Максим Кутис
9М. (Этюды о любви, страхе и прочем)
– Ну да, ну да, – А. задумчиво откинулась на стуле, рассматривая пивную пену на стенках бокала. – А раскрыть тайну?
– Давай.
– На самом деле мы всей группой неделю назад до этого написали на бумажках всякие темы, на которых можно построить выступление, потом случайно вытаскивали и нужно было подготовить выступление.
– Правда?
– Ага. Но видишь ты же увидел во всем этом искренность. Значит, все мы недурно справились.
– Да, я удивлен. И что, в следующий раз будет что-то другое?
– Пока нет, надо еще отточить, то, что есть. И довести до конца! Я все-таки хочу услышать аплодисменты! И в конце закончим песней!
– Правда?
– Нет, это тупо.
Мы выпили еще по пиву. А. окончательно расслабилась, растекшись по стулу. В конце уже принялась откровенно зевать. Я хотел узнать, откуда появилась ее авангардная труппа. Она ответила, что все они познакомились на конкурсе по изображению тающего мороженного – заняли последние шесть мест, что их крайне разозлило и они решили создать свой собственный театр. Со всеми предлагающимися атрибутами. Видимо, шутка на этот вопрос была у нее заготовлена заранее. Больше о выступлениях в тот вечер я ее не спрашивал.
Уставшую я проводил ее до остановки. Оценив время до приезда следующего автобуса, она обвила вокруг моей шеи, приподнялась на носочки и, насколько это возможно с закрывающимися от усталости глазами, пристально посмотрела на меня.
– А теперь убери прядь с моего лица, – шепотом произнесла А.
– Что?
– Я говорю, убери прядь с моего лица.
Я убрал. Она кротко улыбнулась, и приблизилась к моим губам. В этот момент проезжающий мимо автомобиль издал противный сигнал. Ее одернула назад.
– Черт, дубль испорчен. Еще раз, – со второй попытки ничего не помешало романтичному моменту на остановке под светом электрических фонарей.
– Прекрасно, – довольно подытожила П, взобралась на ступеньку подъехавшего автобуса и помахала мне на прощанье.
Я побрел в сторону дома с мыслью, что, наверное, действительно получился отличный кадр.
В третий раз мои попытки позвонить А. скидывала несколько раз. Я успел уже мысленно с ней распрощаться, как мне пришло от нее сообщение с названием заведения и временем. Пришло за полчаса до условленного начала. Я сорвался с места и рванул в назначенном направлении.
То было совсем крошечное заведение в модном на тот момент культурном квартале. Бывшую кондитерскую фабрику переделали в кластер: отреставрировали старые корпуса, причесали фасады и тротуары, сделали старые угрюмые коробочки приветливыми и жизнерадостными и отдали площади старых цехов под аренду. Там молодые люди могли развивать свои бизнес-идеи, работать в самых современных направлениях искусства и медиа, пить сложносочиненный кофе и всячески самовыражаться.
Прибыв на территорию вовремя, я еще минут двадцать блуждал среди бывших производственных зданий, отчаянно пытаясь отыскать нужную мне дверь. Местные ребята подсказать мне не могли, так как, по их словам, арендаторы и заведения сменяли друг друга с ужасающей быстротой. Никто своих соседей запоминать уже не старался, какой бы гениальной ни была новая бизнес идея, так как надежд, что кто-то сможет протянуть хотя бы месяц и не разориться, особенно то и не было. Наконец, среди бесконечного числа дизайнерских вывесок, представляющих самые разнообразные конторки: начиная от обычных маленьких магазинчиков сувениров или дорогих бутиков с авторской мебелью, заканчивая услугами по связям с потусторонним миром или переносу своего сознания в цифровую Вселенную, я по счастливой случайности наткнулся на нужную мне.
