Максим Кутис
9М. (Этюды о любви, страхе и прочем)
Следующие несколько дней были наполнены ритуалом, проходившим согласно больничному расписанию. В безукоризненно белоснежной униформе она каждый день приносила мне еду и медикаменты. Смотрела как я старательно уплетаю больничный рацион, записывала цифры в тетрадку, разминала части моего тела, и после этого каждый раз оставалась у моей кровати примерно на полчаса. Маску она не снимала. Иногда закрадывалась мысль, что под ней она скрывает какой-то дефект лица или же страшная травма. А может это просто воспрещалось внутренними правилами учреждения. Как бы там ни было, только по ее глазам, я научился понимать все эмоции. Мне этого оказалось достаточно. Я видел радость, если мне удавалось вернуть утраченный контроль над какой-то группой мышц; обеспокоенность, если какие-то из показателей на моих приборах выдавали результат, далекий от ожидаемого; но самое главное – искренняя безмятежность, когда она рассказывала о каких-то забавных моментах из своей практики. Она проводила со мной довольно много времени, рассказывала о всяких пустяках, будь то, что творится в мире или за что отвечают, все эти датчики, расположенные у моей кровати. Диалога как такового у нас не выходило, мне было больно говорить. Я ограничивался короткими фразами и кивками, поэтому в основном говорила она. Я не всегда ловил смысл ее слов. Мне просто нравился ее тембр, спокойный, размеренный, чуть низкий. Еще она забавно растягивала гласные в конце слов. Я слышал и наблюдал, как от слов шевелится ее больничная маска. Эти моменты действовали на меня гипнотически, все мое сознание наполнялось безграничным спокойствием, я был готов вечно оставаться прикованным к своей койке, считать одинаковое количество лампочек, запихивать в себя безвкусную еду, только чтобы М. приходила ко мне каждый день, увлеченно рассказывала и дарила мне свой безграничный взгляд светло-серых глаз. Однако, каждый раз после меня она уделяла положенное время пожилому мужчине, лежащему рядом и так не приходящему в сознание. Она повторяла все те же сестринские действия, но при этом продолжала свои истории для меня. Только после этого покидала палату. В конце своей смены она забегала ко мне попрощаться и пожелать мне спокойной ночи. Эти моменты я ценил больше всего, она буквально наполняли меня безграничным воодушевлением. И я долго не мог не мог уснуть, с улыбкой просто смотрел в потолок. Я не мог знать, как она ведет себя с другими пациентами в других палатах, но почему-то был уверен в своей исключительности, в том, что все это тепло и внимание принадлежат только мне.
Иногда заходил врач, он просматривал показаниями, аккуратно записанные М., сверялся о моем самочувствии, я как было заведено отвечал: «Все хорошо». Он кивал, вкратце говорил про положительные сдвиги, я кивал ему в ответ. Потом он проверял состояние моего соседа. На этом все и заканчивалось. Положительные сдвиги действительно были. Только я не могу сказать точно, кто был в большей степени тому причиной.
Из других гостей были только уборщицы и еще одна женщина средних лет. Первых было несколько, они появлялись каждый день, быстро делали свою работу и стремительно удалялись. Я пытался проследить какую-то закономерность в их появлении, но каждый раз появлялась новая, так что всегда обманывался в своих прогнозах.
А вот женщина появлялась нечасто, примерно раз в неделю. Худая, невысокая, с печатью бесконечной скорби на своем лице. Внешне она была очень похожа на пожилого мужчину рядом. С наброшенным на плечи медицинским халатом она появлялась в кабинете незаметно, словно извиняясь, тихо здоровалась со мной, смущенно опуская глаза и садилась на стул возле него. Она меняла увядшие веточки сирени на новые, недолго молча сидела рядом с ним, затем тихонько целовала его в лоб и, попрощавшись со мной, удалялась, бесшумно закрывая дверь. В эти минуты я не знал, куда себя деть. Начинать разговор с ней казалось бестактно. Читать что-нибудь тоже было как-то странно. Поэтому, не придумав ничего лучше, я просто смотрел в окно, лишь изредка тайком, бросая на них взгляды. Так было каждый раз кроме самого первого с момента моего пробуждения. Увидев, что мои глаза открыты, она поздравила меня с улучшением состояния. Я поблагодарил. После она спросила, не буду ли я против сирени. Я ответил, что ничуть. И только после этого она поменяла старые веточки.
