полная версия

Вера Александровна Чистякова
И это пройдет…

Митч подходит к штепселю. Включает свет и пытливо смотрит на нее, Бланш кричит, закрывает лицо руками. Он выключает свет.

МИТЧ (медленно, с горечью). А вы, оказывается, постарше, чем я думал, да ладно, это бы еще куда ни шло. Но все остальное… господи! Звон о старомодности ваших идеалов, эта баланда, которую вы тут травили все лето. Ну, что вы – не девочка, что вам уже не шестнадцать, я, конечно, и сам соображал. Но я был таким дураком и верил, что вы со мной играете без обмана.

БЛАНШ. А кто вам сказал, что я «играю» краплеными? Мой любящий зять? Вот кому вы поверили.

МИТЧ. Да я сначала обозвал его треплом. А потом выяснил, как обстоит дело. Сперва обратился к нашему снабженцу, тот постоянно бывает в Лореле. А потом связался по междугородному и потолковал с этим торгашом.

БЛАНШ. С кем, с кем?

МИТЧ. С Кифейбером.

БЛАНШ. Кифейбер… торговец из Лорела. Да, знаю… все, бывало, свистит мне вслед на улице. Я поставила его на место. И вот теперь – отплатил, возводит напраслину, всякие небылицы.

МИТЧ. Кифейбер, Стэнли, Шоу – трое! – ручаются за подлинность этих небылиц!

БЛАНШ. А-а! Та-рран-там-тан, трое влезли в чан! И стал помойным чан…

МИТЧ. Скажете, вы не жили в отеле «Фламинго»?

БЛАНШ. Во «Фламинго»? Ну, что вы… В «Тарантуле»! Вот где я жила – гостиница под вывеской «У тарантула в лапах».

МИТЧ (сбитый с толку). Тарантул?..

БЛАНШ. Ну да! огромный паучище… К нему я и завлекала свои жертвы. (Налила себе в стакан.) Да, я путалась с кем попало, и нет им числа. Мне все чудилось после гибели Аллана… что теперь одни только ласки чужих, незнакомых, случайно встреченных, которые пройдут мимо и все, – могут как-то утолить эту опустошенную душу… Пожалуй, со страху… Да, да, то был именно ужас, он-то и гнал меня, и я в панике металась от одного к другому, рыскала в поисках опоры – хоть какой-нибудь! – …где придется, с кем придется – что уж тут было собой-то дорожиться!.. дошло, наконец, и до одного семнадцатилетнего мальчугана… да кто-то возьми и напиши директору школы: «Эта особа позорит звание учительницы!» (Засмеялась, запрокинув голову: так судорожно – то ли смех, то ли рычание… И слово в слово повторила: «Эта особа…» Горло у нее перехватывает, выпила.) Справедливо? Да, пожалуй… наверное, позорила… как смотреть… Ну, и приехала – а вот и мы! Больше-то мне податься было некуда: все, уже пошла на слом. Знаете, каково это – пойти на слом? Вдруг оказалось, что молодости-то уже нет и в помине – закрутилась и словно вихрем унесло… и вот встречаю вас. Вам нужен друг – сами говорили… и мне – тоже. Я благодарила бога, что он послал мне вас… вы казались таким надежным – спасительная расселина в каменных кругах жизни, прибежище, которое не выдаст! Теперь ясно – не мне было просить от жизни так много, не мне было надеяться. Кифейбер да Стэнли с Шоу ославили зарвавшуюся аферистку на весь белый свет.

Молчание.

МИТЧ (уставился на нее, не зная, что теперь думать). Вы врали мне, Бланш.

БЛАНШ. Бросьте… не врала!

МИТЧ. Все было ложью, ложь на лжи, и на словах, и в мыслях – одно вранье!

БЛАНШ. Неправда! В сердце своем я не солгала вам ни разу…

Из-за угла дома показалась торговка – слепая МЕКСИКАНКА в черной шали. В руках у нее связки вырезанных из жести цветов, которые в таком почете у мексиканской бедноты – бойко идут на похороны, да и на все другие торжественные события… Выкликает она еле слышно, едва разберешь – неясно вырисовывающаяся фигура, вдруг возникшая на улице.

