал покрепче швартовым канатом. Немного поразмыслив, он посмотрел под кормовую банку, словно знал, где находилось то, что ему было в эту минуту нужно. Будто специально для этой цели в лодке лежал небольшой, но увесистый железный диск с отверстием посередине. Омид привязал его к торчавшему концу каната и еще раз проверил все узлы. Выдержав паузу, он посмотрел на неподвижное тело и произнес вторую, последнюю фразу за это утро.
– Прости меня, Малышка! Я стал… я был единственным твоим близким человеком в течение последних нескольких дней, и я упустил свой шанс открыто в этом признаться. Мне достается положенное возмездие, а тебе – все море мира. Ты стала свободной от всего. Мы обязательно встретимся с тобой, и ты мне скажешь, как тебя звали… как тебя зовут.
С этими словами сработал рычаг его рук, и бесформенный сверток стал быстро и равномерно уходить под воду вслед за железным диском. Помимо всего страшного, с чем ему удалось хоть как-то смириться, в этом зрелище все еще оставалось что-то пугающее. В течение секунды несчастный Омид успел подумать о том, что он опять мог сделать что-то неправильно, как вдруг из темнеющего свертка показалась белая ручка утапливаемого тела, которой она словно помахала ему на прощание. Еще несколько мгновений – и море окончательно поглотило его. Ни Малышки, ни солдата, ни Омида.
Спустя несколько секунд над морем раздался крик обезумевшего человека, забывшего о всех мерах предосторожности, которые он так удачно соблюдал все эти дни, о законах физики и несовершенстве своего вестибулярного аппарата, который в сочетании с его многодневной усталостью спокойно мог сыграть с ним последнюю фатальную шутку, о собственном организме, ставя крест на своей гортани с ее голосовыми связками, о цели своего путешествия, которое у человека, не видящего возможности жить дальше, теряет всякий смысл.
Жизнь Омида подошла к концу. Подошла вплотную, слилась с ним воедино и больше не хотела расставаться. Закон Гармонии Жизни требовал сопроводить смерть души смертью тела, ведь как иначе смогло бы ходить по земле тело без души? Вот он и стал в истерике бить себя по голове, рвать на себе одежду, в кровь сдирая ногти. В голове промелькнула мысль: «Надо прыгнуть в море!», и он хотел было последовать ей, но в последний миг он вспомнил о быть может уже опустившейся на дно и упокоившейся там Малышке и понял, что ему и на дне морском нет места.
От отчаяния он издал еще более страшный рев и, разодрав себе в кровь горло и потеряв сознание, рухнул на дно белой, невидимой пограничникам лодки с литерой «К» на боку.
Смерть Омида обязательно примет его в свои объятия. Когда-нибудь. Но только не сегодня. Этот день был уготован бедной Малышке и многим другим, которые не хотели об этом и думать, в отличие от Омида, который просил ее забрать его. Неуслышанный, он пролежал на дне лодки с час.
Солнечный свет беспокоил его глаза сквозь закрытые веки, и вместе с ним в голове Омида зазвучал голос его Ки. Это был определенно ее голос, совсем не похожий ни на тот голос, который время от времени просыпался в нем, ни на то чарующее двухзвучие, исходящее от лодки. Это она говорила с ним. Она задавала ему вопросы, но не ждала немедленного ответа.
«Омид, куда ты идешь? Что хочешь ты найти в конце своего пути? Хочешь ли ты вообще чего-либо? Почему все это происходит именно с тобой? Почему ты еще жив?»
Он вскочил на ноги и, чуть не потеряв равновесие в начавшей сильно качаться лодке, снова опустился на дно, начиная соображать. Страшная боль кинжалом пронзила горло. Он прижал к нему ладонь и, стиснув зубы и зажмурившись, с трудом сглотнул слюну. Тяжело дыша, он огляделся вокруг. Как и раньше, берег находился слева от него и тонкой лентой тянулся с запада на восток, где уже виднелись столичные новостройки. Туда он и направил свое таинственное судно, так и не поняв, каким именно чудом его не унесло далеко вглубь моря и почему он так и проплавал эти дни никем не замеченный. Думал он лишь о том, что нужно заканчивать эту историю, и сделать это нужно как можно скорее.