Одним утром М. как обычно зашла ко мне в палату, приветственно улыбаясь мне под своей маской. В руках она несла поднос с завтраком и утренними таблетками. Я с воодушевлением приподнялся на кровати. Она бросила украдкой взгляд на моего соседа и лицо ее сразу переменилось. Она неряшливо опустила поднос на мою тумбочку и быстро рванула к мужчине, что-то посмотрела на датчиках, глаза ее округлились в испуге, и она выбежала из нашей палаты. В тот момент я не понимал, что произошло. Я потянулся посмотреть на своего соседа. С виду все было как обычно. Он все также умиротворенно лежал с закрытыми глазами, седые волосы, аккуратно зачесанные назад, блестели под утренним солнцем. Выражение лицо не изменилось. Пребывая в некотором недоумении, я выпил свои таблетки. К еде я не притронулся, блюда там всегда были абсолютно безвкусными, и я ел только, когда М. была рядом, чтобы не огорчать ее.
Через минуту в палату влетел врач, за ним снова зашла М. На ее лице была обеспокоенность. Врач проверил у пожилого мужчины пульс, зрачки. Потом просмотрел на приборы. Он повернулся ко мне с вопросом, слышал ли я что-нибудь? Я ответил отрицательно, не до конца понимая, что именно я должен был слышать. Врач повернулся к М. и попросил ее известить родственников. Та покорно вышла. Он же еще немного походил туда-сюда по палате в какой-то нерешительности, но затем также покинул палату. И я вновь остался наедине со своим соседом.
Он так и не пришел в сознание. Бездвижно лежал в одном положении со выражением полного спокойствия на лице, таким он и оставался в последние моменты. Раньше я не придавал его присутствию большого значения, он был не более, чем другие предметы интерьера в комнате. Разве что немного ревновал, когда М. по профессиональным обязанностям приходилось уделять ему необходимое время. Однако, я всегда хотел дождаться того момента, когда и он придет в себя. Чтобы поприветствовать его, чтобы узнать о том, как проходило его время в его пустоте. О чем он думал? Чувствовал ли он частицы внешнего мира? Вспоминал ли? Но этого я уже никогда не узнаю. Теперь я просто вынужден лежать в одной комнате с покойником.
Когда дверь снова открылась, в комнату вошли трое: врач, родственница покойного и М. Первый из них соболезнующим тоном рассказывал о том, что они сделали, все что было в их силах. Но сердце у пациента было уже слабое. Он не справился, ушел, не приходя в сознание, безболезненно, не мучаясь. Я подумал, что откуда у него такая уверенность, как именно он ушел? Сознание, предоставленное самому, себе может породить такой ад, что физическая боль будет казаться незначительным пустяком. Родственница ничего не говорила, только кивала, по ее лицу текли одинокие слезы. Она приехала проститься, вероятно, она готовилась к этому моменту заранее. Сколько бы природного оптимизма в человеке не было, мысли о худшем развитии событий всегда присутствуют в подкорке. Она не стала дослушивать врача до конца, тихо опустилась на край кровати, провела пальцами по седым волосам и поцеловала в лоб. М. подошла к ней ближе и положила руку на плечо. Врач прервался в своих объяснениях. Проведя минуту в тишине, девушка поднялась и все трое вышли.
Практически сразу появились два крупных медбрата, которые принялись отсоединять аппарат и готовить тело к транспортировке. Попутно они обсуждали прошедший футбольный матч. Действовали слаженно и управились довольно быстро. Старое тело оказалось в полиэтиленовом пакете на каталке. Увядшие веточки сирени убрала уборщица чуть позже. Так буквально за пять минут я остался в палате совсем один.
