Лариса Яковлевна Шевченко
Любовь моя
– Я заинтригована. Хочу почитать Лимонова и Елизарова в «подлиннике», в бумажном виде. Глядишь, раскрою для себя какую-нибудь новую грань бытия. На Западе их знают. Может, есть у них хорошие книги, а в интернет они, что похуже выкладывают, то, что не продается? Или вообще произошло какое-то недоразумение. В интернете ведь нет навигаторов и цензоров. Туда иногда такое выкладывают! – «зашаталась» в своем мнении Жанна.
– На Западе их знают! Тоже мне критерий духовной ценности! Вот Рита, например, хочет быть известной в России, а не в Америке. Не нуждается она в подозрительной славе, добытой ценой невыразимых страданий, которая, к тому же, может навредить ее творчеству, запятнать репутацию. Даже Нобелевские премии иногда дают не за художественную ценность произведений, а за диссидентство, – скептически отреагировала Аня.
– Чайковскому мало было состояться только на родине. Но то беспартийная музыка… А ты, Лена, не хочешь поддаться искушению и махнуть в Америку? – хитренько посмотрев по сторонам, спросила Инна.
– Мне это не показано. Мои эмоции и запросы таковы, что я могу состояться только в России. Родина – первопричина всего, что есть во мне.
«Боже мой! Как мила и умиротворяюще спокойна природа средней полосы России! Она не способствует и не потворствует агрессии, раздорам, войнам. Как тепло и радостно она ложится на душу русскому человеку! Таково скромное очарование родной природы! Душа моего народа всегда улыбается, хотя за улыбкой часто стоит боль. Ее ширь взывает к доброте, благодушию и мечтательности. Невозможно из нас вытравить чувство любви к Родине!» – внезапно подумалось Лене. Она благодарно улыбнулась (Себе, Богу?) и растворилась в счастливых воспоминаниях и ощущениях.
– При твоем-то уме и вкусе читать Лимонова? – Теперь Инна на Жанну нацелилась.
Та пропустила укол, будто бы в силу его крайней малозначительности, хотя на самом деле эти слова как хлыстом прошлись по ее болезненному самолюбию. Они напомнили ей о том, что когда-то она стремилась к много большему, что по сути дела ради мужа предала свои мечты. Это испортило ей настроение. И чтобы улучшить его, она стала думать о внуках.
– Имеем ли мы право критиковать произведения, не будучи хорошо осведомленными? Простому читателю в узком кругу всё можно?
Но Инна не дала Ане полностью высказаться по поводу своих сомнений.
– Я считаю, что таким вульгарным способом Лимонов пытается по-своему выражать правду жизни и его поиск новизны в языке не претендует на всеобщность. (Новизны?) Это его способ изображать острохарактерные гротесковые персонажи и ситуации. И потом, когда в произведении слишком много голой правды, читателю уже не до художественных особенностей, – предположила она.
– Маты – способ привлечения читателей? Они – венец его творений? Он считает читателей дебилами? Впереди его ждет забвение! – Аня как всегда была непрошибаемо категорична.
– Звонкая, хлесткая оплеуха! Положила на обе лопатки. Заслужил, – рассмеялась Инна.
– Оплеуха – оружие женщины, отвечающей на унижение, жест яростного гнева и отчаяния, заменяющий крик боли, – ударилась в «теорию» Жанна.
– Лимонову подходит только скандальный жанр? – спросила Аня. – В отчаянной попытке что-то доказать себе и другим еще не то изобретают… Слышала его по телевизору. Он не показался мне слишком умным на фоне других политических зубров, участвующих в передаче. Литература должна нести в массы человеколюбие и оптимизм. Плохого в окружающей жизни итак выше головы. А у него с Елизаровым один негатив. Можно подумать, что Рита или Алла при желании не нашли бы грязи, но ведь избегают, хотя тоже критикуют действительность.
– Так ведь женщины, – объяснила Жанна.
– Читаешь такого типа писателей и получается, что нет у нас ничего хорошего, – пессимистично вздохнула Аня.
