Максим Кутис
9М. (Этюды о любви, страхе и прочем)
V
.
Пустота…
Пустота…
Пу…сто…та…
Можно повторять до бесконечности. Ничего не изменится. Пустота… Пустота… Эха нет. Ничего нет. Ни звука. Абсолютно ничего. Слога появляются и пропадают. Куда? Должны же они где-то в итоге оказываться? Может быть там, внизу есть некий центр притяжения? Там они множатся и скапливаются, нарастая друг на друга как рифы в глубинах океана жизни. Каждое слово, что когда-либо было произнесено, вылетает изо рта, свободно дрейфует, медленно опускается и навсегда приклеивается к остальным; и вместе они неспешно, но неуклонно образуют массив общей бессмысленности. Хотя среди них может быть есть пара-тройка удачных мыслей… но в общей огромной массе, они наверняка бесследно затеряются.
Пустота. Сложно подобрать какое-нибудь прилагательное. Раньше никогда не задумывался, о том какой она может быть, но сейчас самое время подумать, все равно спешить некуда. Раньше она представала в воображении ужасающей, гигантской, монструозной, чернильной, черт знает какой еще… Все это не подходит… На самом деле она просто никакая. Буквально никакая. Так просто? Ладно, может быть, абсолютно никакая… Да нет, просто никакая. Интересно, сколько слов уже налипло у этого у этого центра с момента, как я оказался здесь? Не так чтобы много, если сравнивать, с теми, что были до. А сколько было до? С какого момента надо вести отсчет? Считается ли перворожденный крик? Задумчивое мычание, вздохи экстаза… Я все равно их не слышу. Я не слышу ничего, ни собственного дыхания, ни ударов сердца… Ничего… Да к черту, лучше думать, что все они просто растворяются, не оставляя никаких следов… Но разве может что-то полностью исчезать, не вызывая никаких изменений, не провоцируя никакого ответа? Просто так, бесследно? Вся теория мироздания говорила об обратном. Но, с другой стороны, эта же теория никогда и не могла осознать и принять, что действительно есть пустота, не абстрактная, не теоретическая, не какая-то запредельно далекая, а самая простая, настолько обыденная и близкая, что она не вызывает никаких эмоций? И даже прилагательное к ней не подобрать…
Почему? Почему я тут? Почему я оказался в ней? Или она во мне? Второе, пожалуй, слишком эгоцентрично… Я не помню начала, словно проснулся на середине фильма, который забыли включить. А было ли оно, это начало? Вдруг это бесконечная середина… Вообще, наверное, стоит перестать задавать вопросы, все равно никаких ответов не будет. Только предположения и необоснованное словоблудие… Удивительно сколько слов вытекает из сознания, оставшемся наедине с собой. Но это естественная реакция. Зажмуриться от яркого солнца, облизать пересохшие губы, заполнить пустоту…. Каждый бессознательно стремится к этому, это какой-то первородный рефлекс. Наполнить ее чем-угодно, всем что попадется под руку, предметами, энергией, словами на худой конец… Человеку необходимо подмять ее под себя, заставить хоть как-то видоизмениться, спровоцировать ответную реакцию, упростить, сломать с помощью знакомых закономерностей; и в итоге заставить ее опуститься до своего уровня понимания, и, следовательно, принять ее.
