Александр Шатилов
Пленники чести
– Что не стоит, дорогой! Ты мне родного сына спас! Ты весь мой род спас! – продолжал цыган, похлопывая поручика по плечу.
– Это всё Кхаца твоя недосмотрела, Тагар! – произнёс кто-то из мужчин.
– Она сама ребёнок! – вспылил Тагар, прибавив что-то по-цыгански.
Между тем, молодая цыганка подошла ближе, не сводя с Александра пристального взгляда жгучих глаз.
– Это моя дочь, Кхаца, – произнёс чёрноволосый цыган. – А я Тагар, – цыганский барон! Мальчика Джанко зовут. А как мне, драгоценный, величать своего названого брата?
– Меня зовут Александр Иванович, а это Наталья Всеволодовна Уилсон, воспитанница покойного господина Уилсона, владельца этих земель, – слегка наклонив голову в знак уважения, произнёс поручик.
– У нас всё проще, Александр, – произнёс Тагар, – мы зовём всех на ты, и короля, и нищего, и судью, и преступника. Рад тому, что вы люди благородные! Вы спасли ребёнка, а ребёнок святое для цыгана! Всё, что мы можем сделать, мы с радостью для вас сделаем! У нас сегодня праздник! Вы наши гости!
– Благодарю, вас, но мы немного торопимся, – начал Александр Иванович, вспомнив о том, что они сбежали из замка по тайному ходу, даже не предупредив друзей о своей авантюре.
– Э, драгоценный, не откажи мне! – радушно улыбаясь, произнёс цыганский барон. – Будь нашим гостем! Ты нам теперь родня! Просим тебя!
– Мы не потеряем много времени, да и отдых не повредит, – скромно произнесла Наталья, взглянув на Александра своими лучистыми ясными глазами.
– Хорошо, мы будем гостями на вашем празднике, – улыбаясь, ответил Александр, взглянув на Наталью Всеволодовну.
– Добро! – воскликнул цыганский барон. – Эй, ромалы! Вот наш брат Александр и его сестра Наталья! – продолжил он, обращаясь к цыганам.
Далее он произнёс длинную фразу на цыганском языке, и все дружно выразили одобрение радостными возгласами.
– Спасибо тебе, барин, – произнесла молодая девушка, подходя вплотную к поручику.
– Ты Кхаца? – спросил Александр, взглянув на девушку.
Та кивнула в ответ, не сводя с него глаз.
– Это тебе я должен быть благодарен. Если бы не ты, я бы даже не заметил твоего брата, – сказал молодой человек, легко наклонив голову.
– Да у тебя сердце льва, барин, – проговорила цыганка, прищурив глаза и обходя его кругом, затем бросила резкий взгляд на Наталью и добавила: – Повезло тебе, бриллиантовая, хороший у тебя мужчина, береги его, чтоб не увели!
Натали с удивлением посмотрела на Александра, но Кхаца уже успела резко развернуться и быстро уйти, прежде чем поручик успел что-то сказать. Однако молодые люди не придали особенного значения её словам. Всё произошло так стремительно, что они даже опомниться не успели. Хотя в кругах аристократии и обеспеченных людей цыган считали недостойными уважения и дикарями, всё же романтика вольной жизни, о которой слышали молодые люди, а так же удивительные рассказы об удали и обычаях этого народа делали новых друзей Натальи и Александра чрезвычайно привлекательными для них. Сев на коней, все вместе они отправились в сторону деревни, где встал на время табор Тагара. Проскакав около мили по просёлочной дороге в сторону деревни, они свернули к постоялому двору, вокруг которого и расположились бесчисленные кибитки и повозки.
Остановившись у коновязи, все спешились. Александр помог Наталье сойти с седла. Неожиданно прямо перед ними возник молодой черноусый цыган в красной рубахе и овчинном тулупе. Глаза его сверкнули странным огнём при виде поручика.
– Здравствуйте, барин, – произнёс цыган. – Чем смогу вам помочь?
– Накорми лошадей и дай им воды, – улыбнувшись, ответил Александр, вкладывая в руку цыгана несколько монет.
– Добрые лошади, барин! Знатные! – проговорил цыган.
– Напои наших красавцев, а то совсем запыхались, – ответил Александр.
