Лариса Яковлевна Шевченко
Любовь моя
– Захар Прилепин тоже серьезно занимается историей России, особенно Сибири. Я поддерживаю его замечание о том, что присоединенные народы в составе нашей страны были свободнее русских. У них не было крепостного права, их не превращали в холопов, им не меняли религию и уважали местные обычаи, не в пример американцам, которые устроили геноцид индейцам. В СССР нацменьшинства все время находились под опекой, – сказала Жанна.
– Может, Лимонов открыл в литературе новое направление или течение? Как правильнее сказать? – спросила Инна.
– Матерное, что ли? – дежурным тоном уточнила Аня. – Новое направление – это же золотая жила! А у него… Так бы и жахнула по его… Может, без негатива его произведения кому-то неинтересны? Я намеревалась хотя бы приблизиться к их пониманию…
– Наблюдаю ореол мученицы! А вдруг окажется, что «поле битвы Лимонова – сердца человеческие»? И тогда выяснится, что он тот писатель, которого жаждал читатель, что он не пустышка, не упаковка. И мы от счастья потеряем головы! Ты исключаешь возможность появления современного гения, который не обманет наших ожиданий? Жизнь ведь принадлежит, тем, кто идет вперед, – с серьезным видом продекларировала Инна.
– И это называется идти вперед? Все-то ты передергиваешь, наизнанку выворачиваешь. Неизвестные, непонятные мне чувства заглушают в тебе голос рассудка. Не выпало мне счастья понимать тебя. Я, как правило, в общении с тобой предпочитаю безоговорочную капитуляцию. Иначе мне несдобровать. Шучу, конечно. Но задайся вопросом: «Какой читатель мог жаждать появления Лимонова?» Тоже мне, избранник Музы! Круто замешенный коктейль из пошлости и гадости. Его «творения» чудовищны, они психику могут подорвать. Не выношу подчеркнутого «уважения» к интимным подробностям… и гениталиям. Такой человек сам себя пожирает. Может, он в какой-то степени отталкивался от личных пристрастий… А вообще, заповедно завуалированные части тела пора привыкать называть по латыни, а не материться. Культура – эта духовная река через века. Она у нас эту область знания огибает?
– Совершенно справедливое замечание. У нас нет языка эротики. Сначала церковь запрещала трогать эту тему. И во времена пресной советской действительности официально секс в стране отсутствовал. Зато сейчас в литературе много деструктивного, хотя, может быть, и талантливого, – ответила Ане Инна.
– Разве талантливые произведения могут нести зло? А грубость и маты – безусловное зло, – решительно заявила Аня.
– Дар дает Бог, а человек сам решает чему его посвятить: злу или добру. На то он и получил свободу воли. Люди читают, потому что им нравится получать удовольствие и чтобы иметь некоторый базис для общения. Вот Лимонов и пишет для некоторых… мужчин. С «приблатненной», «все на понтах и реальных понятиях» молодежью надо говорить на их языке. У них же без мата шарики в голове не крутятся и даже не шевелятся, речь не идет. Мат для них как связка между словами, как смазка для лучшего скольжения мыслей. Для таких «индивидов» добродетель скучна. Им нравится, когда нарушаются законы. Самим переступать черту страшно, а читать про это интересно. В книгах Лимонова они проживают разное, близкое их запросам, и тем компенсируют недостаток острых ощущений. А если учесть, что столпами, на которых держатся некоторые современные романы, являются жестокость и насилие…
Жанна не закончила фразу. Аня взорвалась:
– Мат в произведениях – норма? Нет, нет и нет!! Это даже не обсуждается! Сейчас дается слишком много форы «новаторам» с их матюгами. Они хотят поменять этический и эстетический облик наших людей? И без того чересчур много грязи в нашей жизни, так зачем же ее привносить еще и посредством литературы? Человек даже по религии должен стремиться к совершенству, стараться стать ближе к Создателю. Возможно, Лимонов талантливейший из талантливых, но читать его я все равно не стану, пусть он простит мою категоричность. Его творения вызывают отторжение. В элитную литературу вход ему должен быть закрыт. Матерная брань и даже бытовая ругань говорят о слабости, беспомощности человека, о его неспособности победить или хотя бы подавить собеседника умным словом. И такой писатель служит маяком, ориентиром для молодежи?