Только со словами это не работает. Об этом можно судить уже предельно ясно. Сколько не говори – ничего не меняется… Сколько времени прошло? Чем его измерить? Ощущениями? Нет, это – явно проигрышный вариант. А есть ли что другое? Нет…. Ничего, абсолютно ничего, вернее просто ничего. Разве что количество слов растет. Но кто их считает? Если была бы возможность увидеть этот чертову словесную массу где-то там внизу у центра… Но это также ни к чему не приведет. Пожалуй, ее вид только лишь ужаснет, это необъятное излишество слов и вместе с ним и действий, эмоций, времени…
Впрочем, с последним дела обстоят лучше. Когда его не считать, то времени становится много. Пожалуй, слишком много. А в пустоте оно к тому же преобразуется в нечто огромное, жирное и всезаполняющее. И вот смотришь на время, на пустоту. Они смотрят на тебя. Довольно неловкая ситуация. Это просто тупое рассредоточенное таращенье. Говорят, Бога постичь невозможно. Но не думаю, что это верно. Если Бог или его аналог хоть на одну йоту отходит от абсолютного хаоса или безмерной пустоты, то даже это ничтожное отличие, его смысл и все последствия становятся предельно ясными. А вот пустоту действительно постичь невозможно, потому что тут нет ничего, за что можно зацепиться, с чего начать. Ноль представляется изящным овалом на бумаге, таким вытянутым и под небольшим уклоном. И он кажется простым и доступным. Маленький кружок, который всего-навсего символизирует ничего. Довольно простой: без углов, чистая спокойная завершенность. Но в какой-то момент он начинает разрастаться, выходит за пределы листа, становится больше тебя, того, что ты видишь, того, что понимаешь, больше самой Вселенной… Он выходит за рамки сущего, покидает границы понимания и измерения. Понять можно только то, что можно измерить. А когда это нечто разрастается и становится неизмеримым – получается то, что получается. Тупое таращенье в никуда…
А если это смерть? Не хотелось бы… Более негуманного конца придумать сложно. Ничего. Просто ничего… Атеисты, надо полагать, очень смелые люди, если могут представлять и соглашаться на все это. Хотя, вряд ли они хоть немного понимают, что это такое на самом деле. Смерть? А если и правда? Забавно. Такая вот… Ничего не чувствую. Если вспоминать классическую систему мироустройства, то все было довольно просто: в аду должны быть страдания, в раю – счастье. Как рай все это явно не выглядит. Похоже ли это на страдание? Да вроде нет. Пока нет. Может дальше будет хуже, когда я начну повторяться, заговариваться и просто замолкну? Всецело уподоблюсь местной сущности и полностью растворюсь в ней, и мы станем одним общим ничем. Я стану ничем, если уже не стал. Может тогда и будет смерть? А что тогда сейчас… Пустота…
Смерть… Смерть – это наверное, самый очевидный вариант. А что если это рождение? Вернее, время до рождения. Когда сформировались первые связи в головном мозге, которые и дают все эти мысли, совершенно уплощенные, но сознательные. И сейчас я нахожусь у утробе какой-нибудь добродетельной женщины и скоро появлюсь на свет? Снова увижу реальность в том виде, в котором я ее смутно помню до сих пор. И тогда я забуду этот ужас, что происходит сейчас, и снова смогу погрузиться в обыденную реальность. Было бы прекрасно. Но почему я тогда ничего не чувствую сейчас? Разве перед мыслями не должны появиться какие-нибудь рефлексы? Хоть что-нибудь, что можно принять и взять как фундамент для дальнейшего развития… Нет, пока ничего, абсолютный ноль… Может стоит подождать? И тогда что-то новое обязательно произойдет?
