Максим Кутис
9М. (Этюды о любви, страхе и прочем)
Серый мне ответил с третьего раза. Он сначала насторожился, услышав в трубке мужской голос. Но я представился. И тогда сразу, сначала извинившись, что по-тихому покинул нас с утра, начал рассказывать о своей истории, что и к лучшему, так как мне не хотелось произносить слова. Он узнал, что их четвертый друг, тот что оставался под позывным Синий, оказался в больнице. Его как следует приложили на этой манифестации, но ничего серьезного, небольшое сотрясение. Серый навестил его, они немного поболтали. Через пару дней должны выписать. И сейчас Серый он собирается домой. И вот тут он спросил, какие у нас новости. Я ответил двумя словами. В трубке повисло молчание. Следующей его фразой было «Как Л.?». Я не знал, как ответить, она все еще сидела в той же позе с тлеющей сигаретой в руке. Она уже не плакала. Просто сидела, смотря вперед, прикусывала нижнюю губу. Я назвал адрес. Серый, охваченный волнением, ответил, что сейчас же приедет к нам.
В скверике около больницы мы остались наедине. Эмоциональное потрясение, которое перенесла Л. и к которому я стал косвенно причастен, образовало вакуум вокруг нас, через который уже не проникало ничего извне. Изнутри все виделось таким странным. Искусственным. Солнечные блики, шелестящие зеленью кромы деревьев, мельтешащие вокруг люди словно лишь имитировали самих себя, являлись лишь декорациями, которые забыли поменять после предыдущего спектакля. Эфемерное, но назойливое чувство, что окружающий мир никоим образом не связан с нами. Совершенно посторонняя Вселенная, на которую невозможно воздействовать. Оставалось лишь созерцать ее. Хотя Л. была как никогда далека от размеренного созерцания. Она находилось в некой эмоциональной коме. Когда все, что было вышло и внутри не оставалось абсолютно ничего. Я не знал, что ей сказать. Соболезнования? Глупо. Спросить, как она себя чувствует? Это было и так понятно. Спросить, нужно ли что? Ни черта ей в этот момент нужно не было. Если честно, я боялся что-либо делать, так как даже не мог представить, как она может среагировать.
Она выпала из вегетативного состояния, только когда бесславно истлевшая сигарета обожгла ей руку. Она отдернула руку, приложила палец к губам, смочив обожжённое место слюной, затем повернулась ко мне, посмотрела прямо в глаза и произнесла неестественно ровным тоном.
– Я случайно потеряла его в толпе. Обернулась, а его уже не было рядом. Но он оставался где-то совсем рядом. Нельзя было его отпускать. Надо было держаться друг друга до конца. Это же чертов хаос. В нем никогда нельзя никого отпускать. Он все пожирает. Но если оставаться рядом, то можно сопротивляться. Можно было все изменить, просто не дать ему так глупо погибнуть. Я могла быть рядом… Я помню момент, как увидела бабушку в толпе с надписью на куске картона «Мне уже все равно, но вам здесь еще жить» и я подошла к ней поближе. Мне так понравилось ее спокойное и решительное лицо с глубокими морщинами, ее старенькое, но опрятное пальтишко, ее взгляд, эти благородные седины, убранные в аккуратный пучок. И вся ее фигура, наполненная достоинством. И в тот момент я даже подумала, что было бы так здорово дожить до ее лет, но при этом оставаться все такой же стойкой позиции. Самое смешное, что раньше я никогда не задумывалась о жизни до старости. Полагала, что главное – сейчас, а что дальше не так уж и важно. И вот тогда пробежала мысль, а может будет здорово… И вот именно тогда я обернулась, и увидела, что его уже рядом нет. Подумала, что отбежал куда-то, увидел какой-нибудь примечательный кадр, а я только хотела его попросить сфотографировать эту бабушку. Но я была уверена, что он точно вернется, всегда ведь возвращался. А потом все забурлило, и я уже никого вокруг не видела. А когда меня потащили в автобус была уверена, что он то уж точно сможет за себя постоять. Обычно так и было. Но почему-то в этот раз все пошло к чертям. По какой-то идиотской случайности. Такой бред…
Она ухмыльнулась и вытерла крошечную слезинку тыльной стороной ладони. Выпрямилась, чтобы размять спину, и запахнула полы своей курточки. В маленьком скверике в тени деревьев было весьма прохладно. Вакуум, вообще – не самое комфортное место.
