полная версия

Мария Берестова
Выбрать волю

Глава третья

Дерек не был обидчив, и тем паче, упаси Боже, он не был злопамятен.

И, конечно же, он не строил никаких иллюзий об умении владыки Ньона «дружить».

Но всё-таки он никогда не воспринимал отношения с Грэхардом как «раб-господин» или даже как «слуга-хозяин». Их слишком многое связывало, и, конечно, имел место долг благодарности, а Дерек всегда очень щепетильно относился к долгам такого рода. Он искренне полагал себя обязанным Грэхарду, и всячески «отдаривался» своей благодарностью, коя заключалась в верном служении. Ни один сподвижник, ни один слуга и уж тем паче ни один раб не отдавался бы своему делу с таким самозабвением и с такой самоотдачей.

Дерек не ждал взамен ответной благодарности – где Грэхард – и где умение быть благодарным! – но всё же рассчитывал на некоторое уважение.

Ему казалось, что между ним и владыкой существует негласный «договор» и что в тех ситуациях, когда Дерек переходит какую-то черту, Грэхард изволит открыть рот и заявить об этом.

Медленным шагом ковыляя в порт – именно туда следовало доставить свиток с приказом – Дерек раз за разом перебирал в голове причины, по которым ему казалось, что его чувства имели для Грэхарда какое-то значение.

В общем и целом, владыка был действительно хорош как хозяин: состоя у него на службе, нуждаться ни в чём не приходилось. Все его слуги были всегда накормлены, хорошо одеты и с комфортом устроены при месте прибывания самого правителя, будь то Цитадель, походный шатёр или временная резиденция.

Дерек не был требователен, и ему казалось, что всего этого достаточно, чтобы почитать себя везунчиком; а ведь он, получается, даже среди таких счастливчиков выделялся своей удачей, получив при персоне владыки особо приближённый статус. Конечно, это было связано в первую очередь с его собственной готовностью браться за любые дела и выполнять их максимально хорошо – ему с самого начала хотелось выслужиться и доказать новому господину, что тот приобрёл весьма ценного слугу. Грэхард, надо отдать ему должное, успехи такого рода охотно подмечал, давал ординарцу всё более сложные поручения и всё больше приближал его к себе.

Когда эти отношения переросли в то, что Дерек называл дружбой? Сложно было сказать.

Возможно, когда в Ниии они спасались от засады, устроенной вторым принцем Ньона, и Грэхард, покидая опасное место, вытащил за собой и Дерека, буквально втащив того за шкирбан на своего коня? А может позже, в Даркии, когда он сделал трёхдневный крюк, чтобы Дерек мог навестить могилы своих родителей?

Одной из основных черт натуры Дерека была острая потребность быть кому-то преданным. Он отдал своё верное служение Грэхарду, и все эти годы был вполне доволен своим сюзереном.

Он привык воспринимать скверный характер владыки как необходимое зло, с которым приходится мириться. Он не искал теплоты или эмоционального сочувствия – ясное же дело, что Грэхард не тот человек, который способен на подобное. И Дерек, конечно, даже и не претендовал на равноправные отношения, и всегда глядел на своего господина снизу вверх преданным взглядом.

Отдавая приказ начальнику порта – там было требование усилить противопиратскую эскадру и выслать на помощь адмиралу Грайвэку корабли – Дерек с недовольством заметил, что и сам начальник, и его слуги, и стража – так же, как слуги и стража Цитадели, – старательно отводят от него глаза, пытаясь не замечать кровоподтёка на его лице. Дерек не смотрел на себя в зеркало, но по боли, сжимавшей всю левую половину лица, догадывался, что видят окружающие.

В душе зародился острый, мучительный стыд – большей частью не за себя, а за Грэхарда, потому что, естественно, едва ли кого можно было обмануть по поводу происхождения увечья. Не то чтобы в Ньоне мог найтись кретин, осмелившийся поднять руку на приближённое лицо повелителя.

Буквально сбежав от начальника порта и даже не оставшись на традиционно предложенный чай, Дерек устроился на побережье на сваях, в стороне от верфи. Плеск волн, звон ветра о такелаж, стук молотков и скрип снастей сливались в морскую симфонию типичного порта и успокаивали.

