Александр Шатилов
Пленники чести
Тем временем, в трактире продолжался цыганский праздник. Бабушка Славута привела Александра и Наталью в крохотную комнатушку, заваленную разными узлами и тюками, некоторые из которых представляли собой старые цветастые юбки, крепко-накрепко завязанные множеством узлов. В эти тряпицы было уложено нехитрое старушечье добро. На деревянном полу лежало нагромождение ковров самого разного вида и расцветок. Бабушка Славута зажгла масляную лампу и присела на ложе из нескольких свёрнутых ковриков и множества подушек. Молодые люди в молчании сели напротив неё на большие подушки, с опаской и интересом наблюдая за старой цыганкой. Между тем, словно по волшебству в руках у неё возникла небольшая чёрная коробочка.
– Эти карты, – медленно произнесла бабушка Славута, – мне достались от моей бабушки. Когда-то цыгане могли и без них всё рассказать, но старые секреты забыты. Теперь только книга жизни, которую мы подобрали, помогает нам видеть истину. Эти карты и есть книга жизни. Когда-то чёрт украл её, начал листать, но ничего не поняв, разозлился и выбросил её. А цыгане шли и подобрали книгу жизни.
– Бабушка Славута, – произнесла Наталья, снимая с руки маленькое колечко с блестящим голубым камушком, – возьмите это от меня и расскажите, умоляю, расскажите, всё, что сможете увидеть. Я хочу знать, кто я? Кто мои родные и жив ли ещё хоть кто-то из них? Умоляю, не скрывайте ничего от меня!
– Я не возьму ничего от тебя, моя девочка, – ласково улыбнувшись Наталье, – достаточно и того, что ты такая добрая живёшь на свете, я вам всё расскажу, хорошие вы мои. Бабушка Славута всё знает, всё видит.
Цыганка достала из коробочки карты и медленно начала их тасовать. Старинная колода была большой и громоздкой, потёртые тёмные листы неуклюже ложились на свои места. Цыганка нежно брала карты полной морщинистой рукой, перекладывая их сверху вниз, мешая как можно тщательней.
– Выбери карту, – обратилась, наконец, она к Наталье.
Девушка, стараясь справиться с нахлынувшим волнением, протянула руку, достала из колоды карту и отдала её цыганке. Та положила карту на цветастый платок, расстеленный у её ног, затем стала раскладывать другие карты, беря по три, то сверху, то снизу. Славута пристально вглядывалась в потёртые и выцветшие рисунки на картах, и выражение её лица делалось всё более сосредоточенным и встревоженным. С минуту длилось невыносимое напряжённое молчание. Наконец, старая цыганка заговорила.
– Твои предки были очень богаты и знатны, – произнесла она, не поднимая глаз на молодых людей. – Какое-то страшное несчастье погубило их всех, и ты осталась одна.
Натали покраснела и опустила голову. Рой мучительных воспоминаний о страхе и сомнениях прошлого заставил сердце её биться чаще.
– Сейчас ты многое потеряла, но у тебя есть одна вещь, которой уже не забрать никому – это твоя любовь!
На этих словах цыганки Наталья совершенно смутилась, и слезинки нечаянной радости, принесённой этими словами, блеснули у неё на глазах.
– Но берегись, – прошептала цыганка, и взгляд её сделался жутким, точно она видела нечто безумное и ужасное, – тебя ждёт скорая смерть. Смерть идёт за тобой, она близко, она дышит тебе в спину!
– Довольно, прошу вас! – вскричал Александр, глядя как в ужасе застыло изумлённое лицо Натальи Всеволодовны.
Девушка, побледнев, словно испуганный ребёнок посмотрела на него и дрожащими пальцами схватила его руку.
– Ведь это неправда? – слабым голосом произнесла она.
– Теперь ты возьми карту! – повелительным тоном, словно не замечая того, что творилось с Натальей, произнесла старуха.
Александр Иванович машинально выхватил карту из протянутой колоды, не переставая держать Натали за руку. Цыганка быстро разложила колоду над картой поручика и заговорила ещё более низким и жутким голосом:
– Ты храбрый и благородный, твоё сердце сияет, словно солнце, и в нём живёт искренняя любовь! Но и тебе будет грозить смерть! Судьба будет тебя защищать. Судьба будет отводить беду, но ты бесстрашен и упрям! Ты отправишься навстречу смерти!