– Они плохо искали. А женщины боятся создать прецедент или… прогореть? – хихикнула Инна, пропела: «Как он дышит, так и пишет, не стараясь угодить» и посоветовала Ане почитать рецензии на «нелюбимых» ею авторов в толстых столичных журналах.
– Может, они раскроют тебе глаза, – рассмеялась она.
– Я не ведусь на заметки в газетах, но могла бы ориентироваться на критические статьи в солидных журналах. Только у нас даже в центральной библиотеке их нет. Перестали выписывать. Говорят, денег нет даже на то, чтобы иметь по одному экземпляру каждого издания.
– Поищи в интернете.
«Инка делает вид, будто не знает, что именно меня беспокоит? – рассердилась Аня. – Боже мой, как утомляет непонимание!»
– Сдается мне, что вся эта грубость в книгах у целого ряда современных писателей от неверия в будущее России. Она от апокалипсиса в их мозгах, – сказала Инна.
– У мужиков чуть что не заладится на работе – распсихуются и скорее за сигареты берутся, чтобы расслабиться. Жена бросит – сразу в запой и опускаются ниже некуда. В стране бардак – они за голову хватаются: ой, пропадаем! А что же нам, слабым женщинам, остается делать? Стреляться? – усмехнулась Жанна.
– Произведения Лимонова не эпатаж, а протест. Он – бунтарь, в тюрьме сидел. А бунтари, как известно, не дают народу каменеть, а верхам бронзоветь, – сказала Инна.
– Да ну?! – удивилась Жанна. – Так вот где он набрался всякого хлама.
– Опять Лимонов, – «возникла» со своим грустным замечанием Аня.
– Он, возможно, боится потерять свою индивидуальность, а такого «особенного» наверняка заметят, не забудут и навечно пропишут в литературных «святцах».
– Круто забираешь, Инесса. – Теперь уже Аня усмехнулась.
– Услышав в свой адрес критику, некоторые писатели, наверное, обвинили бы нас в непонимании метафизического подтекста, свойственного будто бы только произведениям мужчин или вообще в отсутствии у женщин мозгов. Ко второму они больше склонны, – рассмеялась Жанна. – Приписывать нам свои недостатки – их первейшее дело.
– Или побили бы! – подбросила шутку Аня.
– Когда мужчинам не хватает аргументов, они применяют унижающие нас оскорбления, в надежде как можно сильнее ранить и тем устранить со своей дороги. У меня большой опыт по этой части. И метят в самое больное – в беззащитность, – подтвердила Инна.
В наступившей тишине женщины перебирали в памяти грустные моменты неудачного общения с «некоторыми» представителями сильной половины человечества. Возникла большая-пребольшая задумчивая пауза.
* * *
– …«Крепкое» слово как динамит – все вокруг себя разрушает, а умное к чему приравняешь? – спросила Аня Инну.
– К дубине. Конкретно по мозгам бьет.
– …Для литературы главное быть индикатором значимости, долговечности и подлинности событий в стране и мире, – сказала Аня.
– Не пойму, ты о журналистике или об идеологии? А Ритины книги – индикатор чего? – спросила Инна.
– Непорядка в семейных отношениях. Тебе этого мало? Это не глобальный вопрос? Он не охватывает весь мир? Еще как охватывает и зовет на баррикады.
– Зачастила. Опять веер вопросов. Не будучи в состоянии ответить на все сразу, промолчу.
– Проехали. Спи. Мы тихонько, – заверила Аня Инну и обратилась к Жанне:
– Возможно, Лимонов стихийно талантлив, но без внутренних устоев.
– Вскрытие покажет, – засмеялась та.
«Избитая шутка», – поморщилась Аня и сказала раздраженно:
– Довожу до твоего сведения: Лимонов слишком тривиально воспринял слова Шукшина «Хочешь быть гением – макай свое перо в правду». Может, он и нормально расставляет акценты, но из способов выражения правды выбрал самый примитивно-пошлый, чем нарушил характер пространства действия и подменил первоначальный смысл произведения.
– Не он первый открыл великий «непознанный океан грязных истин» и их выражений.
– Может, теперь вкусы читателей тяготеют к подобного рода литературе?
– Не приведи, Господи!