– Гожо! – вдруг раздался голос Тагара, и его могучая фигура заслонила свет фонаря, висевшего у входа в трактир. – Это мои гости, накорми их лошадей хорошенько! Да попоной укрой! Холодно! А вы, – обратился он к молодым людям, – пройдите в дом! У нас веселье! У нас радость! Будьте нам как родные!
Александр Иванович и Наталья Всеволодовна прошли к дверям, сопровождаемые Тагаром, а Гожо бросил им вслед взгляд, полный ненависти и презрения, но тут заметил Кхацу и изменился в лице.
– Эти люди не должны быть здесь! – произнёс он, пристально глядя на девушку, чей взгляд был направлен в сторону молодых людей.
– Ты ничего не знаешь, Гожо, – холодно ответила девушка, даже не посмотрев на него.
– Я всё знаю! Этого офицера надо убить! Он чужак! – резко ответил черноусый цыган, метнувшись к Кхаце.
– Только тронь! – произнесла девушка. – Ты будешь осквернён и изгнан навсегда! Его трогать я тебе запрещаю!
– Он не цыган! С ним что захочу, то и сделаю! – рявкнул Гожо, выхватывая из-за пояса нож. – И ты не смей смотреть на него! Он пыль под моими ногами!
Кхаца метнула на него гневный взор, а потом залилась неудержимым смехом, отчего Гожо, казалось, пришёл в бешенство.
– Не смей со мной так говорить! Ты моя и больше ничья! Ты не должна смотреть на него! Он не наш! Он из тех, кто нам враг!
Цыганка смотрела на неистовствовавшего Гожо, лицо которого покраснело, а глаза налились кровью от ярости.
– Даже ты ему не соперник, – равнодушно произнесла Кхаца и, оттолкнув черноусого цыгана, медленно пошла к двери трактира.
Гожо остался стоять похожий на пылающий факел, огонь ненависти клокотал в его груди. Ревность, злоба и отчаянье завладели им. Он всё ещё теребил в руках острый сверкающий нож. Внезапно он замахнулся и что было сил метнул его в сторону удалявшейся девушки. Со страшным свистом сталь разрезала воздух, промелькнув у самого её плеча, и нож, с глухим ударом вонзился в стену трактира. Кхаца на мгновение остановилась, но тут же пошла дальше, как ни в чём не бывало. Ни один мускул не дрогнул на гордом лице красавицы.
Между тем, Александр и Наталья с любопытством осматривали то помещение, в котором они оказались. Вся комната с невысоким закопченным потолком была ярко освещена множеством масляных фонарей, подвешенных к мощным балкам и опорам. Слева и справа от входа стояли длинные столы, накрытые грубыми скатертями в несколько слоёв, за ними на длинных скамьях сидели разодетые в самые разнообразные и яркие наряды цыгане. Слева гордо и величаво восседали мужчины, одетые в пёстрые просторные рубахи, расшитые жилеты, на ногах их красовались блестящие сапоги, самые почётные места занимали старики, у них были длинные поседевшие бороды, многие из них отпустили необычайные лихо закрученные усы, а старые свои кости они грели под овчинными тулупами. Напротив мужского стола стоял женский стол, за которым самое почётное место заняла старая полная цыганка, её лицо покрывали глубокие морщины, на седые волосы был накинут цветастый платок, на груди висело старинное монисто, и весь костюм её состоял из множества разноцветных лоскутов и отрезов ткани, сшитых в удивительное пёстрое платье. Рядом с ней сидели другие пожилые женщины, одетые так же в цветастые наряды, с массивными блестящими бусами на груди, множеством браслетов и колец, за ними сидели женщины помладше, девушки и девочки лет по двенадцать. На них были яркие юбки и белые расшитые рубашки, на плечи чуть ли не каждая вторая накинула шерстяную шаль, и у каждой был вышит свой яркий узор. И всё это время в трактире стоял невообразимый гомон десятков голосов, похожий на жужжание целого роя шмелей среди цветочной поляны.
