– Помнишь, ты по телефону говорила о романе? Я не могу не спросить о…
Лена тяжело прикрыла глаза. Инна забеспокоилась: вопрос не к месту?
После некоторого молчания Лена заговорила раздумчиво, но совсем не о том, что интересовало подругу:
– Когда я опять начала писать, то будто возродилась, помолодела. Моему сознанию открылось очень многое. Я как в детстве вновь остро почувствовала красоту природы, радость жизни. Я слышала песни ветра, ощущала аромат цветов, восхищалась чистотой и праздничной голубизной неба. Я стала ярче воспринимать любые проявления жизни. Земные картины внезапно наполнились мощным содержанием, после болезни ускользавшим от моего измученного суетливого разума. Я почувствовала невесомость! Я летала, попав в мощный поток положительных энергий!
Я будто заново обрела тонкое владение поэтической образностью: находила прекрасные слова и фразы. Меня охватывали необъяснимые насыщенные и глубокие чувства. Я упивалась ими. Меня распирало от радости, возбуждения и восторга. Писательство доставляло огромное, ни с чем несравнимое удовольствие. В такие моменты я забывала о семье и работе. Иногда у меня бесконтрольно «срывало крышу» и я не могла остановиться: всё писала и писала. Я то закапывалась в рассуждениях и уходила в бесконечную глубину, то растекалась вариантами. Я купалась в эмоциях, чувствовала себя взмывающей птицей! Жаль, что редко позволяла себе так расслабляться. Работа отнимала много сил. Писала от случая к случаю. Не думала, что это временный подъем, а то бы все силы бросила на творчество.
– Сейчас в нашей жизни не так уж много событий, от которых мы получаем положительные эмоции, за которые можно было бы ухватиться и крепко держаться. Тебе надо было срочно бросать работу и посвятить себя писательству.
– Знать бы… Писала и Хемингуэя вспоминала.
– Он говорил, что искусство помогает человеку разобраться в глобальных коллизиях жизни и в вечных бытовых проблемах.
– Нет, другие его слова. О том, что искусство должно помочь человеку понять радость жизни. Писала и роняла счастливые бескорыстные слезы. А потом я снова попала в больницу, туда, где соприкасаются начало и конец, жизнь и смерть… И теперь такие моменты возникают не часто. Жизнь дается один раз, а удается еще реже… Духовная жизнь – главная радость и счастье человека. Эйнштейн говорил, что «радость видеть и понимать – самый прекрасный дар природы». Я бы добавила: и уметь доносить и дарить эту радость другим. А мы размениваемся на быт, на всякие мелочи. Не бережем драгоценное время, отпущенное нам для реализации вдохновения и развития таланта. Понимание этого приходит слишком поздно. Мало я осчастливливала читателей фейерверками радости. Упустила время, не наверстать. Но претензий никому, кроме себя не предъявляю.
– Духовную пищу не всякий желудок переваривает. На этот счет существуют другие мнения? Я открыта к общению, – заметила Инна. – Когда есть много о чем жалеть, больше ценишь то, что удалось. Ты же, наверное, считаешь, что после прочтения твоих грустных книг современные дети и взрослые начинают понимать, что они счастливые? И даже отверженные – детдомовские – не чувствуют себя одинокими.
– Да, я так думаю. И это только один из положительных аспектов общего результата влияния моих книг, – подтвердила Лена.
– Не слишком ли у тебя простой сюжету в прошлогодней «взрослой» книге: одна основная сюжетообразующая линия, одна главная мысль.
– Зато какая! – улыбнулась Лена. – Я не распылялась. Слишком важная тема.
– Одномерность – не путь гения. Он должен выявлять крупные «структуры», преподносить великие идеи. К чему это я говорю? Хочу понять тебя. Ведь писателю важно многопланово раскрыть главного героя. А в чем суть идейной установки той книги?