Я все время упорно называю это нулем. Но может быть это бесконечность? Вместо нуля два нуля, соединенных по касательной вместе и навсегда … Если так, то здесь должно быть за что можно зацепиться. Именно это пересечение по середине. Но я его не вижу, может просто не замечаю. А вдруг это и есть тот центр, где оказываются все мои слова? Вылетают, планируют по окружности и в итоге скапливаются именно там, в центре на пересечении. Допустим, все они там – то где же тогда я? Вне бесконечности или в одном из двух кружков? А если я и есть это пересечение? И все есть вокруг меня? Точка пространства или же нечто абстрактное? Бред. Как вообще можно, используя символьную закорючку, пытаться понять все это метафизическое дерьмо, что она символизирует? Но…
Может предаться воспоминаниям? Пока как-то не выходило… Если бы получалось, я бы и предавался им каждое мгновение… Но опять же ничего. Все выглядит каким-то смазанным, далеким. Отдельные образы все-таки всплывают, но они нечеткие, кажутся чужими и не вызывают никакой реакции… А со мной ли все это было? Честно ли все они принадлежат только мне? Или они всего лишь мусор, скопившийся неизвестно откуда, придуманный непонятно кем и теперь отчаянно выдаваемый мне как последняя связь с прежним и реальным? А нужна ли она мне? Обрывки фраз, какие-то строчки песен, визуальные детали, потускневшие краски… Видимо, все, что было, осталось там, за пределами досягаемости. Остаются только слова, бессмысленные бессчётные слова… И пустота. Теперь кажется, что она всегда была тут…
Пустота…
Пустота…
Пу…сто…та…
…
Всегда было любопытно, как сходят с ума… Именно сам процесс, а не завершающая констатация факта. Неужели именно так? Должна же быть причина, вследствие которой мозг и моделирует ненормальное поведение. Он ведь всегда действует логично и последовательно, в своем собственном представлении, конечно же. Это его обязанность. Он по-другому не умеет. Но тут никакой причины нет, тут нет ничего. Отсутствие причины – это ведь тоже причина, правильно? Должно быть решением. Может я ее просто не помню… Рано или поздно я не справлюсь с ней. Только вот когда? Раз я уже начался задаваться этим вопросом – значит осталось недолго. Хорошо…
Но сколько? Как много мне нужно еще раз повторить слово Пустота, чтобы начать хотя бы галлюцинировать? Чтобы сбежать и навсегда закрыться в собственном сознании… Сотворить нечто уютное самому для себя и остаться там… Или пока я пытаюсь рассуждать, забрасывать ее обрывками мыслей и несвязными умозаключениями, чтобы хоть как-то отгородиться от пустоты, ничего не изменится? Может необходимо перестать рассуждать о ней и тогда она меня примет? Не пытаться отгородиться, не бояться… Говорить так – крайне просто. «Не бойся, ничего страшного тут нет». Возможно, при обычных обстоятельствах такое утешение хоть как-то, но работает. Но сейчас, когда ты один на один с фундаментальным проявлением сущего, верится с трудом. Однако, есть один главный довод, чтобы последовать дальше. В отличие от той неизвестности, когда ты не уверен, что может случиться, в пустоте ты рано или поздно понимаешь одну простую вещь – ничего не произойдет.
Пустота…
Пустота…
Пустота…
Пу…сто…та….
Что делать?
Молчать, молчать, молчать… Затихнуть… Поддаться
Дать ей принять себя…. Не мне решать…
Больше ничего…
Пусть что случится, хоть что-нибудь…если вообще что-то случится…
…
…
…
Миг… краткий, не заметный. Но я различил его.
Стремительно…
Это было на самом деле? Что-то изменилось? Не похоже, все то же, абсолютно то же…
Пустота…
И еще один отчетливей, ближе… Теплое… Настолько близко, что я смог поймать на секунду его… но он тут же вырвался, исчез, ускользнул… Очень жаль… но по крайней мере, он действительно был. Я в этом уверен. Пришло ли оно откуда-то извне или стало плодом моего собственного воображения? Все равно. Самое главное, что нечто отличное от ничего может тут существовать. Даже если это – случайность, нелепый сбой системы… Все равно… Хотя бы что-то…
Да…Да! Я действительно это чувствую… Тепло… Аморфное, слаборазличимое… Но явственное. Оно исходит откуда-то из-за пределов досягаемости, я не могу понять откуда именно. Но оно есть. Может это ад где-то неподалеку, и я медленно, но уверенно опускаюсь непосредственно в самое его пекло? Пусть так. Изголодавшийся по всему, я буду неимоверно счастлив ощутить и огонь, и страдания, и нечеловеческую боль. Хотя нет, именно что человеческую! Да, оно есть, главное, чтобы оно не исчезало. Сейчас оно мерцающее, зыбкое, но все-таки это и есть что-то… Этого так мало, но ведь его более, чем необходимо.