– Нет! Нет! – в ужасе воскликнула Наталья, и слёзы текли по её щекам.
– Вы уверены в том, что нам сказали? – произнёс поручик, стараясь владеть собой, в сердце его боролись чувства отчаяния и негодования.
– Бабушка Славута всегда говорит правду, – произнесла старая цыганка, откидываясь на подушки и перемешивая старинную колоду.
– Но есть ли способ избежать того, о чём вы говорите? – в волнении спросил поручик. – Кто нам угрожает? Какая смерть?
– Ведь это может быть не так? – умоляюще произнесла Наталья.
– Карты показывают то, что есть сейчас в вашей жизни. Всего можно избежать. Ваша судьба подвластна только вам. Спастись же от смерти нельзя никому… – Славута словно погружалась в сон, её слова звучали всё тише и слабее.
– Но что нам делать? – взмолились молодые люди, в надежде, что всё сказанное можно изменить.
– За вами стоит смерть. Она ждёт. Вы распоряжаетесь вашими жизнями, но от судьбы нельзя уйти… – устало продолжала цыганка, точно нарочно не замечая глубокого волнения и печали молодых людей.
А они сидели напротив неё, опустив головы и размышляя о её словах.
– Что ж, – наконец произнёс Александр, вставая и подавая руку Наталье, – даже если нам скоро суждено умереть, наши души всегда будут вместе.
Славута, казалось, окончательно задремала, сморённая теплом, наполнявшим комнату, ведический транс обессилел её дряхлое тело. И Натали, несмотря на робость, испытываемую ею при всяком постороннем человеке, встала, поддерживаемая своим спутником, и, не в силах сдерживать себя, бросилась на грудь поручику, обхватив его шею и заливаясь слезами. Александр прижал её к себе, ласково гладя её волосы и спину, с той заботой и нежностью, с которой отцы успокаивают любимых дочерей. И так стояли они ещё какое-то время.
– Мы будем живы, – шептал он, – мы непременно будем живы, я не оставлю вас, Натали. Даже смерть не сможет разлучить нас, даю слово!
Девушка внезапно подняла голову и посмотрела блестящими от слёз глазами прямо в его, полные любви и сострадания, светлые очи. На щеках её сверкали застывшие слёзинки, пряди тёмных волос разметались по бледному ровному лбу, но и теперь, испуганная и расстроенная предсказанной судьбой, Натали выглядела безмерно трогательной и прекрасной, нежной как первый весенний цветок и беззащитной как дитя. Молодому поручику захотелось сказать возлюбленной о том, как она восхитительна и как он рад тому, что стоит рядом с нею сейчас, но Натали приложила свой тоненький пальчик к его губам, давая знак к молчанию.
– Не нужно больше слов, – произнесла она, всё ещё дрожащим от слёз голосом. – Мне говорили, что следует ценить каждый миг, каждую минуту, как последнюю и самую прекрасную в жизни. Мне говорили, что не разумно ждать прекрасного завтра, когда можно быть счастливой сегодня. И я счастлива! Счастлива тем, что сейчас я с вами. И никакая смерть не сможет лишить меня этого счастья!
И молодые люди потянулись друг к другу, словно у них была одна душа на двоих, и их помыслы и чувства были едины. И вот они уже совсем сблизились, и сердца их сладко замерли, но тут раздался громкий стук в дверь. Натали и Александр в смущении отпрянули друг от друга, а старая цыганка, встрепенувшись, начала громко причитать на своём языке.
В комнату вошла Кхаца, а за нею стоял, заламывая в руке шапку цыган Мануш. Молодая цыганка поставила на стол свечу, свободно и развязно обратившись к поручику:
– Вот тут, барин, Машуш к тебе пришёл, говорит, беда с конём твоим.
Александр Иванович удивлённо посмотрел сначала на Кхацу, потом на мявшегося у двери цыгана.
– Ей богу, барин! – проговорил он, уставившись на поручика. – Сбежал ваш конь, отвязался, одни поводья осталась, барин. Извольте на конюшню сами пройти.