Нужно было, конечно, возвращаться в Цитадель – там ждали повседневные дела и заботы. Но возвращаться категорически не хотелось – снова натыкаться на знакомые лица, которые, краснея, отводят глаза и старательно не замечают… нет. Обхватив колени руками, Дерек устроился удобнее и вернулся к своим размышлениям.

Обидно не было – обижаться он не умел. Было больно.

Так больно, как, наверно, не было никогда в жизни.

Грэхард сегодня очень чётко обозначил свою позицию: ему нужен Дерек, который, несмотря на все отпущенные ему вольности, беспрекословно подчиняется приказам своего господина.

Раньше в этом не было проблемы; Дерек вполне осознавал своё положение и не видел ничего странного или страшного в том, что ему нужно подчиняться.

Но система его приоритетов с некоторых пор изменилась: верхнюю строчку в ней заняла потребность защищать Эсну.

У Дерека было большое сердце, созданное для того, чтобы любить. Вот только любить ему особо не приходилось – в юности не успел, а потом, при Грэхарде, случая не было. Не то чтобы в окружении принца, а после и повелителя, водились девы, в коих мог влюбиться его ординарец. И самого Грэхарда, и его приближённых окружал чисто мужской круг; а когда Грэхард посещал дам определённого свойства, Дерека с собой, естественно, не брал.

Эсна оказалась первой за пятнадцать лет женщиной, с которой Дерек виделся каждый день, с которой говорил по душам, которая относилась к нему с теплом и искала его поддержки. Немудрено, что вся нереализованная, пятнадцать лет подавляемая потребность любить обрушилась на беднягу всей своей мощью. Он думал сперва, что сможет переждать, перемучиться, задавить, задушить, избавиться – но чувство его лишь разгоралось сильнее. И Дерек с отчаянием понимал, что не только удержать – скрыть-то толком свои переживания не способен.

Лицемерие и притворство никогда не были его сильными сторонами; обычно эмоции его легко считывались окружающими, и не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы понять, о чём он думает.

С тоской Дерек пощупал повреждённую часть лица, досадливо поморщился от боли и прижмурился на солнце, отражавшееся от волн. Нда, одним ударом тут точно не ограничится. Как пить дать – казнит.

Возможность поговорить с Грэхардом по душам Дерек даже не рассматривал. Владыка становился безумен в своей ревности, и судьба первого мужа Эсны тут только подтверждение. Какое казнит, сам и придушит!

Умирать не хотелось. Дерек был жизнелюбив.

Напроситься в какое-то поручение, чтобы уехать? Не отпустит ведь. Значит, нужно придумать что-то такое несомненно важное, чтобы отпустил?

Этот выход казался самым разумным, и Дерек старательно обдумывал, куда бы податься, как мысли его прервали.

– О, какие люди! – раздался знакомый приветливый голос.

Обернувшись, Дерек увидел Милдара. Радостная улыбка быстро сошла с уст последнего, и обычно рассеянный его взгляд сконцентрировался на лице Дерека.

– Это кто тебя так?.. – вырвался хмурый вопрос, и Дерек, спеша, перебил:

– С чердака навернулся.

– С чердака? – приподнял брови Милдар, ощупывая лицо собеседника пристальным взглядом.

– С чердака. Навернулся. – С нажимом стоял на своей версии Дерек.

Он ни на секунду не полагал, что ему удался этот обман; но обсуждать поступки Грэхарда ему совершенно не хотелось.

Милдар уловил его настроения, привычно покивал сам себе, расфокусировал взгляд и отстранёно поведал:

– А я с Дранкаром прощался. Отбывает на рассвете.

Дерек машинально обернулся, ища глазами анжельский неф.

– Душно у вас в Ньоне, – неожиданно заметил Милдар, безучастно разглядывая волны. – Даже у воды – дышать нечем.

Дерек машинально сделал несколько глубоких вдохов, потом бросил на собеседника подозрительный взгляд и отрывисто возразил:

– Я привык.

– Человек ко всему привыкает, – по-анжельски отозвался Милдар, цитируя кого-то из поэтов своей родины. – И вскоре привычка заменяет ему лицо.

