Александр Шатилов
Пленники чести
Он продолжал молчать. Угрызения совести, боль от раны, невыносимое желание взглянуть на прекрасную юную леди подле себя – всё это, подступив к горлу, не давало сказать ни слова. Он жаждал сделать хоть какой-то шаг, решиться на что угодно, но так и не решался, всё сдерживая взгляд, не подчинявшийся воле, изо всех сил приводя в покой сбившееся дыхание.
– Вы слишком добры к тому, кто этого не заслуживает, – произнёс он, стараясь подавить рвавшиеся наружу слёзы.
– Каждый человек прекрасен в душе, – тихо произнесла Анна Юрьевна.
– И я… прекрасен? – проговорил Карл Феликсович и посмотрел на Анну долгим пронзительным взглядом, полным мольбы и отчаянья.
Анна не ответила, лишь покраснела и отвела взгляд. Его тёмные глаза, ставшие ещё выразительнее на бледном лице, казались исполненными чего-то прекрасного и загадочного. Молодые люди долго молчали.
– Бог сотворил всех чистыми и прекрасными, – прошептала она, наконец, и её глаза, помимо воли, встретились с глазами Карла Феликсовича.
Словно яркая вспышка поразила из обоих. Они очнулись, когда губы их были плотно прижаты друг к другу. Он обнимал её одной рукой, гладил её волосы, а она нежно обхватила его шею. Горячие слёзы текли по их щекам, смешиваясь воедино. Они долго ещё смотрели друг другу в глаза в полном молчании, их души не требовали слов.
– Вы сможете меня когда-нибудь простить? – прошептал Карл Феликсович. – Знаю, я кажусь вам чудовищем, и всё же…
– Я не виню вас! – поспешно прервала его взволнованная Анна Юрьевна. – Передо мной вы ни в чём не виноваты. И пусть, пусть с вами стряслось много бед, пусть вы не во всём были правы, но всегда есть возможность измениться!
– Я бы очень хотел, чтобы всё было иначе… – произнёс он, опуская голову к её дрожавшему плечу.
– Только поверьте… – продолжала она, – вы сильный человек, и с тем, что случилось, вы справитесь… Я знаю, вы сейчас терзаетесь, но эта боль пройдёт, и ваша рана тоже затянется, вот увидите!
Она говорила ещё много добрых, ласковых слов, искренне веря в каждый звук, произносимой ею. Как и любая женщина, встретившая любовь, она верила, что своим чувством сможет искупить все грехи и исправить все пороки. Она гладила его тёмные упрямые волосы, смотрела в его бездонные, подёрнутые влажной пеленой глаза, и была самой счастливой на свете. Быть может, такого не бывало прежде в природе, но и в душе Карла Феликсовича расцвело пышными гроздьями невероятных цветов древо настоящей любви. С самого моменты дуэли в краткие минуты сознания, проходившие, точно мучительная повинность, он страдал от неописуемой досады на себя. Его страсть прошла, его мысли больше ничто не занимало, и даже прежняя светская скука была невообразима для него. Это было больше, чем наказание. Он потерял все свои мысли, мечты, желания, словно умер, и теперь оставался на земле хладным трупом, бессильным покинуть своё последнее пристанище.
Теперь же ему вдруг стало так легко и хорошо, как не бывало никогда доселе. Озлобленная жадная страсть и ревность исчезли, как утренний туман. Впервые он был спокоен и любим, впервые он был собой, впервые он перестал играть чужую роль, с который свыкся так много лет назад. Столько сил сразу вернулось к нему, словно он и никогда не стрелял в себя. И прошлое показалось ему всего лишь сном, смутным и разбитым, за которым наступило прекрасное утро. Всё было так просто и ясно вокруг. Он поднёс её руку к своим бледным губам. Она снова обняла его за шею и нежно прижала к себе.
Глава XVII.
– Дождались! – радостно восклицали служанки, вбегая в людскую, чтобы поделиться самой долгожданной новостью последних дней.
– Слава Богу, приехал! – облегчённо вздыхал Альфред, успевая жестом дирижёра поторопить слуг, которые должны были приготовить всё необходимое к вечернему застолью.