Насколько цыганят-подростков сдвинули у дальней стены несколько небольших столов и накрыли их чистой белой скатертью. За этим третьим столом сел сам цыганский барон, а рядом с ним сели Александр Иванович и Наталья Всеволодовна. Оба они находились в плену захватывающей смеси чувств волнения и восторга. Яркие цыганские наряды, речи на непонятном языке, разнообразие кушаний, которое ставили на стол озорные цыганята и молоденькие цыганки – всё это казалось сказкой наяву. Тагара и его гостей окружило множество новых лиц, почти все они были родственниками барона, и каждый из них хотел узнать подробности истории, произошедшей на злосчастном холме. Услышав же этот рассказ, каждый одобрительно хлопал Александра по плечу и называл его, то братом, то ближайшим другом, или произносил что-то в таком же роде. Молодым людям поднесли по серебряной чаше, наполненной красными вином. Тагар поднялся и все тут же смолкли, устремив на него внимательные взгляды.
– Ромалы, – с гордостью произнёс Тагар, словно упиваясь звучностью своего голоса, – этот человек, храбрый Александр, спас моего сына Джанко!
Раздался общий гул одобрения и радости, длившийся довольно долго, но наконец он стих, и барон продолжил:
– Теперь он мне как брат, а для Джанко он как крёстный отец! Я рад, что люди, подобные ему, живут в нашем мире! Он, как могучий орёл парит над нашей землёй, и как несокрушимый ангел творит добро! Да благословит Господь дни его! Да сотворит он ещё много добра! Пусть же каждый из нас полюбит его, как полюбил его я!
Цыгане снова радостно загомонили, восклицая что-то на своём языке.
– Ромалы! – продолжил Тагар, когда шум снова улёгся. – Пьем за здоровье поручика Александра и его красавицы Натальи!
И он, подняв свою чашу, осушил её медленно и важно под всеобщий грохот голосов, звон посуды и крики детей. Так начался цыганский пир. На столе появилась рыба, приготовленная бесчисленным множеством способов, там и тут ставились горшочки и миски с тушёным и запеченным мясом, жареные куропатки лежали на блюдах среди листьев зелени, в маленьких деревянных кадках были солёные грибы, между блюдами высились кувшины с вином и пивом, в большой круглой миске дымилась только что сваренная тыквенная каша, и блюд таких было не перечесть. Воистину, у цыганского барона был сегодня праздник!
К Александру подсел пожилой цыган с лихо закрученными чёрными усами, посеребрёнными подкатившей старостью. Он долго, улыбаясь наполовину беззубым ртом, смотрел на него и Наталью, подперев голову кулаком, но ничего не говорил. Наконец Александр Иванович не выдержал неловкого молчания и обратился к цыгану:
– Если мы что-то делаем не так, как принято у вас, прошу простить, мы не знакомы с вашим обычаем.
Цыган рассмеялся, не отрывая головы от локтя, а затем сказал:
– Вы наши гости! Вы не можете нарушить наши обычаи, потому что вы не цыгане! Но это всё равно, я вот смотрю на вас двоих и вижу очень хороших людей! Вы как два благородных орла, высоко летаете и далеко видите. Вы как две части одного целого, вы как две стороны одной монеты, вы как день и ночь, немыслимы друг без друга! Ваша судьба быть вместе!
Услышав это, Наталья и Александр залились краской и опустили глаза, невольно взявшись за руки.
– Благодарю вас за эти добрые слова, – ответил Александр. – Надеюсь, судьба будет к нам благосклонна…
– Не верите! – улыбнулся старый цыган. – Дед Василь, как меня называют, говорит много, да только то, что видит каждый. Если хотите всю правду знать, хорошие вы мои, бабушку Славуту спросите. Она всё про вас скажет, всё, что сами знаете и что не знаете! Она всё может увидеть, с кем и когда что приключится!
Александр мягко улыбнулся в ответ, даже не смотря на то, что в его жизни появилось мистическое чудовище, и вообще вокруг творилась сплошная чертовщина, в цыганские гадания он верил неохотно, ещё с детства наученный строгим господином Уилсоном, что верить в это нельзя. Однако Наталья отнеслась к словам деда Василя куда серьёзнее.
– Вдруг она сможет что-то рассказать о том лесном монстре или обо мне? – шепнула она на ухо Александру.
– Не знаю, – ответил он, – возможно, она даже не захочет нам помочь…
– Захочет! Вам, драгоценные, точно захочет! – с усмешкой прошамкал дед Василь, закручивая длинный ус.
И старик указал рукой на старую цыганку, сидевшую во главе женского стола. Она подняла голову, заметив движение Василя, и кивнула головой, слегка улыбнувшись.