– Пожирает сердце и становится его взглядом, – со вздохом подхватил цитату Дерек.

Анжельские поэты любили образные выражения.

…Милдар давно уже ушёл, а Дерек всё смотрел и смотрел на солнечные зайчики, отражавшиеся на поверхности моря, и чувствовал себя безмерно, невыносимо уставшим, как будто вмиг состарившимся на полсотни лет.

– Нет, не отпустит… – тоскливо пробормотал он, думая о том, как продержаться хотя бы до очередного военного похода.

Подняв руку, снова потрогал ноющий синяк. Было больно.

Очень больно, и совсем даже не в области лица.

Интермедия

В этот раз княгиня выбралась в храм одна. Она очень переживала о невестке и хотела помолиться за неё сугубо. Состояние Эсны внушало тревогу, и княгиня полностью погрузилась в мысли о том, как ей помочь. Перебирая в голове те или иные планы, она, в конце концов, остановилась на мысли, что нужно бы возобновить работы по просветительскому проекту. Возможно, уйдя с головой в интересное для неё дело, Эсна забудет о своём горе и снова вернётся к нормальной жизни.

Придя к этому выводу, княгиня покивала сама себе и… с удивлением обнаружила, что всё ещё едет – хотя до храма было рукой подать.

Ей всегда было свойственно прекрасное чувство времени, и сейчас её внутренний хронометр буквально кричал о том, что до храма они должны были добраться ещё минут десять назад.

В тревоге княгиня выглянула в окно – и не узнала мест, по которым едет.

– Эй! – воскликнула она, пытаясь привлечь внимание кучера.

Карета, в самом деле, остановилась. Но прежде, чем княгиня успела подобрать юбки и выбраться наружу, внутрь забрался генерал Дрангол, снял шляпу, кивнул приветственно, постучал кучеру – и карета снова двинулась в путь.

Княгиня нахмурилась.

– Что всё это значит, генерал? – холодным тоном потребовала она объяснений.

Тот, однако, ни капли не проникся. Напротив, лицо его буквально сияло, и, весьма радостно улыбнувшись, он проинформировал:

– Похищение, небесная.

Княгиня замерла. Её прищур был почти незаметен: она не хмурила лица, не опускала бровей, и лишь чуть спустившееся верхнее веко и напряжённые уголки глаз выдавили её эмоции.

Генерал в ответ улыбался самым парадным и довольным образом.

– Я, кажется, не давала позволения меня похищать, – слегка дрожащим от гнева голосом заметила княгиня.

Генерал блаженно прижмурился, чуть наклонился к ней и заговорщицким шёпотом отметил:

– В этом и смысл похищения, Эйни. На него не просят разрешения.

Губы её чуть не дрогнули в ответной улыбке, но она успела взять себя в руки, сложить руки на груди и потребовать голосом самым ледяным:

– Разворачивайтесь и везите меня обратно. Я никуда не еду.

Демонстративно откинувшись на спинку сидения, генерал беззаботно засвистел какую-то модную мелодию.

– Прекрасно, – сухо отметила его манёвр княгиня. – В таком случае, мне остаётся только тряхнуть стариной.

И, резко рванув, она схватилась за дверцу и умелым ударом колена раскрыла её наружу.

Побледневший генерал, попытавшись перехватить её и не преуспев, громко велел кучеру остановиться: с боевой княгини явно сдалось бы выпрыгнуть на полном ходу.

Она повернулась к нему и строго поинтересовалась:

– Так вы изволите вернуть меня в Цитадель – или прикажете добираться пешком?

Вокруг простирались поля предместий.

Генерал тяжело вздохнул.

– Эйни… – проникновенно начал он.

Она выразительно приподняла бровь.

Взъерошив себе волосы, он с досадой выругался в сторону:

– Демоны тебя подери! Ну что за женщина!

Поникнув, он уронил лицо в ладони. План его рушился на глазах. А ведь всё так хорошо устраивалось! Ему со старыми друзьями удалось и разработать план, и придумать, как замести следы, и найти место, где они смогут переждать и слегка обустроиться, прежде чем двигаться дальше…

– Ней… – она мягко коснулась его затянутого в мундир локтя. – Мой статус не позволяет мне…

– Плевать на твой статус! – повернул он к ней лицо со страстно горящими глазами. – Я люблю тебя, пойми!