– Говорят, таланту свойственна некоторая наивность и неожиданная экстравагантность.
– Но не глупость. Возьми, например, знаменитых детских писателей. О них говорят, что они «профессиональные дети». Но как глубоки и умны их произведения!
– Я читала, что характер Пушкина являл необычайную доверчивость. И физик Сахаров слыл скромнейшим человеком с удивительно чистым, искренним внутренним миром. Он любил сочинять сказки. У него было очень доброе лицо.
– Могу поверить, иначе бы он не попал под влияние своей второй жены и не занялся бы политикой, – заметила Инна.
– Он был нежный, но непреклонный. Люди смотрели на него и понимали, что многого можно добиться силой слова.
– Может быть. Я допускаю, что диссидентом он сделал много больше… – задумчиво пробормотала Жанна. – Но я, даже рядом с ним, была бы не борющейся, а воздерживающейся. Но это еще ни о чем не говорит. Меня интересовала только наука, работа и семья… И не таких затаптывали, затоптывали (топот) и захлопывали. Я слышала о выездных комиссиях, совещаниях, на которых совершенно непримиримые обвиняемые стояли насмерть… Я не видела себя в этой роли. На фоне нашей интересной и спокойной жизни для меня всё это звучало полным абсурдом.
Жанна, наконец, умолкла.
«Какая удивительно неприятная, жуткая наполненность тишины», – вздрогнув, подумала Аня.
* * *
– В наше время слова великий, гениальный и выдающийся стали расхожими, ярлыками. Мы грешим их избыточным употреблением. Я предпочитаю говорить известный, знаменитый, – скромно заметила Аня.
– Подумать только! Она предпочитает, – передразнила ее Инна. – Правильные слова можно повторять сколько угодно. Крепче запомнятся. Как молитвы, как тексты из Библии. Отрешилась от своего мнения?
Чтобы не прерывать интересного для себя разговора, Аня промолчала, сделала вид, что не заметила подначки.
– «Кстати, о птичках…» (Иннина излюбленная фраза!) Такие писатели как Лимонов, наверное, считают себя наиболее доступными для своего круга почитателей. Но с Ритиной аудиторией он явно не пересекается.
– Инна, не смей упоминать эти имена рядом!
– Ого! Тебя послушать, так все современные авторы дураки и борзописцы. И Господь Бог уже не гласит их устами. С тобой все ясно: писатели не вольны писать о чем угодно и как угодно. А я считаю, пусть выстраивают свои позиции, концепции, никого не слушают, не боятся и ни на кого не надеются. Главное, повествовать о существенном и совсем необязательно о красивом или изящном. И делать всё это честно, талантливо, не замалчивая правды. А время отсеет, отфильтрует лишнее. Оно – лучший судья каждому произведению и каждому поступку.
– Для писателя, наверное, не лгать, значит жить не разумом, а чувствами, как Гоголь, – снова попыталась вставить свое мнение Аня.
– В жизни не одни тузы и розы. В ее колоде полным полно шестерок. А еще – колючек, если ты понимаешь, о чем я. Даже, пожалуй, больше скажу: это наводит меня на мысль… – Инна опять принялась доводить Аню своими недомолвками.
«Спорят, препираются… – устало вздохнула Лена. – Я привыкла спорить сама с собой. И моей команде уже не приходится тратить на разговоры много времени».
– Лимонов – если эти опусы на самом деле его – забыл другую фразу Шукшина: «Нравственность – это правда», – продолжила Инна.
– «Нравственный императив по обе стороны от Бога», – строго и уверенно процитировала Жанна. Голос ее окреп.
– Впечатлила. Не докопаться. Как понять эту твою фразу? Диву даюсь, и ты в критики подалась! Окончательно переквалифицировалась или все в дилетантах-любителях ходишь? Сколько лет уже продержалась в этом статусе? – осыпала Инна насмешливыми вопросами Жанну.
– Я говорю так потому, что люблю родную литературу, Россию и Бога, – ответила Жанна, четко выговаривая слова. – Куприн писал, что в настоящем искусстве не бывает ничего безнравственного и антипатриотичного. (Сама придумала или это выражение на самом деле принадлежит ему?)