– Одна знаменитая актриса заявила, что бывает развесистый, не пошлый, красивый мат, – вспомнила Инна.
– Не слышала. Не знаю такого. Может, у него другое название? Нецензурная речь говорит об отсутствии элементарной культуры. Такие писатели представляются мне странным недоразумением, «досадными издержками всеобщего среднего образования». Они аккумулируют все гадкое. Не надо возводить героев Лимонова в архетипы, – сказала Жанна и, помедлив, повторила последнюю фразу с некоторым нажимом.
Инна усмехнулась:
– Для тебя и татуировка – признак отсутствия культуры.
– Без сомнения. Может, опустимся до уровня древних племен?
– Не свирепей. Ты обвиняешь таких авторов в небрежении к классической литературе и к поэзии в частности? Так давай запретим Лимонова. Когда-то копирование икон считалось увлечением нездоровой церковной мистикой. И художники типа Ван Гога являли собой упадочный лик буржуазной культуры. Привести примеры из советской литературы? Нашего же Есенина. Поблуждаем по своему немыслимо огромному лабиринту памяти и отыщем отвергнутых, непонятых властью и отдельными людьми великих поэтов? Давай всех в одну упряжку! А ведь принимать необычные явления, радоваться им – значит, понимать жизнь во всем ее многообразии. Каждый писатель должен дойти до такой точки, дальше которой он уже ничего не может сказать и объяснить… Но тебе же нужен только традиционный, умытый реализм, не прикольный, не мистический.
– Сравнила ужа и ежа. Дразнишь меня?
– Может, Лимонов считает, что писатель обязан называть вещи своими именами. В противном случае он ничего не стоит.
Аня с сомнением посмотрела на Инну.
– Только имен у вещей и явлений бывает много. Встречаются и интеллигентные, – саркастически заметила Жанна. – Так бы и шуганула Лимонова, чтобы не засорял интернет. Я стою за то, чтобы наши исконно культурные ценности не девальвировали. Для меня Пушкин, Достоевский, Толстой и Чехов – остаются культовыми фигурами. В засилье грубостей и матов я вижу… вымороченность литературного языка.
– Узок круг твоих предпочтений. Страшно далека ты от народа. Я наблюдаю тенденцию к мифологизации отдельных писателей. Мне представляется это признаком духовного торможения, недоразвития. Мое мнение – взгляд со стороны, а он как ты знаешь… – Инна подстрекала Жанну к спору. – Что по́шло… а что просто и правильно? Вот и думай, чтобы мозги не заржавели. Плюс к этому есть понятие…
– Простота и примитивность не одно и то же, равно как и многозначность и многозначительность. Вера и религия – тоже разные понятия. Я, например, человек верующий, но не религиозный. И такие вещи надо различать, – выступила на защиту Жанны Аня. – Моя вера состоит в том, что я все время чувствую присутствие высшей силы.
– Подозреваю, что фантомы героев из детства своими крылами закрыли от вас современную действительность, – продолжила дразнить подруг Инна.
– Я считаю, что по мере взросления, из молодежи должно уходить всё плохое. Не стоит восхвалять бандитов, надо называть их теми, кто они есть на самом деле, – упрямо заявила Аня.
– Не все расстаются с тем, что трогало в юности. К тому же нищие люди не могут говорить высоким слогом, а это значит, начинать надо с улучшения жизни людей, а не с критики писателей.
– Интеллигенция никогда не была богатой, но культура, всегда держалась на ее плечах, – возразила Жанна.