– Я не образы раскрывала, а проблему посредством образов. Это я ставила во главу угла. Этим книга интересна.
– Образы и ситуации у тебя схвачены и сфокусированы прекрасно. Я в этой книге для себя и внучатых племянниц много чего полезного накопала.
– Спасибо. Обсудим позже, на днях?
– Без вопросов. Вот нанесу последние штрихи на свои мысли – и в бой. – Инна не могла обойтись без шутки даже в таком серьезном для Лены деле.
– Недавно в центральной библиотеке города состоялась презентация моей очередной книги. Прошла блестяще. Я редко когда всем бываю довольна на таких встречах, тем более со взрослой читательской аудиторией. Но у меня было удивительное состояние подъема. Шутки из меня вылетали не по заказу. Публика их воспринимала великолепно. Была теплая, благожелательная и какая-то камерная обстановка единения и понимания. Мне задавали много вопросов. Люди, уходя, благодарили за заряд положительных эмоций, говорили, что, несмотря на сложность затронутых пробоем, прекрасно отдохнули. Домой я приехала легкая вдохновленная счастливая. Обмен мыслями и энергиями состоялся!
– Все твои книги – и детские, и взрослые – прозвучали полновесно и масштабно. Их надо переиздавать и распространять. Я до сих пор почти наизусть помню свое первое мощное приобщение к твоей литературе. В моем понимании ты – писатель первого ряда, а эти книги – твоя писательская корона, твой пьедестал. Я исхожу не только из личных ощущений.
Лена понимала, что Инна не стала бы хвалить ее в угоду их дружбе или лицемерной учтивости. Она хорошо помнила категоричные разносы подруги хоздоговорных отчетов и их долгие споры по каждой конкретной, не устраивавшей ее фразе.
– Не переоценивай мои заслуги. Я не люблю, когда хвалят, теряюсь, чувствую себя неловко.
– Но когда это справедливо…
– Справедливость… Говорят, справедливости нет, есть равновесие. – Лена усмехнулась – Никто не жалуется на отсутствие или недостаток ума, но это вовсе не означает, что ум между людьми распределен по справедливости. Вот так и во всём…
«Над собой Ленка иронизирует. Не может она на кого-то намекать. Она для этого слишком добра. Для нее интеллигентность – это не сумма знаний, а доброжелательность, желание понять и принять другого, доказать себе, что этот другой имеет право быть не таким, как она. Это – и не сказать ничего лишнего, что могло бы кому-то навредить, кого-то обидеть, и стремление не засорять чужие мозги своими проблемами. Это мое хобби из всего извлекать иронию и насмешку», – сделала вывод из сказанного подругой Инна.
– Мужчинам бы ознакомиться с твоими книгами, чтобы прочувствовали мощное наполнение души этими будто бы простыми строчками. Для общего развития. Жаль, что у нас читатели с устойчивым и настойчивым интересом к художественной литературе – в основном женщины.
– У нас, в основном, что касается культуры… и не только… везде женщины. И в обозримом будущем не предполагается изменение ситуации.
– Снизошло свыше? Ой, таю от умиления. Боюсь, благодушие нападет, – с развязной шутливостью воскликнула Инна.
Подруги тихо, но дружно рассмеялись.
– Почему ты пишешь? В книгах то, чего не осмеливаешься сделать или сказать в жизни? Чтобы освободиться от пережитого самой, что мучает и саднит? Хочешь снять болезненные вопросы с души, раздираемой противоречиями?
– Есть потребность исповедоваться, есть что сказать людям. Хочу делиться приобретенными знаниями. Знаю, не все их воспримут, но кто впитает, передаст их дальше, следующему поколению. Я не зарабатываю писательством, я этим живу. Без моих книг я бы не выдержала давления последних лет жизни. Теперь это еще и мое обезболивающее.
– Что трогает, о том и пишешь? Ты как камертон. А закончив очередную книгу, наверное, восклицаешь: «Свершилось!» И тут же берешься за следующую?