Без вывески. Возможно, не успели еще повесить. Никаких афиш мероприятий, само собой, также не было. За стеклянной дверью было лестница, ведущая на цокольный этаж. Помещение было совсем скромным, площадью метров тридцать, с интерьером, состоящим из отполированных бетонных поверхностей и педантично расставленной мебелью из цельных нарочито грубых кусков древесины на металлическом каркасе. Потолок был исчерчен пересекающиеся линиями искусственного света. Выглядело все очень стильно, хотя и довольно холодно для кафе.
Внутри уже было человек двадцать. Все выглядели под стать заведению: стильно и лаконично, в педантично отрепетированных позах в геометрически выверенной одежде и очках с тяжелой оправой. Со стороны это выглядело как формальное соревнование в надменной изысканности: как убедить всех остальных, что ты – самый умный в комнате только одним своим видом? Полагаю, главным критериями были степень бесформенности одежды и тяжеловесность очков. Я же, выбежав из дома, в чем было, в стареньких джинсах и, как мне казалось ровно до того момента, довольно симпатичном свитере, почувствовал себя лишним элементом. Но, с другой стороны, разве может быть понимание красоты полным, когда нет некого безобразного элемента для сравнения? Смело приняв на себя роль такого контрапункта, я аккуратно разместился на неудобном стуле. Ко мне неохотно подошел официант и молча протянул маленькую бумажку. Это оказалось меню: пять позиций из блюд плюс три из напитков. В сумме из восьми я знал, что из себя представляют от силы две, о еще двух догадывался. Я хотел тайком проверить в интернете, чем являются остальные, но телефонная связь отказывалась работать в этом бетонном бункере. Пришлось ограничиться лишь стопочкой фирменной настойки, хотя есть хотелось довольно сильно.
Будто дожидаясь ровно того момента, когда официант принесет мой скудный заказ, задумчивые фортепианные ноты вступления донеслись из колонок, спрятанных где-то в интерьере. Появившись из-за спрятанной двери в стене, к дальней стене босиком вышла А. в свободном темно-сером шелковом платье. Я приподнялся, сзади из-за плотной рассадки сцены практически не было видно. А. остановилась в центре в окружении пристальных взглядов. Специального освещения предусмотрено в помещении не было, она довольствовалась обычным верхним светом. А. подчиняясь тихой мелодии начала свой танец, исследуя отведенное ей и пространство. Хотя, пожалуй, танцем – это нельзя было назвать в полной мере. Скорее походило на физическое воплощение мощного чувства то ли тоскующей ярости, то ли яростной тоски. Мягким изображением минорной мелодии она двигалась, плавно и грациозно, словно фарфоровая балерина из музыкальной шкатулки. На записи вступил мужской голос, глубокий баритоном он зачитывал трагическое стихотворное произведение. Произведение становилось громче, накал усиливался. А. ловила все эти мельчайшие изменения, ее движения становились решительнее, она уже не плыла по воздуху – она разрезала его. К фортепианной мелодии добавилась ритм-секция. Ее распущенные рыжеватые волосы были как плывущее пламя, искра жизни, в этом выхолощенном строгом антураже. Она прижималась к стенам, отталкивалась от них, падала на колени, поднималась, запрокидывала голову, раскидывала руки, но тотчас собирала их вокруг своего тела. Как физическая иллюстрация мелодии она следовала за ней, каждой нота представляла собой нервный импульс, который распространялся по телу девушки и находил выход в движении. Ее коленки покраснели от множества падений на холодный бетонный пол, на лице заблестели капли пота. Все зрители внимательно ловили каждый ее жест, бессознательными движениями повторяя за ней. После апогея, когда музыка сошла на нет, она рухнула на пол, тяжела дыша. Стало тихо. Раздались аплодисменты. А. поднялась, поклонилась и скрылась за дверью в стене.
Следующим на сцену вышел парень из зрителей. Он взял микрофон и начал читать стихи, вероятно, собственного сочинения. Послушав первое, я вернулся на свое место за столиком и жестом обратился к официанту с просьбой повторения заказа. Он выполнил мою просьбу. Опустошив вторую, я погрузился в мысли о потрясающей пластике А. Парня у микрофона я совсем не слушал, люди в зале с перерывами аплодировали ему. Через пару дверь приоткрылась и А., на цыпочках прокравшись вдоль стены, оказалась возле меня и приветственно кивнула. На щеках был румянец, грудь еще усиленно вздымалась после такого энергичного выступления. Она сменила сценический наряд на черный свитер, очень сильно походивший на мой. Я кивнул ей в ответ. Я быстро расплатился на баре, и мы вышли на улицу.