Аня, воспринимая все слова подруг за чистую монету, внутренне поежилась. Руки ее нервно задергались, будто существовали отдельной от тела жизнью. А Лена, глядя на ее бледное, не знающее грима, худенькое личико и убого тоненькую морщинистую шейку, с грустной нежностью подумала: «Воробышек ты мой милый! Как в тебе органично сочетается трагичное и детски наивное, чистое. Чирикаешь, стараешься, барахтаешься в своих и чужих мнениях. Нет смысла спорить с Инной. Она отведет от себя любые возражения, легко найдет подходящие оправдания. Уклонится, если сочтет за лучшее, напустит на себя неожиданное, а потом искренне и виртуозно сошлется на придуманное, как на истинное.
И в тебе предположит нечто, чего на самом деле нет. Бесполезно чинить на ее пути препятствия. Инна в такие моменты может быть переполнена гордыней и отвращением к себе, но ни за что в том не сознается. Она отдается какой-то безумной неконтролируемой страсти, перекрывающей клапаны разрядки. Ее просто распирает от эмоций. Потом она, конечно, жалеет. Помолчать бы тебе, Аннушка, отдохнуть от нее».
– Лимонов! Это не явление, а диагноз. Псих он, неуравновешенный. У него один из многочисленных видов вялотекущей шизофрении, – вынесла свой суровый безапелляционный вердикт Аня.
– От психа слышу. (Ну, совсем как в детстве!) Куда еще занесет нашу квадригу ветер твоей безнаказанной глупости? Читай им уже изданное. Первые три книги Лимонова с произведениями Горького сравнивают. И названия у них аналогичные. Еще познакомься со «Стеной Плача». Я сама не читала, но по рецензиям в прессе он мне известен как серьезный автор. «Стиль рваный, но емкий, лапидарный, поистине мужской…» «Внимательный к деталям, правдивый, эгоистичный, но не зацикленный на себе. Любит людей», хотя видит уродства их душ. В нем тоже есть тоска по невозможному. «Поражают его точные слепки с реальности. Наблюдения отливаются в прекрасные рассказы». Вот такое о нем мнение соратников-мужчин. Заинтриговала? – спросила Инна.
– Не обманусь? – осторожно спросила Жанна.
– Надеюсь.
– А почему сама не отслеживаешь его творчество?
– Недосуг. Тут вот какое дело…
Аня перехватила у Инны инициативу в разговоре:
– Может, Лимонов умница и про политику правильно и остро пишет, но я не порекомендую своим подопечным мальчишкам знакомиться с его творчеством. Сути его произведений они могут не понять, а манеру общения и порочную тягу к пошлости переймут и сочтут правильной, потому что она исходит от знаменитого писателя. Подыщу своим питомцам более корректного автора. Я не ханжа, я женщина. Откровенная, грубая эротика меня коробит и шокирует. Для меня она явление табу. Есть же пределы, за которые не стоит заходить.
– Но у всех они разные. Главное, чтобы табуированное не перешло во что-то модное или привычное, – заметила Инна. – А если совсем немного дать почитать? Ведь чуть-чуть не считается.
– Нет, не допущу этого! – Аня была категорична и решительна в своем желании защитить неокрепшие умы и души, хотя общеизвестно, что мат, как средство общения между детдомовскими мальчишками, неистребим.
«Похоже, Аня снова задает тон разговору. Она в спорах свои «батарейки» заряжает? А завтра перезапустит систему жизнеобеспечения, переключив все тумблеры на разрядку?» – усмехнулась Лена.
– Я должным образом оценила сказанное тобой. Изъясняешься предельно ясно. Не горячись. Мы по одну сторону «баррикад», – серьезно сказала Инна.
– Мне показалось, что Лимонов относится к политике как писатель. Его больше интересуют личные качества людей, а не общие идеи, – чуть успокоившись, сказала Аня. – Но он – цветочки по сравнению с Михаилом Елизаровым. Они не сопоставимы. Вот кто нестандартно мыслит. Вот у кого «физиологические выплески и плевки»! Начала я читать его «Госпиталь» и с первой страницы меня тошнить стало. Буквально с первых строчек я за голову схватилась. Даже в жутком опьянении самые отъявленные мужики в нашей подворотне такие «перлы» не выдают. А он их в литературу… Следующий рассказ – «Пастернак». Пересиливаю себя, с содраганием «открываю страницу» и тут же швыряю электронную книгу на диван, будто она, бедная, виновата в том, что написано каким-то моральным… Опомнилась, вскочила, и давай проверять, не сломала ли? Вещь дорогая, на юбилей мне подаренная.