А ведь какое-то время мы лежали вот так рядом. Оба недвижимые, и у обоих наверняка было это выражение абсолютного спокойствия. Но вот только я проснулся, а он – нет. Конечно, я моложе, выносливее. Не знаю, что стало причиной его погружения в это состояние. Неважно, теперь уж. Но если бы я не почувствовал этих пробившихся сигналов извне, которые исходили от М., повторил бы я его участь? Если бы так и остался там, в необъятном пространстве, совершенно один и навсегда? Понял бы я, что умер? Предчувствовал бы этот фатальный момент? Или, сходя с ума и блуждая в темноте, уже было бы не разобрать никаких признаков? Стали бы последние моменты избавлением или предстали бы самым жутким, что даже нельзя вообразить? Я одновременно почувствовал себя неимоверно удачливым, но в то же время стало по-настоящему страшно. Все могло сложиться совершенно по-другому.
В этот момент моих размышлений заглянула М. Я не знаю, как ей это удавалось, но она всегда появлялась в минуты самых трагичных и темных мыслей. И каждый раз ее фантомная улыбка стирала их. Они именно что пропадали, не отходили на второй план, не притаивались, просто исчезали. И требовалось значительное количество времени, чтобы я снова погружался в них. Я почувствовал какое-то безграничную благодарность и привязанность к ней. А вместе с тем и счастье. Какое-то странное по своим причинам, но при этом всеохватывающее счастье. Настолько глубоко и остро, что на глазах выступили слезы. Она только зашла забрать поднос, но я схватил ее руку и прижал к своей щеке. Она обняла меня. Я не знаю, как у него это выходит, но мне сразу стало легче. Затем потрепала мои волосы, взяла поднос и сказала, что еще обязательно зайдет попозже.
Следующие дни мы повторяли наш общий ритуал. Я чувствовал себя все лучше: мне сняли гипс и фиксирующие корсеты, все ссадины практически зажили, боль ушла. Я уже мог спокойно говорить, выполнять простейшие операции, разве что обе ноги пока еще оставалось недвижимыми, несмотря на заверения врача, что в скором времени и к нем вернется чувствительность. Я начал слезать с кровати и использовать кресло-каталку, чтобы перемещаться по палате. М. прогуливались со мной по коридорам, показывая разные отделения, знакомила с другими медсестрами и медицинским персоналом. Пару раз мы выбирались на улицу, тогда была чудесная летняя погода. Больничный садик прекрасно подходил для непродолжительных вылазок. Она садилась на скамейку, коляску ставила напротив. На свежем воздухе она могла ненадолго заснуть от изматывающей работы в госпитале. Я тихо и терпеливо ждал ровно двадцать минут, она заранее говорила, на сколько хочет закрыть глаза. За это время я успевал пропустить пару сигарет, ими меня тайно снабжала М.
Было прекрасное время, насколько оно может быть таковым в таких условиях и при таких обстоятельствах. Единственное, что не давало мне покоя и сидело постоянной занозой у меня в голове, была моя частичная парализованность. Все остальные части тела, благодаря физиотерапии, приближались к оптимальным кондициям. Только ноги оставалась недвижимыми. Конечно, я мог передвигаться на кресле. И М. не уставала прилагать свои усилия, помогая мне выполнять все предписанные упражнения. Однако, же состояние нижних конечностей оставалось неизменным. Во время дежурного посещения врача я нарушил постоянный завет и вместо заученной мантры рассказал ему о своих опасениях. Он задумался, ведь по его расчетам все уже должно было прийти в норму, и предложил пройти несколько процедур для выяснения причин.
На следующий день с утра М. отвезла меня вниз на один этаж. Меня положили на стол и затем погрузили в огромный жутко шумящий аппарат. Так себе аттракцион, но хорошо, что все прошло довольно быстро и я вернулся к себе. Оставшуюся часть дня М. провела со мной, пытаясь своим присутствием избавить меня от мрачных мыслей в ожидании результатов. У нее это получалось превосходно. Во время ужина, когда я ел диетическую индейку с чем-то похожим на картофельное пюре, а она, периодически похихикивая, рассказывала о смешных случаях из медицинского университета, в палату зашел врач, он еще раз сверился со своими записями и был краток: необходима операция, посттравматическая грыжа на позвоночнике, шансы на успешный исход примерно 50 на 50, все готово и запланировано на утро следующего дня. После чего сразу вышел, чтобы я не успел задать ему какие-то вопросы. Хотя у меня их и не было.