– Я и подозревал, что актерское мастерство включает в себя еще и такую потрясающую пластику, – начал я разговор.
А. взглянула на меня с улыбкой и лишь хмыкнула.
– Довольно милое место, – я продолжал. – Это что-то типа площадки для молодых артистов?
Она не утруждалась словами, отвечала лишь взглядом. Каким-то игривым, но при этом нежным. Я на время прекратил попытки завязать разговор, видимо, в тот день А. считала, что слова не нужны, ведь все можно выразить движением тела. Я попытался обнять ее, однако, она сноровисто, с хитрой улыбкой ускользнула из моих рук. Она шла рядом, но не вплотную, то ускоряясь, то останавливаясь и замирая. Под впечатлением от самой себя, А. повторяла некоторые движения из своего танца на ходу. Выступление продолжалось уже вне сцены, и я оставался единственным зрителем. Во время него я еще спрашивал ее что-то, пытался рассмешить, но она лишь улыбалась или же осудительно хмыкала, ведь во время спектакля зрителям нельзя разговаривать. Но мне нравилось, что А. выглядело очень довольной. В конце концов, она сама подошла, и мягко уткнулась лбом мне в грудь.
Так я познакомился со всеми действующими лицами. Первая сцена прошла четыре раза, и на каждой у меня было место в первом ряду. Никогда не был заядлым театралом, но оказался на четырех спектаклях за две неполные недели. Впору коллекционировать программки. По сути, знакомство с А. каждый раз приходилось начинать заново. Совершенно разные стили, разные персонажи: от девушки, отказывающейся воспринимать что-либо всерьез, до самой грации во плоти. Каждое мое предыдущее впечатление нужно было стереть начисто и узнавать ее каждый раз заново: повадки, обороты, выражения, поведение, мировоззрение, только лицо оставалось прежним, но и то претерпевало небольшие метаморфозы. Не то, чтобы это совершенно другой человек. Скорее, как четыре близняшки, которых разделили при рождении и воспитали не только в разных условиях, но и временных отрезках. Если это и есть талант перевоплощения – то я преклоняюсь перед ним.
Далее они чередовались, но в итоге осталось всего три. Постановка на крыше была финалом не только для актерского интенсива, но и для конкретно взятого персонажа. Ее черты еще проскакивали в дальнейшем не раз: я видел ее черное короткое платье, видел непоседливое выражение лица, видел веснушки. Но полностью тот целый персонаж с крыши, обращающий внимание на какого-то кота в соседнем окне, больше ни разу появился. Может быть в следующих сезонах она воскреснет, если того потребует окружение, но девушку, которая прямо и не скрываясь смеялась над происходящим, я больше не видел. Немного жаль, ведь именно она и привлекла мое внимание. На тот момент остались три ипостаси, которые делали по сути то же самое, но иначе. Разумеется, каждая по-своему: одна – с едкой оскаруайльдовской иронией, вторая – с жестким стэндаповским юмором, последняя – с пантомимными ужимками. Не сложно угадать, кто каким оружием пользовался. Выходило забавно, хотя это зависит от того, какой тип юмора вам нравится. Сможете ли вы рассмеяться от тонко подмеченного наблюдения, отсылающего к совершенно несвязанной теме, высказанного вовремя, также как от скабрезной шутки? А от нелепой гримасы? П. была на высоте во всех трех категориях.
В следующий раз я вновь шел по тому же переулку около железнодорожного вокзала, заранее купив скромный букет у бабушки возле метро. Окружение уже не производило столь удручающего эффекта. Ко всему можно привыкнуть, даже к уродству. Уже с любопытством заглянул в заборную щель, крысы все также продолжали шуршать. «Хороший знак», – сказал я сам себе вслух, но, пройдя пару шагов, подумал, что в этом хорошего, да и какой это вообще к черту знак?