– Завершенная тема уже не трогает. Я выхолощена. Но мне нужно немного отдохнуть, отойти от нее, иначе не произойдет перезагрузки. И я молю Всевышнего дать мне сил для дальнейшей работы. Я никогда не прошу богатства, только здоровья и возможности делать что-то важное и полезное. Писательство заставляет меня ежедневно пересиливать слабость, нездоровье, вставать и идти к компьютеру. Я цепляюсь за каждый свободный час более-менее нормального самочувствия.
– Иногда я чувствую в твоей прозе присутствие метафизического, но не мистического начала.
– Мистика у Жанны. Знаю о ее тайном увлечении.
– Причуда вздорной барыньки.
– Осмеяла? Зачем?
– Стыдно признаться…
В книгах ты выступаешь от имени своего опыта?
– Только отчасти. Любой автор должен уметь влезать в шкуру, в душу своего героя. Толстой об этом поэтично сказал, но я только суть его слов помню. «Уметь взвесить душу героя на своих внутренних весах». То есть с собой сравнить.
– Чужая кожа прирастает к тебе, и ты мыслишь как твои герои? И от имени всего поколения говоришь? Приписываешь свои неврозы эпохе? – проехалась по подруге Инна. – Есть книги о детях и для детей. Какие тебе проще писать?
– Взрослым о детях.
– Мне кажется в твоих книгах для детей каждое слово на вес золота.
– Ты о краткости или… Мне они несравненно дороже тех, что написаны о взрослых. Жаль, что в издательстве меня обманули. Ни корректор, ни редактор не поработали на совесть. Столько огрехов пропустили! Я писала две последние детские книги, будучи, по сути дела, больной и не всегда чувствовала текст. Я не знала, но уже догадывалась о своей тяжелой болезни, а врачи считали мои ощущения мнительностью. А в издательство я приехала, еще не оправившись от химий, вот они и воспользовались тем, что я не могла их проконтролировать. Грустно, конечно, потому что невозможно исправить ситуацию.
– Те люди берегли себя. Из-за наличия совести у хороших людей, кроме душевных язв в организме возникает куча телесных болячек. Мой жизненный опыт говорит о том, что такое «воздаяние», к сожалению, настигает только добрых и честных. Бессовестным людям всё нипочем, – печально усмехнулась Инна.
– Лен, помнишь, как затаив дыхание вместе читали «Тома Сойера»? Упоительное занятие! Детям требуется живое голое переживание – источник радости, восхищения и сладкого ужаса. Им нужны шедевры бесхитростной силы, где перемешано смешное и страшное, радостное и грустное.
– Я в раннем детстве слишком часто и в больших дозах испытывала реальный страх и ужас. Мне их сверх головы надолго хватило, поэтому больше хотела читать о добром и красивом. Виталия Бианки любила. В его простых историях я видела отражение другого, прекрасного, но тоже грустного и очень близкого мне мира. Я сама была мышонком по имени Пик.
– Но ты и русскую народную песню «Бродяга» любила за ее сокрушающую энергию. «Бродяга на берег выходит…»
– Так ведь грустная. Одна я могла и поплакать с ней и над ней, и по струнам самодельного музыкального инструмента ударить, совершенно не умея играть… чтобы детское горе излить и душевно восстановиться. А Экзюпери, автора «Маленького принца», я полюбила за то, что он смотрел на Землю и на людей глазами поэта. Он считывал мою душу, мои мечты о счастье, в которое хотелось верить, но не верилось.
– А мне больше нравилось веревки на качелях закрутить, а потом вращаться, вращаться… как в космосе… И мечтать, мечтать…
– Разве ты «неустаревающего в столетиях» «Тома Сойера» не перечитывала спустя лет этак тридцать? Сознавайся.