– Несмотря на «наступление» электронной книги, бумажная своего значения не потеряла, – заметила Жанна. – В ней я в любой момент могу вернуться на любую понравившуюся страницу и лишний раз ею насладиться.
– Согласна, но я теперь не могу читать бумажные книги. Глаза очень устают от мелкого и слабого шрифта. На компьютере я выставляю удобный мне размер и толщину букв, – пояснила Аня, нервно разлохмачивая и без того торчащий во все стороны смешной вихор на затылке. – Ну, так вот про Елизарова. Чуть душу не вывернуло мне от нахлынувшего моря гадливости. Чуть не расплющило… Какое «пиршество слов и смыслов»! Триумф бескультурья. Нет, я, конечно, тоже далеко не самый образованный и культурный человек, но после общения с некоторыми… хочется вымыть руки и протереть их ватой, смоченной в спирте. Совести у него нет. Совесть – это Бог, живущий в человеке. Саднить должно в сердце, когда преподносишь подобные нечистоты. Вот иногда требуется соврать… а я как гироскоп: как ни крути меня – совесть все равно возвращает к честности. Бог совесть людям раздает поровну, но восприимчивость к ней у всех разная. Вот и не ведают некоторые, что творят. И не расплачиваются… В третий раз судьбу не стала испытывать. Больше не открывала книг Елизарова. Может он и талантливый, только не лежит моя душа к его «литературе».
– Какая барская брезгливость! У многих мужчин и восхищение, и злость с помощью мата выплескиваются, а у женщин то же самое через слезы. Хотя и они иногда маскируют неловкость крепкими выражениями. Если у мужика сердце болит, он помалкивает, но если душа – то жди потоки матюгов. – Это, конечно, Инна возникла. – Твой ум страдает от грубости и лжи как слух музыканта от фальшивых звуков страшно расстроенного рояля? Твое интеллигентское ухо улавливает малейшие нюансы неточностей языка?
– Да, я такая! Меня трясет, если я слышу «асвальт», «транвай», «никада» и тому подобное. В общем, я так и не узнала, о чем пишет этот «современный гений». Не могу к нему слово «писатель» употребить. Как только земля наша родная держит на себе подобное «чудо»?.. Почему она не разверзнется под его грязной губительной душонкой, и не сбросит в адово пламя.
«Совсем мозги повело… За ней глаз да глаз нужен», – растерялась Жанна от Аниной жесткости, нервности и нетерпимости.
– Какая горячая кровь! Развлекла ты меня! Предать широкой огласке твое мнение? Шучу. Анечка, угомонись. Я не вижу причин для паники. Может, валерьяновых капелек? – заботливо предложила Инна.
– Меня ранит и отталкивает грубая мужская проза, пусть даже далекая от реальности. Мне противны жестокие надуманные герои. Не хочу к ним привыкать, не хочу травмировать и уродовать свою психику. Я так скажу: моей душе они не нужны.
– А мужчинам, наверное, в кайф. Мужчина должен быть сильным. Он же защитник и опора, – с удовольствием продолжила спорить Инна.
– Но не грубым и жестоким! Моя тетя воевала, потому что ненавидела гитлеровскую орду. Снайпером была. Она нежнейшего сердца женщина, но сильная духом. А нам сериалы внушают, что геройства без жестокости и грубости в человеке не бывает.
– Куда мужчинам до понимания таких тонкостей! – рассмеялась Инна, чтобы расслабить Анино напряжение. Но та еще больше завелась.
– Аня, если я своей шуткой попыталась развеять твое плохое настроение, это не значит, что я смеюсь над тобой – досадливо сказала Инна. – Я понимаю твою боль и недовольство.