Подплывая к берегу, Омид придал лодке хорошую скорость, отчаянно гребя веслами, а затем резко вынул из уключин и уложил на дно. Взявшись рукой за борт и изготовившись к соскоку на берег, Омид тихо произнес прощальную речь:
– Я не знаю, кто тебя послал ко мне, не знаю, что ты теперь будешь делать. Подыщешь себе кого-нибудь другого? Дело твое, поступай, как знаешь. Благодарить ли мне тебя за ту службу, которую ты честно сослужила? Не знаю и этого. Единственное, в чем я уверен, это то, что ты отдала мне свой швартовый канат, а это значит, что тебе он больше не нужен. И я не буду привязывать тебя к берегу. Будь свободна!
На этих словах нос «К» с хрустом увяз в мелкой прибрежной кальке, а через секунду и Омид коснулся ее одновременно двумя стопами. Сделав пару шагов, он небрежно обернулся, чтобы в последний раз взглянуть на литеру «К», красовавшуюся на белом спасительном судне, к которому он, увы, больше не испытывал тех возвышенных чувств, которые обуревали им, когда он искал спасения от своей судьбы.
Отойдя от берега шагов на двести, Омид услышал сзади какие-то голоса. Оглянувшись, он увидел троих местных, с интересом ходивших вокруг лодки и что-то обсуждавших, указывая на нее. Недолго и довольно равнодушно наблюдал он издалека за происходившим, после чего продолжил движение к городу в том же темпе, с которым отошел от лодки. В голове его крутились шальные мысли, каждый глоток раздражал поврежденную глотку, засохшие корки на ранах потрескались, а кожа вокруг них слегка воспалилась и была горячей.
Омид бросал очередной вызов судьбе, абсолютно пренебрегая всеми правилами самосохранения, словно разгневавшись на то, что смерть не пришла к нему по его первому зову, искал ее для того, чтобы свести с ней счеты в неравном бою. Если надо было пройти от точки А до точки Б, он проделывал этот путь самыми людными улицами; вместо того, чтобы прятать лицо, он смело смотрел в глаза всем встречным, в частности людям в военной форме без учета принадлежности к той или иной стороне; он не боялся задавать вопросы у прохожих, обращаясь к ним на английском с нещадно выдающим его акцентом.
Пиком же его вызова стал момент, когда он проходил мимо знакомого магазина бытовой техники и увидел, как по всем телевизорам демонстрировался новостной канал, в котором белыми буквами на красном фоне горело слово «заложники». Не сбавляя хода, он демонстративно открыл обе створки пендельтюра и вышел на середину зала.
Не стоило Омиду так шутить с Судьбой, ведь она намного более опытный игрок, обыгравшая тысячи тысяч таких, как он. Диктор передавал свежие горячие новости, которые слушали все, не обращая внимания на эпатирующего юнца странного вида.
– Террористы продолжают удерживать пятерых оставшихся в живых заложников, сумма выкупа за жизни которых снова была увеличена. В числе узников – два дипломата и молодая семья с маленьким ребенком…
Слева от диктора время от времени появлялись выложенные в сети фотографии заложников. Омид, застыв, словно статуя, впивался глазами в каждую из них, а когда подошла очередь обзора следующей новости, он молча вышел и сел прямо у входа на бордюр. Он больше не держался за ноющее горло и воспалившиеся раны – он схватился за голову, желая смять ее, словно лист бумаги, а после изорвать в клочья.
«За что?! Почему?! Зачем ты провел меня именно этой дорогой, именно сюда и именно сейчас, а?! Тебе все еще мало? Ты же мог бы мне и не показывать всего этого, и я так бы и жил с этой болью, продолжая считать, что я рисковал и спасся, пожертвовав Малышкой. Но сейчас выходит, что никто и ни за что нас не узнал бы и не выдал, просто потому что те женщины говорили совсем о другом ребенке! Ну почему ты дал мне услышать тогда их разговор?! За что, за что ты наказываешь меня? За какое злодеяние мстишь? Горе мне!»