МЕКСИКАНКА. Flores. Flores. Flores para los muertos. Flores. Flores…

БЛАНШ. Что, что?.. Ах, да, кто-то за дверью… (Идет к двери, открыла, смотрит: прямо перед ней – мексиканка.)

МЕКСИКАНКА (в дверях, протягивая Бланш несколько жестяных цветов). Flores. Flores para los muertos…

БЛАНШ (в страхе). Нет, нет, не надо! Пока – не надо! Пока – не надо!.. (Шарахнулась от мексиканки назад, в дом, поспешно захлопнув перед той дверь.)

МЕКСИКАНКА. Flores. Flores para los muertos…

Зазвучал мотив полечки.

БЛАНШ (словно сама с собой). Все идет прахом, рушится, выветривается… А люди – каются, попрекают друг друга… «Сделай ты то-то и то-то, так мне бы не пришлось делать того-то и того-то» …

МЕКСИКАНКА. Coronas para los muertos…

БЛАНШ. Наследство умерших… Х-ха! Да и еще разное добро в придачу… наволочки в пятнах крови, например!.. «Нужно ей сменить белье» … «Хорошо, мама! Но ведь есть прислуга, так, может быть, негритянка сменит?» … Нет, конечно, прошли те времена. Все прошло, ничего не осталось. Только…

МЕКСИКАНКА. Flores.

БЛАНШ. Смерть… Я, бывало, по одну сторону кровати, она – по другую, а смерть – тут же, под боком… А мы – не решаемся и вида подать, все притворяемся, что знать не знаем, что и не слыхали про такую.

МЕКСИКАНКА. Flores para los muertos. Flores. Flores.

БЛАНШ. А что противостоит смерти? Желание, любовь. Так чему же вы удивляетесь? Есть чему удивляться!.. Неподалеку от «Мечты» – тогда она еще была нашей, – находился военный лагерь, где муштровали новобранцев. И каждую субботу по вечерам ребята отправлялись в город и напивались.

МЕКСИКАНКА (совсем тихо}. Coronas…

БЛАНШ. …а на обратном пути – бывало, уж и на ногах-то не стоят! – заворачивали к нам и выкликали под окнами: «Бланш!.. Бланш!» Старушка была совсем уже глуха и ни о чем не догадывалась. А я… я не упускала случая улизнуть и откликнуться на их зов… А потом патруль собирал у нас на лужайке их бездыханные тела в грузовик… и – в путь-дорогу…

МЕКСИКАНКА, не спеша, поворачивается, бредя обратно, ее заунывные причитания затихают. Бланш подошла к туалетному столику, оперлась. Молчание. Митч встает и решительно направляется к ней. Полька замирает, Митч обнял Бланш, держит ее за талию, попробовал повернуть лицом к себе.

БЛАНШ. Что вам еще?

МИТЧ (неуверенно обнимая ее). То, чего я не мог добиться все лето.

БЛАНШ. Ну, так женитесь на мне, Митч.

МИТЧ. Да, пожалуй, теперь уж всякая охота пропала.

БЛАНШ. Значит – нет?

МИТЧ (отпуская ее). Вы не настолько чисты, Бланш… Ну, как вас введешь в дом, ведь там – мама.

БЛАНШ. А раз так – уходите.

Он пристально смотрит на нее.

Чтоб духа вашего здесь не было… а то я подниму на ноги всю улицу! (У нее начинается истерика.) Чтоб духа вашего не было, или я переполошу всю улицу…

Он все так же не спускает с нее испытующего взгляда.

(Кидается к окну, к этой огромной раме, в которую вставлен светлый квадрат нежной синевы ночного летнего неба… и кричит, как безумная.)

Пожар!.. Пожар!.. Горим!..⁴³

Аня перевернула страницу. Она перечитывала эту пьесу уже, наверное, в сотый раз. Бланш вызывала в девушке противоречивые чувства. С одной стороны, она разделяла ее страсть. Но с другой – не могла понять одной из финальных фраз: «Не важно, кто вы такой… я всю жизнь зависела от доброты первого встречного». Что это значит? Опять безволие, безысходность. Девушка захлопнула книгу и бросила ее на камни рядом с собой. Теплое солнце проникало в каждую ее клеточку. Шум волн ласкал слух. Пропитываясь теплом, она наслаждалась каждой минутой.