Я отложил свою тарелку, М. замолчала на полуслове. Мы переглянулись. В ее светло-серых глазах как обычно читались доброта и надежда, в моих же наверняка можно было прочитать только обеспокоенность и страх. Она подошла ближе и обычным движением провела ладонью по моим волосам, я натужно улыбнулся. Она не отводила взгляда, смотрела внимательно прямо в глаза, я же старательно изображал оптимизм. Даже попытался пошутить, что случись что, куплю себе кресло с моторчиком, чтобы гонять прохожих на тротуарах. Она не улыбнулась, только ответила, что это была дурацкая шутка. Забрала мой поднос и вышла.
Оставшиеся часы до ночи я провел за тем, что мысленно прикидывал свои шансы на благополучное развитие событий. 50 на 50 – не худший расклад, это если подходить чисто с математических позиций. И вот как бы и не хотелось, думать о том, что все будет хорошо, ни черта не получается. И даже то, что смысла волноваться нет, так как от тебя ничего не зависит уже, тоже не выходило.
Конечно, нефункционирующие ноги – это не самое страшное, что может случиться в жизни. И сколько можно найти вдохновляющих историй про людей, которые не только не сдавались, но и оборачивали подобные трагедии на пользу себе. И жили потом насыщенной счастливой жизнью. Ведь есть же вещи куда хуже. Но как бы я ни пытался убедить самого себя в этой довольно простом утверждении, все равно тревожные мысли было уже ничем не прогнать. Отвлечься не выходило, все равно я возвращался к одному и тому же. Браться за кресло-каталку, чтобы немного проветриться перед сном, мне хотелось меньше всего. Поэтому я просто лежал и смотрел в окно, как с каждой минутой солнечного света на небосводе становится все меньше и меньше. Теплые оттенки постепенно сходят на нет, и воцаряется ночь. Звуки замолкали, машин становилась все меньше, город отходил ко сну. А я все лежал и смотрел в окно, и спать совсем не хотелось.
Дверь открылась и появилась М., как обычно погасить свет и пожелать спокойной ночи. Я ответил ей, пытаясь казаться жизнерадостным и одновременно сонным. Она же погасила свет, но после осталась в палате. В ночном свете она, стараясь не шуметь, подошла к моей кровати и сняла свою маску. Под ней не было никаких жутких шрамов. Симпатичный очерченный подбородок с большим ртом и пухлыми губами.
– Надеюсь, ты не против? – спросила она, немного смущаясь.
– Вовсе нет, – ответил я.
Она положила маску на тумбочку, а сама легла рядом со мной, положив руку мне на грудь.
Я накрыл ее ладонь своей.
– Ты боишься операции?
– Честно, да.
– Не надо, у нас великолепные врачи. Я столько раз видела, что они творили чудеса. Многие пациенты приходят до сих пор, чтобы их благодарить.
– Спасибо, что пытаешься меня приободрить. У тебя всегда это получается. Я не сомневаюсь в компетенции ваших врачей. Но каждая отдельная операция всегда может пойти не так как планируется.
– В этом ты прав.
Она потянулась и поцеловала меня в губы. Долго и протяжно.
– В чем именно я прав?
– Во всем.
– Я хотел бы задать вопрос.
– Ко всем ли симпатичным молодым пациентам я ложусь в кровать?
– Нет, не этот. Когда я был в коме, я все равно мог чувствовать какие-то обрывочные вспышки, словно сигналы. Не все время, ближе к концу. Будь то прикосновение, которое отражается теплом, или звуки мелодии, которую кто-то напевает. Было ли все это на самом деле?
– Хм… Всегда было интересно, что чувствует человек, находясь в коме, и чувствует ли что вообще. Выходит, что – да.
– То есть это была именно ты?
– Я помню, как тебя доставили сюда… Ты помнишь, что произошло? Как ты попал сюда?
– Нет, не помню. Вернее, что-то обрывочное всплывает, было очень громко… А потом бездонная тишина. А после – твое имя, вышитое на сестринской униформе.