– Этак ты и до меня доберешься. Оказывается, иногда недостатки переходят в достоинства, – рассмеялась Инна, довольная удачным себе комплиментом.
– Если ученик хороший, – заметила Аня.
– Если учитель достойный.
Похоже, Инна себя в учителя записала. Но Жанна скромно вздохнула:
– Жизнь учит и обламывает, а Господь Бог направляет.
«Один-один», – отметила про себя Лена.
– Бедный Лимонов. Знал бы он…
«Аня так застенчива, что становится неловко за то, что ей так неудобно за чьи-то пошлые слова, за чью-то ложь. И зачем она любые замечания и ситуации примеряет на себя? Наверное, ей самой трудно от своего слишком затянувшегося периода болезненной скромности. Проще надо жить. Даже Чехов ближе к своему концу говорил, что, может, не стоит глубоко задумываться над происходящим вокруг?.. Собственно, у меня тоже не всегда получается быстро проникнуть в тайный смысл слов Инны и расшифровать их подтекст», – созналась сама себе Жанна. А подругам рассказала со скучающим видом:
– Я тоже видела Лимонова на каком-то политическом диспуте. Щупленький, взъерошенный как жидкий трехмесячный бойцовский петушок, выкупавшийся в луже или промокший под дождем. Не очень эффектно смотрелся. Суетливо наскакивал на оппонентов, чего-то там произносил… А самомнение! Не заинтересовал он меня тогда. Я не знала, что он писатель.
– Лен, а ты что молчишь? Покрываешь собрата по перу? Освобождайся от многого, уже ненужного в нашем возрасте, – весело посоветовала Инна. – Тебе интересней было бы беседовать со специалистами, а не с нами, пустозвонами? Наши замечания не стоят твоего внимания?
– Жду твоих очередных атак на употребление нецензурной лексики. Заменители мата как редкие интеллигентские шутки в быту, с моей точки зрения, иногда приемлемы, но мат как темная сила некультурных масс – нет! Я не последовательна? Думаю, использование мата славы писателям не добавляет. По мне так церковь в церкви, кабак в кабаке.
– Дай свободу употребления мата, так оглянуться не успеем, как люди за ножи возьмутся, – сказала Аня.
– Что там Лимонов! С экрана культурологи иногда такими словечками бросаются, что куда там до них нашей Инне, она им в подметки не годится в способности изобретать и применять «нестандартные» термины! – возмутилась Аня.
– Запрещать предлагаешь? – спросила Жанна.
– А то б тебе! – возразила Инна.
– Культура и есть система запретов. Правила не надо нарушать, чтобы не порождать хаос. Не стоит способствовать грубости. Искусство не должно потакать низменным чувствам, потворствовать пошлости, наркомании, бездеятельности и прочему хламу, ведущему к деградации общества, – спокойно ответила Лена.
– Но сильные чувства требуют сильных выражений, – подбросила в разговор спорную фразу Инна.
– Я в таких случаях добавляю: но не грубых. Аня права, надо уметь находить умные интеллигентные слова. Их даже не надо изобретать – богат, велик русский язык и нечего его засорять. Мат, рык, обнаженная донельзя откровенность не усиливают, а утяжеляет прозу. В природе существует явление самоочищения рек. И язык сам себя уточняет, подправляет. Литература, и культура со временем избавят его от грязи и отбросов, – спокойно сказала Лена. – Но им надо помогать.
Ей никто не возразил.
15
– …А я больше к мелодраматическим произведениям тяготею, – смущенно сказала Аня тоном искренней беспомощности, будто сама усматривала в этом что-то недостойное.
– А мне ближе героика, детективы, комедии. Есть и другие не менее актуальные формы, только чтобы их понять и принять, надо совершить над собой усилие, даже в некотором смысле насилие: задуматься, поразмыслить, – сообщила Жанна.
– Раскрою тебе страшную тайну: все уважающие себя писатели ищут новые формы, сюжеты и языковые особенности. – Это Инна сказала.