К нам подбежал Серый. Совершенно растерянный, он словно прорвался к нам извне, стал связующим звеном между нами и всем прочим. Они с Л. обнялись, и долго стояли. Слезы текли только у Серого. Л. просто смотрела вперед через его плечо. Он спросил, как она? Л. ответила, что справится. На следующий его вопрос, что случилось, она попросила узнать у меня, так как была не в состоянии, что-либо воспринимать, когда говорил врач. Мы отошли на пару метров от скамейки, мне показалось что не стоит при ней пересказывать все еще раз. Хотя с виду ей уже было на все наплевать.
Я пересказал Серому все то, что мне рассказал нам врач и упомянул эпизод, как Л. зашла в палату. Он слушал меня со мокрыми глазами, поминутно нервно сглатывая. Дослушал до конца, протяжно выдохнул и спросил с какой-то детской наивностью, что захотелось его ударить:
– И что же нам теперь делать?
– Я думал, ты мне скажешь.
– Да, точно, точно, надо прийти в себя, сейчас, – он заходил вперед-назад. – Так, я сейчас схожу в больницу, узнаю, как у них происходит процедура, когда надо забрать его из морга. Похороны надо организовать. Больше некому. У нас есть немного средств с пожертвований наших друзей. Может не хватить, без понятия сколько стоит погребение. Ладно, не думаю, что это будет проблемой. Господи, еще известить его родителей.
– Хорошо, думаю, Л. надо увести отсюда. С нее уже точно достаточно.
– Да, конечно, конечно, отведи ее домой. Я разузнаю все и догоню вас. Ок, на связи.
Он еще раз обнял Л., забрал у нее документы и скрылся за дверями главного входа. Мы снова остались вдвоем. Она сидела на лавочке, съежившись и смотрела вперед. Взгляд был безразличен, на лице застыла сложная гримаса, выражающая физическую боль, отвращение и удивление одновременно. Губы едва заметно подергивались. Я подошел и снова сел рядом.
– Серый сказал, что позаботится обо всем.
– Хорошо, он отличный парень, на него можно положиться.
– Надеюсь, выглядел он потрясенным.
– Хм, а кто бы так не выглядел на его месте?
– Мы можем идти. Тут уже нечего делать.
– И куда же нам идти?
– Может отвезти тебя домой?
– И что мне там делать?
– Не знаю.
– Ладно, спасибо. Но ты можешь идти, если у тебя есть какие дело. Спасибо, что был рядом, но уже все закончилось.
– Ладно, что бы ты хотела делать?
– Хм, раз тут делать уже нечего, идти некуда, то я собираюсь напиться до отключки.
– Прямо сейчас?
– Думаешь, будет время получше?
Идея была мне не по душе, но в тот момент точно не стоило ей противоречить. Мы поднялись и поплелись за территорию больницы. Ее шаги были неуверенными и слабыми. Пару раз оступившись, она хваталась меня за меня, чтобы не упасть потом приходила в себя и снова пыталась идти твердо и самостоятельно.
Мы зашли в обычный сетевой ресторанчик. Время было для бизнес-ланча. Менеджеры из ближайших бизнес-центров забегали ровно на 45 минут, шустро обедали как птички и возвращались за свои рабочие места. Л. устремилась за самый дальний свободный столик, индифферентно пробежалась глазами по предложенному меню и сразу попросила у официантки бутылку коньяка. От удивления та даже переспросила. На настоятельные рекомендации взять что-нибудь для закуски, Л. отмахнулась. Я за нее попросил сырную тарелку. Когда нам принесли бутылку и два бокала, я спиной почувствовал завистливые взгляды обедавших менеджеров. Им должна быть только снится свобода пить, когда заблагорассудится, хотя они и понятия не имеют, что за обстоятельство привело нас туда в тот час.