– Тебя привезли из операционной. По результатам она прошла успешно, хотя шансы также были 50 на 50. Как у тебя это получается? Так вот, разместили тебя в этой палате. Тот мужчина, что скончался на днях, уже был здесь довольно долго. Без предпосылок к изменениям. Отсюда вообще мало кто выходит сам. Просто лежит до тех пор, пока не сдаются родственники или он сам. Но его дочь не сдавалась, она приходила раз в неделе навестить его. Думаю, последние ее визиты были уже скорбной привычкой, это было видно, надежда в ней умерла, ее действия к концу были скорее машинальны, но ее привязанность вызывает у меня искреннее восхищение.
– Да, было тяжело наблюдать все это. А почему ты выбрала эту профессию? Ведь здесь так много, не знаю как лучше выразиться, трагедии.
– А где ее нет? Другое дело, что за этими стенами все это не так явственно. Многие живут счастливо, полагая что самое жуткое случается с кем-то другими. Потом оказываются здесь. Да, тут некий апофеоз борьбы света и тьмы. И очень многие не справляются, для многих эти белые стены остаются последним, что они увидят. Не лучший исход, но каков есть. Меня не вгоняет в дикий ужас или депрессию человеческая трагедия, я принимаю ее как неотъемлемую часть этой жизни. Самое важное, во всем этом – что наряду с трагедиями есть и положительные исходы. Я бесконечно рада, когда вижу, что кто-то выходит отсюда сам, счастливо улыбаясь. Ради этого я здесь и работаю.
– То есть одной улыбки хватает, чтобы сгладить впечатление от дюжины смертей?
– Дюжины? Не знаю. Я не занимаюсь статистикой положительных и отрицательных исходов. Просто скажу: одной хватает.
– И все твои коллеги разделяют такую точку зрения?
– Многие переживают за пациентов всем сердцем, но есть те, кто отделяет эмоциональную составляющую и относиться к больным, скорее, как к предметам неодушевленным. Возможно, это – хорошая тактика, но я пока так не научилась, да и вряд ли когда-нибудь научусь.
– А ты ко всем пациентам относишься как ко мне?
– Все-таки задал этот вопрос. Я отношусь ко всем одинаково профессионально. Но сознаюсь… Когда тебя привезли сюда в довольно плачевном состоянии, мне показалось, что у тебя был шанс выбраться. В мои обязанности входит уход за пациентами, мониторинг и запись показателей. И я приходила каждый день в свою смену и, да, оставалась здесь чуть дольше, чем у других пациентов. Не знаю, может мне нравилось, что здесь так тихо и спокойно. И что ты и этот пожилой мужчина лежите наедине с собой, где-то очень и очень далеко, но при этом находитесь рядом. Я дотрагивалась до тебя, как раз с надеждой, что возможно, ты сможешь почувствовать, смотрела на реакцию. Хотя ты все так же безмятежно спал. И мне всегда было интересно, о чем ты думаешь именно в тот момент, что происходит в твоей голове. Расскажи мне, что там?
– Ничего.
– Не хочешь говорить об этом?
– Нет, там буквально ничего… пустота. Огромная всезаполняющая пустота и больше ничего. Кроме собственных мыслей… Ими я и пытался заполнить ее, но было бесполезно. И оставалось лишь постепенно сходить c ума.
– Но ты не сошел.
– Я был готов, я хотел, очень хотел, но меня как раз остановило то, что я почувствовал что-то. За это и зацепился, и в конце концов выбрался.
– А тебе было страшно?
– Нет, страха не было, ничего не было.
– То есть ты был там наедине сам с собой, все это время, и совсем не было страшно?
– Нет, я же не понимал, что я и где я. Я не чувствовал опасности или угрозы. Не знал, что может произойти и произойдет ли вообще хоть что-нибудь.
– Но разве это не хуже в разы? Не знать и не понимать?
– Пожалуй, да.
– А когда ты почувствовал прикосновение? О чем ты подумал?
– Я помню подумал, что это было вроде божественного провиденья, проявлением какого-то высшего порядка.