– Эй, запоём, ромалы! – воскликнул Тагар, вставая со своего места и делая знак нескольким цыганам, сидевшим у стола справа от него.
Те дали глазами знать, что поняли приказание, один из них тут же взял в руки гитару, а двое других достали старенькие скрипки. Внезапно все голоса разом стихли, и в воздухе повисла удивительная тишина, все сидели молча с задумчивым видом, похожие на нарядные восковые фигуры. Но эту тишину нежно и плавно развеяла скрипка, словно её звук был рождён этой тишиной, скрипка заиграла медленно и печально, и перед глазами Натальи и Александра словно развернулась широкая и бескрайняя степь, среди которой медленно движется кочевой табор. И тут, вторя печальной скрипке, запела женщина. Слова были непонятными, но пела она так прекрасно, и так одухотворённо, будто полностью её душа легла на то, чтобы излить в песне всю цыганскую тоску по далекой покинутой прародине. Столько чувства и печали было в этом голосе! И вскоре его подхватил другой голос, потом третий, четвёртый, и вот уже множество голосов пели одну песню, и она росла и расцветала, становясь величественней и раздольней, как восходит солнце над бескрайним южным горизонтом, она текла и разливалась подобно реке, она вилась бесконечной лентой цыганской дороги. И мужчины и женщины пели эту песню, и она соединяла их вместе, они пели всё отчётливей и громче, скрипка всё сильнее и сильнее рыдала над горькою судьбой гонимых и отверженных людей, и этой скрипке вторила гитара, и ещё тяжело вздыхала другая скрипка, иногда звонко восклицая своим тонким мелодичным голосом. И в этом пении было что-то необыкновенное, заставлявшее сердце сжиматься, и уже грезились ночные костры в степи, где холодные ветры пригибают к земле высокие травы, и злые волки бродят в поисках своей добычи. Всё громче и громче звучала цыганская песня, и всё жалостней и жалостней был её мотив, и скрипки, и гитара уже рыдали, терзая душу, и безудержно хотелось плакать, чтобы избыть всю тоску, накопившуюся в сердце, чтобы выпустить её из себя, чтобы она не грызла бы больше душу. И тут на самой верхней ноте песня вдруг оборвалась, и стало снова тихо.
– Эй, ромалы! – крикнул внезапно цыганский барон, нарушив это необыкновенное молчание. – Эх, песню весёлую пой!
И в мгновение ока всё изменилось, тишина исчезла, точно её и никогда не было, свет будто бы стал ярче, и цыгане снова запели, но на этот раз радостью и праздником были наполнены их голоса. Песня началась медленно, но становилась всё быстрее и быстрее, всё веселей звенела гитара, всё восторженней звучали скрипки, слышались звоны бубна и монист румяных смуглых цыганок. «Ай на нара най на на на, на нара най на, нара на най на на най най най», – пели цыгане, всё громче и всё веселее. На середину комнаты вышли несколько молодых высоких цыган в красных расшитых рубашках, чёрных шароварах и блестящих сапогах. Песня звучала всё быстрее и громче, и цыгане пустились в пляс. Каждый старался превзойти мастерством и удалью другого, выписывая ногами такие сложные фигуры, что голова шла кругом. С каждым спетым словом пляшущих становилось всё больше и больше, всё быстрее и быстрее делался ритм, всё кружилось и закручивалось ураганом, и там и тут поблёскивали широко раскрытые глаза цыган, в которых отражалось пламя свечей и масляных ламп. Они кружились и кружились, похожие на языки огня, от них так и веяло жаром и молодой силой. Они казались невообразимой живой массой, в которой была заключена невероятная энергия.
– Сейчас и мы попробуем, – сказал дед Василь Александру, и не успел тот обернуться, как он исчез, и в следующую минуту поручик увидел его уже в середине круга.
Глядя на молодёжь, и почтенные старые цыгане пустились в пляс. Несколько стариков встали в круг и начали свой танец, бодро похлопывая себя по коленям, приседая и энергично размахивая руками. И вокруг них крутились молодые цыгане, и цыганки всё пели, и скрипки всё играли. А цыганский барон Тагар всё улыбался, глядя на пляшущих стариков.
– Гляди, какой мой отец счастливый! – произнес женский голос прямо над ухом Александра Ивановича.