Не прошло и четверти часа, как почти весь замок, как могло бы показаться, вымер. В большой гостиной заранее собрались все, кто считал себя достойным значимой доли наследства господина Уилсона. Супруги Симпли заняли места по разные стороны длинного английского дивана, на креслах расположились Алексей Николаевич, потиравший руки быстрее и напряжённее, чем обычно, и Павел Егорович с бледным и трагичным лицом. Между ними сидел Виктор Юрьевич, вынужденный, поддавшись на ласковые уговоры, не допускавшие отказа, примкнуть к этому кружку, столь тяготившему его юную впечатлительную душу.
Пришёл вызванный священник, которому не стали объяснять, ради чего его пригласили, а просто повели в гостиную и указали место. И поскольку беседовать с ним желала лично Клара Генриховна, святой отец решил, что дело архиважное, и кротко глядел со своего кресла у самого входа на пёстрое собрание и перебирал чётки. Пришёл доктор, выглядевший несколько обеспокоенным. Он поспешил занять место у окна, чтобы свет не падал ему в лицо. Затем двое слуг поспешно внесли в гостиную большой портрет покойного, перевязанный чёрной шёлковой лентой с изящным пышным бантом. При виде этого портрета все присутствующие стали задумчивы и молчаливы, и лишь священник в полголоса твердил молитву в своём уголке.
Между тем, к гостиной уже подходила Клара Генриховна, в пышном траурном платье, сопровождаемая Альфредом и Борисом, одетых в чёрные ливреи. Внезапно она остановилась, и полоска невиданного гнева и ярости скользнула по её лицу: перед ней стояли Александр Иванович в простом мундире драгунского поручика и Наталья Всеволодовна, одетая в скромное чёрное платье. Офицер держал барышню под руку, так что они смотрелись прекрасной молодой парой. Они были почтительны, но непокорны, они казались старой леди наглыми и надменными, чего в них нисколько не было. Клара Генриховна окинула их поспешным взглядом, полным ненависти и презрения. Они смотрели на неё вежливо, почти что насквозь, как если бы пожилая почтенная дама была не более чем лёгким облачком дыма.
– Если бы вы изволили знать, как вы вульгарны, – прошипел голос леди Уилсон. – Эта ваша любовь на фоне траурных лент… Как вы смеете? Вы не видите, как она кощунственно омерзительна, как она оскорбляет память дорогого нам человека…
– А вы оскорбляете любовь, – спокойно и твёрдо произнёс Александр Иванович.
– Не смейте мне дерзить, молодой человек! – грозно произнесла старая леди. – Вы не смеете с сегодняшнего дня и шагу ступить в моём доме без моего дозволения! Как вы бежали от жандармов, и что вы сотворили с моей воспитанницей, этого я не знаю, и знать не хочу. Даже если было тайное венчание, я добьюсь того, чтобы его расторгли! В любом случае, вы не получите ни гроша, каковы бы ни были распоряжения на этот счёт моего покойного мужа! – она продолжала, презрительно глядя на них. – Теперь немедленно расстаньтесь, и никогда больше я не желаю видеть вас вместе!
Ответа не последовало, Александр и Наталья лишь плотнее сжали руки.
– Будь ты, моя дорогая, изначально воспитана мною, этот позор никогда бы не покрыл тебя, – кипя от клокотавшей в ней ненависти, проговорила Клара Генриховна.
Но тут она словно поперхнулась: пред нею Анна Юрьевна вела к дверям гостиной бледного Карла Феликсовича, поддерживая его под руку. Он шёл выпрямившись во весь рост, и чёрные волосы казались ещё темнее на фоне белизны его лица. Он был мужественен и стоек, а она нежна и прелестна. Метнув на них испепеляющий взгляд, Клара Генриховна поспешила войти в гостиную, и слуги, подавленные этой сценой, робко последовали за ней.
Александр Иванович и Карл Феликсович, бывшие заклятые враги, поравнялись у дверей. Мгновение глядели они друг на друга, и затем крепко пожали руки. Теперь это уже были два других человека, которым нечего было делить в этой жизни. Точно познакомившиеся минуту назад, они спокойно проследовали в гостиную, ведя под руки своих спутниц.