– Забавно. А это всего лишь прикосновение. Значит, ничего не зная, ты меня обожествлял?
– Да, выходит, что так. Может и до сих пор продолжаю это делать.
– Сейчас то уже зачем? Ты же выбрался, и остался всего один маленький рубеж перед полным излечением.
– Но ты же являешься вся в белом, неподражаемая в своем великолепии, приносишь еду и таблетки, даришь надежду и успокоение. Как можно тебя не обожествлять?
– Прекрати. Это все мне очень льстит, но не нужно. Тебе надо выспаться перед завтрашним днем. Последний шаг. Уверена, у тебя все получится. Спокойной ночи!
– Спокойной ночи, М.
Она еще раз поцеловала меня и устроилась поудобнее на моем плече. Через пару минут она спокойно засопела. Я еще некоторое время бодрствовал, легонько поглаживая ее волосы. Действительно, как ее можно не обожествлять?
Утром я проснулся от того, что М. покачала мое плечо со словами: «Просыпайся. Пора». Она снова была в своей маске. Униформа была безукоризненно отглажена. Видимо, она успела переодеться с утра. Я слез с кровати и забрался на кресло-каталку. Очутившись в нем, я еще раз примерил ощущения, какие мне может придется испытывать всю оставшуюся жизнь. Не смертельно. Хотя умываться было не очень удобно, да и себя в зеркале я не мог увидеть.
М. довезла меня на этаж выше на лифте. Мы проехали через коридор до операционной. Там мою обычную больничную одежду заменили на смешную накидку. М. кивнула мне на прощание и вышла за двери. Меня уложили лицом вниз. Хирург сказал, чтобы я не волновался, операция стандартная. Я смотрел на слепящий свет прожекторов, отраженный от белоснежной кафельной плитки, и старался ни о чем не думать. Затем к моему рту приложили маску с наркозом. Не помню, как я уснул, словно мгновенно провалился куда-то. Не в пустоту, нет, не обратно, сознание полностью отключилось. Глаза я открыл уже на своей кровати в своей палате, они болели и было неприятное чувство тошноты. М. рядом не было. Я снова был закован в тугой корсет. Меня мутило, состояние было крайне паршивое. Солнце перевалило за зенит, значит, я был над наркозом несколько часов. Старался припомнить свои ощущения, но эти несколько часов были словно полностью стерты из памяти. Постепенно становилось лучше. Тошнить перестало. Разве что под корсетом сильно чесалось. Ко мне в палату заглянул хирург, он увидел, что я лежу с открытыми глазами и бодрым шагом зашел внутрь. Сообщил, что все прошло хорошо и по прогнозам движение должно восстановиться. Я поблагодарил его. Он же пожелал мне удачи, и как было заведено обронил на прощание: «Все будет хорошо». Я ему поверил.
Некоторое время я был ограничен в движения по наставлению врача. Мне приходилось лежать на животе. Когда приходила М. она садилась на пол перед моим лицом, подбирая ноги под себя, и так, как только она умеет, говорила мне, что вот-вот мое тело будет полностью функционировать. Я смотрел в ее светло-серые глаза с капелькой бирюзового, и это было все, что мне было нужно. Не было опасений, не было тревоги.
На третий день мне разрешили перевернуться. С большими усилиями и при помощи М. мне удалось совершить этот трюк. Она сияла, я тоже был очень доволен. Только чувствительность к ногам возвращаться все еще не спешила. Она проводила все мануальные процедуры, разминала мышцы и просила меня, не оставлять попытки, я и не оставлял.
Однажды после завтрака, я лежал один и читал книгу, что она мне принесла. Она была наполнена «потоком сознания» автора, я же частенько отвлекался на поток своего сознания, поэтому внимательно следить за ходом повествования никак не выходило. Приходилось перечитывать абзацы по несколько раз. И вот в один из тех моментов, когда мысли персонажа вновь ушли в его бессознательное, а я углубился в свои, я очень четко почувствовал, как я пошевелил правой ступней. В изумлении я отложил книгу и попробовал повторить его уже целенаправленно. Да! У меня получилось. Я видел, как под простыней у меня получается двигать одной ступней вправо и влево. Неимоверное счастье. Мне захотелось, рассказать об этом М. как можно быстрее, но до обеда, когда она должна была зайти с порцией пустого супа и выхолощенной индейкой оставалось еще пару часов. Все это время я занимался тем, что двигал свою ступню под простыней.