– Что же ты стоишь, веди скорее! – взволнованно воскликнул Александр, хватаясь за кивер и спешно направляясь к выходу.
– Я с вами, – произнесла Натали, бросаясь вслед за поручиком, но Кхаца неожиданно схватила её за руку, метнув молнию из огненных глаз.
– Не ходи с ними, мужчины сами разберутся! – произнесла она властным голосом.
Однако Наталья упрямо отдёрнула руку, с обидой посмотрев на цыганку, и бросилась вслед за Александром. Но поручик, заметив, что та собирается последовать за ним без своего тёплого плаща упросил её остаться в трактире, не желая подвергать её риску быть простуженной. Слова гадалки не шли у него из головы, и он с этой минуты всеми силами поклялся оберегать свою ненаглядную.
Между тем, Мануш торопил поручика, уверяя. Что тому следует поспешить. Он и не подозревал, что замыслу Гожо не суждено было сбыться, ведь он, стоя на крыльце у трактира, уже начав замерзать, явственно услышал лошадиное ржание, служившее сигналом. Поторапливая поручика, он указал ему направление, в котором нужно было идти на конюшню, сам же немного приотстав.
– Ступайте, барин, – крикнул он. – Я сапог поправлю и нагоню вас!
Александр, не мешкая, скрылся в тёмном простенке, за которым располагались денники с лошадьми. С минуту до цыгана не долетало никакого шума. Улыбнувшись, тот решил, что всё кончено, и направился в сторону конюшни, однако, к его изумлению, прямо ему навстречу выбежал Александр Иванович, живой и невредимый.
– А где же Гожо? – вырвалось у Мануша, и тот отпрянул назад, ожидая, что офицер кинется на него.
– Его там нет! – крикнул Александр, пробегая мимо. – Ты был прав, конь убежал!
Мануш стоял, разинув рот, не понимая, почему его приятель не исполнил своих намерений. Но тут радостный крик Александра вернул ему растерянное самообладание.
– Глядите, вот же он! – воскликнул Александр Иванович, указывая куда-то вдаль.
Выбежавшие к этому времени на крыльцо несколько цыган во главе с Тагаром, а так же его дочь Кхаца и накинувшая плащ Наталья Всеволодовна увидели, как у распахнутых ворот в свете мерцавших фонарей гарцевал подобный яркому пламени белогривый конь. Он вставал на дыбы и громко ржал, оглашая этим ржанием все окрестности. Увидев это, все замерли, а Кхаца вдруг рассмеялась и стремглав бросилась к коню. Она остановилась в нескольких шагах от него и пристально посмотрела на Вихря, но тот горделиво подался прочь от цыганки. Подоспевший Александр взял его под уздцы и повёл в сторону конюшни, поглаживая по разгорячённой шее. Неожиданно Кхаца метнулась прямо под ноги коню, и оказалась рядом с поручиком, бросившим на неё удивлённый взгляд.
– Останься с нами сокол! Останься, драгоценный мой! Весь табор у твоих ног будет! – заговорила цыганка, пристально глядя на Александра Ивановича.
– Да Бог с тобой! – ответил он, ошёломлённый такими речами. – У тебя Гожо есть, цыган хороший, вот и живи с ним! Да и не цыган я, не место мне среди вас…
– Гожо больше нет! – прошептала цыганка, хватая поручика за рукав. – Я тебя от погибели уберегу! Останься, хороший мой!
– Кхаца! – раздался вдруг крик Тагара. – Не навлекай позора на себя и наш род! Что ты там говоришь? А ну иди в дом!
Молодая цыганка резко обернулась на его голос, сверкнув бездной горящих глаз. В лице её читалось чувство невероятной досады, какое бывает у гончей, уже было настигшей свою добычу, но отозванной властным охотником. Прошептав несколько слов по-цыгански, она бросилась прочь, не глядя по сторонам. Барон же подошёл к Александру и положил руку ему на плечо.
– Она сущая бестия, всё для неё одной должно быть! – произнёс он, смотря прямо в глаза поручику. – Не бери в голову её слова, она не знает, что говорит! А конь у тебя знатный, – добавил он, поглядывая на Вихря, – такой и из беды вынесет, и сам жизнь за хозяина отдаст.