Исчезло… Куда? Но ведь точно было… Даже если оно никогда уже не вернется, уже не страшно – ведь оно было… Не что-то неясное, словно доставленное по ошибке другому адресату, как то, что осталось в моем сознании, а мое, лично мое. Тепло, передаваемое непосредственно для меня, предназначающееся только мне…
Я был уверен, что оно непременно вернется и оно действительно вернулось. Теперь ближе, словно совсем рядом, будто на расстоянии вытянутой руки. Но дотронуться я все равно не могу. Но могу чувствовать, что оно становится все ближе и ближе. С каждым разом. Оно – это все, что есть у меня. И я его не отпущу. Оно теперь запредельно отчетливое, явное. Оно не только подает сигнал, давая понять направление. Оно перестает быть отстраненным символом или предзнаменованием чего-то, а становится именно теплом, в истинном смысле этого слова. Именно таким оно осталось в памяти, на задворках мозга, именно так, как было ранее за пределами состояния. До наступления абсолютной пустоты. Ее поданным я уже не являюсь, хотя и нахожусь на ее территории. Есть нечто иное, нечто близкое, нечто непередаваемо прекрасное.
Теперь все ощущения и чувства разделилась на «До» и «После». А сейчас, "После", уже не важно, сколько времени прошло и когда было самое начало. Один раз возвысившись над пустотой невозможно погрузиться в нее вновь. Словно меня достали из затвердевшего бетона. Можно вернуться в оставленную полость, однако сковывающих сил уже нет. И все существовавшие обстоятельства кажутся надуманными и несущественными, какими бы объективно прочными они не были ранее.
Я начинаю рассуждать как фанатик после божественного провидения. Чистая уверенность в кажущихся высших проявлениях. Но после такого ведь уже совершенно невозможно мыслить как прежде. Лучезарное прикосновение высшего порядка. Все прежнее теперь кажется лишь летаргическим сном, наполненным бессмысленным и аффективным метанием крысы в экспериментальном лабиринте, построенным кем-то в огромной черной лаборатории. Теперь все скрытое предстанет настолько кристально ясным, что не будет ни сомнений, ни страха. Теперь я, ординарная крыса из огромной пустой коробки, принимаю условную ласковую руку в резиновой перчатке и становлюсь избранным. Невиданное доселе, яркое и необъяснимое проявление завораживает и наполняет каждую бренную клеточку благоговейностью и решительностью. Такое состояние невозможно заполучить ничем более.
Катарсис избранности, возвышение над всем сущим, над этой пустотой, теперь представляющейся уже нисколько не абсолютной, бесстрашное смирение перед всем, что может случиться далее, ибо дальнейшее развитие событий полностью в руках непостижимых крошечному, засоренному всякой дрянью разуму сил. Значимость этого проявления становится для меня необъятной и всезаполняющей. Она вытесняет пустоту, заполняя ее самой собой. Не будет ни одного уголка, которого она не сможет достичь и поглотить. И что самое важное – внутри нее нет никакого страха....
Вместе с теплом пришел звук. Я его слышу… Так странно. Но именно в такой последовательности все и происходит. Когда тепло стало уже явственным, присутствующим и четко обосновавшемся, появился звук. Сначала какой-то булькающий, словно доносящийся глубоко под водой, не сколько звук, а сколько энергия, которая, несмотря на расстояния и материю, достигает моей ушей. Я жадно впитываю эти малейшие вибрации, тихие, на грани с инфразвуком. Пусть с усилием, но все-таки различимые. Общая тихая убаюкивающая тональность, она полностью стирает волнение и трепет от вновь появившихся проявлений человеческого, отличимого от равнодушной пустоты. Я замираю, ненадолго перестаю мыслить и метаться в своей клетке в ожидании чего-то, а просто тихо ловлю тишайшие проявления. Эта эфемерная колыбельная, состоящая из нечленораздельных утробных звуков, помогает успокоиться в ожидании изменений. Абсолютно неважно в какую сторону, но самое важное – изменений.
Каждый раз, когда оно возвращается, вокруг остается все меньше и меньше пустоты. Нет, с виду ничего не меняется. Все тот же безмерный мрак. Все то же абсолютное единение со своим собственным сознанием. Однако, эти проявления чего-то настолько пронзительно человеческого словно выводят меня из пустоты. Она становится все меньше и незначительнее, хотя на самом то деле остается неизменной, ничто не может поколебать ее рафинированное величие. Меняется только мое виденье ее. Раньше не было никакой опоры для сравнения. Это как чистый лист бумаги, который кажется непомерно огромным, однако, если поставить на него точку, он никак не изменится физически, но вот виденье его уже изменится бесповоротно.