В фойе охранница была на своем месте, она бодрствовала. Я оцепенел, когда цербер с густо накрашенными синими веками впился в меня взглядом. Но заприметив, что у меня в руках букет цветов, она здраво расценила, что вряд ли я направляюсь в подсобку к завхозу, чтобы жрать водку и потом нещадно барагозить в ее смену, сменила суровое выражение на самую широкую улыбку, которую позволяла ей сделать ее строгая униформа. Я помнил куда идти, поэтому обошелся без излишних блужданий по коридорам.
В актовом зале полным ходом шла репетиция. Были все те же лица, что и в прошлый раз. На авансцене стояли парень в растянутой футболке, страшненькая девушка в домашней одежде, еще двое человек были чуть поодаль. Перед ними стоял режиссер с помощником и бурно жестикулируя, объяснял что-то про сложное чувство, как оно выразился, «безразличной привязанности», он приводил в пример нелюбящие, но не расходящиеся при этом пары, когда силы привычки сильнее силы перемен. Актеры, понимающе кивали, хотя даже с задних рядов партера было видно, что они явно не до конца понимают, что от них требуется.
Еще небольшая группа незадействованных ребят стояла возле полуразобранных декораций и под еле сдерживаемый смех что-то показывали друг другу в телефонах. А. в ярко-бордовом пиджаке сидела с самого края сцены на стуле, положив нога на ногу. и курила. Вся ее поза выражала полнейшую скуку, она стряхивала пепел на пол, аккуратно клала окурок возле ножки стула, несколько секунд смотрела на центр сцены, где режиссер все еще пытался доходчиво объяснить, что именно он хочет увидеть, затем медленно поворачивала голову к залу, вздыхала и подкуривала следующую.
После получаса пробуксовки и неудачных попыток она не выдержала: «Боже мой, да пусть они поженятся, поживут вместе лет десять, тогда и продолжим. Может до них наконец дойдет!». Вся труппа повернулась на нее, она же лишь невозмутимо подкурила следующую. Режиссер, осознав безуспешность своих попыток, объявил окончание, попросив парочку поработать дома над сценой. Судя по тому, как они, обнявшись, ушли в гримерку, вряд ли у них получится изобразить холодность и безразличие.
А. положила последний окурок в кучку остальных, встала со стула и спустилась в зал. Я встретил ее с букетом.
– О! какой приятный сюрприз, хоть что-то приятное под конец дня, – она с благодарностью приняла букет. Я хотел ее поцеловать в губы, она же подставила щеку. Вышло несколько нелепо. Увидев мою растерянность, она снисходительно произнесла: «Пойдем, пойдем, сил моих уже нет находиться в этом убогом зале». Мы вышли наружу под восторженный взгляд охранницы. Видимо, ей тоже не чуждо прекрасное. Иначе сидела бы не в захудалом культурном центре, а где-нибудь в деловом квартале или на заводе. Там наверняка и платят больше.
– Сегодня прошло лучше? – начал я было непринужденный разговор.
– Смотря, с чем сравнивать. Точно лучше полного провала, – А. была раздражена, что чувствовалось очень хорошо, хотя она пыталась это скрывать за равнодушным тоном. – Но они убивают ее.
– Кого? – не понял я такого резкого перехода.
– Пьесу! Я чувствую, как она стенает от боли, когда от ее тела они своей бездарностью отрезают крохотные нюансы, как она кричит от этой тупости и неблагодарности. Это просто зверство! Нечеловеческое отношение. Жутко, жутко несправедливо. Она должна была стать красавицей, стать жемчужиной всего этого мира. А вместо этого выйдет перекошенная никчемная дрянь, отличающаяся от других себе подобных только степенью своего уродства.
– Но ты продолжаешь принимать в этом участие. Ты разве не можешь исправить все это?