Александр Иванович улыбнулся при этих словах, но улыбался он не барону, а подбежавшей к нему Наталье. Девушка встревожено взглянула на мужчин, но услышав, что всё хорошо, испытала чувство невероятного облегчения.
– Пожалуй, нам пора ехать, – сказал поручик барону. – Благодарим вас за ваше гостеприимство. Теперь нам нужно возвращаться.
– Наш табор теперь ваш дом! – воскликнул Тагар. – Ещё раз благодарю, бриллиантовые вы мои! Вы спасли мне сына, и я ваш должник навеки!
Расчувствовавшийся барон обнял молодых людей, крепко прижав их к своему могучему торсу. Их обступила толпа цыган, покинувших трактир, чтобы узнать, что происходило на дворе. Все старались сказать что-то на прощание Александру и Наталье. Дед Василь и маленький Джанко подвели к девушке её Донну. Осмотрев седло, поручик помог ей сесть верхом.
– Прощайте, друзья! Спасибо вам за стол и очаг! – крикнул он, садясь на спину Вихря.
– Прощай! Прощай! – кричали цыгане.
И молодые люди двинулись прочь с постоялого двора, держа свой путь обратно в замок. И хотя на сердце у каждого лежала невесёлая дума, их жизнь наполнилась новыми красками и образами, которые прежде могли показаться невероятной сказкой.
Молодая цыганка долго смотрела им вслед с крыльца трактира. Её кошачьи глаза горели безумным огоньком, и она казалась в темноте ночной дьяволицей, пришедшей по души грешников.
– Где же Гожо? – несмело прошептал подошедший к ней Мануш, которому не давало покоя исчезновение товарища.
– Больше никогда не поминай это имя, – произнесли цыганка. – Его унёс в царство тьмы чёрный коршун, больше он не вернётся к нам!
Мануш, не веря её словам, сделал несколько шагов в сторону Кхацы, но та сама резко повернула к нему горящий взгляд и залилась диким безумным смехом. И цыган застыв на миг на месте от безотчётного ужаса, резко повернулся и бросился прочь, решив, что их замысел был раскрыт. А цыганка, довольная тем, как она напугала своего соплеменника ещё долго стояла на крыльце, закутавшись в шаль, и смотрела на дорогу, ведущую в замок Уилсон Холла.
Глава XII.
Когда Александр и Наталья, оставив своих лошадей в конюшне, расседлав их и насыпав в ясли овса, подходили к дверям замка, была уже почти полночь. Огромное каменное строение, притаившееся в темноте, так что нельзя было рассмотреть ни башен, ни стен, ни даже окон, казалось чем-то призрачным. Если бы на его месте вдруг оказалась бы жалкая лачуга, то издали нельзя было бы сразу заметить подмены. Осторожно они поднялись по широкой парадной лестнице. Входная дверь, как они и надеялись, оказалась открытой. В это время привратник обычно совершал обход, оставляя двери не запертыми, чтобы лишний раз не отпирать тяжёлого замка. Прилагая все усилия, чтобы произвести как можно меньше подозрительного шума, Александр Иванович приоткрыл громадину двери. Пропуская вперёд Наталью Всеволодовну, а затем и сам вошёл внутрь, с огромными предосторожностями удерживая дверь. Однако вопреки их ожиданиям колонная зала оказалась ярко освещена. Стараясь двигаться как можно быстрее и тише, беглецы направились по цветному мрамору начищенного пола к спасительной лестнице, ведшей в верхние покои замка, однако, не успели они пересечь залу, как им навстречу вышли Борис и Фрида. Вид у слуг был решительный, они быстрым шагом приближались к молодым людям, застигнутым врасплох. На лестнице так же раздались шаги, и им навстречу спустился дворецкий со свечой в руке.
– Альфред, что это значит? – удивлённо произнёс Александр Иванович.
– Нет, ваша милость, потрудитесь сами объяснить, что произошло? – разгорячённым тоном произнёс дворецкий. На бледном усталом лице его было заметно глубокое разочарование и волнение, в котором он находился.