Она дрогнула. В глазах её отразилась растерянность. Нижняя губа задрожала, и ей потребовались все силы, чтобы сказать твёрдо:

– Нельзя, Ней. Я вдова владыки…

Она осеклась, встретившись с ним взглядом: об этот взгляд разбивались в пыль любые её аргументы.

– Ох, Матерь… – дрожащей рукой она приложилась к собственному лбу, чувствуя, как мысли в её голове кипят и кружатся в безумном водовороте, подхваченные чувством.

– Эйни…

Он взял её за вторую руку; потом привлёк к себе. Она не сопротивлялась, и сама прижалась к нему всем телом, и вдруг заплакала – тонко, отчаянно.

Он убрал пряди с её лица; наклонился и поцеловал её.

Ей ужасно, ужасно этого хотелось.

И всё же поцелуй был недолог; она отстранилась, а он не удерживал.

Она смотрела на распахнутую дверцу кареты, а он смотрел в потолок.

– Я поговорю с Грэхардом, – наконец, сказала она тихо.

Он на ощупь нашёл её ладонь и сжал её своей рукой.

– Разворачивай в Цитадель! – громко велел он кучеру.

Они молчали всю дорогу, и лишь у самых ворот он повернулся к ней, пронзил её серьёзным и сильным взглядом, и с убеждённостью сказал:

– Поговори с Грэхардом, раз для тебя это важно. Но если он не позволит – а ты сама знаешь, что он не позволит, – то я всё-таки украду тебя, даже если для этого мне придётся взять штурмом Цитадель.

– Это никому не по силам, – с тонкой улыбкой легко возразила она.

Он хмыкнул.

– Кьеринам однажды удалось, а они, как ты знаешь, мне не откажут.

Княгиня рассмеялась; должно быть, вообразила себе картину, в которой Эсна помогает её красть.

– Смейся-смейся, моя госпожа, – развеселился и генерал. – Но так и знай, я больше ждать не стану. Что я тебе, подросток, чтобы ты так дурачила меня?

Она опустила взгляд; улыбнулась своим мыслям. Легонько хмыкнула, посмотрела на него из-под ресниц и мягко пообещала:

– Если он не разрешит – я сама к тебе сбегу.

Лицо его расплылось в светлой улыбке.

Глава четвёртая

Эсна была в отчаянии.

Вот уже неделю она была заперта в своих покоях и совершенно не знала, что теперь делать. К ней не приходил даже Грэхард – он как выбрал тактику давления, так и выжидал время, чтобы сломить сопротивление своей пленницы.

Сперва она плакала; потом стала злиться.

Она чувствовала себя вещью; той, кто должен только подчиняться и не имеет права на свой собственный выбор.

Переосмысливая свою жизнь, она пришла к выводу. что так было всегда, но в случае с Грэхардом это просто стало видно рельефнее. Отец был более дипломатичным человеком, и умел устроить свои дела так, чтобы Эсне казалось, будто бы она выбирает сама. По сути же, у неё была только иллюзия выбора; а Грэхард лишил её и этой иллюзии.

С несомненной ясностью Эсна поняла, что развод, даже если бы ей удалось его продавить, ей ничем не поможет. Она никогда не станет свободной. Весь вопрос для неё состоял лишь в том, чтобы выбрать, чья воля будет определять её жизнь.

С другой стороны, не то чтобы даже выбор такого свойства перед ней стоял: владыка недвусмысленно дал понять, что не остановится ни перед чем, но не отпустит её. Мысль же о том, что её самоуправство приведёт к гибели близких, сводила её с ума.

В характере Эсны хватало своих недостатков, обусловленных нравами того общества, в котором она жила. Борец по натуре, она так привыкла подчиняться и приспосабливаться, что ей уже и не по силам стало бы бунтовать по-настоящему.

Единственный вид бунта, на который она была способна, – не сдаваться. Каковы бы ни были обстоятельства, Эсна умела извернуться в них так, чтобы это соответствовало её намерениям.