Все были молчаливы и сосредоточены, и для молчания у каждого были причины: одни приготовляли речь на оглашение завещания, другие всё уже успели сказать. В коридоре выстроилась прислуга, за их спинами стояли несколько арендаторов покойного господина Уилсона. Они осторожно переговаривались испуганным шёпотом, нервно стараясь заглянуть за двери гостиной, где вершилась их судьба. Пожалуй, никто в этой богатой зале с таким волнением не ждал оглашении воли последнего хозяина поместий, как эти плохо одетые люди с диковатым выражением хмурых лиц.
От обилия людей в самой гостиной стало несколько темнее. Глаза всех господ и дам были устремлены на высокие двери, в которые должен был вот-вот войти господин нотариус. В этот момент ни один монарх или святой праведник не мог быть столь долгожданным гостем, как обыкновенный служитель пера и бумаги, провинциальный интеллигент и светило, господин нотариус.
Все сердца разом замерли, когда на лестнице раздались чёткие и размеренные шаги. Дыхания прервались, когда эти же шаги зазвучали по коридору, и вот, под облегчённые и сосредоточенные взгляды слуг и арендаторов нотариус господин Каингольц вошёл в большую гостиную. Вежливо раскланявшись со всеми и учтиво поинтересовавшись здоровьем дам, он подошёл к маленькому, заранее приготовленному столику, на котором был разложен письменный прибор. Его статная фигура, словно отчеканенная под мануфактурным прессом, облачённая в чёрный суконный фрак и безукоризненные серые брюки, смотрелась особенно внушительной и солидной среди барочной мебели, простоявшей на своих местах больше века. Как актёр на сцене, он приковывал внимание каждого в гостиной зале. Неспешно он раскрыл небольшой потертый кожаный портфель и бережно извлёк из него жёлтую папку, на которой был отпечатан фамильный герб господина Уилсона. Так же неспешно из портфеля на свет появились некоторые другие бумаги. Надев пенсне, господин нотариус откашлялся и открыл папку, внимательно пробегая глазами каждую строку. Затем он снова откашлялся и перевёл взгляд на бумаги, потом ещё раз на папку… Время тянулось мучительно медленно, но ни единого слова не было произнесено.
– Начинайте уже… – воскликнула, не выдержав затянувшейся подготовки к вступлению, Клара Генриховна. – Прошу вас, Никита Ильич!
Нотариус ещё раз поклонился госпоже Уилсон, словно и не слышав резкого тона её слов, и неспешно начал.
– Итак, я думаю, что пора приступить, – произнёс он, осматривая гостиную из-под сверкающего пенсне. – Прежде всего, я желал бы почтить память покойного Михаила Эдуардовича Уилсона, сказав о том, каким прекрасным и добродетельным джентльменом он был при жизни. Немногие люди достигли таких вершин познания точных и философских наук, как его светлость. Он был человеком незаурядного ума и воображения.
– Прошу вас, перейдите к сути завещания моего супруга, – раздражённо произнесла Клара Генриховна, устремив на нотариуса негодующий взгляд.
Ничуть не смутившись этого, он продолжал.
– Добродетель, дамы и господа, всегда остаётся победительницей, хоть поначалу это может и казаться иначе. Наша жизнь есть череда решений, подчас судьбоносных и непоправимых, подчас малых, но в конечном итоге всех нас постигает один печальный конец, все мы приходим к общему знаменателю человеческий судьбы, таким образом…
– Да начинайте по делу! – воскликнул Алексей Николаевич, чуть не вскочив со своего места.
– Завещание, прочтите его! – выкрикнула госпожа Симпли, заламывая руки.
Никита Ильич поднял руку в знак соблюдения порядка и спокойствия.
– Воля нашего ушедшего пращура священна для нас. Последуем же мудрому пророчеству старца и покоримся ему…
– Начинайте, господин нотариус, – стальным голосом повелела Клара Генриховна.
Статный господин в чёрном фраке немного поколебался, откашлялся и устремил взгляд из-под пенсне вглубь жёлтой гербовой папки.