Аморфное тепло приобретает очертание прикосновения, неясный звук становится тихой колыбельной. Я только сейчас это осознал, хотя метаморфозы уже произошли раньше. Но сам момент превращения я не заметил. Просто умиротворенно и с наслаждением впитывал их, как поймал себя на мысли, что на самом деле, в действительности, если угодно, кто-то нежно касается меня и при этом тихо напевает успокаивающую мелодию, только мотив, без слов. Приятная мелодия. Возможно, я слышал ее где-то раньше. Это открытие почему-то нисколько меня не поразило. Может за все время в темноте я научился какому-то буддийскому смирению, но вряд ли. Скорее это было настолько невероятно, что я просто не могу поверить в действительность происходящего. После черт знает сколького времени в пустоте настолько простые ощущения кажутся какими-то абсурдными.
Но я четко запомнил запах осознания этого момента. Забавно, что визуальные образы могут быть стерты или заменены на подобные, но обонятельные уже никогда не спутать. Каждый новый вгрызается в подкорку и там на всю жизнь. Этот момент был окутан слабым ароматом сирени с навязчивой примесью нашатырного спирта и цитрусовых. Вряд ли я смогу встретить его еще раз где-нибудь.
Я уже некоторое время блуждаю, направляемый тремя своими чувствами восприятия где-то на самой границе. Кажется, чтобы навсегда покинуть эту темноту остается совсем близко, какое-то одно крошечное движение. Только в какую сторону? Они и так приблизили меня насколько это возможно к выходу. Я его чувствую, но никак не могу увидеть. Где-то рядом…
Свет… Свет! Забрезжила точка. Точка света. На фоне всезаполняющей тьмы она кажется ярче самой яркой звезды. Но я не могу двигаться к ней, я лишь завороженно наблюдаю. Она сама приближается ко мне. Сначала медленно, потом все решительнее и решительнее, крохотная точка увеличивается, свет приближается ко мне с устрашающей скоростью, сминая окружающую пустоту как самую никчемную деталь. Он заполонил все. Стал единственно существующей материей. Он стал всем.
…
«М.» на белой ткани, вышитая синими нитками. Это было первое, что я смог увидеть. Глаза мучительно долго приходили в рабочее состояние и старались найти фокус. Все вокруг было залито светом, ярким, чистым, приветливым. Я совершенно отвык он него. Меня стремительно и без предупреждения бросило из одной ипостаси в другую. Словно бесконечное падение с небес было прервано оглушительным ударом о водную гладь и продолжилось уверенным погружением к самым темным глубинам. Хотя в моем случае, все было наоборот.
Она сидела на краю кровати и напевала эту самую мелодию, что я смутно слышал в своем прежнем состоянии. Негромко, словно боясь потревожить меня. Параллельно с этим она проверяла состояние каких-то приборов и делала пометки в тетрадь, которую разместила на своем колене. Я следил за ней глазами. Движения были размеренны, просматривая и записывая показания, она слегка наклоняла голову и морщила лоб. Русые волосы были убраны в аккуратный пучок, нижнюю часть лица скрывала белая медицинская повязка того же тона, что и безупречная униформа. Закончив записывать, она закрыла тетрадь и повернула голову в сторону окна. Из своего положения я не мог увидеть, на что обращен ее взгляд. Мне был доступен лишь кусочек неба, настолько кристально чистый в своем естестве, что глаза заслезились. В задумчивости она положила свою ладонь на мое плечо. В этот момент мне хотелось закричать, ведь именно это и было то самое первое ощущение, что прорезалось сквозь пустоту. Именно то, за что я зацепился и к чему шел навстречу в полной темноте. Я не смог издать ни звука. Я не понимал, как такое возможно, неужели я парализован? С безумным отчаяньем попытался хоть каким-то образом подать знак, что я уже был здесь, рядом с ней. Но у меня не ничего не вышло, мое собственное тело не слушалось. Я пытался снова и снова, но буря, что разрывала мое сознание, никак не могла передаться остальным частям.