Она осознала, что противиться Грэхарду – путь тупиковый. Их силы несоразмерны, и из любого столкновения с ним она неизбежно выйдет проигравшей. С другой стороны, одержимость Грэхарда играла с ним злую шутку: он становился управляем.

Хорошенько поразмыслив, Эсна пришла к выводу, что, коль скоро ей всё равно суждено всю жизнь провести в ярме, нынешнее ярмо выглядит привлекательнее других, потому что чувства владыки становятся тем слабым местом, на котором она может сыграть.

Придя к этому выводу, она неизбежно задумалась о том, как бы она употребила свою свободу, если бы она у неё была, и как бы она могла получить сейчас что-то из того, что дала бы ей свобода.

Ей, увы, хотелось слишком глобальных вещей – как-то изменить всё в Ньоне так, чтобы женщина здесь смогла быть равной мужчине, самодостаточной. Чтобы больше ни одну женщину не могли просто запереть в доме мужа и никуда не отпускать. Чтобы ни одной женщине не запрещали учиться грамоте. Чтобы женщины в Ньоне не гасли, как Ална, не сидели всю жизнь взаперти, как Анхелла, не устраивали свои дела тайком, как княгиня.

Это была слишком амбициозная мечта; даже у их более прогрессивных соседей самостоятельная женщина была событием, из ряда вон выходящим. Эсна не питала иллюзий: если даже в свободолюбивой Анджелии не удалось добиться серьёзных успехов на этом поприще, то здесь, в патриархальном и консервативном Ньоне, нет никаких шансов.

Эсна поняла, что дело, которое она задумала, требует усилий нескольких поколений. Что она в своей жизни может лишь заложить начала этого дела, и воспитать своих детей так, чтобы они продолжили этот путь, и, возможно, через сто, двести, триста лет – но всё же пришли к успеху.

По крайней мере, её задача определилась, и здесь находился тот несомненный плюс, что Ньон существенно отставал от других стран в плане прогресса по женскому вопросу. Поэтому Эсне не нужно было что-то изобретать: ей было достаточно изучить, что уже сделано в других странах, и попытаться повторить то, что в её власти.

Но чтобы начать работу – нужно было добраться до библиотеки.

А чтобы добраться до библиотеки – нужно было примириться с Грэхардом.

Эсна чувствовала глубокую внутреннюю тоску, обречённо осознавая, что ей нужно преодолеть себя и научиться играть по правилам владыки, чтобы суметь использовать его в своих целях.

Она как раз продумывала свою новую стратегию, как в её однообразную жизнь ворвалось неожиданное событие – явление Дерека.

Он пришёл вечером, на закате. Пускать к Эсне не было велено никого, но Дерек, который не первый год держал в своих руках управление бытовыми нуждами Цитадели, имел большое влияние на стражников, поэтому часовой у дверей Эсны охотно отвернулся и сделал вид, что ничего не видел. В конце концов, в Цитадели Дерек был первым лицом после самого владыки, и столь часто выступал исключением из любых приказов, что это даже не казалось нарушением.

Увидев его, Эсна невольно вскрикнула: всю левую часть его лица украшал отвратительный свежий кровоподтёк. В закатных красных лучах он казался особенно страшным.

– Что с тобой случилось? – бросилась она к нему в тревоге, но замерла, не дойдя, натолкнувшись на его непривычно серьёзный и мрачный взгляд.

– С чердака навернулся, – сухо повторил придуманную сегодня ложь он, прислоняясь к закрытой двери спиной и локтями.

Он не отрывал от неё глаз – странных и незнакомых, потому что странно было видеть его без улыбки, без привычных искорок во взгляде, без какого-то неуловимого ощущения лёгкости, которое, казалось, влетало в любое помещение вместе с самим Дереком.

Эсне стало страшно; она подумала, что произошло что-то совершенно кошмарное, поэтому вздрогнула от удивления, когда он неожиданно заявил:

– Я уезжаю.

– Куда? – удивлённо моргнула она, пытаясь понять, почему эта простая фраза прозвучала настолько драматично.