– Язык – лицо нации, речь предъявляет душу человека. Зачем ее поганить отбросами?! – воскликнула Аня со слезами в голосе. Ей никак не удавалось успокоиться. (И впрямь пора идти за лекарством!) – Я и менее гадкие выражения отношу к непристойным, а тут… Может, я глупая, но смакование душевных пороков считаю подлым плебейством, отклонением от нормы. Это хуже чем подглядывать…
– Анечка, приди в себя, – тихо попросила Лена.
– Прости, нервы, – одними губами смущенно прошелестела Аня.
– Услышал бы тебя сейчас твой оппонент! – рассмеялась Инна.
– Один врач, оперируя больного, сказал: «Ни совести, ни ума в мозгу я не увидел», – шуткой попыталась разрядить обстановку Лена.
– Понятия чести, совести, справедливости и жертвенности есть у всех народов земли. Но власти в разных культурах по-своему урезают и ограничивают этот список или меняют его качество. По нему и заставляют жить. У нацистов совестливость распространялась только на немцев. Многие из нас, например, змей не очень жалуют и жалеют, а они ведь тоже твари Божии… Чрезвычайно важно состояние культуры в обществе. Она всё в человеке формирует. Ведь в голове у нас масса всяких противоречивых мыслей. Литература их связывает, распределяет и направляет, – поддержала Жанна мнение Ани.
– А я думала этим психологи и психотерапевты занимаются с теми, у кого своих мозгов не хватает, или они у них завихренные. Но эту линию разговора я уж точно не стала бы сегодня развивать, – рассмеялась Инна.
– Зачем приводить в пример события из прошлого? Меня потряс недавний удручающий факт. Эксперимент проводился в Западной Европе и, кажется, еще в Америке. Задавался вопрос: «Горит ваш дом. Кого вы спасете первым: мать или партнера по бизнесу?» Восемьдесят процентов опрошенных ответили, что партнера. Мол, мать – это прошлое, а партнер – будущее, бизнес на первом месте. Я была в шоке. Партнера можно поменять, но не мать… Это и есть ценности Запада, которыми они так кичатся? До чего же они так могут «договориться»? И они со своим перевернутым понятием нравственности еще рассуждают о свободе, о правах человека, пытаются нас учить, намереваются нам диктовать! – горячо возмутилась Жанна.
– Эта тема не одного дня обсуждения. Вернемся к моему вопросу. Почему культура не ограничивает некоторых писателей, которые сами должны влиять на массы? Где их потрясающе тонкий литературный вкус? Им самим его не хватает? Я всегда считала, что чем умнее человек и чем большее у него практического понимания жизни, тем он более ответственен за свои поступки и слова.
– Ну, Аня, ты даешь! – удивилась выводу подруги Жанна.
– Что я слышу? – высоко вознесла свой ироничный голос Инна. – Начнем выжигать недостойных звания писателя каленым железом? Ненормативная лексика – это такая мелочь по сравнению с масштабом других проблем в нашем обществе, чтобы обращать на нее внимание.
– Не скажи. Она важнейшее звено в цепи, которая выковывается для удержания человека от падения в пропасть. Если оно окажется слабым, то может подвести в сложный момент его жизни, позволит увлечь, увести с намеченного пути. Тем более, что крепость цепи определяется крепостью самого слабого звена.
– Не преувеличивай. Ох уж эти мне педагоги! Всего-то они боятся, впадают в крайности, понапрасну тревожатся, – неодобрительно закрутила головой Инна. – Ты бы переступила через себя. А вдруг дальше в рассказах Елизарова тебе открылось бы нечто чрезвычайно умное? Хотя бы замысловатый язык или лихо закрученный сюжет, – неосторожно посоветовала Инна, вызвав у Ани очередной приступ негодования.
– Принципиально не стану читать! – взорвалась она. – Можно подумать, он в запале говорил не отрецензированные, не скорректированные умом слова. Писатель в своем творчестве должен соответствовать высшей ступени, а не скатываться в грязь, чтобы «околачивать груши сомнительного успеха».