– Последняя воля его светлости Михаила Эдуардовича, дворянина по праву законного рождения, пятого виконта Уилсона, кавалера ордена Звезды и прочее, и прочее.
Нотариус снова откашлялся и перевёл дух.
– Настоящее завещание, – продолжал он, – составлено мною лично и при содействии почтеннейшего нотариуса Уилсон Холла Никиты Ильича Каингольца, моего верного и надёжного советника, и является последним и окончательным. В здравом уме и твёрдой памяти я излагаю мою последнюю волю, дабы она была доведена до всех моих ближних, которых я безмерно люблю в глубине своей души. И пусть они знают, что я крайне сожалею о том, что судьба не позволила мне чаще видеть их, зато теперь я смогу наблюдать за ними без всякой преграды.
Имущество моё представляет собой скромный капитал, накопленный мною и моими достойными предками за долгие годы, хранящийся в императорском банке и равный шестистам девяноста восьми тысячам пятистам девяноста четырём с половиной фунтам. Кроме того, я владею поместьем Уилсон Холла, общей площадью в сорок две тысячи акров, одноимённым замком, заложенном ещё во времена первых христианских государей, и несколькими домами в столице и других городах. А так же я обладаю значительным движимым имуществом, как то бесценные шедевры голландских мастеров семнадцатого столетья, запечатлевшие…
– Довольно, господин нотариус! – перебила его Клара Генриховна. – Перейдите уже к оглашению существенной части документа!
Никита Ильич покорно кивнул головой и перевернул несколько листов, лежавших в папке. Вновь поправив голос, он продолжал.
– Таким образом, после долгих и тщательных раздумий, я принял единственно верное решение. Я оставляю всё…
Повисла пауза. Нотариус делал вид, что силится разобрать слова. Нервы накалились до предела, казалось, что вот-вот случится взрыв негодования.
– Оставляю всё, – продолжал нотариус, – тем самым достойным людям, которых я лично укажу в день оглашения сего завещания…
Гром возгласов и криков заглушил последние слова.
– Это возмутительно! – перекрывая самые высокие ноты, восклицала госпожа Симпли.
– Обман! Это злая шутка старого дурака! – вторил ей Алексей Николаевич, потрясая кулаками.
– Неслыханно! Документ ничтожен! – басил Семён Платонович Симпли.
– Мой супруг выжил из ума, это ясно всем, – иронично заметила Клара Генриховна, на которую теперь устремились все взоры. – Теперь я стану полноправной хозяйкой всего вышеперечисленного имущества!
– Не может быть, – растерянно проговаривал Александр Иванович, сжимая руку Натальи Всеволодовны, готовой разрыдаться от того, что она только что услышала.
Но нотариус вновь поднял руку, призывая к молчанию, и когда тишина вновь вернулась в гостиную, он произнёс самые удивительные слова, которые только могли прозвучать в этом зале.
– Ваш выход, ваша светлость…
Они не были обращены ни к кому из присутствовавших в гостиной. И тут же что-то зловеще скрипнуло, и стенная дубовая панель с висевшим на ней портретом в массивной раме отделилась сама собой от ровной стены. Все ахнули и замерли, словно окаменев, застыли в креслах, остекленели в порыве встать с диванов. На середину комнаты вышел седовласый мужчина среднего роста в элегантном белом фраке, его глаза улыбались, но морщинистое лицо было строго, он казался невероятно радушным и простым, но, в то же время, был истинным аристократом, и каждый жест его был исполнен высокого благородства. Это был человек с траурного портрета. Это был единственный законный хозяин Уилсон Холла.
– Дядюшка!
Странный, непривычный звон живого чистого голоса пронзил и расколол мраморную тишину немой сцены. Наталья повисла на шее Михаила Эдуардовича, заливаясь слезами. Старик ласково обнял её и прижал к себе. Вновь приглушённые голоса наполнили гостиную залу, в двери которой уже успели протиснуться слуги и арендаторы, толпившиеся теперь у самого входа.
– Помилуй господи! – воскликнул священник. – Я же вас отпевал!
– Да, господа! Я жив! – заговорил почтенный джентльмен, оглядывая гостиную. – Я следил за всеми и каждым из вас! Я желал увидеть вас настоящих, и я вполне доволен тем, что мне удалось узнать, а знаю я о вас, поверьте, всё!