Л. опрокинула подряд сразу две стопки, я сделал то же самое. Она зажмурилась, выдохнула и съела маленький кусочек сыра. Я хотел было спросить ее о погибшем. Но она, словно прочитав мои мысли, остановила меня на вздохе. И сказала, что больше не хочет об этом говорить и не будет. О чем угодно другом. Я задумался, о чем еще можно говорить в таких ситуациях. Мне попалась на глаза, ее татуировка с кулаком на запястье.
– Ты ведь вроде журналист?
– Ага.
– Разве, не надо рассказывать о вчерашних событиях?
– Ты же слышал вчерашнее радио? Вот, все что они рассказали в трех предложениях, – это и есть все, что и надо рассказывать о вчерашних событиях. Не было никаких событий. О чем рассказывать?
– Хорошо, но кому-то же интересно, что происходит в стране?
– Кому было интересно – там присутствовали и сами все видели, – она глазами показала, что надо снова наполнить. За десять минут не стало половины бутылки.
– А зачем тогда работать там, где ты не можешь делать то, что действительно хочешь?
– Хм. Такой вопрос можешь задать всем этим ребятам вокруг.
– Я имел в виду, именно твое положение. Я полагал, что цель журналистики доносить убедительные новости до всех своих читателей.
– Убедительные? Да все что угодно, можно заставить выглядеть убедительно. Достаточно просто заканчивать каждую свою фразу улыбкой, – Л. показала. Ее улыбка больше походила на оскал.
– Плохое слово подобрал. Беспристрастные, честные.
– Да, это бред. У меня тоже была такая идея, когда в юности перешла с иcторического факультета на журналистский. Это все быстро проходит. Тебе сразу начинают вдалбливать, что можно писать, что нельзя. Как, когда и где. И если ты не беспросветно туп, то быстро понимаешь правила игры. Все очень просто. Не трогай это, но можешь играть вот с этим. Приспосабливаешься очень быстро. И к своей профессии начинаешь относиться как к мачехе, с благодарностью, но без искренней любви или восхищения.
– Так почему ты осталась в этой профессии?
– Тут интересно, этого не отнять.
– То есть?
– То есть ты один черт ты прекрасно видишь и понимаешь, что творится. Только сказать не можешь. Прям как гребаная собака. Но можно научиться языку глухонемых, понимаешь? – язык Л. потихоньку начинал заплетаться. Голову она облокотила на руку, второй же рукой вертела в пальцах зубочистку, которой подцепляют кусочки сыра. Лицо ее выглядело осунувшимся, глаза были все еще красные и речь казалось бесконечно усталой.
– Если честно, не совсем.
– В общем, варясь в этом котле, ты узнаешь много нового, но рассказывать об этом нельзя. Оно и необязательно. Потому что всем по большому счету наплевать. Это тоже понимаешь довольно быстро. Но вот информацию использовать можно.
– И ты ее как-то используешь?
– Пока нет, пока только записываю в своем дневничке для истории, но возможно скоро все изменится, – она снова посмотрела на меня с оскалом. Выглядело, действительно убедительно.
Мы продолжили пить. Мои косвенные вопросы о ее погибшем друге Л. всячески игнорировала. Все что вырвалось в тот момент, там и осталось, в коридоре больницы. А все, что осталось внутри, теперь было заперто за этим выцветшим взглядом голубых заплаканных глаз.
Обеденный зал опустел. Менеджеры разбрелись по своим рабочим местами и в заведении воцарилось затишье перед вечером. Только две официантки лениво болтали за стойкой. Бутылка закончилась, я вопросительно поглядел на Л. Она уже была пьяна, глаза сонно смыкались, движения выглядели замедленными.
Я спросил ее:
– Что теперь будет с вашим, не знаю, как вы его называете, обществом?