– Я пытаюсь, Господь свидетель, я прикладываю все свои силы, но этого все равно недостаточно. Я говорю с ними, с режиссером, с осветителями, с другими актерами, но ничего не выходит. Становится все хуже и хуже. С каждым разом все хуже, я не могу. Я смотрю как на моих глазах умирает что-то прекрасное, как его топчут, пинают, уродуют…
Глаза А. заслезились, она пыталась сдерживать слезы, чтобы не испортить тушь. Я хотел бы сказать, что понимаю ее, но уверен, что это прозвучало бы неискренне, она бы наверняка бы почувствовала («Везде фальшь!») – потому не стал, а просто аккуратно приобнял ее. А. пару минут боролась с эмоциями. После чего выдохнула и даже попыталась улыбнуться.
– Нет, я так с ума сойду. Надо развеяться, вытрясти все из головы, хочется чего-нибудь красивого! Я насмотрелась на уродство уже сегодня, достаточно!
– Чего именно? Довольно поздно. Музеи и галереи уже закрыты. Кино? Может что-то еще работает…
– Нет, я хочу видеть красивых людей! Хочу видеть красивый город! И, пожалуй, хочу шампанского…
У меня было одно место на примете, мы поймали машину и поехали в центр города. По пути А. больше не разрешила мне задавать вопросы о постановке, чтобы не портить себе настроение. В основном, она задавала вопросы обо мне, и, казалось, не очень внимательно слушала ответы, попеременно отвлекаясь на что-нибудь яркое, мелькающее в окне. Забавно, что, когда мы проехали мимо перекрестка с памятником малоизвестному поэту, где она оставила предыдущие принесенные мною цветы, А. не показала никакой реакции, я специально следил за выражением ее лица. Ничего не промелькнуло, словно это был всего лишь один из ничем не примечательных перекрестков в городе.
Мы остановились у старенького отеля, где на крыше располагался модный бар. Само здание выглядело старомодно, наследник давно ушедшей эпохи, но своей эффектности еще потеряло. По своей стилистике подходило А. идеально. Такси остановилась у парадного входа. Я обошел вокруг машины, галантно подал руку, и мы зашли за массивные деревянные двери. Внутри на лифте до последнего этажа. А. освежила помаду в зеркале на стенке. Был поздний вечер буднего дня, посетителей практически не было. Тех же кто был, можно было разделить на две группы: менеджеры среднего управленческого звена, они практически не двигались в своих серых скучных костюмах и лишь горестно смотрели в свои бокалы со сладким бельгийским пивом, и представители, если можно так выразится, богемы, или, говоря простым языком, те, кому не надо было на следующий день к десяти утра куда-то идти. Задорно болтая, они лениво двигались в своих броских нарядах, освещенных едкими лучами диско шара под потолком.
Когда зашла А. царственной поступью в своем атласном бордовом пиджаке и помадой под цвет, каждый человек в помещении обратил на нее внимание. Ей это, несомненно, крайне польстило. Она как бы невзначай, неспешно обошла вокруг бара, покрутилась, будто бы изучая старую лепнину на карнизах. Собрав необходимое количество взглядов, она наконец выбрала место, где все могли бы любоваться ею. Когда подошел официант, она без тени сомнений и не теряя времени, заказала себе Кровавую Мэри. Он хотел было предложить вариации коктейля, которые способен предоставить бармен, но она твердо ответила: «Нет, нет, пожалуйста, классику». Я же взял Черного русского, тоже классического.
– Ты ведь хотела шампанское? – спросил я нее после того, как официант нас покинул.
– Оставлю для более радостного повода. Сейчас нужно что-то более меланхоличное. Шампанское в среду вечером, будет так же нелепо, как этот диско-шар.