Эти слова, разрывавшие его сознание, совершенно не сочетались с той окаменевшей фигурой, в которую превратился сейчас Омид, сидя на бордюре рядом с магазином бытовой техники и вцепившись в свою отяжелевшую голову.
Слоняясь по полуразрушенному городу, Омид не думал ни о травмах, которые не переставали давать о себе знать, ни о том, что в желудке уже второй день было пусто, словно в его карманах. Перед ним уже не стояло такой проблемы, как поиск ночлежки: ему достаточно было сесть на землю и закрыть глаза в тот момент, когда ноги откажут нести тело дальше. Первая такая ночь в городе выдалась особенно тяжелой, даже невыносимой. Только Омид закрывал глаза, как перед ним возникала фигура Малышки, съежившейся на дне лодки от холода и боли, молча боровшейся за жизнь сутки тому назад. Позже он прошел через ту же самую муку, когда явственно увидел перед собой эпизод с солдатом, в отличие от ребенка открыто боровшегося с неминуемой смертью, но тоже распростившегося с жизнью. Потом он вспомнил ночи, полностью противоположные по своей эмоциональной наполненности – ночи с Ки. Она чем-то напоминала ему мать. Она была в состоянии отогнать все его тревоги… Неужели он виноват и в ее смерти?
– Омид? – услышал он сквозь тревожный дневной сон. Казалось, давно он уже не слышал своего имени и даже начал отвыкать от него, а услышав – снова вспомнил лица тех, кто мучил его эти дни. Он издал тихий стон и повернулся на другой бок.
– Омид! – звал его тот же самый голос с более близкого расстояния.
Он открыл глаза. Сон ли это, или ему кажется этот голос знакомым? Кажется…
– Омид, что с тобой произошло? Куда ты подевался?
Обойдя его вокруг и присевши перед ним на корточки, человек, обращавшийся к нему по имени, с нескрываемым недоумением во все глаза смотрел на него.
– Фи… Фефе? – сдерживая боль в горле, спросил Омид, глядя на выпученные глаза и сверкающую лысину собеседника.
– Конечно, это я – Фефе! Омид, дорогой, что с тобой произошло? Мы забеспокоились, когда ты не вышел на работу, хотя ты и не обязан был приходить. Но потом пропал и Андрис, мы не смогли связаться с ним и начали серьезно беспокоиться о том, что наши люди стали пропадать.
– Андрис? – нахмурился Омид, видимо пытаясь вспомнить то, что было связано с этим именем. Темная туча легла на его лицо, когда он вспомнил, что это был именно тот человек, который дал ему возможность совершить все то, что он совершил, а после чего вернулся в исходную точку, растеряв все, что еще не успел растерять, так ничего и не достигнув. – Андрис!
Омид сжал кулаки, но потом вдруг что-то включилось в нем, и он растерянно спросил у Фефе:
– Он что, тоже пропал?
– Да, уже несколько дней как… Омид, надо обработать твои раны. Они нехорошо выглядят. Да и душ принять тебе не помешает.
– Боюсь, я догадываюсь что с ним могло произойти… – Омид с помощью коллеги поднялся на ноги и, удерживаемый им, шатаясь и с трудом сглатывая, тихим хриплым голосом продолжил: – Прошу тебя, Фефе, дай мне приют на вечер. Мне очень трудно говорить, но я должен тебе рассказать свою историю, которая случилась со мной после исчезновения.
– Конечно, Омид, пойдем ко мне, дорогой. Хочешь, я позову друзей?
– Нет, не надо больше никого звать. Приготовься, история будет может и не такой длинной, но довольно тяжелой.
Две фигуры, понурив головы, направились в сторону самого зеленого из всех районов города. Приняв долгожданный теплый душ и несколько запоздавшую, но все еще очень нужную медицинскую помощь, Омид глубоко вздохнул и, осторожно поедая тарелку горячего супа, начал свою исповедь.
Он не просил о сострадании или помощи. Он понимал все, о чем говорил и более не пытался дать волю своей гордыне. Говорил он ровно, словно артист, игравший моноспектакль, и не проронил ни одной слезы от переполнявших его эмоций, словно самый настоящий артист. Вместе с тем он не играл с Судьбой, но подводил итоги своей жизни, с которой еще недавно готов был свести счеты. Ведь он говорил с Богом.