Он усмехнулся правой половиной лица – левой двигать было больно – и пояснил:

– Далеко.

Это ничего не объяснило, поэтому Эсна удивлённо поморгала ещё и переспросила:

– Зачем?

Он долго молчал, так и не отводя от неё непривычно тяжёлого взгляда, потом вздохнул и пояснил:

– Я совсем уезжаю, Эсна. Если угодно – я сбегаю.

Она уставилась на него с полнейшим непониманием, и он, наконец, заговорил. Его голос был непривычно тих и медлителен, словно каждое слово он тщательно обдумывал, вкладывая в них особенно осмысленное значение.

– Я устал, Эсна, – размеренно начал он. – Устал быть вечным мальчиком на побегушках, устал быть любимой игрушкой, устал бегать за Грэхардом и вилять хвостиком на манер комнатной собачонки, – он снова усмехнулся правой стороной лица.

Он выглядел непривычно мрачно. Всегда, когда Эсна видела его, он был оживлён, весел, лёгок и порывист. Его лицо радовало богатством мимики, его взгляд неудержимо горел, его движения были быстрыми и ловкими. Всегда он выглядел юношей лет двадцати, и сегодня впервые, глядя на его муторно-неподвижное лицо, на котором отчётливо легли усталые складки, подчёркнутые красными отблесками, она осознала, что ему не меньше тридцати.

– Но как же?.. Грэхард очень любит тебя… – слабо возразила Эсна, не понимая, что происходит.

Он почти неслышно хмыкнул.

– Любит? – его правая бровь слегка нахмурилась, и он согласился: – Пожалуй, любит. Как своего боевого коня, как свою охотничью собаку. Но я не конь, Эсна, и даже не собака. Я человек.

Она промолчала, признавая его правоту. Её собственные мысли были более чем созвучны его.

– Но как же ты?.. – робко спросила она.

Правый уголок его губ дёрнулся.

– Как-нибудь. – Сухо ответил он и, неожиданно, заговорил живо и лихорадочно: – Эсна, у меня ничего нет. Всё, чем я пользуюсь, принадлежит Грэхарду. У меня даже денег нет. Ничего нет, я всего лишь раб у ног своего господина. И… – он глубоко и тяжело вздохнул, закрыл глаза, собираясь с мыслями и силами, и пронзил её взглядом столь выразительным, что он запомнился ей на всю оставшуюся жизнь: – Мне нечего предложить тебе, Эсна. Кроме любви.

Она прижала ладонь ко рту, не в силах отвести от него глаз.

Он не переменил позу – всё так же стоял, прижавшись спиной и локтями к двери, – но казалось, что он весь подался к ней. Мрачное лицо его словно озарилось внутренним светом.

– Поедем со мной? – его слова звучали скорее как вопрос, нежели как предложение. Лихорадочно он продолжил: – Я знаю, что ты привыкла к богатой и комфортной жизни, Эсна. Но здесь ты навсегда останешься в клетке. Я не могу дать тебе все сокровища мира, но я могу разделить с тобой свою свободу. Поедем. – С большим убеждением в голосе закончил он.

Он звал её не как жену; не как женщину, которую хотел сделать своей, которой желал обладать. Он звал её потому, что сегодня порвал со всем, что раньше было его жизнью, решительно отринул всё, из чего эта жизнь состояла, – и только её не мог порвать так же легко, как и всё остальное. Он был готов бросить всё: Грэхарда, страну, дело, над которым работал, друзей, с которыми делили радости и невзгоды вот уже много лет. Всё это враз опостылело ему; он годами не чувствовал, как копится усталость, потому что был слишком занят, чтобы остановиться и прислушаться к себе. И теперь эта многолетняя усталость обрушилась на него в один момент, придавив и сломав.

Он всё был готов бросить без сожаления; и лишь мысль об Эсне сжимала его сердце тоской. Он боялся той судьбы, которая уготована ей в этом дворце, он боялся того, во что превратит её Грэхард, он боялся, что без его заступничества её сияние погаснет навсегда. И он звал её на свободу, туда, где она сможет сиять – с ним ли, без него ли.