Ровно в ту секунду, когда я уже обезумел от своей беспомощности, она повернулась ко мне. Ее нисколько не удивило, что мои глаза были открыты. Наоборот, она словно ожидала увидеть меня в сознании именно в тот момент. Она улыбнулась под своей маской и аккуратно погладила мои волосы. Наклонившись чуть ближе ко мне, она ласково произнесла: «Привет». Мышцы моей правой руки судорожно дернулись, сигнал из мозга смог наконец прорваться. Она положила свою руку поверх моей, прошептала: «Тише-тише. Все хорошо». У нее были большие светло-серые, практически бесцветные глаза, при чем один самую малость уходил в спектр лазури. Эта видимая асимметрия порождала ощущение идеального эстетически выверенного несовершенства, завораживающего своим абсолютным отсутствием. Глаза обрамляли густые, унифицировано накрашенные ресницы.
Я с глубоким удовлетворением почувствовал, что обладаю пусть и частичным, но все-таки контролем над своей правой рукой. Чуть приподняв свою кисть, мне удалось дотронуться до ее запястья. Это вызвало удовлетворенную улыбку на ее лице. Под маской я не мог ее увидеть, мне лишь оставалось догадываться по маленьким мимическим морщинкам и прищуру ее бесцветных глаз.
Девушка с «М.» на груди встала с кровати. Оправила от складок свою униформу и вышла из палаты. На какое-то время я остался один, во всяком случае в поле зрения, на которое я мог рассчитывать из-за своей неподвижной головы. Было неуютно тихо, мне пришлось поскрести пальцами по простыне, чтобы убедиться, что со слухом у меня все в порядке. Из окружения лучше всего мне был виден белый подвесной потолок со встроенными светильниками. То было мое первое знакомство с ним, но в ближайшее время он станет известен мне до боли знаком во всех своих подробностях. Я сосчитал количество лампочек: ровно шестнадцать. Стены были окрашены в приятный светло-бирюзовый тон. Из окна был виден все тот же кусочек пронзительно голубого неба. Особенно рассматривать было нечего, разве что проводки, отходившие от датчиков, расположенных на моем теле. Но они уходили за пределы моего зрения. В тот момент, когда я во второй раз начал пересчитать светильники на потолке, дверь открылась.
Вместе с М. вошел мужчина средних лет в белом халате. Они были одного роста, но в этом была больше заслуга девушки, нежели недостаток врача. Он подошел ко мне поближе, посмотрел на приборы за мной, проверил показания, что она записывала в тетрадку, затем посветил мне в глаза фонариком. Я не обращал на него особого внимания. Все мое внимание было приковано к М. Она была немногим выше среднего роста, ее больничная униформа, больше на размер, чтобы избавить окружающих мужчин от классических сексуальных фантазий, все равно не могла в полной мере скрыть изгибов ее фигуры. Врач повернулся к ней и обменялся парой фраз. Говорили они тихо, так что я не мог разобрать. Я почувствовал себя маленьким ребенком, в присутствии которого родители начинают говорить тише или использовать специальные слова, чтобы тот, не мог понять, что его ожидает.
Врач достал шприц и ввел его содержимое в проводок. Практически сразу я начал чувствовать, как мои глаза начинают смыкаться. Это вызвало панику. Я только увидел дневной свет, которого так долго был лишен, снова мог лицезреть знакомые, но в такой ситуации удивительно прекрасные вещи и очертания, как надо было уходить. Я не хотел обратно в безвременье и темноту. Я начал бороться, моя ладонь сложилась в подобие кулака. Врач перед уходом бросил мне, что все будет хорошо, но я его не слышал. В голове звенело от несправедливости и страха. Меня уносило все дальше и дальше, я цеплялся за сознание. Врач вышел, но М. задержалась около меня. Она подошла ближе и положила свою ладонь мне на грудь. Не знаю почему, но, когда она это сделала, я отказался от борьбы и был готов абсолютно ко всему, что может случится дальше. Глаза закрылись, и я вновь уверенно начал погружение к самым темным глубинам.