Бог его слушал очень внимательно, словно самый настоящий зритель, ни разу не перебивая и сопереживая всему, о чем ему поведывал исповедник. На этот раз он предстал перед человеком в образе неказистого, лысого, пучеглазого сотрудника, прекрасно понимавшего, что работать им вместе уже, скорее всего, не придется, но сконцентрировавшегося на моменте. Он знал, что этот момент был необычайно важным, значимым для друга, и предоставил всего себя для этой цели. Лишь в самом конце он произнес слово – одно лишь слово! – в ответ на терзавший душу Омида вопрос. Этим словом было сказанное шепотом «нет». Вопрос же звучал так:
– Как ты думаешь, есть ли моя вина в гибели моей Ки?
Бог выслушал исповедь Омида и принял ее за ту искренность, с которой была раскрыта его искалеченная душа. Деяния его, конечно же, предполагали долгие годы покаяния в надежде обретения искупления, но Вселенная рассуждает по-своему. Она знала, каким путем ему нужно идти, и она сделала все для того, чтобы он оказался здесь и сейчас. Она знала, что ему предстоит делать дальше, и в данный момент ему нужно было просто выспаться.
– Эх-эх-эх, Омид… Знаешь что, давай-ка ты ложись спать. Я быстро приготовлю тебе постель, ложись на диван, закрой дверь – никто тебя не побеспокоит. А утром поговорим.
– Спасибо тебе, Фефе! – поблагодарил Омид Вселенную. – Мне уже действительно больше нечем поделиться. Я растратил свои последние силы и слезы, но вместе с этим я почувствовал окружившее меня тепло. То ли у тебя в доме тепло, то ли это суп на меня так подействовал…
Через щели в стенах в комнаты Фефе проникал прохладный весенний воздух, а недоеденные остатки супа в тарелке давно уже остыли и порылись жировой пленкой, так что не только эти факторы дали Омиду тепло в доме у Бога. То начало врачеваться его сердце.
Утром Фефе пригласил только что проснувшегося Омида к столу.
– Свежезаваренный чай, сдобные булки, мед и фрукты – все, как ты любишь. Присоединяйся. Нам есть о чем поговорить, – заинтриговал он, казалось бы, отошедшего от всех забот друга. Конечно, он дал ему спокойно насладиться чаем с булками, а после, неторопливо нарезая в тарелку яблоки и бананы, без особых преамбул изложил свою идею.
– Каким бы измученным ты сейчас ни был, единственное место, где ты действительно найдешь успокоение – твой дом, твоя семья, твой родной город и твоя земля. Все это время ты чувствовал, что тебя тянет обратно, и даже когда ты предлагал Киаре покинуть эту страну, ты все же подспудно думал о доме. И ты, конечно же, понимаешь это и не будешь спорить на эту тему.
Омид опечалился, но Фефе был уверен в том, о чем говорил.
– Твое возвращение – вот цель твоего путешествия. Осознание того, что ты сделал, и возвращение домой даст тебе освобождение от этой тяжести и выправит всю твою жизнь.
– Прости, пожалуйста, но что я сделал плохого, задумав поставить хорошее дело в месте, где в нем больше всего нуждались люди? И неужели за это нужно наказывать таким образом? – вслух размышлял Омид.
– Ну, все это стало причиной для последующих невзгод, и вот отсюда мы и будем рассматривать твое возвращение как путь спасения, покаяния и очищения. Так сказать, возвращение блудного сына у нас получается… Хотя, смотря на тебя, я понимаю, что это будет скорее возвращение бледного сына. Вон как ты осунулся! Вчера выглядел так, словно жизнь еле держалась в тебе. Сейчас уже ничего так, в себя начинаешь приходить. Короче, позволь мне помочь тебе.
– Как?
– Расскажу тебе по телефону, когда ты доедешь до дому и сам позвонишь мне, чтобы оповестить об удачном завершении перелета.