«Беседа возобновилась на «более высоком» теоретическом уровне, – вздохнула Лена, протирая заспанные, затуманенные полусном глаза. – Опять я ворчу как древняя старуха?»
– Недавно внучке сказки Петрушевской читала. У меня создалось впечатление, что спонсируют издание этих книжек производители куклы Барби и всего выводка ее подружек. Сказки звучат, как рекламные ролики одежды и всяких атрибутов для украшения жизни молодых людей, но никак не малышей. И тут мы под Запад работаем. Я не против развития вкуса у детей, но все хорошо в свое время. Потребительство – не то качество, которое стоит торопиться прививать детям. Мне, когда я была в возрасте моей младшей внучки, читали книжки о добром отношении к животным, про заботу о стариках, о пользе трудолюбия. Я двумя руками голосую за детскую классику и иду с внуками в библиотеку.
– И мне показалось, что сюжеты своих сказок писательница берет из детского рекламного журнала «Барби», – согласилась с Жанной Аня.
– Может, они у нее «сдирают»? Тогда это подсудное дело, – рассмеялась Инна.
Но Ане показалось, что ее слова несут презрительную окраску.
– Мне все равно кто у кого «перерисовывает». Петрушевская хочет быть понятной современным детям, вот и приплетает в свои сказки Барби. Это нормально. Надо идти в ногу со временем, – объяснила свою позицию по этому вопросу Инна.
– А «взрослые» ужастики Петрушевской вгоняют меня в жестокую депрессию. Так и обдают волной боли. Ополоуметь можно. Такая жуткая бытовая грязь! Мне в ее произведениях для душевного и духовного подъема не хватает романтических красок. Мир ее героев мрачен и трагичен, но в огромной степени достоверен. В нем потрясает низменное и плотское, злое и деспотичное во взаимоотношениях между людьми. Слава богу, ее герои не из моего окружения, не моей они крови, – сказала Аня.
– Я в прессе читала, что она «открыла окна в душном помещении». Не цепляйся к мелочам, главное, что она в крупном и важном права, – сказала Инна.
Обмен мнениями между подругами не состоялся. Возможно, базы не было: мало читали этого автора.
* * *
– Продолжим крушить «чистые образы» своих кумиров? Кого еще из писателей возьмем в разработку? Я недавно в интернете прочла странное произведение Владимира Сорокина «Тридцатая любовь Марины», – тихо, будто по секрету сообщила подругам Аня.
А Инна тут как тут со своим вопросом:
– И как оно тебе?
– Сначала плевалась.
– Что так? О чем оно? Он поднимает неудобные или запретные темы? Они для подростковой или для взрослой аудитории?
– Заморосила, засыпала вопросами как мелким дождем. Оно о лесбиянке, которая в тридцать лет познакомилась с парторгом завода, и он в одну ночь перевоспитал ее и физически, и морально. Она ушла к нему в цех работать на токарном станке, стала передовиком производства и принялась упорно изучать все постановления партии и правительства. Этому в книге уделяется больше всего страниц. События происходили в год правления Андропова. Не знаю, чем там дело закончилось. Концовка в электронной книге почему-то отсутствовала.
– Я не люблю, когда авторы ставят в конце жирную точку. Должна оставаться недосказанность, чтобы читатели сами, по своему усмотрению достраивали произведение. У каждого пианиста свое звукоизвлечение, а у их слушателей разные воображаемые картины, – сказала Жанна.
– Леденящая кровь бронебойная история! Дедушка Шекспир отдыхает. Ты была побеждена мистической силой внушения партработника? – спросила Инна, предвкушая интересный спор.
– Так вот, сначала я плевалась, знакомясь с подробностями лесбиянского секса. А в первый раз не поверила главной героине, когда она принялась молиться на прекрасном старорусском языке. И чем дальше, тем смешнее. Я удивлялась полной неосведомленности автора в вопросах, связанных с техникой безопасности, с методикой обучения работе на станке, полнейшему непониманию заводской специфики. А когда дело дошло до взаимоотношений между работницами – автор и вовсе понес полнейшую ахинею. Тут-то я и подумала, что эта книга или выполнение заказа определенных органов, или откровенный фарс. Я склонилась к первому варианту.