–Ань, я записала нас на экскурсию на поля рододендронов, – радостно прозвучал голос Оли.

– Куда? – приподнимаясь на локтях, спросила девушка, выглядывая из-за солнечных очков.

– Ну в горах цветут, вечнозеленые кустарники. Я на картинке видела. Такие белые, наверное, пахнут вкусно, – восхищенно говорила Оля.

– В горах, это что, идти надо куда-то? – падающим голосом, спросила Аня.

– Ну да, мы поедем через «Девичьи слезы», Рицу, пролетим на тарзанке через реку и потом пойдем в горы, – воодушевленно проворковала подруга.

– Ни за что, – снимая очки, ответила Аня, – бери Андрея, Пашку и вперед, но без меня.

– Ты что, не хочешь увидеть великолепные луга? – удивилась Оля.

– Хочу, но идти туда-нет, ни за какие пироги я не полезу в горы, – категорично отказалась Аня.

– Ну а куда ты хочешь? Мы тут уже неделю, а ты, словно кура гриль, все время проводишь на пляже, – возмутилась Оля.

– Знаешь, если бы у тебя была полярная ночь, может быть, ты бы вообще из-под кварцевой лампы не вылезала, – спокойно ответила Аня, – но раз уж ты спрашиваешь, то я бы хотела поехать в Новый Афон.

– Анька, там еще чача будет, – заржал Пашка, он только что вышел из моря. По его рельефному телу струилась вода. Оля залюбовалась им. Красивое лицо: волевой подбородок, легкая щетина, тонкий, почти греческий, нос, длинные ресницы. Оле всегда было интересно, почему у мужчин глаза гораздо выразительнее, а ресницы длиннее, чем у дам. Хотя именно девушки стремятся к взгляду восточной принцессы и старательно пользуются подводкой, тушью, тенями.

      Вот уже несколько месяцев Паша и Оля жили вместе. Он сделал ей предложение, но со свадьбой они пока не торопились. Пашка хотел сначала устроиться на работу. Оля была на седьмом небе от счастья. Каждый вечер они ходили гулять, он встречал ее с работы, нежно держал за руку, рассказывал что-нибудь интересное. Его таинственный бархатный голос пел ей о любви. Единственное, что напрягало девушку, что она платила за все: квартиру, еду, кино. Гражданскую одежду для Пашки Оля покупала на свои деньги. Нет, ей не было жалко, но глубоко в душе она считала, что все должно быть наоборот.

– Ань, ну поехали, – сказал подходящий Андрей, он протянул ей бутылку холодной воды, сам сел рядом на камни и с удовольствием откусил от початка золотой, ароматной кукурузы. Она брызнула горячим, сладким соком.

Аня посмотрела на него: обгоревший нос, красные, облезающие, с приклеившимся песком щеки, хмурые глаза. Да, Андрей ненавидел пляжный отдых, но уже неделю смиренно сносил купание 3 раза в день, катание на банане, даже согласился пойти на пенную вечеринку, совершил над собой громадное усилие- танцевал. Аня тяжело вздохнула.

– Ладно, а чача будет до или после? – стараясь пошутить, спросила она.

– Во время! – хитро прищурившись, сказал Пашка.

Аня искренне улыбнулась. Она была рада, что согласилась поехать на совместный отдых. Легкий Пашин нрав, постоянная деятельность Оли не давали заскучать. В друзьях было то, по чему Аня скучала больше всего: непринужденность, задорность, кураж.

Отпуск выдался удивительным. Они проехали по трассе М-4 (Москва-Дон). Пейзажи, проносящиеся за окнами автомобиля, завораживали. Бескрайние поля подсолнечников, кланяющихся рассвету, высоченные леса, река Дон. Холмистые крутые берега возвышались над широкой лентой, убегающей к самому горизонту. Белые, пенящиеся бурунчики обдавали песок разноцветными брызгами, оставляя за собой хвост из мелких камушков и ракушек. Пьяные туманы стелились по лавандовым кручам. Глядя на красоту и буйство жизни, Аня чувствовала, как оживают в ее памяти страницы романа Михаила Шолохова «Тихий Дон». Ей казалось, что где-то там, у самого края берега вот-вот появится чернобровая красавица Аксинья, по песчаной дороге, поднимая серую пыль, проскачет на лихом коне Григорий Мелехов.