– Что?! – с некоторым раздражением сказал Омид. – Аэропорт? Опять?! Не надо…
– Омид! Омид, Омид, стой-стой, послушай, – успокаивал его Фефе. – Поверь мне, это не вариант Андриса. Это будет ранний чартерный рейс, на который открыто билеты не продаются, рейсы не анонсируются, и никто не может войти в долю… Почти никто. На него мне пару раз уже предлагали места… За деньги, понимаешь? За деньги. Я дважды сослужил людям услугу. Они сами нуждались в этом. Да, Андрис тоже пытался тебе помочь, но его использовал невесть кто и втюрил вам изначально рискованный вариант. Но твой случай – особый. Не спрашивай, кто стоит за организацией перелета, ладно. Просто не думай об этом. А я тебе помогу.
Прощались они, сидя на заднем сиденье такси. Фефе объяснил, что после того, как они войдут в здание аэропорта, им нужно будет быстро подойди к зоне V.I.P. и представиться. Отсутствие документов будет компенсироваться присутствием Фефе, после чего судьба Омида окажется в руках пограничников.
– В надежных руках, заметь! И еще: вот тебе три золотые монеты…
– Что?! Какие еще… – начал было сопротивляться Омид, невольно напрягая дающее о себе знать больное горло.
– Молчи и не возмущайся! – зашипел Фефе устрашающе сдвинув брови над своими выпученными глазами, чтобы присмирить друга. Сбавив эмоции, он продолжил излагать свой план тихим и вкрадчивым голосом. – Вот три золотые монеты. Одну ты дашь пограничнику – тому, на которого я укажу – на выезде из страны, а другую – на въезде. Те, кто будет регистрировать тебя, прекрасно будут знать об особенностях твоего рейса, так что ты не промахнешься. Вот… Хуже точно не будет. Наши-то точно выпустят, у нас полный бардак, а ваши если и задержат, то это хоть в своей стране будет, должны смочь идентифицировать тебя, получив кое-что. Ну а третью используй на свое усмотрение. Может на въезде нужно будет еще додать…
– Что это? Откуда? – с перекошенным лицом вопрошал шепотом несчастный Омид, понимавший, что он все еще остается пешкой в чьих-то невидимых руках.
– Не задавай лишних вопросов, Омид, и не беспокойся. Это не последние из таких штучек, которые я смог накопить, хотя по мне и не скажешь. Ведь так, нет? А помнишь одну из наших бесед во время перерыва, когда мы обсуждали, стоит ли судить о человеке по его внешнему виду или нет? Эх, много чего мы там обсуждали, и дальше будем. Жаль только, что уже без тебя. Но ты смотри у меня: как прилетишь – звони, я буду ждать. Хватит с нас одного того раза… да и Андрис тоже не лезет вон из головы, особенно после твоего рассказа… Ой, ладно. Заговорились мы, нам уже пора.
– Я обязательно верну эти деньги. У отца… – тихо проговорил Омид, пряча мешочек во внутренний карман новенькой куртки, которую ему перед выходом из дома подарил Фефе.
– Ш-ш-ш, Омид, дорогой, не беспокойся об этом. Я же уже сказал, что у меня это не последние три штуки. И кстати, ты сам меня научил, как их зарабатывать.
– Что? Я?! – еще сильнее выпучил начинавшие краснеть и становиться влажными глаза Омид.
– Да, ты – своими советами, подсказками, помощью, примерами, и сейчас это я отдаю тебе по долгу. Ты хороший человек, и ты помог как минимум одному человеку на земле. Все, бежим!
Не дав другу договорить, Фефе открыл дверь машины и легко вынырнул из нее наружу. Омид последовал за ним, что-то бормоча по пути ко входу. За два метра до входа в проход, рядом с которым красовалась табличка с надписью «V.I.P.», оба остановились. Словно наплевав на все условности и предостережения, друзья в последний раз обнялись.
– Ты все же позвони мне, когда приедешь, ладно?
– Конечно позвоню!
– Омид… Омид! – с едва заметной улыбкой и с каким-то сожалением в голосе протянул Фефе. – Ну и как же ты позвонишь, если у тебя нет моего номера?