– Уверяю, у нас были весьма веские причины, побудившие нас покинуть замок, оставив всех господ в неведении, – начал Александр. – Кроме того, Клара Генриховна приставила к нам своих соглядатаев, не имея на то никаких моральных прав, чем нанесла нам оскорбление, унизив наше достоинство и запятнав нашу честь.
– Если бы вы не исчезали с глаз хозяйки, тем самым доставляя ей душевные страдания, она бы и не приказала нам вас сопровождать, – ответил Борис.
– Не спорю, – продолжал поручик, – мы гости в её доме, и наш долг уважать и чтить её как нашу хозяйку и покровительницу, однако мы не в плену у неё, и нам не нужны надзиратели!
– Послушайте! – воскликнул Альфред. – Госпожа Уилсон грозит нам всем страшными карами из-за вашего неповиновения её воли! Нравится вам это или нет, но в её доме вам придётся быть под неусыпным наблюдением! Если бы вы знали, что началось, когда выяснилось, что вы пропали! Океанская буря меркнет перед тем, какой скандал поднялся из-за этого! Госпожа грозила всеми муками ада и вам, и нам за то, что мы не уследили за вами. Если бы Карл Феликсович не успокоил её, сообщив, что вы вдвоём на верховой прогулке, то могло случиться всё что угодно! Слава Богу, с вами всё в порядке!
– Значит, Карл Феликсович, – нахмурив брови, произнёс Александр.
– Боже, он нас видел, – в испуге произнесла Наталья.
– Если бы не он, мы бы все до сих пор искали вас по окрестностям! – с горечью произнёс Альфред.
– Интересно, что он сам делал среди окрестных холмов и полей, – сказал Александр Иванович, – уж очень не похоже на его образ жизни.
– И так, вам придётся проследовать к вашим покоям, – сказал дворецкий. – Мне приказано привести вас утром по одному к госпоже Уилсон, она желает с вами говорить. На этот раз прошу вас проявить благоразумие, я не хочу потерять место из-за ваших причуд, хотя, поверьте, я не тиран, и вполне могу понять ваши чувства.
Александру и Наталье ничего не оставалось, кроме как повиноваться дворецкому и отправиться в свои комнаты под надзором Бориса и Фриды. Они шагали в унынии по мрамору и паркету зал и коридоров, предчувствуя надвигавшуюся страшную бурю, которой казался предстоявший разговор с Кларой Генриховной. Дойдя до того места, где им надлежало расстаться, Александр и Наталья бросили друг другу долгий прощальный взгляд, исполненный любви и печали. И эта предстоящая ночь казалась им длинной в вечность, и, не смотря на все переживания и трудности минувшего дня, они были уверены, что обрести покой им не удастся до самого утра. Молодость стойко переносит множество тех испытаний, перед которыми старшее поколение подчас приклоняет голову.
Тем временем, главный виновник и творец всей разыгравшейся драмы преспокойно спал в своей постели, находясь в совершенном удовлетворении от своих действий. Александра Ивановича он уже почитал убитым, а с Антоном Сергеевичем дело могло кончиться на следующий же день утром. Карл Феликсович был горд собой и снова и снова воссоздавал в памяти обстоятельства минувшего вечера.
А дела же обстояли следующим образом. После того, как госпожа Уилсон в своём кабинете долго отчитывала слуг, ей сделалось вконец дурно, и она, приказав сделать себе успокаивающий отвар, удалилась в свою опочивальню под присмотром верной старой служанки Хильды. Гости замка всё это время вынуждены были сидеть в большой гостиной, занятые каждый своим делом, однако их не покидало некое тревожное ощущение, словно с ними и с замком творится нечто неладное. Всё вокруг становилось мрачным и безжизненным. Генерал Серженич, совершивший после обеда небольшую верховую прогулку в компании Павла Егоровича и господина Симпли, остался так же недоволен тем, как прошло время, поскольку повседневное бездействие на фоне минувшей охоты выглядело совершенно удручающим. Кроме того, никто и понятия не имел, куда могли деться молодой поручик и воспитанница госпожи Уилсон Наталья, к которым он успел привязаться и питал самые добрые чувства. К тому же предстоящая помолвка, о которой кузен успел намекнуть генералу раз двадцать, в конец показалась ему сумасбродной, и он всё искал повода, чтобы высказать своё решительное осуждение этих планов хозяйке замка. Прочие же господа и дамы скучали за чтением книг, бокалом вина, игрой в преферанс и обсуждением всех мыслимых и немыслимых недостатков своих родственников и знакомых.