– Не знаю, я подумаю об этом позже, если можно. Сейчас я не хочу ничего, просто лечь и проспать неделю, может две. И вот тогда и думать. А еще лучше, чтобы все уже было обдумано и мне не пришлось бы вновь нырять во все это дерьмо. О, мы все прикончили, – она неуклюжим движением руки перевернула бутылку, та слетела со стола, но не разбилась.
Раздался звонок. Серый закончил дела в больнице и теперь искал нас. Л. попыталась что-то ему сказать, но язык ее ворочался с каждой фразой все хуже и хуже. Она передала трубку мне, а сама положила голову на стол. Я объяснил в двух словах, что мы совсем недалеко ушли.
Он появился у нас через пять минут. Серый сел рядом со мной. К нему подошла официантка, но он знаком показал, что ничего не будет. Я попросил счет. Серый отдышавшись начал рассказывать, что процесс с телом отлажен. Документы, морг, кладбище. Я тоже был уже сильно пьян, и все детали пропустил. Нам принесли счет, я оставил деньги на столе, затем аккуратно потряс Л. Мы вместе вытащили ее из-за столика и довели под руки до выхода. Машина была припаркована неподалеку. Так втроем, держа Л. по обеим сторонам, мы шли по тротуару. Пока Серый возился с ключами от двери, я держал ее. Ее макушка доставала мне максимум до носа. Затем мы аккуратно погрузили Л. на заднее сиденье. Она уже была в полной отключке. На прощание мы с Серым пожали руки. Он предложил меня довезти, но я отказался. Я посмотрел, как они скрылись за поворотом и поймал такси. Больше всего я хотел наконец попасть домой и как следует выспаться.
Как и предрекала Л., в новостях за всю неделю не было, по сути, ничего о событиях на центральных улицах. Раз за разом, как по шаблону дикторы во всех сюжетах повторяли одни и те же строчки общий смысл которых сводился к следующему: да, выходили, но мало, беспочвенно и быстро разошлись. И самое главное, что все под контролем и все довольны, разве что кроме кучки ущербных отщепенцев, которые постоянно чем-то обижены и не могут быть счастливы, по сути своей. Даже я, который не причислял себя ни к одной из противоборствующий сторон, но волею судеб оказавшийся там, воспринимал это как оскорбление. Пусть их не так много, но лица в толпе были явно не подходили под определение «ущербные отщепенцы». То были яркие и мыслящие представители, пусть самых разных слоев, но одного гражданского общества. Единственной их проблемой было их общее малочисленное количество, а чем меньше глоток, тем проще их заткнуть. Но что самое отвратительное – отрицалось наличие жертв.
Не знаю, как воспринимала это Л. От нее не было никаких вестей. В издании, в котором она числилась, не выходило материалов от ее имени. Я просмотрел ее прошлые материалы, ничего общественно резонансного. Статье про какие-то фестивали, исторические справки, модные мероприятия. На страничке их сообщества появилась заметка о том, что их товарищ умер от несчастного случая во время гражданских волнений и организован сбор средств. Под этой заметкой накопилось множество диаметрально противоположных комментариев, от соболезнований до «так ему и надо». Что также было весьма мерзко, но характерно для любого разрозненного общества.
Я возвращался мыслями, к тем часам в больнице и после. Было все-таки что-то нездоровое, в ее поведении. Ее поведение в первой части дня поддавалась хоть какой-то трактовке. Было понятны и ее нервозное нетерпение, и ее горестная истерика. Но дальнейшее поведение было как минимум странным. Если брать классические пять стадий принятие горя, то оно не подходило ни под одну из них. Это точно не выглядело как принятие, особенно если брать во внимание ее зловещий оскал. Для гнева же она была излишне спокойной. И при этом она ничего не пыталась отрицать. Скорее, это походило на полнейшее выгорание. Но я не мог даже предположить во что это может вылиться, как только она придет в себя.