– От души поматерился, и поперла удача! Так теперь говорят? Больше шума, больше рейтинг! Скандал сделал так необходимую писателю рекламу, – рассмеялась Инна. – Аня, не создавай проблем там, где их нет. Я больше чем уверена, что Елизаров нарочно, чтобы отпугнуть, отсечь женскую читательскую аудиторию сознательно использует нецензурную лексику. Боится строгих ценителей. Я бы из вредности, из духа противоречия осилила его творения.
– Давай, дорога свободна. Не прогадаешь. Ты еще панегирик автору сочини. А я не хочу изваляться в «гэ». Помнишь, студентами так говорили.
– Закрываясь от грязи, грязь не уничтожить. Рассказывать о пороках с грустью, жалостью и болью? Уже не работает, не прокатывает. Теперь требуются более жесткие методы. Нас сказками про волка пугали, а нынешние дети убийств людей не страшатся. Насмотрелись ужастиков, закалили и притупили свою психику, – сказала Жанна.
– И взрослые очерствели. В жестких ритмах современной жизни люди теряют доброту и нежность, – вздохнула Аня. – Куда мы катимся? Может, писатели предложат персонажам своих книг ходить по улицам нагишом, чтобы доказать, что это дурно? В твоих глазах это сделало бы авторов героями? Ты станешь «торчать» от них? Народ повалит в библиотеки? Думаешь, если уподобляться тем, кого выводишь на чистую воду, кого презираешь – поможет? Давайте все станем убийцами, матерщинниками, скотами…
Лобовой вариант решения этого вопроса отпадает. В массы надо продвигать лучшее, а не играть на низких чувствах. Если писателю не хватает мощи своего таланта, без мата обнажить какую-то важную проблему, язву общества, так пусть не берется за перо. Я категорически выступаю за чистоту русского языка. Все-таки повреждена корневая система некоторых писателей, начинавших в криминальные девяностые. Истончилась река русской литературы…
– Учишь? Гений педагогики, – удивилась Жанна. – Это снобизм по отношению к известному писателю. Не глянулся он тебе. Может, авторское предуведомление и рецензии тебе что-то разъяснят? Не читала? Могу напомнить: Михаил Елизаров «Русский Буккер» получил, значит, сумел свое слово Миру сказать, раз при жизни воздали ему должное, – тихо подсказала она. – А вдруг в интернете его однофамилец изощряется? Мне чуждо однозначное, прямолинейное охаивание той или иной личности. Надо ознакомиться, всмотреться, вслушаться. Помнишь книгу «Пролетая над гнездом кукушки»? Когда-то она шокировала нас откровенностью темы, а теперь ее автор считается гением. Писатель должен выходить за пределы общепринятых истин, а иногда, в поисках своего пути, создавать новую фантастическую реальность.
«Жанна как всегда: и нашим и вашим… но тут она права. В половине случаев я с девчонками не согласна, и, тем не менее… Великий, могучий надо оберегать от покушений», – преодолевая спазмы мозга, настойчиво требующего отдыха, с трудом ворочаются в голове Лены тяжелые как замороженная ртуть мысли о ее самом предпочтительном за последнее пятилетие – о литературе.
– Может, Елизаров еще и за границей печатается, переводится на многие языки, позоря нашу страну и нашу литературу? – спросила Аня. – Не удивлюсь. Там издаются те, у кого есть связи, а главное – деньги.
– Опять деньги! – дернулась Жанна. – А я думаю…
– Не стану я читать Елизарова, будь он хоть трижды герой Советского Союза, – не слушая доводов Жанны, отрезала Аня, вся трясясь от раздражения. – Он невменяемый. Я рассматриваю ругательства типа «мать твою» прежде всего как оскорбление женщине-матери и как неуважение мужчины к себе и к своему собственному человеческому достоинству. Я презираю «раздающих» маты и сочувствую получающим их. Я не смогла бы жить рядом с таким человеком. Помню, раньше в рассказах скромно писали: «Он – герой – грубо выругался» и этого было достаточно для понимания личности персонажа. Зачем этот голый натурализм? Существует же собственная память, воображение, в конце концов. Мы не дебилы, чтобы нам разжевывать примитивное и гадкое…
Помню, побил у нас в детдоме один мальчик другого, за то, что тот что-то пошлое сказал о его матери, а его наказали, хотя я настаивала, что оба виноваты и в первую очередь грубиян. Ну и какай урок мои дети получили из этой истории?..