В тот раз временное пребывание в пустоте чувствовалось как нечто совершенно неуместное. Казалось бы, возвращаешься к тому же самому, предельно знакомому, неизменному в своей сущности, но сам уже находишься в совершенно другом состоянии, с твердой уверенностью, что не задержишься надолго. И вроде все на своих местах в том же месте, и все представляет собой то же самое, и вы находитесь также рядом, как и до этого, но все это воспринимается совсем по-другому. И ты сам себя чувствуешь иначе. И сознание, ранее отчаянно цеплявшиеся за обрывки слов и натужные панические умозаключения, теперь же наполнено миллионом мыслей одновременно. Так что безмерное пустое пространство не может сколько бы то ни было более устрашить – просто становится не до него, единственное желание, которое бесцеремонно занимает весь твой разум – это снова вернуться обратно, чтобы увидеть солнечные блики на бесцветном потолке, чтобы прочувствовать тепло солнечных лучей на своем лице …. Нет, на это все абсолютно было наплевать. Вернуться только для того, чтобы увидеть М., услышать М., дотронуться до М.
Удивительно, что все мои мысли были заполнены ее образом. Она всего лишь медицинский работник, по служебной обязанности присматривавший за мной и волею судьбы оказавшийся рядом, когда я пришел в сознание. Другие вещи должны были быть куда важнее для меня в ту минуту. Я даже на мог с полной уверенностью сказать, что я был в порядке, что я смогу нормально передвигаться, да я даже не мог знать, покину ли я когда-либо ту больничную койку. Конечно, эти мысли беспокойными вспышками мелькали в голове, омрачая мое временное пребывание в бессознательном состоянии, но они при всей своей неоспоримой трагичности казались совершенно незначительными и второстепенными.
Не знаю, сколько времени прошло перед тем, как я вновь открыл глаза. Может несколько часов, может несколько суток. Я очнулся ночью. Рядом никого не было. Темноту, воцарившуюся в палате, разбавлял неоновый свет от множества электронных медицинских приборов, придавая ей несколько гламурно-танцевальный оттенок. Окно было приоткрыто. Запах летней ночи проникал внутрь, заставляя потесниться застоялый воздух больничных покоев. Он окончательно стер остатки снотворного. Какое-то время я лежал, не шевелясь. Прислушивался к тишайшему попискиванию приборов, приглушенному шороху из коридора, потрескиванию деревьев снаружи. Все было тактично тихо. Словно все вокруг понимало, что рядом находятся люди, которых нельзя беспокоить, и это все всячески старалось не переходить за порог в пару децибел.
Я попробовал пошевелить рукой. На этот раз у меня это получилось без каких-либо затруднений. Я методично коснулся своим большим пальцем четырех остальных. Даже получилось ненадолго приподнять запястье и подержать его навесу. Со второй было не все так радостно, она не слушалась, но я ее чувствовал, что сигналы проходят, ощущал ее легкие подергивания в ответ, со временем контроль над ней также должен восстановиться. Шея мучительно затекла, с тупой ноющей болью я попробовал повернуть голову.
На шее была фиксирующий бондаж. И хотя он стеснял движения, приложив некоторые усилия можно получить немного свободы. Моя правая нога была запечатана в гипс. Она была немного приподнята с помощью подвесов. Левая рука была плотно зафиксирована к туловищу. На руке, что оставалась свободной были заметны подживающие ссадины. Интересно, что из себя представляло мое лицо? По крайней мере я смотрел двумя глазами, так что ничего непоправимого не случилось. Я постарался насколько возможно посмотреть по сторонам. Слева находилась еще одна постель, аналогичная моей. На ней лежал мужчина в возрасте, с седыми волосами и бородой. Возле него стояла тумбочка, на которой в маленькой вазочке были несколько веточек сирени. Лично я ее никогда особенно не любил, но вряд ли, это было указано в моей медицинской карте. Впрочем, выглядело довольно мило.