– Перед алтарем и на коленях? – отшутилась Инна. – Я с племянниками, а потом и с их детьми, заново для себя открывала старых детских писателей. И новых тоже. Тебя и Риту. Ты – явление, уникальная неповторимость. Вслух тебя любила им читать. Ритм, движение фраз завораживало. Кто-то о твоих книгах сказал: «Мощная художественная сила… Глубинная линия гуманизма».
– Не преувеличивай. Просто мои книги эмоциональные. Но эмоциональность особая, внутренняя… стиснутая болью. Я некоторое время в детстве книгу «Дети капитана Гранта» любила. Но мне мешало читать ощущение, что эти путешественники – завоеватели, колонизаторы, что за высокими словами у них прячется стремление закабалить другие народы, загнать их под власть Англии. В этих людях иногда проявлялась чужая, не наша доброта. Автор будто заранее стремился расположить читателей в пользу своих героев.
– Ты об этом мне раньше не говорила.
– Сомневалась в себе. Приписывала мнительности. Некоторые книги в юности нас сильно задевали, а современных детей они не трогают. Теперь им требуются произведения вызывающие более сильные ощущения. Жизнь иногда видоизменяет и даже переворачивает, казалось бы, устоявшиеся базовые представления. Знать бы, как нашим внукам надо будет жить, к чему стремиться в этом запутанном многоголосье… Разберемся.
Лена задумалась, вспоминая и размышляя.
Инна поделилась:
– А я еще в юности обратила внимания на то, что в фильмах часто погибали женщины, а главные герои – нет. И я спрашивала себя: ради чего и кого эти мужчины совершают подвиги и жертвуют своими любимыми? Ради родины? Тогда почему свои жизни за нее не отдают, а только красуются? Значит, они не ценят своих любимых и легко находят им замену, – делала я вывод и злилась. Эта мысль часто затушевывала в моем сознании многие прекрасные качества главных героев. И я, как маньяк, отслеживала в каждом фильме: уничтожит или оставит в живых режиссер свою очередную жертву – юную красивую девушку, любящую главного героя.
– Как я тебя понимаю! – сказала Лена.
– А мне теперь важны промежуточные состояния природы и человека, допустим между ночью и днем, между горем и радостью. Люблю редкие моменты, когда небо и в жизни, и на экране темнее земли, или вообще необыкновенного, редкого цвета. Лена, ты видела когда-либо зеленое небо? Я – дважды. Еще обожаю, когда Бог или режиссер будто играют ситуациями и контекстами, а сами только смутной тенью проходят среди людей, – сказала Жанна с какой-то странной, непривычной для подруг легкой ноткой встревоженности в голосе. – Это озадачивает и смущает. В недрах этого есть какая-то не успокоенность. И тогда хочется опереться на чужое мнение, узнать на этот счет ремарки самого автора. (Она не спала?)
И Аня неожиданно «возникла» и «рассекретилась»:
– Вот все Чарли Чаплина восхваляют, а я его всегда тайно недолюбливала, но не сознавалась. По мне так его герои ужасны. Как я ни приглядывалась к ним… Негоже критиковать великих, но ничего с собой не могу поделать, и бесполезно сокрушаться… Не нашей они крови: грубые, жестокие, наглые. Обманывают, используют втемную, воруют, обижают хороших людей, подличают, бьют первыми, когда сами виноваты. И все это как бы походя, с «юмором». Нет, я понимаю, что обязательным элементом комедии является условность и она бывает всякая, разная… За смешным у нас тоже всегда есть второй грустно-лирический план, трогательно-грустный или трагический. Через гротеск и клоунаду людям приходят философские мысли о человеке и его бытии… Но по-моему, у них даже этот маленький… злыдень под маской несчастного, бывает агрессивен, свиреп и немотивированно жесток… только ради самоутверждения. Он переворачивает все мои представления «о милости к падшим». Ни намека на жалость к обездоленным, хотя сам бедный!