После этих своих слов Аня как-то сразу поскучнела, ссутулилась. Ее личико еще больше побледнело. И она не стала продолжать рассказывать о том, что так больно тронуло ее небезразличную душу, только горько произнесла:
– Всем не раздашь свое сердце.
«Как же Аня неподражаемо искренна и честна! Наверное, и за это тоже любят ее дети», – подумала Лена.
– …Раньше в кино не было жестокости и постельных сцен, – сказала Жанна.
– Иногда то, что нам будто бы мешает, на самом деле помогает, – не согласилась Инна, дав тем самым Ане материал и повод к дальнейшим размышлениям и высказываниям, только уже несколько на другую тему.
Но она лишь печально спросила:
– Что-то неладное творится в мире?
– Мир сходит с ума. Человечество падает в тартары! Маты, педофилы, гомики… Рассуждаем о необходимости повышения уровня культуры, а даем Буккера, тем кто пишет с матами и поощряет детскую проституцию, – ответила Инна.
…В разговоре женщин всплывали и доминировали то одни, то другие аспекты писательской и режиссерской деятельности… В голове Лены все они сливались в единый сумбурный поток, уносящий ее в темное ущелье тяжелого полусна.
Несколько минут спустя Жанна предположила:
– Может, в личной жизни этот Елизаров прелесть, душка? Критики пишут, что в нем столько русского! Ты себе не простишь, если его не прочитаешь.
– Не верится. Биография писателя – его произведения. Недавно общалась с женщинами-грузчицами. Мне хотелось заткнуть себе уши, а им заклеить рты. Я сказала работницам, ни к кому конкретно не обращаясь: «Женщина – хранительница красоты, чистоты и доброты». А одна из них зло отрубила: «Тебя бы с твоей интеллигентностью в смешанную бригаду. Наши мужики других слов не понимают. Их ничем кроме мата не заставишь работать. Так и будут сидеть: ни мычать, ни телиться. Если только их палкой… Так они и в обратную могут».
– А это ты к чему? – не поняла Аня.
– Так, припомнилось, – ушла от ответа Инна.
Аня снова заговорила:
– Для меня, например, Шолохов как писатель много талантливее Гроссмана.
– Не равняй их, – жестко заметила Жанна.
– Надо иметь мужество так сказать о писателе, которого признает большинство, – удивленно сказала Инна.
– Не хочется цеплять знаменитых людей – на дилетантов не обижаются, – но я не считаю и произведения Солженицына высокохудожественными. Разве что рассказ «Один день Ивана Денисовича», который я прочитала «из-под полы», в обложке какого-то учебника, когда он еще не был выложен в открытом доступе. Это была молния! «Один день» стал чем-то вроде пароля: можно иметь дело с этим человеком или нет.
– Сильнейшая, совершеннейшая вещь! В ней чудовищная боль и столько поразительного юмора и сарказма, потому что как бы ни было трудно, нельзя человеку жить одними слезами. Текст удивительно музыкален, в нем такие неожиданные повороты. Я восхищаюсь каждой его строчкой. Еще раз прочитай рассказ вслух, сердцем, со всеми паузами и ты наконец-то его истинно оценишь и полюбишь. Мне повезло, я слышала его в исполнении артиста Пилипенко. А он, безусловно, талантище! «Старик и море» Хемингуэя тоже без особых художественных изысков, а как пробирает! Потому что талантливо написано. Книги Солженицына помимо всего прочего стали не только явлением жизни, но и культуры, и политики, – сказала Инна.
– Когда ты сравнила Солженицына с Хемингуэем, я поняла, что была неправа, – смущенно сказала Аня.