И хотя всего этого он не говорил, и даже внутри себя не осознавал таких вещей, Эсна услышала всё то, что он не сказал, и всё поняла правильно.

Она была ошеломлена и опрокинута.

Он не знал, что предложил ей воплощение её заветной мечты. То, что казалось ей совершенно невозможным, немыслимым, недоступным ей.

Ей не было дела до того, насколько тяжела может оказаться эта жизнь беглецов: она думала лишь о том, что этот тот самый путь к свободе, к той настоящей свободе, которая ранее казалась ей совершенно недоступной.

Лицо её на миг просияло восторгом; но тут же погасло.

Она склонила голову и мертвенным голосом сказала:

– Я не могу, Дерек. Здесь моя семья, здесь моя жизнь.

Он – мог всё бросить и со всем порвать. Она – нет.

Он весь погас, сложил руки на груди и столь же мертвенно согласился:

– Да. Я понимаю.

– Ничего ты не понимаешь! – вдруг вспыхнула она в нервическом припадке, подскакивая к нему вплотную. – Ничего не понимаешь! Это ты свободен, Дерек, это тебе нечего терять! – взмахнула она руками лихорадочно и жалко. – О, как бы я мечтала быть такой же свободной, как ты! Как бы я мечтала!.. – она нетипичным для неё жёстким жестом схватилась за его плечи и горько взглянула в самые глаза: – Но я та, кто я есть. Это моя страна, Дерек. Это моя судьба. Я могу что-то изменить, понимаешь? Я действительно могу. И я должна.

По губам его скользнула лёгкая тёплая улыбка. Он мягко взял её за руки.

– Ты та, кто ты есть, Эсни, да, – с глубокой нежностью и грустью сказал он. – И если бы ты только знала, как я люблю тебя – такой.

Его взгляд и его голос были таковы, что у Эсны перевернулась вся душа. Никто и никогда не смотрел на неё так и так не говорил о ней – и всё её существо отозвалось на его чувство, затрепетало и заволновалось, сердце забилось часто и сильно, вся суть её рванула навстречу ему и его любви – и она поцеловала его.

Никогда в её жизни не было ничего похожего на это – нежного, проникновенного, искреннего, настоящего. Казалось, что сама вечность дохнула на них дыханием иной жизни.

Она даже не догадывалась, что ему физически больно целовать её – но ведь он и не для удовольствия делал это, а потому что пытался передать ей всё своё чувство в этом поцелуе. И она – она целовала его не потому, что хотела ласки, а потому что хотела стать частью этой любви, разделить её, раствориться в ней.

Когда они оторвались друг от друга, он прижал её к себе и сказал только:

– Поехали.

Она отозвалась столь же лаконично:

– Останься.

Он усмехнулся и со своим обычным юмором в голосе переспросил:

– И как ты себе это представляешь, солнечная? Крутить роман за спиной у Грэхарда? Он уже меня подозревает.

– Я умру, если ты уедешь, – горько пожаловалась она.

В этот момент ей почему-то казалось, что он самый близкий и родной ей человек.

Он тяжело вздохнул и снова предложил:

– Поехали вместе.

Она молчала очень долго.

Никогда в её жизни, ни до, ни после, не было выбора столь тяжёлого и убийственного.

Она заплакала, и он сразу понял, почему, и вздохнул.

– Эсни… – он мягко провёл рукой по её почти скрытому в мраке вечера лицу, вытирая слёзы. – Я не могу остаться. Я люблю тебя, и я не сумею этого скрыть. А Грэхард никогда не потерпит соперника.

Она прижалась к нему покрепче и закивала.

– Почему всё… так?.. – жалобно спросила она.

Он снова вздохнул, пригладил её волосы и прижался здоровой стороной лица к её лбу.

– Это жизнь, Эсни. Просто жизнь.

Несмотря на то, что в судьбе Эсны этот вечер навсегда остался самым трагичным воспоминанием, она никогда не чувствовала себя такой счастливой, как в этот момент, – прижимаясь к нему и чувствуя тепло его дыхания на своём лбу.

– И мы никогда больше не увидимся? – с горьким протестом спросила она.

– Лучше бы никогда, Эсни, – поцеловал он её лоб.