– Что это? Неудачная попытка автора универсализировать надуманные типажи? – удивилась Инна.
– Мода на них давно прошла, – заметила Аня.
– Мода циклична. Она имеет тенденцию к возврату. И если рассматривать по меркам того времени…
– Вот чего не знаю, того не знаю. Опять типажи, трафаретные фигуры? Искусство писателя, как и врача – индивидуализировать каждую человеческую личность.
– Заинтриговала. Обязательно прочту, – сказала Жанна. – А критики автора хвалят?
– Осыпан почестями. Наверное, щедро проплаченные, говорят о нем: остроумный, веселый, непредсказуемый. Мол, читаешь и чувствуешь, «как радость абсурдистского нагромождения в мозгу сменяется пониманием», – ответила Инна. – А на твое усмотрение, Аня?
– Я не согласна насчет проплаченности. Да и не могу я судить об авторе по одной книжке, – выразила свое недовольство Аня. – Но я слышала, что злой писатель, без солнечного света в финалах.
– Время злое. Мнение бабушек на лавочках не должно быть критерием качества книг. И самим не надо опускаться до их уровня, – вторглась со своим критическим замечанием Жанна.
– Зачем ты так примитивно о читателях? Смотря какие бабушки. У некоторых есть внутреннее природное ощущение художественной правды. Им нравятся абсурдист Кафка и Достоевский с его психами и убийцами, – не согласилась Аня. – Критики иногда дают понять, что автор совсем никто, ничто и никому не нужен, хотя их назначение возбуждать интерес, а не топить того или иного писателя. Читатели сами разберутся, что им по сердцу.
– Хуже, когда вовсе не замечают. Это куда более серьезный прессинг. И тут без поддержки верных друзей трудно выжить.
– Замечательно сказала насчет друзей, – поддакнула Жанна Инне.
– Читательская публика пестрая, всем не угодишь, – вздохнула Аня.
– Надо уметь сознательно пользоваться знанием того, что часть публики скажет о книге, что это фигня, и быть готовым отражать удары.
Лена перестала реагировать даже на слова подруги. Ее рот «разрывала» зевота, и она спряталась под покров простыни. Инна тоже уже ни от кого не ждала ни возражений, ни согласия, Она погрузилась во внезапно нахлынувшие невеселые мысли.
* * *
Лена едва слышит сквозь трудно пробиваемую усталость мозга:
– Я вот бороздила интернет…
– И ты «подсела» и не можешь остановиться? Там, в основном, молодежь тешит свое глупое самолюбие, – заметила Инна.
– Я еще не достаточно хорошо владею компьютером, чтобы сидеть в соцсетях. Да и некогда мне, – ответила Аня.
– Компьютер – прекрасная штука! Не зажилишь, как полюбившуюся книгу из библиотеки… – снова от скуки принялась дурачиться Инна.
– Я недавно Виктора Ерофеева читала.
– Что существенного он внес в нашу литературу и культуру? Может, он, живя во Франции, чтобы достичь признания, «вовремя» расшатывал и подламывал базовые устои нашего общества? А теперь чем он живет? Пишет хвалебные оды сомнительным личностям или, напротив, памфлеты? А вдруг – милые, чудные, ласкающие слух и душу камерные вещи? – послала в пространство комнаты свои пренебрежительные вопросы Инна.
– Это тот самый, который как-то выступал со своей программой по телевизору? – «проснулась» Жанна.
– С утра был тот самый, – хихикнула Инна.
– Ну, ты даешь! Он не расшатывал. Сплетни все. О, бешенство словесной фальши! Она никого не минет! – всерьез, но общими фразами отреагировала Аня на вопросы Инны.
– Не люблю Ерофеева. Много воображает оттого, что жил за границей. Он мне не интересен, – пробурчала Жанна.
– Потому что не углублялась в изучение его творчества. Стиль у него прекрасный, – сказала Инна.
– Судя по его выступлениям по телеку, я бы не сказала. По-французски, наверное, у него лучше получилось бы.