Какие-то дикие эгоистичные штампы «жизнерадостности и жизнеспособности». Такое впечатление, что автор этих фильмов из богатых и рассматривал жизнь бедняков, через призму своих заплывших жиром мозгов. Сердце человека черствеет как хлеб, если он в избытке… если оно не сдобрено человеческими чувствами. Вот отвела бы его героев подальше в сторонку и такую взбучку задала! Отдубасила бы как в детстве и сказала: «Проваливайте из моей жизни!» (Ну и ну!)
Помню, как я маленькой первый раз смотрела фильм с Чаплиным в заводском кинотеатре. В зале стоял невероятный мужской гогот. Зрители в буквальном смысле сползали со стульев на пол, а я не знала, почему все они смеются. Мне было жутко жалкого этого бедного, маленького человечка. Я плакала и пыталась понять, почему лью слезы. Фильм тому был виной в большей степени или странно веселящаяся публика? Может, я какая-то не такая?.. А потом и главный герой меня стал раздражать.
А теперь я эту же черствость часто чувствую и в некоторых современных закордонных мультиках. В них маленькие герои воюют, дерутся, не сочувствуя друг другу, обманывают, предают и считают это нормальным способом общения. Наверное, это дело вкуса… Детей надо готовить к реальной жизни, но не с дошкольного возраста. Сначала им про доброту кое-что стоит понять. Я знаю, Чаплин критикует пороки капитализма. Но все равно не симпатичен мне его персонаж. Нет в нем даже проблесков нашей доброты и сердечности. Если только к себе. И нежности ему не хватает. Конечно, у них там другой менталитет, другой мир…
– И мы к нему идем семимильными шагами, – хмыкнула Инна. – У нас тоже сейчас в моде ирония во взаимоотношениях между людьми. И если человек вдруг скажет нежные слова, то на него посмотрят как на чокнутого. А в тебе, Анюта, наше советское, коммунистическое крепко засело.
– Главное, чтобы эта ирония не переросла в цинизм, – сказала Жанна.
– Помню, я смотрела фильм «Неуловимые мстители» с двойственным чувством. Я думала: «Надо уничтожать врагов! Но нельзя губить людей с этакой лихостью и восторгом. Нельзя восхищаться убийством. Это нехорошо. Оно может привести к неправильному пониманию героизма и всяческим отклонениям в поведении некоторых не слишком умных представителей молодого поколения», – сказала Аня.
«Надо же с какой стороны подошла, как интересно повернула! Вот что значит вдумчивый педагог!» – удивилась Лена.
– Дисней выкупил права на наши мультфильмы, чтобы они не распространяли доброту по миру или он боялся конкуренции? – вклинила свой вопрос в Анины рассуждения Жанна. – Сколько прекрасных фильмов и удивительно мелодичных песен было создано нашими талантливыми людьми в советское время! Их слушаешь, и душа радуется. Я хочу, чтобы мои внуки смотрели наши фильмы, пели наши, российские песни, потому что в них есть душа, есть любовь!
– Кто-то с радостью стряхнул с себя все социалистическое, кто-то до сих пор за него держится, – хмыкнула Инна. – А компьютеры тебя не пугают? «Америку» можно открыть, но закрыть уже не получится.
– Но их наполнение для детей нужно контролировать, – возразила Жанна.
Аня продолжила рассказывать о своих сомнениях и переживаниях.
– Много позже я где-то вычитала слова Чаплина, в которых он, будто оправдывался: «Жестокость – неотъемлемая часть комедии». И укрепилась в своем мнении. По нему получается, что не тонкие психологизмы и сентиментальность оттеняют смех и делают его более искренним, а жестокость? Она у него вместо жалости и сочувствия, потому что это их закон жизни? Для меня, чтобы я смеялась, смешное должно слегка сочетаться с грустным, трагическим или печальным, но не с жестоким и грубым.