Через два дня мне позвонил Серый. Он в тактичной манере сообщил, что на следующий день пройдут похороны. Я, конечно, волен не идти, но он подумал, что я должен быть в курсе. В этом он был прав, я сказал, что я приду. Он поблагодарил. В самом конце лаконичного телефонного разговора я спросил, как справляется Л. Серый ответил одним словом «плохо» и повесил трубку.
На следующий день, как и на все предыдущие, была прекрасная погода. Было тепло и безоблачно, практически без ветра. Кладбище располагалось на границе города, добраться до него было непросто. Я вышел пораньше, чтобы забежать в цветочный за парой гвоздик, но все равно опоздал.
Массив захоронений представлял собой расчетливо огромное поле, заполненное на тот момент только на половину. Я спросил на входе у смотрителя, где происходит процессия. Он вызвался меня проводить. Нам предстояло пройти мимо всей заселенной части к самому краю поля. Памятники по пути были дико разномастны и даже аляповаты. Ничего общего с каноническими католическими захоронениями, раньше люди действительно знали толк в эстетизме горя. Сейчас же все зависит от располагаемой суммы и вкуса оставшихся вживую людей, на чью долю выпадает сея неприятная, но необходимая традиция. Самые большие памятники были и самыми уродливыми. Участок под кладбище был довольно новым, поэтому откровенно заброшенных захоронений не наблюдалось. Все было в относительном порядке. Разве что кладбищенский ветер отличался от своего городского собрата и не стеснялся показывать свою силу, то и дело срывая венки с могил и переворачивая вазы с искусственными цветами. Его можно было понять, больше забавляться там было особенно нечем.
Пройдя по диагонали весь массив, я заметил небольшую группу людей в темных тонах. Они стояли, обступив по кругу небольшой участок, всего человек десять. Я подошел к ним и встал с краю, стараясь не привлекать к себе внимание. На крохотном клочке земли был воткнут наспех сколоченный деревянный крест. Перед ним ярко блестела аккуратная металлическая капсула, уже водруженная на полметра в грунт. Среди лиц, мрачно смотревших на ее блеск, я узнал только два. Серого, который стоял во главе процессии в стильном черном приталенном пиджаке и со своими зачесанными назад волосами с проседью, и Л. Она выглядела крайне паршиво. Можно было подумать, что эти пару дней, что я ее не видел, она ничего не ела и не спала. На ее лице появилась болезненная бледность, взгляд ничего не выражал. Ее светлые волосы растрепал ветер. Она стояла в каком-то огромной черной куртке, словно окаменев, и просто смотрела на землю. Все остальные собравшиеся были куда более эмоциональны: кто-то вытирал слезы приготовленным платочком, кто-то ежеминутно проглатывал ком в горле. Двое молодых людей яростно спорили на тему политики, правда шепотом, стараясь проявлять тем самым уважение у усопшему, но некоторые реплики все-таки долетали до окружающих. Полненькая девушка в черном плаще, сдерживая слезы говорила о том, каким славным был погибший, вспомнила смешную историю c его участием пару лет назад. Почти у всех, кроме Л., от ее рассказа проступили сентиментальные улыбки. Потом еще пара человек произнесли свои трогательные речи.
Когда слова у присутствующих закончились, наступила тишина. Служитель кладбища, все это время стоявший на почтительном расстоянии, воспринял ее как сигнал, взял ржавую лопату в руки и стал отлаженными движениями закидывать игрушечную по своим размерам ямку землей. Он управился довольно быстро и без лишних церемоний отправился к себе в сторожку. Я положил цветы на свежую землю. Группа людей еще немного постояла в нерешительности. Все атрибуты были соблюдены, поэтому сначала один, а потом и все остальные медленно, склонив головы, поплелись в стороны выхода. Я пристроился в караване к Серому и Л. Она сухо произнесла: «Привет», ее друг же поблагодарил меня за присутствие и посетовал, что не так много людей пришло, как обещало.
– Это все-таки похороны, не каждый сможет вытерпеть эту атмосферу, – попытался я как-то объяснить этот факт.