Нам принесли напитки, и я начал рассказывать ей какие-то натужно-веселые истории, что происходили со мной или просто услышанные за последние годы. Она слушала, кивала, аккуратно улыбалась, не оголяя зубы. Но со временем ее внимание отвлекла парочка, что сидела возле нас. А. замолчала, прислушиваясь к их разговорам и то и дело, украдкой заинтересованно поглядывала в их сторону. Я, поддавшись любопытству, тоже бросал взгляды через плечо. Букет из пяти роз в нарочито блестящей упаковке стоял на столике между красивыми мужчиной и женщиной чуть немногим более тридцати. В стильных нарядах с ухоженным внешним видом они сидели напротив друг друга, пытаясь организовать романтичный диалог. Однако, каждое начало, положенное комплиментом или дежурным признанием в любви, скатывалось к обсуждению домашних дел или текущих проектов на работе. Они осекались, извинялись и снова давали обещание больше не говорить о работе, произносили чудные слова о том, как им повезло друг с другом. Но вибрировал телефон, мужчина пару секунд колебался, но поднимал трубку и, извиняясь выходил, в другой зал поговорить. О чем был разговор слышно не было. Женщина в эти минуты брала свой и набирала сообщения, таинственно улыбаясь краешком рта. Как только ее спутник возвращалась, улыбка ускользала с уголка губ, превращаясь из дьявольской в натянутую.
А. перевела взгляд на меня, многозначительно приподняв брови. Она легонько пнула меня под столом и предложила выйти на свежий воздух. Мы взяли бокалы и вышли на открытую террасу. Монотонно жужжащий автомобильно-дорожный город раскинулся тринадцатью этажами ниже. Высота нашего положения, пусть и не настолько богоподобная, подразумевала возможность смотреть на все сверху вниз и ловить моменты бытия. А. прошла вдоль всего массивного ограждения и в итоге остановилась на углу прямоугольной площадки, так, чтобы открывающийся вид был как можно шире.
– Вот! – произнесла она сразу же, как только я поставил ее бокал рядом с ее.
– Что вот? – спросил я, подкуривая сигарету.
– Жизнь имитирует искусство, – торжествующе произнесла А., – или наоборот? Я все время забываю.
Я не понял, что она имеет в виду. Поэтому просто задумчиво кивнул и посмотрел вдаль, туда, где отдельные огоньки сливаются в единое электрическое зарево, где готовится ко сну город, которому в этот час уже наплевать на искусство, имитации и алкоголь по будням.
А. не заметила, что я не поймал сразу ее мысль. Она была взбудоражена, что начала тараторить, чего я раньше не замечал.
– Это – именно та же сцена, что должна присутствовать в спектакле! Идеально подходит. Потрясающе! Хотя я бы ее немного укоротила. Сколько они там пытались романтично поговорить? Минут пятнадцать? Я бы урезала до пяти. Ладно, может семь. Чтобы в полной мере показать отчаянно скрываемое уныние. А ты видел эту ее дьявольскую ухмылку? Я едва не зааплодировала. Это именно те отношения, которые нам нужно показать! Такие что уже не оживить дефибриллятором. Может быть позвать их к нам на репетицию, чтобы они показали на мастер-класс?
– Думаю, это будет жестоко.
– Это была шутка. Но все равно они невозможно как хороши. Ты докурил? Надо вернуться скорее!
А., которая не стала меня дожидаться моего ответа. Я только успел заметить, как она упорхнула за открытыми белыми дверьми. Вдохнув прохладный воздух, я затушил оставшуюся половину сигареты и последовал обратно внутрь.
К ней уже успел подбежать официант и с услужливой улыбкой мерзковато-бархатистым тоном рассказывал о спецпредложениях бара. Она улыбалась в ответ своей дипломатичной, или скорее великолепно прикрытой вежливостью, высокомерной улыбкой, которую он, да и все остальные, легковерно принимали за симпатию. Со стороны это виднеется лучше, чем когда, такая улыбка направлена непосредственно на тебя. Пробежав пару раз по меню, она приняла позу очаровательной нерешительности, но все-таки сделала свой выбор с извиняющейся ухмылкой, за то, что все его увещевания так и не нашли у нее отклика. Официант понимающе кивнул и довольный отправился сторону бара выполнять заказ.
– Я все-таки заказала нам шампанского. Надеюсь, ты не против, – обратилась ко мне Т, как только я уселся на место.