За вечерним чаем собрались все, кроме Клары Генриховны. Слуги с печальными застывшими лицами подавали кушанья, наливая господам горячий напиток в роскошные чашечки из самого дорогого фарфора, которому, по слухам, не было равных по красоте и тонкости работы в округе. Все молчали, исчерпав за день темы для общих разговоров. Там и тут раздавалось мерное постукивание серебряных ложечек о края чашек. Большие часы лениво тикали на своём месте, словно нарочно замедляя бег времени.
– Позвольте спросить, – обратилась госпожа Симпли к Карлу Феликсовичу, который с торжествующим видом сидел подле Антона Сергеевича. – Вы полагаете, всё это роскошное имение когда-нибудь ещё сможет блистать, как прежде?
– О, Елизавета Прохоровна, – отвечал тот, – мне кажется, в этот дом, наконец, после стольких лет никчёмной жизни придёт мир и счастье. Сюда, через некоторое время переедут законные молодые наследники, истинная благородная семья!
– В самом деле? – удивился Павел Егорович. – Позвольте же узнать, что натолкнуло вас на этот вывод? Уж не о свадьбе ли господина Миндальского вы так печётесь?
– Именно о ней, милостивые государи и государыни, – объявил Карл Феликсович. – Семейная жизнь нашего дорогого друга и его невесты пойдёт этому месту на пользу, да что там, готов спорить весь замок преобразится!
– Благодарю вас, милый мой друг! – улыбаясь, заговорил Антон Сергеевич. – Я всегда знал, что найдутся достойные люди, которые поддержат меня…
– Неужели вы намерены жить в замке? – с удивлением осведомился Алексей Николаевич, выразив тем самым общее недоумение.
Без сомнения, и этот ход молодого франта был верен, сказанная невзначай фраза натолкнула всех на мысль о том, что свадьба Натальи способна лишить их заветной доли наследства. И все с нетерпением ждали ответа господина Миндальского. Тот же, откашлявшись, произнёс:
– Нет уж, господа, увольте. Замок, хотя и красив, не смею упрекнуть его достопочтенных владельцев в безвкусии, всё же я предпочту свой особняк, там мне привычнее и покойней. Туда, туда мы уедем с моей дорогой Натальей Всеволодовной, и там она скрасит одинокие часы моей тягостной старости.
– Лучше бы, кузен, вам проводить эти часы в молитве и покаяние, – сердито произнёс генерал Серженич, теребя свои бакенбарды.
– Не стоит предаваться скорбным мыслям, пока жизнь бьёт в тебе ключом, – сказал Карл Феликсович, подкидывая новых дров в разгоравшийся костер раздора.
– А молодой человек говорит дело! – живо воскликнул Антон Сергеевич. – Пока ты можешь приносить своим земным существованием пользу, ты должен, непременно должен, господа, делать всё, что способно принести тебе прибыль! Вам, судари, невдомёк, отчего я решил взять себе в законные супруги молодую девушку, которой вы все здесь восхищаетесь. Каждый из вас считает, что старику вроде меня приличнее было бы удалиться на покой и не тревожить молодое поколение фактом своего существования! Нет, нет, господа! Я считаю, что мой финансовый талант способен принести всему человечеству огромную пользу! Я умею наживать состояние так же легко, как каждый из вас сможет его прожить в своё удовольствие! Я выбрал эту молодую деву только потому, что желаю, чтобы такая богиня, как она жила в роскоши и ни в чём себе не отказывала! Её приданое послужит для благого дела. Когда я преставлюсь ко Господу, моя супруга, если будет мне верна, получит несметные богатства, в этом я могу поклясться, хоть на святом распятие, если прикажите!
– Но почему бы вам, милостивый государь, не облагодетельствовать особу, чьи лета ближе к вашим, но чей талант столь же благороден и ярок, сколь у Натальи Всеволодовны? – продолжал настаивать Павел Егорович, повинуясь доводам разума.