– А как? – растерянно спросил тот. Он совсем не хотел обманывать друга, который столько сделал для него, просто он заранее не подумал в этом направлении. Его мозг подвел его, и сейчас он не знал, как оправдаться.
– Да очень просто, – широко улыбнулся Фефе. – В кармане куртки лежит записная книжка. В ней записан мой номер. Позвони мне, ладно?
– Обещаю!
Постучавшись в дверь, Фефе представился своим настоящем именем, представил Омида. Проверяющий сверился с каким-то списком и спросил насчет «готовности к перелету». Фефе уверенно кивнул и намекнул Омиду на то, что это и был тот человек, который должен получить первую из трех золотых монет, после чего поспешил покинуть это место, подмигнув Омиду на прощание.
На этот раз обошлось без телетрапа, без рюкзака и без любезной встречи на борту, да и место его было в самом хвосте. Главное, что и останавливать рейс никто не собирался.
Фефе не подвел. Он полностью взял на себя ответственность за действия своей страны по доставке друга домой. Все еще нервничая и стараясь не смотреть в проход самолета, Омид прислонился к стеклу иллюминатора и напряженно следил за работой обслуживающего персонала. А потом борт начал движение, своим ходом выкатил на взлетную полосу и набрал скорость.
Взлет состоялся ровно в назначенное время. Пока самолет набирал высоту, Омид снова стал перебирать в памяти всех, кто встретился у него на пути в этом тяжелом путешествии: Славного Парня, встречавшего его в этом аэропорту, и избитого им юнца, девушку в приемной, которая направила его в «Лагуну», в которую он таки не пошел, решив посетить «Гризли», бармена в этом самом «Гризли», недалеких сотрудников, постоянно спрашивавших, как ему пришелся их город, новых сотрудников, с которыми у него завязалась настоящая дружба, Андриса и Фефе – двух его коллег, по-своему поучаствовавших в спасении его из страшной ситуации, в которой тот оказался, потеряв Киару – его Ки, искренне помогавшую ему в тяжелое время, настоящего друга и истинную любовь, которая по злой иронии судьбы погибла, заботясь о детях своей соседки, о судьбах которых он уже никогда ничего не узнает.
«Моя бедная Ки… Где ты сейчас лежишь? Или может быть твое покалеченное тело сожгли вместе с другими и твой прах уже успел развеяться по всему свету?»
Пролетая над морем, у Омида защемило в сердце. Он оставлял в нем ту маленькую девочку, в числе причин смерти которой был он сам. Солдата нашли скорее всего сразу, как и белую лодку, которую он оставил у берега, а вот Малышку… Малышку никто и никогда не найдет. И не вспомнит. Это сейчас он еще помнит ее лицо и хрупкую фигурку, а пройдет пара месяцев и от нее не останется в памяти ровным счетом ничего… Нет! Он навсегда запомнит тот взгляд, которым она смотрела на страшное белое здание, в котором она оставляла своего погибшего отца.
«Я никогда не забуду тебя, Малышка! Обещаю! А когда мы встретимся, ты скажешь мне, как тебя зовут…»
Сглатывая слезы души и слушая гул двигателей, Омид провалился в недолгий, но крепкий сон.
Имея за плечами горький опыт с планом Андриса, на этот раз Омид с трепетом созерцал, как, словно по нотам, работала схема Фефе. Сразу после того, как они расстались, Омид словно оказался в другом мире. За дверью с надписью “V.I.P.” каждый знал свое дело и держал все под контролем, над головой дамокловым мечом не висела угроза, плюс ко всему вокруг было чисто, и сами работники выглядели как-то очень свежо. Такой идиллии не хватало чего-то малого, скорее всего простых улыбок на светлых лицах работников. Тогда он взгрустнул, подумав о Фефе, который вернулся в мир по ту сторону от той двери, но сейчас он осознавал, что то был его осознанный выбор. Фефе сам уже несколько раз мог уехать, если бы хотел того, однако остался, устроил поездки нескольким нуждавшимся в этом и, в общем-то, неплохо на этом заработал.
«Бог с ним, – подумал Омид, когда самолет начал снижение. – Я возвращаюсь домой благодаря его доброй воле.»