Так я пролежал несколько часов, попеременно посылая сигналы разным частям своего тела и анализируя реакцию. Особенных поводов для радости не было, однако, я все равно был наполнен оптимизмом. Сам факт пробуждения был уже огромным достижением. Ночную тьму изредка разрезал электрический свет фар приезжавших автомобилей. На улице была слышны звуки суеты экстренной медицинской службы, которые, впрочем, довольно быстро прекращались. В коридоре было по-прежнему тихо. Я снова был предоставлен сам себе в полной пустоте, только теперь она была представлена не своей всемогущей метафизической ипостасью, а вполне мирскими отсутствием света и значимых событий. Видимо, так просто от нее не отделаться. Можно было по новой начать задавать себе все те же вопросы, прокручивать уже озвученные мысли, повторять слово «Пустота» до бесконечности. Но я просто лежал и вздыхал приятный ночной воздух. Этого казалось вполне достаточно. Когда первые лучи рассвета стали робко заползать на белоснежный потолок, я смог заснуть, уже сам.
То было уже не ужасающее падение к отсутствующему метафизическому состоянию всего сущего, а именно сон, обычный спокойный сон, обусловленный банальной циклической сменой состояния человеческого организма. Вроде бы мне даже что-то снилось.
Проснулся я от прикосновения. Привыкнув к дневному свету, я увидев, что М. снова была рядом. Моя простыня была убрана, и увлажненной губкой она протирала мое тело. Я почувствовал себя крайне неловко. Разумеется, то было обычная медицинская процедура для лежачих пациентов, и она столько раз проделывала ее пока я был там. Но сейчас то я был тут, пусть даже и не до конца. Заметив, что я очнулся, она произнесла своим тихим успокаивающим голосом: «Привет. Все хорошо, не переживай, я почти закончила». Я переживал, однако, ничего поделать с этим не мог. Она поочередно поднимала мои руки, ноги, затем перевернула меня на бок и мягко прошлась по спине. Не самое приятное чувство в моральном аспекте, но с точки чувственного восприятия – было прекрасно. В завершении она вернула меня на спину и вернула простыню на место: «Ну вот и все». Я с чувством предельного смущения смотрел в ее бесцветные глаза над маской, они же все также выражали чувство безмерной доброты. «Как ты себя сегодня чувствуешь? Надеюсь, все хорошо?». Я издал хриплый скомканный звук в ответ. Брови ее изумленно приподнялись, этого она не ожидала. «Может воды?». Я кивнул. Она вышла из палаты и очень быстро вернулась со стаканом воды и трубочкой. Поднесла его к моему рту. Никогда еще вода не казалась мне такой вкусной. Я выпил весь стакан и смог произнести тишайшее «Спасибо». Ее глаза заискрились, и она положила руку мне на плечо. «А ты быстро восстанавливаешься, прекрасно, может что-то беспокоит?». Конечно, меня очень много что беспокоило: и моя частичная парализованность, и неопределенность дальнейших перспектив, и эти безрадостные больничные стены. Но я лишь смог выдавить «Все хорошо». Все повторяли эти два слова столько раз, они были негласной и единственной мантрой в этом здании. Она легонько похлопала меня в знак приободрения. «Ты проголодался?». Я кивнул. Она взяла миску со столика рядом, зачерпнула ложку и поднесла к моим губам. Я проглотил. В отличие от четырех остальных чувств, вкус ко мне еще не вернулся не в полной мере. Нечто, по консистенции похожее на крем-суп, показался мне абсолютно пресным. Она несколько раз подносила мне наполненную ложку, пока я жестом не показал, что хочу попробовать сам. Я коряво сжал ложку трясущейся рукой, зачерпнул из миски и поднес ко рту. Половина разлилась по моему лицу, она хихикнула и вытерла салфеткой. Я повторил несколько раз, с каждой попыткой выходило все лучше. Я покончил с этой безвкусной субстанцией, результатами обеда были довольны все. М. поставила миску на поднос. «Отдыхай, я еще зайду попозже». Мне безумно не хотелось, чтобы она уходила. Ее присутствие было единственным, что отгоняла тревожные мысли. Мы обменялись улыбками, и она вышла из палаты.