Тут между слуг мелькнула фигура жандармского капитана с перевязанной головой. Он отчаянно старался протиснуться сквозь их ряды, но те стояли плотной стеной, позабыв обо всём на свете, и не замечали его.
– А, Филипп Германович! – приветливо воскликнул господин Уилсон, махнув ему рукой. – Ба, да вы ранены! Надеюсь, это не серьёзно? Кстати, хочется верить, что вы пришли не арестовывать вновь моего дорогого внука, Александра Ивановича? Я готов свидетельствовать, что он ни в коей мере не был зачинщиком дуэли, о которой вам донесли, да и, к слову, никакого поединка вовсе не было, даю вам слово дворянина!
Капитан удивлённо рассматривал Михаила Эдуардовича, стараясь понять, не бредит ли он после травмы, и не находя подходящих фраз для ответа.
– Так вы, господин Уилсон, не изволили умереть? – только и мог спросить он, отказываясь считать видимое правдой.
– Совершенно верно! – подтвердил господин Уилсон.
– Рана, собственно, пустая, – заговорил жандармский капитан, овладевая собой. – Насчёт, как раз, тех событий, ставших виной моей раны, и предшествующей дуэли мне бы хотелось задать пару вопросов…
– Понимаю! Признаюсь, я и сам могу быть свидетелем того, что принятое за дуэль происшествие было ни чем иным, как неудачной попыткой свести счёты с жизнью, коей Александр Иванович как раз намеревался воспрепятствовать. Я видел и слышал каждое слово! Да вы сами спросите, пострадавшая сторона в лице Карла Феликсовича вам это подтвердит!
И господин Уилсон устремил свой строгий взгляд на бледного черноусого молодого человека, поддерживаемого Анной Юрьевной.
– Совершенно так, – кивнул тот в ответ.
– Я, как врач, могу подтвердить, что рану сей молодой джентльмен нанёс себе сам, – добавил довольный Модест Сергеевич.
– Что ж, тогда позвольте только осведомиться у господина поручика, как он смог оказаться здесь? – настороженно поинтересовался Штоксен.
Все глаза устремились на Александра.
– Разбойники, – проговорил он, впервые сочиняя такую длинную и правдоподобную ложь, – приняли нашу карету за почтовую. Меня, потерявшего сознание, они принесли в дом на окраине соседнего селения, рассчитывая получить за меня выкуп. Ровно с той же целью они и похитили Наталью Всеволодовну, когда она ненадолго вышла в парк. К утру нам удалось бежать…
– А, я знал, что вы человек чести! – воскликнул Штоксен, не дослушав его. – Видите ли, мои люди осмотрели постоялый двор неподалёку, и смею заверить, что сомневаться в вас – то же, что не верить в загробную жизнь! Действительно, когда я пришёл в себя, я нашёл следы разбойников, более того, я уверен, что это цыгане, стоявшие табором неподалёку отсюда. За ними уже направлен отряд. Скоро, будьте уверены, их найдут, и справедливое наказание падёт на их головы!
– Не сомневаюсь, господин капитан! – улыбнувшись, ответил Михаил Эдуардович.
Счастливые улыбки отразились на лицах молодых людей. Самые страшные приключения окончились для них почти без последствий.
– Прошу внимания! – произнёс господин Уилсон, обходя гостиную под руку с Натальей Всеволодовной, не желавшей расставаться с вновь обретённым опекуном. – Я имел возможность долгими днями смотреть на вас и слушать ваши речи. Теперь пришла пора вам посмотреть на меня и послушать, что я вам скажу.
Он подошёл к креслу, в котором, опустив седую голову на руку, сидела Клара Генриховна. Она не поднимала головы, погружённая в свои мысли, стараясь ничего не замечать.
– Сударыня, вы по-прежнему не рады меня видеть? – улыбнувшись, произнёс господин Уилсон.