– Все-таки ты решила что-то отметить?
– Не совсем. У меня родился тост. А хороший тост должен быть приправлен подходящим напитком. Иначе никакой магии не случится.
– Это – как со свечами на праздничном торте?
– Скорее, как с пустой бутылкой.
– Эмм… а что можно делать с пустой бутылкой?
– Когда допиваешь бутылку в компании, тот, кому достаются в бокал последние капли, должен загадать желание, задунуть его в горлышко и сразу же закрыть ее пробкой. Тогда желание должно исполниться.
– И как? Работает?
– Если бы работало – я бы тут сейчас не сидела. Но зато это дает некоторое оправдание каждой выпитой бутылке. То же самое и с тостами. Пить ради чего-то хорошего всяко лучше, чем просто так. В принципе, как и делать все остальное в этой жизни.
Это уже прозвучало, как достойный тост. Официант с заметной прохладной миной на лице принес нам два бокала холодного шампанского. А. не стала играть с ним и ограничилась лаконичным «Спасибо». Без лишних любезностей в ответ он поспешил удалиться. А. подняла свой бокал.
– Я хотела бы выпить за искусство. Не за тот широкий ширпотреб, который является уничтожителем свободного времени. А за то, что является отражением личных чувств и надежд, за то, что является производным от страданий, чаяний и любви отдельных людей и находит отклик в сердцах других. За квинтэссенцию мироздания, за тонкую изящную копию, отражающую всю суть жизни, освобожденную от каждодневной рутины, свободную от стереотипов, заклейменности и шаблонов. За то, ради чего стоит жить!
Мы стукнулись бокалами. А. произнесла свой тост с торжественной помпой довольно громко. Пара за соседним столиком услышала его, и даже многозначительно переглянулась, поджав губы в уважительной гримасе, удостоверившись, что они выбрали это место для своего дежурного свидания не зря.
Больше в этот вечер А. ничего заказывать не стала. Удовлетворенно произнеся свою маленькую речь, она вальяжно откинулась на стуле, и в пол-уха продолжила слушать мои истории, лениво пригубливая из фужера и поглядывая на обывателей в баре. Смотреть было особенно не на что: представители бизнеса, достигнув своего лимита на алкоголь, один за одним вяло отправлялись в сторону лифта. Богема, рассказав все-все накопленные за короткий промежуток времени сплетни, и оставшись с необходимостью искать новые темы для оживленных разговоров, была вынуждена покинуть заведение. Искоса наблюдаемая нами весь вечер пара, выполнив все необходимые романтические ритуалы и заблаговременно вызвав такси ко входу, также освободила столик. А. осталась без интересных объектов для наблюдения. И, что еще хуже без публики, которая могла бы смотреть на нее.
Она устало посмотрела на меня, дав понять, что и нам пора идти. Я расплатился, но чаевых оставлять не стал, очень мне не понравилась эта вылощенный официант. Пока мы спускались с тринадцатого этажа, А. страстно поцеловала меня. Не знаю, настолько ли я ей понравился я, или вся атмосфера вечера располагала к этому, или страстные поцелуи в кабине лифта – классический элемент программы. Впрочем, это совершенно не важно. Как и то, что она во время поцелуя смотрела на свое отражение в зеркале на стенке.
У входа уже поджидала желтая машина. А., еще раз затяжно поцеловав меня на прощание, нырнула в такси, без лишних прощаний. Я же, признаться, немного разочарованный, вытирая следы помады на своем лице, вызвал себе другую машину.