– Откуда такая предвзятость? Завидуешь? «Великого писателя признают и благодаря его великим провалам», – насмешливо процитировала Инна чью-то громкую фразу. – А мне кажется, он вполне себе ничего… Он как-то сказал, что «женщины ему интересней, чем мужчины тем, что они метафизические существа более близкие к Богу и Дьяволу. Мужчины правят миром, а женщины мужчинами. Жить было бы не интересно, если бы мужчины сравнялись бы с женщинами». Очень емко и умно выразился.
– Говорят, Вениамин Ерофеев – уникальный писатель. У него не было ни предшественников, ни последователей, – сказала Аня. – Его нашумевшая повесть «Москва-Петушки» о неделями не просыхавшем любителе «Зубровки» уже стала притчей во языцех, а я никак не найду и не прочитаю этот шедевр. Книга-невидимка.
– Плохо искала. Ты воспринимаешь мое заявление о неприятии Виктора Ерофеева как пощечину себе, поэтому заговорила о Вениамине Ерофееве? – спросила Жанна.
– Ну как тебе сказать… не так чтобы… Пожалуй, нет. Пыталась я читать его «Русскую красавицу». Книга о проститутке. Бросила, противно стало. Злобный поклеп, карикатура на нашего человека.
– Может, это материализовавшееся предостережение, – усмехнулась Инна.
– Единичное возводить в ранг общего? – пожала плечами Аня.
– Что, не Данте двадцать первого века и далеко не узник совести? Но язык интересный, не тривиальный. Правда же?
– Что есть, то есть, этого у него не отнимешь. Старается.
– Кто о лесбиянках пишет, кто о проститутках, кто про бандитов. Мода пошла на гадкое. Советской литературы уже нет, российской – еще нет. Я вдруг попыталась представить себе выдающихся артистов Даля и Олега Янковского в роли бандитов. Это же ни во что не вписывающаяся дикость какая-то…
– Похоже, о чем и как писать – это вопрос собственного пиара современных писателей, – решительно высказалась Аня.
– Легко «творить», когда у государственной машины все шины спущены и нет тормозов, – хмыкнула Инна.
– Слава гениев длиться много дольше лет их жизни, а у этих… как ты думаешь?
– Если есть в том заинтересованные лица. Послушали бы нас сейчас эти писатели! – расхохоталась Инна. – Вот бы включить громкую связь на всю Россию. Аня, пошли свое мнение в интернет.
– Чтобы опозориться?
– Струсила? Шучу.
– Всегда найдутся потребители подобных книг, – вздохнула Аня.
– А как же «Декамерон» Боккаччо и «Тысяча и одна ночь»? Классика!
– Я никоим образом не осуждаю. Ну не знаю. Не мое это. Есть мужская литература, где «поется» гимн фаллосу… похабщина в неограниченных количествах… Ну и что из того? Знать кому-то это требуется, некоторые, наверное, нуждаются. Как-то на лотке в подземном переходе взяла в руки книгу в красивом переплете с золотым обрезом. Думала, если прекрасно изданная, значит, по искусству, а оказалось, «Русский мат». Чуть не выронила ее под ноги в грязь.
– Ценность «Декамерона» в том, что всё там из жизни: живое, реальное, то, о чем важно узнать следующим поколениям. И мудрость в ней не стариковская, а бытовая, побуждающая радоваться каждому дню. А в тебе сидит старый, косный, занудливый педагог, – продолжила Инна донимать Аню. А та, не успев вникнуть и понять ее, сердито ответила:
– Вот и пусть сидит. Я с детьми имею дело. Помню, в детстве я вычитала у Боккаччо фразу, что-то типа: «Если есть время, место и с кем, то женщина не преминет воспользоваться этой ситуацией». Он оскорбил женщин, и я больше не захотела читать эти фривольные новеллы. Нет, я конечно понимаю: автор язвительно описывал людские пороки и надо уметь современным взглядом оценить средневековую эстетику и привлечь к ней внимание… Но, знаешь ли, одно дело литература, а другое – жизнь. Да и тот автор – мужчина. Наверное, свое желаемое выдавал за действительное. Какой-то гаремный, а не семейный у него жизненный опыт.