Он обернулся и увидел у себя за спиной красавицу Кхацу. Она была в яркой алой юбке и нарядной рубашке, расшитой позолоченными бляхами, на плечах её лежал чёрный платок, с вытканными на нём огненными цветами.
– Это всё ты дал ему столько радости! – произнесла она и тут же исчезла за спинами других цыган.
– Эй, сейчас и ещё танцы пойдут! – сказал ему внезапно появившийся дед Василь, вот увидишь, как Тагарова дочка танцует, совсем дар речи потеряешь!
– Смотрите, барин, да не засматривайтесь! – раздался рядом с ним другой голос.
И Александр Иванович смог лишь увидеть мелькнувшее в паре шагов от него лицо молодого черноусого цыгана.
– Кто это? – удивлённо спросил поручик своего пожилого соседа.
– Это? – переспросил дед Василь. – Это Гожо, он дочь Тагара любит. Только вот она ему не пара, она гордая, скала! А он море, бурлит постоянно, грозит, что убьёт за неё, всех пытается от неё отвадить! Только не станет она его, уж очень сама упряма и своенравна, так что, сколько волне о скалу не биться, та не уступит…
Старый цыган говорил что-то ещё, но звон бубнов, надрывный гул гитары и скрипок, а главное, песня заглушали его слова. Но тут барон снова встал и сделал знак рукой. Всё притихло, и он произнёс:
– Кхаца!
Плавно и грациозно, словно не касаясь земли, девушка вышла на середину круга, образованного цыганами. На лице Тагара отразилось огромное чувство гордости, которое только может испытывать любящий отец за своего ребёнка.
– Только берегись, чтобы ни одна женщина не тронула тебя своей юбкой, – прошептал Александру дед Василь, поглаживая усы. – Если тронет юбкой, то скверна на тебя перейдёт.
Поручик удивлённо посмотрел на старого цыгана, но лишь согласно кивнул головой, принимая его слова и соглашаясь с цыганским поверьем.
А цыгане снова запели. Они затянули старинную песню «Ты, ветер», и её слова полились весело и звонко, и как прежде медленно и плавно звучало пение, и опять становилось всё быстрее и всё больше голосов подхватывали песню. Звенели мониста и бубны, радостно играли гитара и скрипки, и среди этого невероятного сочетания звуков, среди десятков восторженных глаз и улыбавшихся лиц в центре круга меж своих соплеменников танцевала красавица Кхаца. Десятки ярких юбок и платков окружили её, и она сама, подобная поначалу робкому цветку, распускавшему свои лепестки навстречу солнцу, двигалась в танце, описывая руками в воздухе причудливые кружевные узоры. И всё звонче играли бубны и гитара, всё веселее восклицали скрипки, всё задорнее и громче пели цыгане, и красавица Кхаца превращалась на глазах в неукротимый огненный фонтан. Шаль в её руках взлетала среди ярких платков подобно морской волне, каблучки стучали об пол всё сильнее и чётче, распущенные волосы с яркими лентами метались по плечам, а сами плечи и грудь дрожали, заставляя бесчисленные чешуйки нашитых монист неистово звенеть. Всё громче и громче играла музыка, всё отчаянней делалось пение, всё бешеней становился танец молодой цыганки. И очи, которые она стыдливо опускала вначале, теперь жгли всех ярым своим пламенем, и больше всех этого огня доставалось Александру, сидевшему за столом подле цыганского барона. Но что там было этой дикой и гордой девице до своего родного отца и всех баронов мира! Она видела только его, она танцевала только для него, от неё так и дышало жаром, как от тысячи печей, и этот адский огонь мог спалить всё вокруг. Она смотрела теперь только на молодого поручика, и её танец набирался страсти, и очи метали грозные молнии, словно сам демон огня и грома в этот вечер вселился в неё! И всё неистовей звучала музыка, всё бешеней кружились молодые цыганки вокруг Кхацы, и казалось, что свет сошёлся с тьмой, земля разверзлась, и лава с оглушительным рёвом хлещет из преисподней, заливая всё вокруг. Не было уже ни прошлого, ни будущего, ни ясного неба, ни задумчивых лесов, ни зла, ни истины, всё поглотил этот танец молодой цыганки, всё втянул в себя, как водоворот чудовищной силы, и нет ничего, кроме этого мига, только в нём одном и есть первородная страсть, сотворившая весь мир.