В составе небольшой группы таких же странных, как и он сам, пассажиров, Омид сел в микроавтобус, довезший его от борта до такого же V.I.P. отдела международного аэропорта в его родном городе. Он бывал здесь, и не раз. Не при таких, конечно же, обстоятельствах.
Подойдя к окошку, Омид сказал заученный текст о том, что он был заложником и бежал из плена, протягивая маленький полупрозрачный пакетик, дающий понять, что именно находилось в нем. Тут он обратил внимание на то, как внимательно изучал его офицер, оформлявший его возвращение.
– Простите, а как вам удалось попасть на борт? – спросил он, словно не замечая протягиваемой ему монеты.
– Да вот так и удалось… – немного обескуражено заговорил Омид, пытаясь все же обратить на нее внимание офицера. – Вот в этих бумагах говорится…
В этот самый момент он вдруг подумал о том, что Судьба снова захотела сыграть с ним злую шутку и что-то вот-вот должно было сорваться. Но он уже был на своей родной земле, и готов был биться за свою судьбу. И тут он услышал:
– Простите, если я ошибаюсь, но не сын ли вы господина Гиваргиса Ардехали?
Омид был ошарашен этим вопросом. Хорошо это или плохо, что его узнали здесь, в V.I.P. отделе аэропорта его города? А вдруг… «Стоп! – решительно сказал он сам себе. – Конечно же это хорошо! Тебя узнали дома, тебя встречают, тебе рады, и… Надо действовать!»
– Да, это я. Меня зовут Омид Ардехали, я был в плену, но бежал. Мои же документы были утеряны… – говорил он, снова протягивая пакетик, который офицер все же взял и начал было распечатывать, но вздрогнул на полпути и, извинившись, вернул его Омиду, даже не дотронувшись до содержимого.
– Подождите, пожалуйста, здесь, – сказал он и заторопился в одно из внутренних помещений. Через минуту он вернулся вместе с офицером высшего ранга, который представился Омиду начальником службы и попросил пройти с ним в кабинет. Там Омид вкратце рассказал о своих злоключениях на чужбине, и начальник предложил позвонить домой, чтобы сообщить радостную весть.
– Свой телефон и компьютер я тоже оставил там, у моего брата новый номер, который я не помню наизусть – да и не знал никогда, если честно. А вот на домашний номер и на номер отца я уже несколько месяцев не могу прозвониться.
К сожалению, и сейчас у него ничего не получилось. Однако офицер посоветовал Омиду не беспокоиться, сказав, что перво-наперво ему нужно восстановить паспорт, и что в его случае это сделают в кратчайшие сроки. Он сделал еще один звонок, после чего приказал адъютанту отвезти его к начальнику паспортного отдела.
– За ним числится один должок, так что смело говори все, что нужно, – подмигнув на прощание, посоветовал начальник и захлопнул дверь машины.
Знакомые улицы. Знакомые дома. Родная речь. Узнаваемые взгляды и жесты. «Это мой город, моя земля, мой народ!» – ликовал Омид, едва сдерживая слезы.
Неизвестно, как и о чем договаривались начальники и какой значимости был упомянутый должок – и был ли он вообще, – но когда Омид изложил свою проблему, начальник паспортного отдела намекнул на то, что когда людям такой значимости бывают нужны их услуги, он никогда им не отказывает, потому что знает, что и они ощущают в этот момент его значимость. Недолго думая, Омид опустил руку в карман куртки и протянул ему небольшой полупрозрачный пакетик. Если офицер в V.I.P. отделе постеснялся принять подношение, догадываясь о его происхождении, то этот чиновник, точно зная, кем именно был человек, нуждавшийся в его помощи, сразу же впился глазами в блестящее золото, принявшись подсчитывать, сколько весу могло бы быть в этой монете.
– Простите меня, но в данный момент у меня больше ничего нет. Я надеюсь на то, что все расходы на наискорейшее восстановление моего документа с легкостью могут быть покрыты средствами, которые вы можете выручить от продажи этой вещи. Простите, конечно же, за такие неудобства. Вы вправе поступить с остатком так, как вам заблагорассудится, например, отдать в какой-нибудь благотворительный фонд или…