– Возможно, хотя у него было много друзей. По крайней мере, мне всегда так казалось. Может и правда, на похороны не каждый готов прийти.
– А может, они просто лживые ублюдки? – прыснула Л.
Я удивленно взглянул на нее. Она шла рядом, сгорбившись смотрела под ноги, руки были в карманах. Л. была пьяна.
– Такой вариант тоже можно рассматривать, – добавил я. Серый промолчал, но было заметно, что реплика Л. ему не понравилась. Мы добрели до выхода, пока мы шли, Л. больше не проронила ни слова.
– А что с его родителями? – поинтересовался я.
– Я сообщил им о церемонии. Они, конечно, убиты горем. Но его отец сказал, что они не придут сегодня. Потому что, мягко говоря, не желают нас видеть. Они еще издавна спорили с Красным по поводу его взглядов. Родители постоянно твердили, что тот из-за юбки ввязался в какой-то юношеский идиотизм, и чтобы он наконец взялся за голову. Теперь же, понятное дело, они во все винят, – Серый запнулся, – всех нас.
Выйдя за территорию, Л. отошла на пару шагов от остальной группы и подкурила сигарету. Серый объявил присутствующим, что сегодня у них на квартире пройдет памятный вечер. И было бы здорово, чтобы все там присутствовали. Окружающие одобрительно закивали и стали рассаживаться по своим машинам. Я также подтвердил свое присутствие вечером и попросил уточнить адрес.
После кладбища я вернулся домой, хотя никаких дел у меня не было. Ради пустого любопытства снова заглянул на сайт их сообщества. После сообщений про сбор средств и последующего про непосредственно похороны, самое свежее было как раз про памятный вечер, приглашали всех неравнодушных соратников. Комментариев было куда меньше, чем под предыдущими записями.
Я приехал к условленному часу. Общая комната была прибрана, все коробки перенесли в комнаты. Я уселся на знакомый мне диванчик. В общей сложности пришло человек пятнадцать. В гостиной поставили стол, на нем размещалось несколько бутылок с крепким алкоголем и четыре тарелки с закусками. В основном, вегетарианскими. В середине стола стояла в рамочке фотография погибшего парня, на ней он широко улыбался. Посадочных мест на всех не хватало, поэтому некоторым пришлось разместиться на полу. Большинство присутствующих были в тот день на кладбище ранее, также появилось несколько новых лиц. Все находившиеся знали друг друга, поэтому мне приходилось каждый раз представляться и что-то выдумывать, откуда я знал погибшего. Хорошо, что я немного изучил его деятельность. Все-таки не очень тактично было говорить в этот день, что видел я его всего лишь один раз, когда только половина его тела выглядела по-человечески.
Когда собралось достаточно людей, Серый отошел в комнату и позвал Л. Она вышла со своим уже наполненным бокалом и плюхнулась возле меня, расплескав половину на диван и мне на штаны. Ограничилась фразой: «Упс, сорян». Залпом допила оставшееся, после чего поставила свой бокал на край стола и откинулась на спинку дивана, с нескрываемым пренебрежением рассматривая всех собравшихся.
Серый открыл бутылку коньяка и разлил по кружкам. Он секунду колебался, когда дошла очередь до бокала Л., но наполнил и его. Каждый взял свой. Мне досталась большая кружка с улыбающимся желтым смайликом.
Затем он поднялся и произнес небольшую речь.
«Еще раз большое спасибо всем, кто сегодня пришел. Это очень приятно в такой ужасный час. Синий передавал всем привет, тоже хотел примчаться, но врачи пока не рекомендовали покидать палату. Еще пару дней отдыха и он вернется.