И вдруг внезапно с очередным ударом бубна всё остановилось. Всё замерло, и танец прекратился. Все стояли и сидели, будто застыв, не в силах прийти в себя. Отзвуки голосов и скрипок всё ещё гудели в сознании людей. Это было, как очнуться от слишком реалистичного сна и обнаружить себя в другом месте, в другом времени, как всплыть с безмятежного дна на бушующую поверхность океана, терзаемую штормами и ветрами, только вместо придонного покоя был буйный огнь, а штормом обернулась звенящая тишина. Не сразу кто-то решился её нарушить. И первой была сама Кхаца. Она поднялась с пола, куда опустилась в изнеможении при ударе бубна, и медленно двинулась вперёд, не сводя глаз с поручика. В это время и все остальные заговорили и начали садиться за столы. Между тем, цыганка грациозно подошла к столу, за которым сидели её отец и гости.
– Ну, как я танцевала? – произнесла она, в упор глядя на Александра Ивановича.
– Это было великолепно! Просто нет слов! – восторженно воскликнула Наталья Всеволодовна.
Однако цыганка лишь метнула на неё жестокий взгляд, но так быстро, что этого никто не успел заметить, и продолжала в ожидании смотреть на Александра.
– Ваш танец был вне всяких похвал, – улыбнувшись, ответил он. – Благодарю вас за это великолепное зрелище!
И его глаза засветились радостью и счастьем, но эти лучики были направлены не ей, той, что танцевала так страстно и самозабвенно, только для него, для этого смелого льва. Он смотрел на свою темноволосую спутницу, а та смотрела на него. Они были вместе, они были точно одно целое, прочнее гранитной скалы, прекраснее неба.
Кхаца устремила на них ещё один взор, полный смертоносных молний, но молнии не попали в цель, растеряв всю свою силу и упав в середине пути.
– Что ж, – прошептала она, – я всё равно тебя украду, драгоценный…
С этими словами она ринулась прочь от стола, исчезнув в толпе цыган.
– Это моя дочь! Дочь, ромалы! Она наш род знаменитой сделает! – восклицал радостный Тагар, немного захмелев.
– Скажите, могли бы мы покинуть вас на время, нам нужно переговорить со Славутой, – обратился к нему Александр Иванович.
– А, бабушка Славута! – воскликнул Тагар. – Она хоть и стара, но никогда не соврёт! Хотя может и заупрямиться, она сейчас почти никому не гадает. Но спросите её сами, может вам, алмазные мои, она не откажет!
Поблагодарив цыганского барона, молодые люди с почтением подошли к старой цыганке, немного задремавшей в своём кресле во главе стола.
– А, узнать судьбу хотите, – произнесла цыганка, встрепенувшись ото сна, словно почувствовав, что к ней пришли.
– Видите ли, – начал Александр, но старая цыганка его перебила.
– Не здесь, – сказала она, тяжело вставая с кресла. – Идите за мной. Бабушка Славута вам всё расскажет. Не бойтесь меня, я не злая ведьма, – с улыбкой подбодрила она молодых людей, следовавших за ней с замиранием сердца.
Цыганка провела их в маленькую тёмную угловую комнату, и вскоре за ними закрылась дверь. Наблюдая тем временем из своего угла за чужаками, черноусый цыган Гожо решился действовать. Он видел всё, и взгляд Кхацы, и её страсть, и её гнев. Поручик не должен был уйти с постоялого двора живым, этого молодого офицера ненавидел один богатый господин, Гожо сам возненавидел его, и ещё этот несчастный полюбился Кхаце! Этих поводов было более чем достаточно для убийства. Выйдя на двор перед трактиром, цыган некоторое время обдумывал, как ему поступить. Хотя ненависть и ярость его были сильны, всё же справиться в одиночку с драгунским офицером было тяжёлой задачей. Постояв на холодном ветру пару минут, он вдруг ринулся на конюшню, где усталые лошади неторопливо жевали сено и овёс. Пройдя в темноте по знакомой деревянной галерее, он оказался между денниками, где на сене, покрытом рогожкой, спал человек, закрыв лицо суконной шапкой.
– Мануш, вставай, – негромко, но властно произнёс Гожо.