– О, я знавал в своё время почтенных вдов, обладавших восхитительным сопрано, – мечтательно добавил господин Симпли.
– Эта юная особа подарит мне неисчерпаемые источники вдохновения! Её именем я совершу столь грандиозные дела, что прочие финансисты и заводовладельцы станут завидовать мне и приклоняться пред моим гением! – продолжал Миндальский, упиваясь образом будущего, возникшим в его сознании. – Благо для неё станет общим благом и для меня и для всего мира! Мы создадим то, что прежде нельзя было создать!
И старый фабрикант продолжал описывать картины утопического мира, рождавшегося в его воображении. Всё становилось для него ценно и значимо, из каждой мелочи он выжимал деньги, и эти деньги в его фантазиях вырастали в колоссальные состояния. Капиталы пухли как на дрожжах, изобилие и роскошь, словно сами собой, вселялись в величественные дворцы, которые Миндальский возводил силой своего ума. И всё это двигалось, оживало и осуществлялось лишь благодаря Наталье, ставшей помимо своей воли неисчерпаемым источником вечной энергии. А сам же Антон Сергеевич делался с каждым словом всё внушительней, точно собирался жить бесконечно и бесконечно наслаждаться своим богатством и прелестью молодой супруги.
И все сидели за столом, слушая разговоры о счастливом будущем, о непомерной выгоде свадьбы старика и юной девицы, и невероятно скучали. Один только Карл Феликсович с живостью следил за каждым произносимым словом, думая меж тем про себя: «Ты стар, приятель, и твое сердце не выдержит более пары лет. Ты не достоин даже мысли о прекрасной Натали, ты червяк, ты падаль! Ничего, я успею отправить тебя к праотцам, прежде чем ты рассчитываешь обвенчаться». Его чёрные глаза внимательно смотрели на то, как один за другим дамы и господа покидали общество Миндальского, не перестававшего говорить о будущем своём счастье. Карл Феликсович незаметно опустил руку в карман, где лежал флакончик, данный ему в тот день цыганкой. Осторожно обведя гостиную взглядом, он убедился, что в их сторону никто не смотрит. Рядом не было ни единого свидетеля, а сам Антон Сергеевич повернулся на своём стуле к господам, севшим за преферанс у окна, и старался, что было сил, донести до них мысли о том, как будет прекрасно будущее после его свадьбы. Карл Феликсович понял, что это единственный шанс, который глупо упускать. Одним движением, как ловкий карточный шулер он извлёк флакон из кармана, предварительно откупорив его, и незаметно вылил всё его содержимое в свою чашку с чаем, и тем же ловким движением спрятал флакон в кармане. Никто ничего не заметил, и черноусый франт остался собой доволен. Ещё одним ловким неприметным движением он подвинул свою чашку ближе к прибору Антона Сергеевича, не заметившего и этого деяния его соседа. Наконец старик наговорился, закончив свою тираду пафосным эпилогом, вызвавшим лёгкую усмешку на губах некоторых господ. Вытащив из кармана платок, он принялся вытирать лоб и потянулся к чашке с чаем, чтобы освежить пересохшее горло.
– Нет, это ваша, сударь, – учтиво произнёс Карл Феликсович, пододвигая Миндальскому свою чашку, в которую только что подлил цыганское снадобье.
– Благодарю, – рассеянно произнёс старый фабрикант и выпил в несколько глотков всё содержимое маленькой фарфоровой чашки.
Карл Феликсович, замирая от предвкушения сладкой мести, следил за тем, как пил Миндальский. Чтобы не возникло подозрений, он тут же взял в руки чашку своего соседа и так же сделал несколько глотков. Однако Антон Сергеевич продолжил всё так же бодро говорить о своих планах, периодически вступая в словесные дуэли то со своим кузеном генералом, то с Павлом Егоровичем, то выслушивая плоские остроты господина Симпли, или фамильярную лесть его жены, которую, впрочем, он воспринимал весьма благосклонно. А отравитель тем временем сидел весь как на иголках, и хотя он искусно это скрывал, время от времени поддерживая беседу, ему всё казалось, что он перепутал чашки и сам мог случайно выпить зелье, предназначенное сопернику. Но неожиданно на дне чашки, стоявшей рядом с прибором Антона Сергеевича, выступил мутный зеленоватый осадок. Без сомнения, именно старый фабрикант выпил предназначенный ему яд. Но отчего он всё ещё бодр и здоров? Не могла же цыганка обмануть и подсунуть фальшивку, от которой не сделается худо даже больному язвой? От этих вопросов сердце в груди черноусого франта билось всё сильнее.