– Ах, оставьте эти глупости! – раздражённо ответила она. – Я потеряла столько времени и сил по вашей прихоти, и вы желаете видеть меня в добром расположении духа? Я бы давно покинула сцену дешёвого театра, в который вы превратили здесь всё, чтобы посмеяться над нами, но даже уйти мне некуда, ведь это, сударь, ваш дом! Что ж, можете расточать и дальше язвительные колкости! Вы нисколько не изменились!
– А вы, моя милая супруга, стали ещё более скупы на человеческие чувства, хотя, не думал, что такое возможно…
– Увольте меня от ваших пошлых слов, – холодно заметила она.
– Думаю, вы и так знаете всё, что я мог бы вам сказать, – мягко заметил он, затем обернулся к остальным. – Вам же, милостивые государи, я желаю высказать всё, прямо и без утайки!
Все взгляды были устремлены на него.
– Пожилой джентльмен, вроде меня, к тому же обладающий неким состоянием, думаю, вправе знать истинное отношение своих родных к нему, как к человеку. Не скрою, я был несколько обескуражен вашим чувством ко мне, которое сравнимо с алчным восхищением уличного воришки из трущоб чудом попавшего в государственную резиденцию в ночной час. У меня было много причин инсценировать свою смерть, но обо всех я распространяться не буду. Достаточно сказать, что после этого начинаешь на жизнь смотреть иначе. И вы не представляете, на какое количество чудовищных сцен я насмотрелся! Я и вообразить не мог, что будет происходить в моём собственном доме! Начнём с вас, моя дорогая племянница, Елизавета Прохоровна.
Он внимательно посмотрел на госпожу Симпли, густо покрасневшую под этим мягким, но проницательным взглядом.
– Вы, сударыня, являетесь подлинным образцом мелкого деспота, страшащегося любого, кто хоть каплю сильнее вас, и если уж кого не можете запугать, как вашего достойного супруга, то стараетесь бесстыдно купить лестью. Да и вы, Семён Платонович, – обратился Михаил Эдуардович к господину Симпли, уставившемуся на него бессмысленным бычьим взглядом, – вы мягкотелый мужчина обрюзгшей души, загнавший все свои подлинные чувства так глубоко внутрь себя, что вырывается оттуда лишь ваша природная леность, заставляющая соглашаться с любым абсурдом, что доносится до ваших ушей. Вы вместе идеальная пара моральных калек, породивших нелепую бесплодную семью, но поверьте, порознь вы ещё ужаснее, чем вместе, ваши недостатки прикрывают изъяны друг друга. Уж, не обижайтесь на старика, хотя это совершенно не в вашей привычке – жить без обид, но я не желаю иметь с вами хоть что-то общее. Тем не менее, из сострадания, я готов выдать вам двоим сумму в восемь тысяч фунтов. Но с условием, что больше вы не потребуете ни гроша и не станете претендовать на остальное наследство. Итак, ваш выбор?
– Но, дядюшка… – заскрипел плаксивый голос госпожи Симпли.
– Мы согласны, ваша светлость, – быстро выпалил господин Симпли, стараясь не дать супруге произнести больше ни слова.
– Мудрое решение, – одобрительно произнёс господин Уилсон, пожав ему руку. – Теперь пара слов о вас, любезный Алексей Николаевич!
Упомянутый господин, заслышав своё имя, поспешил картинно отвести глаза в сторону жестом оскорблённого святоши, предчувствуя шквал критики со стороны воскресшего покойника.
– Напрасно отворачиваетесь, – заметил Михаил Эдуардович. – Хотя о вас мне хочется говорить меньше, чем о ценах на зерно двадцатилетней давности, я просто обязан заметить вам, что вы в высшей степени человек дурного тона и редкостно скверных черт характера. Не берусь лезть к вам в душу, в таком уважающие себя люди не изволят копаться. Из невероятной любви к вашей покойной матушке я, всё же, готов предоставить вам две тысячи, лишь с условием, что завтра вы уедете из моего замка навсегда и забудете сюда дорогу.
– Ваши упрёки несправедливы… – начал Алексей Николаевич, встав во весь свой невысокий рост, но поймав на себе суровый взгляд господина Уилсона, мгновенно сменил тон, ответив: – Но, если вы милостиво настаиваете, я с радостью принимаю ваши условия…
После этого он тут же снова с шумом сел в кресло, тяжело отдуваясь и обеспокоенно поглядывая по сторонам, словно надеясь, что никто не заметил, сколь велико было его желание провалиться сквозь землю.