Ей пришла в голову мысль, что Грэхарда можно было бы убить.

Не то чтобы она представляла себе, как это сделать; но если бы Дерек сейчас предложил ей убить его – она бы, без сомнений, согласилась бы.

Должно быть, над родом Раннидов стояло проклятье – умирать при участии своих жён – но старине-Грэхарду в этом случае чрезвычайно повезло, потому что Дерек, каким бы усталым и отчаявшимся ни чувствовал себя, и мысли не допускал о таком выходе. Несмотря на всё, он любил Грэхарда отчаянно и больно – как учитель любит нерадивого ученика, как отец любит несмышлёное дитя, как опекун любит находящегося на его попечении калеку.

Но Грэхард не был ни ребёнком, ни калекой. Дерек понимал это, и всё же принимал своё решение с тяжёлым сердцем.

Странное дело! Это Грэхард всегда вёл себя как последняя свинья – но виноватым почему-то себя считал именно Дерек! Как будто, в самом деле, если вас угораздило купить человека за несколько звонких монет, вы и впрямь приобретаете власть над всеми его чувствами и мыслями.

– Я люблю тебя, – неожиданно для себя самой и тем более неожиданно для него призналась Эсна. Едва ли эти слова были выражением настоящего чувства; это скорее вырвалась из неё тоска по человеку, которого ей отчаянно не хотелось терять.

Он легко и радостно рассмеялся:

– Потише, милая, я тоже не железный. Ещё немного – и я надумаю увезти тебя силой, для твоего же блага.

– Ты никогда так не сделаешь, – с твёрдой убеждённостью в голосе возразила она, с упоением слушая, как ровно и глухо бьётся его сердце под её щекой.

– Очень хочется, – признался он. – Я даже начинаю понимать Грэхарда.

Она искренне рассмеялась.

Затем тихо вздохнула и принялась объясняться:

– Я тем более должна остаться, раз уезжаешь ты. Кто его остановит? Он в гневе уничтожит тут всё.

Дереку была безразлична судьба этого «всего» – Ньон так и не стал для него домом – но в этот момент это ранее безразличное ему «всё» обрело свой смысл, поскольку оказалось важным для Эсны.

Он скрипнул зубами и с отчаянием сказал:

– Вот уж не думал, что перевалю этот крест на женские плечи.

Она мягко улыбнулась; отстранилась, заглянула ему в глаза – они одни блестели в наступившей темноте – и заметила:

– Так женщине, может, оно и сподручнее будет.

Они долго глядели друг другу в глаза и молчали. В этот момент они ощущали такое единство, как будто были одним существом. Их чувства находились в полном согласии, и им не нужно было говорить – они сами целиком состояли из понимания.

– Ты отдал нашей стране пятнадцать лет жизни, – наконец, заговорила Эсна. – И ты сделал более, чем кто бы то ни было. И имеешь право уйти и жить свою жизнь. Теперь настал мой черёд, Дерек. И я справлюсь, – твёрдо заверила она. – Уезжай и не жалей ни о чём. Ты всё сделал правильно.

Она произнесла именно те слова, в которых он более всего нуждался сейчас, – понимание между ними было сейчас столь глубоко, что она и не могла не угадать, что нужно говорить.

Он мягко водил пальцами по её лицу, запоминая и прощаясь.

Потом попросил:

– Позаботишься о Кэси?

– Кэси? – в недоумении нахмурилась она.

Он горько усмехнулся:

– Никому она здесь не нужна, да? – и тихо объяснил: – Дочка Грэхарда.

Эсна залилась краской стыда.

Она прожила в этом дворце несколько месяцев, она жила с дочерью Грэхарда на одном этаже, – и она ни разу её не видела и даже не знала её имени.

– Спасибо, что сказал, – наконец, проговорила Эсна.

– До неё никому нет дела, – объяснился Дерек. – Ей очень нужно любви, хоть немного.

– Я смогу, – твёрдо пообещала она.

Он обнял её напоследок и вышел.

Она не плакала.

Выпрямившись, она приняла на себя его ношу.

…только когда он вышел, до неё дошло, что ни с какого чердака он не падал.