– Не понять масштаба такой личности… – удивилась Инна. – И даже после прочтения страшного, трагичного «вращения» многотомного «Красного колеса»? Кто-то из знаменитых сказал, что после Освенцима невозможно было писать стихи, а Солженицын смог создавать свои произведения на каторге, в Магадане, в самом страшном месте из всех земель России при Сталине. Какой мощи человечище!
– Лена, он и для тебя гуру? – спросила Аня.
– Великий писатель и мыслитель. Я ценю его глубокие философские размышления. Гений, пророк. Он крупнее многих нобелевских лауреатов по литературе. Когда он поднимался по лестнице для получения этой премии, то, наверное, думал о тех, которые лежат под ее ступенями…
– От прочтения Шаламова ужас остается в душе, а от Солженицына – оптимизм, надежда на то, что и там можно сохранить «свет, который в тебе», – добавила Инна.
– По мне так Академгородок нужнее Пастернака с Солженицыным, – сказала Жанна.
– Спорный момент. Они могли бы совершить политический переворот, а физики – нет, – криво усмехнувшись, сказала Инна.
– Дело физиков совершать перевороты в науке, а политиков – сохранять целостность страны, – заметила Аня.
– Последнее время с этим у политиков во всем мире не больно-то ладится. И у наших физиков без денег как-то совсем плоховатенько с открытиями стало, – грустно усмехнулась Жанна.
– Выправятся. Временные трудности, – уверенно сказала Инна. И неожиданно рассмеялась:
– Помню, Александр Исаевич возмущался: «Прощание с Матерой» – тоже антисоветчина, но Распутину премию дали, а меня выслали».
– Временной интервал не одинаковый. И уровень «опасности» их произведений разный. Солженицын был идеологическим противником советской власти. Он открыл людям глаза на КГБ и другие карающие органы и стал доверенным летописцем нашей эпохи.
– А это тебе не хухры-мухры! – поставила Инна «народную печать» на слова Лены.
– Да… было времечко. Антисоветчину искали даже в прозе Пушкина, – усмехнулась Аня.
– А что до меня, так я считаю, что у Шолохова и у Гроссмана человек и его родина – прежде всего. И это главное. Я обратила внимание на строчки из письма матери сыну: «Этим утром мне напомнили забытое за годы советской власти, что я еврейка. Немцы напомнили погромами». А мать на могиле сына – самая сильная сцена романа «Жизнь и судьба», – сказала Жанна.
– У Шолохова подобных мощных сцен поболе будет, – заметила Инна.
Жанна недовольно и осуждающе поджала губы.
* * *
– У великих писателей в произведениях тоже иногда случались «слишком образные» выражения, – опять осторожно вернулась к проблеме чистоты языка Жанна, – но они мыслили в категориях обширного русского исторического сознания и…
Аня остановила ее на полуслове:
– Но не до такой же степени! Я даже адекватного термина той мерзости не подберу! Зачем материться? Ведь противника и без мата можно так «уделать», что совершенно дезавуировать. Можно тихо и вроде бы вежливо сказать такое, что человек целый месяц будет пить валидол. Только для этого мозгами требуется шевелить. Но, видно, не у всех они на должном уровне или некоторые не хотят себя затруднять поисками синонимов. Такие, с позволения сказать, личности не соответствуют моим представлениям о настоящих писателях.
– Лена, твоя бабушка говорила: «Умом слаб, вот и матерится». А по радио, на «Дожде» я слышала о Елизарове, что он известный писатель; при всей своей изощренной экстравагантности умен. Пишет интересные бессюжетные, как у Пелевина, произведения. И фильмы делает без определенной линии, основанные на вольной импровизации, – как бы для того, чтобы смягчить свое высказывание, добавила Инна не очень уверенно. – Сейчас мода на всё бессюжетное?
– Сюжеты все равно наличествуют, только они не прямолинейные, не очевидные, призрачные, зашифрованные, – ответила ей Лена. – А бывают гениальные сюжеты. Но редко. Сюжет Библии таков, что многие люди верят, что он написан Богом.