С того дня мой прогресс по восстановлению было уже не остановить. Следом чувствительность вернулась и ко второй ноге. Я целыми днями был занят тем, что повторял раз за разом движения, способность к которым ко мне возвращалась. М. с довольной улыбкой отмечала мои свершения. Я был поглощен радостью, но заметил, что она стала заходить реже, и время, которое она проводила, у моей кровати тоже сократилось. Я списал это на то, что ей необходимо смотреть и за другими пациентами, поскольку мне стало куда лучше, и постоянного ее присутствия не требовалось.
С меня сняли корсет и в тот же день, М. была свидетелем того, как я с титаническими усилиями, но все же встал на ноги и даже сделал пару шагов по палате. Рухнув обратно на кровать, я положил руки за голову и начал болтать о том, что надо будет сделать, как только меня выпишут. В какие места посетить, на что посмотреть, куда сходить поесть и выпить первым делом. Я невзначай сказал, что был бы очень рад, сделать все это в ее компании. Но она то ли не услышала, то ли специально проигнорировала, ограничившись только сухим: «Да, говорят, хорошие места».
Совсем быстро я уже самостоятельно, пусть и с помощью костылей, стал передвигаться по больнице, выходить на территорию и в столовую. Я был счастлив, что вновь обрел свободу движения и просто бесцельно ходил по одним и тем же местам, осматривая бесконечные коридоры, в надежде как бы случайно встретить там М. Ведь она практически перестала ко мне заходить, ссылаясь на то, что ей необходимо спешить выполнять ее обязанности. Винить я ее, разумеется, не мог, хотя мне было обидно, что ее отношение как-то изменилось.
Через пару дней ко мне заглянул врач. Пребывая в хорошем расположении духа, он справился о моем самочувствии, я предсказуемо ответил, что все хорошо. На что он сообщил новость, что меня на следующий день выписывают. Я, конечно, сначала жутко обрадовался, но спустя пару минут ко мне пришло осознание. Это означает, что я больше не увижу эту белоснежную маску и бледно-серых глаз.
Как только врач вышел из моей палаты, я сразу взял свой костыль и отправился искать М. по коридорам. Прочесал все известные маршруты, но так и не смог ее найти. Пару раз мне казалось, что я видел ее ускользающей за поворотом, устремлялся, насколько мог быстро туда. Но за поворотом никого не было. Я узнавал, у ее коллег, где она может быть, но те лишь в растерянности разводили руками.
Совершенно обессилев от бесплотного поиска, я вернулся в палату, с мыслями, что она должна зайти, хотя бы попрощаться. Вечер я провел в полном одиночестве. Оставалась крохотная крупица надежды, что может она зайдет уже ночью, когда все пациенты лягут спать. Но никто не пришел.
На следующий день в смешанных чувствах я покинул здание больницы. Я поблагодарил врача, что вел меня все это время, и тех, с кем успел познакомиться. У М. был выходной и ее не было на службе.
Пару раз я возвращался, чтобы пройти медицинские обследования и удостовериться, что нет никаких усложнений. Мне уже как выздоровевшему пациенту было предписано посещать другую часть больничного корпуса. Но сколько я не останавливался намеренно по пути в больничном скверике, М. я больше не видел.
В один из таких визитов я тайком заглянул в палату, которая была моим домом все это время. Она была пустой, кровати заправлены, медицинские аппараты отключены. Выглядело словно здесь никогда ничего не происходило, живший тут дух страданий и смерти был выведен с помощью дезинфицирующий средств. Я оставил на своей койке маленький букетик сирени и записку для М. После чего вышел и навсегда закрыл ту дверь. Возможно, в тот момент она находилась в одной из остальных бесчисленных палат в корпусе, помогая какому-нибудь несчастному выбраться из его внутреннего заточения, пропуская бесконечное количество трагедий, чтобы дождаться одной-единственной улыбки.