Что хотелось бы сказать. Мы потеряли соратника, надежного товарища и несомненно друга для всех нас. Думаю, каждый сможет вспомнить случай, когда он приходил на помощь. Он пал смертью храбрых, до последнего отстаивая свои цели и убеждения. Он всегда был очень храбрым, я всегда поражался его бесстрашию. Возможно, даже безрассудству. Для меня это всегда было примером для вдохновения, не только его поступки, но и его речи, его идеи они были пропитаны глубокими демократическими ценностями и принципами общечеловеческой морали. Он был олицетворением самого светлого, что может быть в человеке. Доброта, сострадание, смелость. Я не помню ни одного случая, чтобы он хоть раз повел себя малодушно или жестоко со своими товарищами. У него было убеждения, острое чувство неприятия несправедливости и он отстаивал его до конца.
Давайте выпьем в память о нем, надеюсь, он сейчас в лучшем месте».
Все разом подняли бокалы и опрокинули до дна. Л. достала сигарету и попыталась ее поджечь. Зажигалка была испорчена, она безуспешно чиркала раз двадцать. Мне пришлось приподняться и достать из кармана свою, чтобы помочь ей. Одна из девушек за столом закашлялась, так что ее сосед по столу обратился к Л. с предложением выйти на балкон. Та не удостоила его не то что ответом, даже взглядом. Серый переглянулся сначала с ним, потому и с другими гостями, извиняясь и как бы прося понять и войти в положение этой несчастной маленькой девушки в полном беспорядке. Л. заметила этот его взгляд. Сидевший с самого края молодой человек с длинными волосами открыл окно в комнате. Такой компромисс всех устроил.
Стаканы вновь наполнили крепким алкоголем. Теперь слово взял упитанный молодой человек, который сидел рядом с Серым.
– Сегодня крайне печальный день для всех нас. Ушел один из самых ярких наших сподвижников, наших друзей. Это огромная, непоправимая утрата. Он был одновременно и двигателем, и идейным вдохновителем всей нашей миссии. К тому же он был великолепным фотографом. Я всегда с огромным удовольствием рассматривал его работы. У него совершенно особенное видение событий. У него был талант находить великолепные сюжеты в любых ситуациях. Огромная потеря.
Но я стойко верю, что деятельность нашей группы должна жить несмотря на эти трагические события. Я уверен, что это именно то, чего бы он хотел. Чтобы мы продолжали нести свободу в это общество, продолжали бороться за перемены к лучшему…
– Да что ты, блять, несешь? – Л. оторвалась от своей сигареты, чтобы громко перебить говорившего паренька.
– Извини, я понимаю, ты очень расстроена, как и все мы, – паренек спокойным тоном с нотками раздражения обращался непосредственно к Л. – Но это не дает тебе права перебивать меня, следует чтить память. Я продолжу…. Свобода является наивысшей ценностью для каждого из человека и для всего общества в целом.
– Иди ты нахер. Какая, блять, свобода? Кому она здесь вообще к черту нужна?
– Всем нам, этой стране, – он попытался вступить в конструктивный спор, хотя всем было очевидно, что в тот момент это было явно лишнее.
– Этой стране абсолютно на все насрать! Разве это уже не кристально ясно?
– Это неверно! Не надо так говорить, хоть ты и расстроена этой трагедией. Нужно продолжать бороться.
– Еще как верно! Да блять за что бороться то? – Л. не глядя бросила окурок в ближайшую кружку. Это оказалась моя кружка.
– За равноправие, за будущее.
– Будущее… И как же ты собираешься за него бороться?
– Так же как мы делали до этого. Информируя население, собирая единомышленников.
– Я вижу, как охренительно много мы собрали единомышленников сегодня.
– Это – не показатель. Сегодня собрались только самые близкие друзья, – пухлый паренек уже потерял свой поначалу боевой настрой и каждую фразу говорил все тише и неувереннее. Всё это стоило остановить в самом начале, но остальные присутствовавшие даже не помышляли вставать между ними. Л. пошла в наступление.