А как же Христос-искупитель, расплачивавшийся за наши общие грехи своими страданиями у всех на виду? Может, его тоже… осмеять? Осуществляется «траверсия величия» зла? (раскачка) В их христианской религии… явная дивергенция (расхождение) с нашей. Понимаю, у них примат силы, наглости и лжи. И они как бы рефреном идут через всё творчество Чаплина. А вот эпизод со слепой девушкой у него почти по-нашему вышел. И все-таки его герой больше играет доброго человека, чем им является.
По Чаплину получается, что герой – это не обязательно первооткрыватель чего-то хорошего, защитник, спаситель. Он тот, кто что-то делает лучше всех, лучше других. Гитлер или просто злой начальник… тоже ведь в чем-то, где-то… И невозможно купировать. Это и отвращает, – неуверенно, но совсем без смущения сказала Аня, непосредственно обращаясь к Лене. (Перед ней она не стесняется быть в чем-то несведущей?) – Герой Чаплина такой щуплый, субтильный… но не такой уж и жалкий. Может, он своей игрой именно этого и добивался? Справедливости ради я должна признать, что проделывает он свои трюки гениально! И все же для меня комик – это смесь юмора и еще чего-то… трогающего душу. Он обязан вызывать любовь и сочувствие. Смех должен быть грустно-радостным, но не злым и жестоким… Иначе он мне душу надрывает. Может, для понимания каких-то тонкостей мне не хватает мудрости?
– Анька, да у тебя, похоже, на всё особый взгляд! Молодец, – одобрила скромницу Инна.
– Я расту в своих глазах.
– А я-то думала, что нас с тобою роднит? – рассмеялась Инна.
– С каждой твоей похвалой мой нос задирается все выше и выше, – усмехнулась Аня.
– По мне так Чаплин чистый, светлый. В защиту великого артиста напомню тебе мою любимую фразу Чаплина: «Жизнь – это трагедия, когда видишь ее крупным планом, и комедия, если видишь ее издали». А твой феномен я объясняю просто: ты чужие беды воспринимаешь, как свои, близкие. Учись удалять их от себя, – посоветовала Жанна.
– Не получится. Такова моя натура.
– Я тебя насчет Чаплина не одобряю, но понимаю. Причина этой нелюбви кроется в основном том, что патологическая жалость к его герою в тебе побеждает восхищение артистом, и ты не можешь полюбить его легко и радостно, – объяснила Жанна. – Смещай акценты в сторону главного.
– Наверное, поэтому я и цирк не люблю?
– Конечно. Я сама, когда смотрю с внуками на воздушных гимнастов, то чуть не плачу от страха. Бедные, но такие мужественные! Какая у них поразительная сила воли! В детстве я была бесстрашная, но родив, не могла подойти с сыночком на руках даже к краю балкона. Страх сковывал тело, руки и ноги становились ватными. Материнский инстинкт сохранения оберегал меня от малейшей опасности. Не знаю про мужчин, но женщинам-гимнасткам, я думаю, всю жизнь приходится себя преодолевать. Я не могу себя представить на их месте. Это же ежедневный подвиг!
– А еще меня в детстве раздражало, когда в американских фильмах артисты бросались тортами, потому что скудная жизнь приучила меня к бережному отношению к хлебу, – сказала Аня.
Инна задумчиво произнесла:
– И у меня в груди ныть начинало. Мне вспоминался глиняный пол в нашей хате, на завтрак кружка парного молока и кусок теплого ржаного хлеба бабушкиной домашней выпечки. Обязательно краешек от ковриги, чтобы с корочкой. И вечерний самовар, растопляемый во дворе… Бедное, но все такое родное…
– И уют бабушкиных, распростертых над тобой надежных крыл… – вздохнула Жанна.
– Мы знали, что такое голод даже в шестидесятые, в студенческие годы. Особенно памятна мне весна шестьдесят четвертого. С каким жадным вожделением я смотрела на пирожок из белой муки, но купить себе так и не позволила. Кукурузным хлебом обошлась и пшенкой по карточкам. И в начале перестройки мы не жировали. От голода не кричат, не вопят… если только от душевного, – тихо сказала Лена.