– С небес взглянуть – так мы все гаденькими и подленькими покажемся, – усмехнулась Инна. – Ты поняла, что «Красавица» Виктора Ерофеева – это критика недостатков нашего тяжело развивающегося капитализма и присущих ему отклонений? Дошло на пятые сутки. Снизошло божественное милосердие! Некрасов говорил: «Кто живет без печали и гнева, тот не патриот». Цени автора за смелость! А ты утверждала, что истина не рождается в споре.
– Ничего я не утверждала, – вяло отмахнулась Аня, совсем запутавшись в Инниной иронии.
– И о Вениамине Ерофееве ты выразилась без должного уважения, хотя даже заочно с ним не знакома. А я читала в интернете его поэму «Москва-Петушки».
– Он с болью и отчаянием пишет о России? Оплакивает или ругает ее? – спросила Аня. И такая безнадега прозвучала в ее голосе, что Инне захотелось ее успокоить или развеселить.
– Я прочитала поэму на одном дыхании. От души смеялась, но не радовалась. А потом даже слезу уронила. У автора столько в душе и за душой… Книга с мощным подтекстом. Она написана не только словом, но и тем, что после слова… В авторе так много человеческого, сверхчувствительного… А юмор у него мужской оголенный и в то же время облагороженный. Какой-то особенный… И ирония острая и глубокая. Собственно, смех и трагедия никогда порознь не ходят. Автор концентрированно выплеснул в одном произведении все, что в нем накопилось, в только ему свойственной манере и интонации. Теперь многие ему пытаются подражать. И у Лимонова есть что-то от него, когда он пишет об Америке, но в более слабом, худшем варианте.
Вениамин Ерофеев был человеком абсолютно чуждым жизни, которая творилась вокруг него в послереволюционное время. Он наблюдал ее со стороны, но так и не принял, хотя многое в ней постиг. Все мы в своей жизни немного прогнувшиеся и искривленные… Но не сломленные. Написал он поэму за два месяца. Гениальный текст, воплощение карнавальной культуры. И то, что автор в ней троллит себя, не умаляет его достоинств. Ерофеев сочинял легкую шутку для друзей, а получился шедевр.
– Для меня карнавальная культура – народная, массовая, многосторонняя, многослойная – но все же культура низов, – осторожно заметила Аня.
– Меня поэма и восхитила, и ужаснула. Бывало, прослушаешь несколько пошлых анекдотов и ничего, нормально. Но когда несколько часов подряд… Тошнить начинает. Нет, я понимаю, прикрываясь опьянением, автор раскованно и ярко преподнес нам шикарное ироничное гротесковое изображение социалистического строя, – попыталась высказать свое впечатление Жанна. – А эту повесть, не разобравшись, напечатали на волне антиалкогольной кампании.
– Чистоплюйство какое-то, – рассердилась Инна и прекратила обсуждение книги с недостойным оппонентом.
– Чтобы ты предпочла, если бы тебе довелось выбирать между мудростью и молодостью? – неожиданно спросила Жанну Инна и рассмеялась. – Я прелестный стих Омара Хайяма вспомнила.
«На базаре мудрость продавали
И старость отдавали ей в придачу.
Люди подходили, но не брали,
Уходили молча, деньги пряча.
На базаре глупость продавали
И молодость давали ей в придачу.
Люди подходили, покупали,
Убегали, позабыв о сдаче».
– Люди, прожив еще одну жизнь теперь уже набело, надеялись обрести свою собственную мудрость? – грустно усмехнулась Аня.
Боясь подвоха, Жанна не соизволила отреагировать на вопрос Инны.
– Лена, а ты не связываешь свои литературные корни с автором «Декамерона»? – с каменным лицом пошутила Инна.
Лена не ответила на выпад, но сказала серьезно и с явным удовольствием, видно успела чуть-чуть вздремнуть:
– Я недавно с творчеством Юрия Полякова познакомилась. Не успокоилась, пока не перечитала всё, что нашла. Маститый писатель. С четкой гражданской позицией. Позитивный, с прекрасным чувством юмора. И комсомольской, и партийной верхушке от него крепко досталось. Настоятельно рекомендую.