– Рад слышать ваше согласие! – воскликнул Михаил Эдуардович. – Теперь я всё же хочу сказать и моей дорогой супруге, выполнявший всё это время со всем своим пылом роль и обязанность хранительницы дома, пару слов. Так вот, Клара, единственная милость, на которую я готов пойти для вас – это избавить вас от бремени опеки над двумя молодыми людьми, которые, смею вас уверить, нуждаются в заботах не больше, чем мы с вами.
– Не сомневалась, любезный супруг, что вы пожелаете лишить меня и этого, – сохраняя спокойствие, произнесла Клара Генриховна. – Вы, человек, не имеющей понятия о приличии и чести семьи, не можете понять, какую боль причинили моему сердцу, и какой удар репутации нашей фамилии нанесли. Ваши же слуги будут смеяться над вами…
– Осмелюсь вам напомнить, – прервал её господин Уилсон, – вас никогда не трогали даже самые проникновенные изъяснения чувства, таким образом, я полностью уверен, что не задел ничего человеческого в вашей душе, а что касается уязвлённой мною гордыни, в нашем возрасте пора думать не о выгоде и престиже рода, а о собственных душах. Но, всё-таки, я нахожу и вам оправдание, судьба не всегда была честна с вами, и вы многое от неё переняли. Да и человек так устроен, что лишь в юности познаёт мир чувственно, а к старости переходит на холодный ум. Да, моя дорогая супруга, судьба до срока превратила вас в старуху, и большему не смогла научить, кроме как приличиям, которыми вы манипулируете, точно фокусник картами. Я не виню вас. И, поверьте, в душе я всё так же вас люблю…
– Увольте меня от ваших нелепых изъяснений! – перебила его госпожа Уилсон, отвернув голову.
– Как вам будет угодно. Но не забудьте, что решать судьбу Анны и Виктора закон, раз уж я жив, предписывает мне, как вашему супругу, – заметил Михаил Эдуардович. – Вы же, молодые люди, – обратился он к Анне и Виктору Черводольским, – заслуживаете истинного счастья, и я буду рад, если стану для вас его проводником. Карл Феликсович, – добавил он, лукаво поглядев на черноусого молодого человека, – я не стану много говорить о вас, и мы с вами понимаем, отчего. В конце концов, хоть вы и скверно поступали, и даже чуть не поймали меня в потайном коридоре, почти раскрыв до срока, я искренне верю, что вы отныне измените и образ жизни, и мыслей, и, если это действительно будет так, я обещаю не оставить вас и вашу будущую семью без своей поддержки и опеки.
Все молодые люди глядели на Михаила Эдуардовича с восхищением и благодарностью, смущённые неожиданностью всего происходящего.
– Александр, – обратился он к молодому поручику,– вы проявили себя мужественно. Более того, ваша щедрость чуть не стала для вас губительной. Вы дали мне монету, когда я в образе нищего стоял у ворот кладбища, наблюдая за своими похоронами. Эту монету я потерял в тёмных тайных коридорах, где её и обнаружил Карл Феликсович. Вы были мужественны и честны и заслужили руки моей воспитанницы больше, чем любой другой мужчина во всём мире!
Поручик подошёл к своему деду и крепко пожал ему руку, как всегда мечтал – на равных, но счастливых чувств нельзя остановить, и они крепко обнялись, радуясь этому фантастическому свиданию и гордясь друг другом.
– И, кроме того, господа, – произнес Михаил Эдуардович, когда они разжали объятья, – я бесконечно благодарен господину доктору и господину нотариусу! Модест Сергеевич и Никита Ильич помогли мне во всём, они сделали так много для меня, что вы и представить не можете! И конечно, я хочу извиниться перед моими дорогими слугами, которых я пугал, порой поневоле, являясь в образе призрака.