– Позвольте, ваша милость, – раздался над его ухом голос горничной, убиравшей посуду со стола.
– Конечно, – произнёс Карл Феликсович, прищурив глаза.
Горничная начала ставить на поднос блюда, и уже собиралась взять последнее, как вдруг задела ту самую фарфоровую чашку, из которой Миндальский пил свой чай, и та полетела на пол, со звоном разлетевшись по наборному паркету. Карл Феликсович улыбнулся своей очередной удаче: главной улики больше не существовало.
– Ах, простите, господа! – в ужасе воскликнула горничная, бросившись собирать осколки с пола.
– Вот, разиня! – высказал своё неудовольствие Антон Сергеевич, потревоженный внезапным звоном, прервавшим ход его мыслей.
– Всё-таки, на вашем месте, сударь, я был бы более счастлив, если вдохновением мне служила не девушка, годящаяся мне во внучки, а законное моё потомство, – проговорил Павел Егорович, вставая со своего кресла и делая несколько шагов к столу с закусками.
– Моя жизнь выше условностей, принятых в кругах беззаботной среды праздных дворян! Я человек дела! – воскликнул Миндальский, приподнимаясь и снова садясь.
– Что-то разбилось? – поинтересовалась Евгения Петровна, доставая из складок платья мутное пенсне.
– Это на счастье! Разлетелась всего лишь моя чашка,– произнёс Карл Феликсович, подвигая другую фарфоровую чашку ближе к Миндальскому. – А эта – ваша, прошу, – произнёс он, с улыбкой глядя в глаза своему ненавистному сопернику.
– А, благодарю, мой добрый друг, – рассеянно пробормотал Антон Сергеевич. – Что-то здесь стало душно, – добавил он, – не пора ли мне принять капли и отправиться ко сну…
– В самом деле, кузен, – произнёс генерал Серженич, – мне кажется, что за день ты намучился изжогой, и теперь желаешь выплеснуть на нас всё свою желчь! Пожалуй, тебе стоит отдохнуть и от нас и от своих речей.
– Пожалуй… – вяло подтвердил Миндальский, с трудом поднимаясь со своего места.
Молодой франт поднялся, поддерживая его под руку, со злорадством глядя на растерянную улыбку старика. «Вот и пришло твоё время, скоро ты не сможешь мне помешать», – думал он про себя, помогая Антону Сергеевичу дойти до двери, где того ждал слуга с канделябром в руке. Теперь Карл Феликсович был уверен, что старику Миндальскому больше не посчастливится претендовать ни на чью руку, кроме руки самой смерти. Как легко показалось ему избавиться от любого соперника с помощью яда. Это было куда проще и безопаснее, чем вызывать кого-то на дуэль, где страшный спектакль длится в течение мучительных минут, выматывая все силы, равно как физические, так и душевные. Отравление казалось ему теперь чем-то, вроде высшего блага, как для идущего на подобный шаг, так и для жертвы. Как странно, что прежде он никогда не использовал этого средства.
Какая-то детская вера в свою безоговорочную правоту и безнаказанность поселилась в мыслях Кала Феликсовича. Он всерьёз полагал, что тот страшный поступок, который он совершил, есть сущий пустяк, подобно убийству назойливой мухи или комара. Конечно, такой презренный человек, как промышленник и владелец хлопковых заводов Миндальский достоин был всякого презрения, но смерть его и жизнь принадлежали Богу. Впрочем, что заповеди для того, кто одержим одним желанием? Что чья-то жизнь для того, кто видит только цель и не считается со средствами? Теперь оставалось дожидаться развязки, и даже если она окажется непоправимой, то никто не станет допытываться истинных причин смерти старого никем не любимого человека.