Инна напомнила:
– У наших стариков были жесткие табу: не предать, ни при каких обстоятельствах не обидеть женщину, двоим на одного не нападать. И доверие было безусловное. А теперь гуртом бьют. Нахватались западного…
– Заладили одно и то же: плохо, трудно… – недовольно забурчала Жанна.
– Это минутное… – успокоила ее Лена.
Накал разговора то усиливался, то ослабевал. Его плавное волнообразное движение иногда прерывалось рывками недовольства или тихими, но бурными взрывами поддержки «оратору».
– А теперь мы постарели, стали стесняться, даже стыдиться своей искренности, – с улыбкой заметила Лена и глубоко задумалась над рассуждениями подруг.
– …Очень важно вовремя дать ребенку хорошую детскую книжку, потому что прочитанная в десять лет, она может потрясти его и повлиять на дальнейшую жизнь, а в пятнадцать – уже не тронет душу. – Конечно же, это Аня сказала.
– Я слышала, что писать детским языком придумал Аркадий Гайдар, – вступила в разговор Жанна.
– Стихи и сказки для малышей тоже его заслуга? – усмехнулась Инна. – Лена, у меня сложилось впечатление, что ты ставишь свое писательство выше своей вузовской преподавательской деятельности.
– Профессоров и доцентов у нас около тысячи, а писатель – я на вуз одна.
– «Графинь много, а Бетховен один», – в своей манере поддакнула Инна.
– С моими научными трудами ежегодно знакомятся порядка ста-двухсот человек, а с художественными книгами намного больше. Информация, заложенная в любых научных трудах, подвержена быстрому старению и требует постоянного обновления, совершенствования, дополнения, а литературные произведения – особенно если они стоящие – нетленны. Тебе этих аргументов мало? Но не это главное. В душе моей писательство теперь на первом месте, поэтому я не стала защищать докторскую. Статьи по специальности, конечно, все равно пишу, они в работе нужны, но на свои художественные книги все свое свободное время трачу. Хочется достичь максимума соответствующего моим данным. Смерти я не страшусь. В ней есть свое величие. Если жизнь удалась, страха смерти нет. Но чем ближе к концу жизни, тем больше хочется успеть отдать… Теперь, когда я чувствую каждое слово, которое хотела бы написать… А вдруг сорвется задуманное?.. Мой век – двадцать первый. Жаль будет, если для меня он окажется слишком коротким.
– Хватит хлюпать носом, а то схлопочешь от меня, – грубовато остановила Инна подругу. – Дай Бог дожить тебе до восьмидесяти. И мне с тобой, чтобы я смогла перечитать все тобой написанное. Это до некоторой степени реальная мечта?
– Если бы-то… Понимаешь, чуть ли не каждый мой рассказ о детях мог бы стать хорошей повестью или даже романом. В них столько заложено! Я их все вижу от начала до конца. Меня одолевает беспокойная всепоглощающая жажда писать. А тут еще тема для взрослых встала на пути. Надо и ее «добить». Как важно в детстве или в вузе встретить хорошего педагога, который сумел бы понять предназначение своего ученика! Подчас это является определяющим в жизни неуверенного в себе ребенка.
Инна предположила, что Лена в данный момент мысленно с грустью нелестно вспоминает одного своего далеко не… учителя.
«Эх, Ленка! Твои книги – только малая золотая крупинка из того, что ты способна была бы сделать, вовремя придя в литературу. У тебя было столько энергии, что ты могла бы «пробить» издание своих книг на языках народов России и даже прорваться на Запад. А ты чужие судьбы устраивала. Не горюй, у тебя еще есть время. Дай Бог тебе здоровья», – ласково подумала Инна о своей по сути дела единственной настоящей подруге.