– Неужели вы, ваша милость, – заговорил Борис, – были в то утро в столовой, когда, да простит меня Бог, хрустальная ваза сама поползла по столу, а потом…
– Именно, – улыбнувшись, ответил господин Уилсон. – Мне пришлось немного подурачить вас трюками с посудой, иначе бы я не смог покинуть столовой незаметно. Пары скрытых нитей хватило, чтобы нагнать на вас самый искренний и суеверный страх. Но не сердитесь на своего старого господина! Альфред, мы немало вечеров с тобой рассуждали о жизни, как старые друзья, неужели и ты не простишь меня?
– Что вы, ваша светлость! – воскликнул Альфред со слезами на глазах. – Для всего Уилсон Холла счастье то, что вы вернулись!
И старый слуга был сердечно обнят своим настоящим хозяином.
– Осмелюсь спросить, ваша светлость, – проговорил Павел Егорович, – отчего вы не сказали ни слова про меня?
– А, милый мой Павел Егорович, – ответил господин Уилсон, – с вами-то я хотел поговорить отдельно! С вами и моими любимыми внуками, Александром и Натальей! Всех остальных же, дамы и господа, я не смею задерживать более ни на минуту!
С этими словами, он взял под руки Наталью Всеволодовну и Александра Ивановича и отправился к выходу из большой гостиной, а за ним последовал Павел Егорович. Вслед за ними поднялся шум голосов, в котором смешались и радостные слова счастливых, и скрипучее ворчание тех, кто потерял не принадлежавшее им состояние.
Капитан Штоксен распрощался с хозяином дома и его обитателями, отправившись на поиски цыганского табора. Священник, приведённый всем, что услышал и увидел воочию, в крайнее смятение, поспешил в церковь, чтобы исправить в приходской книге запись о смерти Михаила Эдуардовича. Анна Юрьевна вместе с доктором отвела Карла Феликсовича в его комнату. Нотариус деловито сложил свои бумаги обратно в папку, всячески уклоняясь от расспросов о том, где он был столько времени. И прочие гости замка стали расходиться из гостиной. Слуги преступили к подготовке праздничного обеда, не забыв выказать свою радость от возвращения прежнего хозяина. Даже старый егерь и конюхи успели подбежать к руке господина Уилсона, пока он шёл по коридору в сопровождении свих родных.
Наконец, они вчетвером достигли библиотеки, и Михаил Эдуардович заперся с Александром, Натальей и Павлом Егоровичем, приказав никому их не беспокоить. Они сели в молчании за большим столом, окруженные массивными шкафами, заполненными старинными книгами.
– Вот, думаю, и пришло время выяснить всё, – грустно произнёс господин Уилсон. – Настал тот день, когда можно говорить без утайки о тех вещах, о которых я ещё месяц назад не посмел бы обмолвиться и словом. Мне пришлось скрываться от вас, и, поверьте, мне было больно видеть ваши страдания и не иметь возможности хоть что-то исправить.
– Но зачем, скажите, вы сделали это? И зачем вы пригласили нас всех сюда? – воскликнул Павел Егорович, с удивлением глядя на хозяина замка.
– Я уже говорил всем, что на то у меня были свои причины. Я хотел посмотреть на своих родных со стороны, избавленный от лжи и лести, в которых так легко утонуть пожилому и несколько сентиментальному человеку, вроде меня. Но дело не только в том, что я старый и взбалмошный безумец, не доверяющий даже самым родным людям, вовсе нет! Дело в том, что я, равно как и Модест Сергеевич, и Никита Ильич, в своё время поклялись покончить со старым злом, что жило на горе, названной по имени самого страшного убийцы в истории наших мест, герцога Валентайна де Копула. Параллельно мы искали нужные сведения в архивах. Никита Ильич и уезжал на несколько дней по моему поручению искать записи в государственном архиве. А когда он вернулся, нашу встречу ранним утром и увидел святой отец, позднее пришедший в замок со своими подозрениями. К счастью, лиц наших он не разглядел. Но, вернувшись к делу, скажу, что никаких полезных сведений мы так и не нашли, и очень волновались до сегодняшнего утра. Признаюсь, для меня до сих пор загадка, как вы смогли выбраться живыми из вампирского логова, ибо я не сомневаюсь, что вы побывали там, и победить…