Цыган потянулся и махнул рукой, делая вид, что крепко спит.
– Машуш, есть дело, – прошептал черноусый цыган, садясь на край пустого корыта.
В ответ его товарищ пробубнил какое-то проклятье, поворачиваясь к нему и сел на сене, потирая лицо грязной ладонью.
– Чего тебе? – спросил он, разминая спину.
– Дело есть, – прошептал Гожо, – за это дело я тебе пять серебряных дам, если ты молчать будешь и всё сделаешь, как я скажу.
– Э, неправду опять говоришь, обмануть решил, – произнёс Мануш, снова повалившись на сено.
– Вот деньги, – негромко сказал Гожо, позвякивая парой монет в руке.
– Эй, что сразу так не сказал, – проговорил Мануш, поднимаясь с рогожи.
– Надо от одного офицера избавиться, больно много тут вынюхивает, из-за него мы все пострадать можем, – заговорил Гожо, доверительно глядя в глаза приятелю. – Он неспроста объявился здесь, нам всем тут гибель может грозить, если он своим генералам сообщит! – Мануш хотел возразить, но Гожо продолжал: – Помнишь, как было год назад, когда мы встали в местечке Рынницы? Помнишь? Нас тогда такая же офицерская рожа выдала, помнишь? Помнишь, как тогда солдаты били нас и гнали до самой окраины? Помнишь?
– Так если его убить, то нас всех повесят! – замахал руками Мануш, нервно озираясь.
– Не повесят! Никто нас не повесит! В соседнем бараке прячется беглый каторжник. За его бритую голову обещали хорошую награду. Зарежем офицера и скажем, что это каторжник.
– Так, а если не поверят? – не унимался Мануш.
– Каторжника сами тоже убьём, скажем, нашли его у тела этого поручика. Скажем, напал этот убийца на нас и мы его случайно убили. Да и если не сможем добить каторжника, тот всё равно не в себе. Ему не поверят, нам все верить будут. Ты, главное позови этого поручика сюда, мол, у него конь сбежал, а я дальше всё сделаю.
– А конь его вон он стоит, не убегал никуда, это подозрительно покажется – пробормотал Мануш, указывая на белогривого испанского скакуна, привязанного к перекладине вместе с чёрной поджарой красивой лошадью.
– Добрый конь, за него столько дадут, что на век безбедной жизни хватит, – проговорил Гожо, вскакивая на ноги и подходя к великолепному испанскому жеребцу. – А я этого самого коня на старом хуторе спрячу. Там его не найдут, а потом продадим его, когда всё закончится. Пока с мёртвым офицером да каторжником разбираться станут, о коне и вовсе забудут. А конь и правда хорош!
Гожо алчно глядел на белого скакуна, смирно стоявшего у деревянных яслей. Но даже цыган не мог себе представить, что за конь перед ним. Он видел безупречные черты, мощь, силу и рацию, и его глаза загорались всё сильнее и сильнее. Почему кокой-то офицер должен владеть таким сокровищем? Этот конь достоин жить на воле, свободной жизнью кочевого цыгана. Зависть и злоба жгли сердце Гожо. Он уже представлял, как сам будет владеть этим конём. Что ему табор, что ему закон! Он сам себе царь, сам себе цыганский барон! Это было словно наваждение. Всё смешалось перед глазами черноусого цыгана, и он закрыл на минуту лицо рукой. Наконец, придя в себя, он сказал:
– Иди в трактир, я быстро спрячу коня и вернусь, когда подам сигнал, ищи этого офицера и скажи, что конь его сбежал. Сам веди его на конюшню, а дальше моё дело. Потом каторжника приведи, как офицер здесь будет. И запомни, всё так, как я велел, иначе пропадём, понял?
– Это ясно, – замотал головой Мануш, – а каков сигнал?
– Услышишь ржание лошадиное, это сигнал, я его сам изобразить смогу, далее действуй, как я сказал.
Мануш закивал головой, отвязывая белого коня от деревянной балки. Гожо взял его под уздцы, и, подняв морду жеребца повыше, чтобы тот не заржал, стал осторожно выводить его с конюшни к задней стороне трактира. Вор и конь медленно покинули конюшню, обойдя постоялый двор, и вышли к воротам на другом его крае.