А. не терпеть не могла обмениваться сообщениями, она предпочитала только живые телефонные разговоры. Точнее два образа из трех. По их словам, в короткой набранной фразе на смартфоне совершенно невозможно понимать интонацию говорящего, а это бывает куда важнее непосредственно смысла текста. Обычный вопрос: «Когда можно будет тебя увидеть в следующий раз?» можно произнести миллионами разных вариантов. Лично я всегда выбирал тон сдержанно-любопытной заинтересованности и произносил свои реплики примерно одинаково. Она же, свой зачастую неприлично короткий ответ, например: «Во вторник» каждый раз произносила с таким чувством, что сразу становилась понятно, будет ли это наш последний вторник вместе или же, наоборот, что она готова собрать все календари мира и собственноручно зачеркнуть в них понедельники, чтобы приблизить нашу встречу. Эта манера была мне только на руку, так как с практической полной уверенностью та, что отвечала мне по телефону и встречалась мне в тот условленный день. Если все же мне приходил лаконичный текстовый ответ, я мог быть уверен, что меня ожидает встреча с кошачьей А. Иногда случались промашки и тогда мне уже приходилось перестраиваться на ходу. Она же в это время смотрела на меня с некоторым раздражением, пока я вспоминал с кем именно из них имею дело, будто я забыл выучить слова очередную репетицию. В тот раз она сначала указала мне адрес и в конце вместо прощания выпалила: «Во вторник!» с какой дьявольской одержимостью, словно весь последний год она готовилась к концу света, и именно в этот назначенный вторник, и никакой иной, он и должен был случиться.
Я отыскал нужное место довольно быстро. Указанная квартира располагалась в совсем недавно отреставрированном доходном доме начала прошлого века. Аренда площади в нем наверняка стоила немалых денег. Видимо, я еще очень многого не знаю об А. Хотя я вообще ничего, по сути, о ней не знаю, она говорила только о том, чем занимается. Говорила страстно, с упоением, взахлеб. Эта тема была основополагающей всех наших встреч. Я даже не закончила ли профессиональный институт, зарабатывает ли этим или просто хобби. Оставалось еще более двадцати минут до условленного времени. Наматывать круги по старым узким улочкам среди исторической застройки, жалко осознавая, что я пришел неизвестно к кому неизвестно на что, у меня не было особенного желания, поэтому я решил сразу пойти внутрь. Протиснувшись между дорогих автомобилей, которыми был буквально усыпан внутренний двор, я подошел к подъезду. Декоративные свежеоштукатуренные атланты держали навес. По страдальческому выражению их каменных лиц можно было понять, что они за сто лет так и не смогли привыкнуть к своей тяжкой ноше. Я позвонил домофон – в ответ донеслось: «Поднимайтесь на самый верх». Зазвучал противный писк и дверь открылась.
В отличие от облагороженного фасада, внутреннее убранство не обновлялось, наверное, со времен самой постройки дома. Просторный внутренний холл представлял собой жалкое зрелище. Искусные карнизы держались на честном слове, мозаика на стенах осталась лишь частями, понять, что было на ней изображено изначально было весьма проблематично, штукатурка по потолке стала оттенка зубов престарелого курильщика. Лифтом я пользоваться не рискнул и пошел вверх по широкой лестнице с ажурными металлическими ограждениями. На последнем этаже была приоткрытая большая красная дверь. Меня никто не встречал, поэтому я осторожно зашел, оставив входную дверь такой же приоткрытой.
Просторная прихожая была захламлена какими-то пакетами, на вешалке громоздилось непомерное количество верхней одежды. В нос ударил мощный запах спирта, пудры и травы. В глубине слышался многоголосый шорох разговоров. Постояв некоторое время на коврике и осознав, что никакая хостес ко мне не придет, чтобы проводить на свое место, я начал пробираться внутрь, мысленно ненавидя старые скрипучие половицы, которые выдавали каждый мой шаг. Первые попавшиеся мне двери были закрыты, но слышалось, что за ними, кто-то репетирует, повторяя громко одну и ту же фразу. Я прошел чуть дальше. За первой открытой находилась кухня. А. сидела с ногами на широком подоконнике, в огромном черном свитере размера на три больше нее самой, выставив оголенные икры. Она курила, выдыхая дым в открытую форточку, и между делом дискутировала с двумя парнями, что сидели на табуретках возле нее. Со стороны было ощущение, что они как послушные ученики, пришли к просветленной, чтобы узнать всю мудрость бытия.