– Они убили его в самом центре города, и что? Никакой реакции, никакой расплаты. Все остальные спокойно себе живут дальше. Даже если бы всех нас там перебили, вывезли тела на грузовиках и закопали в общей могиле. Всем было абсолютно также насрать. Единственное условие, чтобы только подальше, чтобы вонь мертвечины не примешивалась к их естественной вони. Мы сброд, ущербный слой, который вообразил себе черти что. Вот всю эту хрень, что ты сейчас нам так вдохновенно втирал. Обычным людям не нужна ни свобода, ни какие-то расчудесные идеи. Так что, кому все это надо? Им? Точно нет. Может быть, ему? – она ткнула пальцем в фотографию на столе, – Ему тоже уже глубоко наплевать. А я скажу, кому это надо. Только тебе, всем вам. Только вам. Изображать из себя революционеров, писать какие-то бесполезные статейки, организовывать какие-то тупые группки из таких же никчемных людей, участвовать в этих бесполезных маршах. Ничего не меняется. Только становится хуже. Но и вам насрать, самое главное – тешить свое эго, выступать против большинства. Играть в больших политиков, кричать о праве и прочей херне. Но как только случается что-то серьезное, так сразу прятаться. Где все его друзья? Лживые уроды, сколько у него было так называемых соратников, где они все?
– Постой, – пухлый хотел забрал себе слово, но Л. уже понесло.
– Где ты был три дня назад?
– Там, на улицах…
– Я знаю, что там. Тебя даже не замели, тихонько сделал пару фоточек с краю, и скорее домой писать гневную статейку о том, как все ужасно в этой стране. Ужасно то оно ужасно, но от твоей писанины ни хера лучше не станет. И это тоже кристально ясно.
– Но что же ты тогда предлагаешь делать?
– У тебя два пути: либо – ты становишься как все. Прекращаешь заниматься всей этой херней. Успокаиваешь и оседаешь. Для успокоения совести окрести себя – консерватором. Никаких проблем. А можешь стать на противоположный путь…
Л. замолкла на полуслове и откинулась на спинку дивана. Она внимательно изучала присутствующих, каким-то хищническим взглядом, проверяя какое воздействие воспроизвели ее слова. Никто из присутствующих, не решался уточнить, что именно она имела в виду, потому что, полагаю, все и так догадывались. Несомненно, она была довольна произведенным эффектом. Ее глаза заблестели от азарта, она приоткрыла рот, оголив беленькие клыки и театрально облизнула их.
Драматическую тишину пришлось нарушить мне. Я, извинившись, попросил себе чистый стакан. Л. прыснула смешком, когда заметила последствия своей неосмотрительной экспрессии. Серый услужливо отыскал для меня новую кружку, тоже довольно милую, с нарисованным гусем и со сломанной, но аккуратно приклеенной обратно, ручкой. Гости вновь подали голос, зашелестели приглушенные диалоги. Л. после выплеска накопившегося, стала вести себя на удивление прилично. Она не хамила и не игнорировала окружающих. Наоборот, она теперь внимательно следила за гостями, внимательно слушала их слова, иногда кивая или тихонько улыбаясь историям из прошлого. Даже добродушно могла дополнить чью-то историю. Но от этой перемены ее поведения было как-то не по себе. И не только мне. Гости теперь если и говорили, то с отчетливо заметной опаской, словно находились в одной клетке со спящим тигром. Присутствие Л. и поднятая ею тему их явно тяготила. Пришедшие теперь стали тщательно подбирать слова, чтобы не спровоцировать ее. Вследствие этого траурные речи приобрели несмываемый оттенок банальности, будто их читали с заранее купленных открыток.
Когда очередь произносить добрые слова об ушедшем дошли до нас с Л., мы оба были одинаково лаконичны. Я не мог ничего сказать, сколько бы то личного поскольку видел его лично всего один раз и при не самых удачных обстоятельствах. Поэтому мне пришлось уподобиться остальным в использовании избитых общих фраз.
Л. попыталась было подняться, чтобы сказать что-то. Но уже была не в состоянии и осталась в сидячем положении. Опершись на локоть, она подняла бокал и долго смотрела на фотографию в центре стола. Потом просто тихо произнесла: «Прощай, старый друг. Еще увидимся» и выпила свой коньяк до дна.