– Делай всё, как я тебе говорю! – прошептал Гожо, сверкая глазами и сел верхом на коня, исчезая в непроглядном мраке.
Мануш, кивая, повернулся и направился к входу в трактир. А конокрад, знавший и в темноте дорогу к заветному месту – полуразвалившемуся амбару на заброшенном хуторе, примеченному ещё несколько дней назад – направился именно туда. Конь вёл себя послушно, и цыган радовался этому, веря, что именно ему покорно животное. Вот уже в темноте показались очертания бревенчатых стен амбара. Гожо победно приосанился и ткнул коня мыском под рёбра.
– Быстрей, драгоценный! – воскликнул он, предвкушая радость от обладания заветным животным.
Но неожиданно, словно взбесившись, Вихрь встал на дыбы, пронзительно заржав, и бросился галопом в темноту. Гожо, в ужасе выпустил поводья, чуть не вылетев из седла, прижался к шее коня, вцепившись рукой в его гриву. Конь мчался в черноту ночи, унося похитителя в неведомую даль, всё быстрее и быстрее, так что у цыгана захватывало дух. Сердце бешено стучало в груди, а разумом завладевал дикий ужас. Как не проклинал коня Гожо, как ни молил остановиться, как не бил его, конь всё бежал и бежал, и частый стук копыт отбивал ритм биения сердца, готового выпрыгнуть из груди. Цыган уже не мог отличить темноту ночи от тьмы, застелившей ему глаза. Страх парализовал Гожо, осатаневший конь нёс его в пучину холодного мрака, не желая остановиться или замедлить темп яростной скачки. Ужас и неистовая злость овладели всадником. Мелькала мысль о том, чтобы спрыгнуть с этого проклятого седла, но под ним мерещилась бездонная пропасть, усеянная рядами ядовитых шипов. И он сидел, трясясь всем телом, и жал своей участи. Смерть, которой он желал другому, дышала теперь ему в спину. Белогривый жеребец, словно ставший орудием возмездия, нёс цыгана в чёрную пасть отчаянья. Мелькавшие вокруг ветви деревьев представлялись иссохшими руками грешников, тянущимися к нему, к Гожо. Из ада, они манили и звали его. Ветер свистел в ушах, и всё ужаснее представлялся ему мир тьмы, в который увёз его чужой конь.
– Остановись же ты! Я всё отдам! Я никого больше не трону! Только стой! Стой! – взмолился цыган, рыдая и держась за гриву коня.
И, точно услышав и поняв этот призыв отчаяния, Вихрь резко остановился, и Гожо вылетел из седла, упав коню прямо под ноги. Удар о землю был тяжёл, но цыган тут же вскочил на ноги. В темноте, словно на миг обретя кошачье зрение, он увидел, как конь, заржав, встал на дыбы, и в следующую секунду сокрушительный удар копыта отбросил Гожо в сторону, так что тот, пролетев несколько метров, с силой ударился о большое дерево.
Когда цыган пришёл в себя после падения и удара, вокруг всё стихло. Коня рядом не было, в кромешной тьме ничего не удавалось разобрать. Гожо приложил руку к ноющей голове и почувствовал что-то тёплое и липкое, сочившееся из свежей раны. Во рту было много солёной и густой влаги. С трудом встав на ноги, цыган долго отплёвывался от этой жижи, поглаживая ноющие от боли рёбра и спину. Проклятья не выходили у него из головы. Всё плыло перед глазами. Внезапно тихий шорох привлёк его внимание, заставив насторожиться. Всё по-прежнему было тихо. Цыган сделал несколько шагов в сторону от дерева, и шорох повторился у него за спиной. На одеревеневших ногах, он попытался сделать ещё несколько шагов. Шорох, то затихал, то снова повторялся. Страх сильнее и сильнее сдавливал грудь. Горло и щёки обагряла тёплая густая жидкость, не перестававшая струиться из повреждённой плоти. Шорохи меж тем становились всё ближе. Гожо озирался, не видя ничего перед собой, всё сильнее охватываемый страхом. Тишина. Но вот опять таинственный шорох. Прямо за спиной. Отчаянье, боль, одуряющий панический ужас и, наконец, смерть захватили Гожо. И даже крика не вырвалось из горла цыгана. Последним, что он видел, были два огромных огненных глаза и бескрайняя чернота кругом.