Они остановились в Ростове-на-Дону. На огромном центральном рынке, где прилавки ломились от крупной, почти с кулак, глянцевой черешни, персиков, яблок, Аня увидела тыкву, которая точно была предназначена для того, чтобы стать каретой Золушки. Ребята пришли на базар за знаменитыми ростовскими раками. В воздухе витал аромат вяленой рыбы, подкисших из-за невероятной жары фруктов, халвы, специй, меда и трав. Ленивые мухи без страха садились на прилавки, над виноградными гроздьями и сочными грушами жужжали осы, норовя укусить любого, протянувшего к ним руку. Толстые продавщицы в ярких фартуках говорили между собой на каком-то совершенно непонятном языке. Их быстрые сосископодобные пальцы, унизанные золотыми кольцами, ловко перекладывали пучки укропа, базилика и петрушки. Именно там, на рынке, от торговца огромными глазастыми сазанами, мужика лет пятидесяти с темными ручищами и длиннющими усищами в кепке-утке, Аня узнала значение выражения: «Ростов- папа, Одесса-мама». С давних времен действовало в Российской империи правило: «С Дона выдачи нет». Люди, бежавшие к берегам полноводной реки, освобождались от любого преследования, они пополняли казацкие ряды, получали право на свободу. Так начиналась их новая жизнь. Они искренне считали город своим отцом. А в 19 веке бродяги без документов на вопросы полицейских, задержавших их, отвечали: «Ростов-мой папа, Одесса-моя мама».

Словоохотливый торговец с удовольствием делился городскими легендами. С 19 века закрепилась за донской столицей слава криминального авторитета. Один из самых выдающихся в этой области район, называемый Богатяновка, хранил память даже о Петре 1. В одном из своих азовских походов великий император посетил это место и испил воды из родника. Вкус ее поразил правителя, он нарек ключ Богатый Колодезь. Позднее здесь появилась таможня и крепость Дмитрия Ростовского. Близ нее селились «вольные люди» без роду и племени. Жившие здесь не выкупали землю, а самовольно захватывали ее, строили простые домушки из глины и камыша. Район, расположившийся на склоне, заполонили трущобы. Между домами тянулись длинные, узкие, кривые улочки. Иногда путь к тому или иному зданию, мог указать только его владелец. Здесь проводили свои дни мелкие воришки, планировали крупные преступления отъявленные головорезы.

История об ограблении Госбанка гремела на всю Россию. Предприимчивые разбойники купили булочную рядом с банковским зданием. В ее подвале рыли они подкоп, таким образом хотели добраться до сейфа, но им не повезло. Воры уперлись в коллектор, своды которого на них и обвалились.

Еще лучше была легенда о «марше раскаяния». Шествие состоялось в 1917 году, его возглавил сын богатого купца Тусузова, он считал, что теперь, когда общество освободилось от гнета империи, каждый мог стать кузнецом своего счастья. Уверовав в него, несколько сотен уголовников вышли на демонстрации и прошагали накануне 1 мая по Большой садовой до самого красивого здания в городе- Городского дома, выстроенного в 1899 году по проекту архитектора Померанцева. Сейчас там заседала городская дума. Кремовое с розовым здание, украшенное башенками, рустами, узорами, зубчиками, вобравшее в себя всю прелесть барочного шика, в простонародье называлось «торт». Вот к нему-то и шли преступники, на своем пути они плакали и каялись во всех совершенных грехах, давали обещания, верили, что навсегда откажутся от разбоя. Их встретил городской голова Евстигней Хмельницкий, он приветствовал людей и раздавал деньги. История умалчивает о том, сколько человек смогло встать на путь исправления.

Больше всего Ане запомнились два удивительных архитектурных сооружения: здание музыкального театра, повторявшее формы белого рояля с открытой крышкой, и театр драмы, воплотивший в себе дух конструктивизма, сконструированный по образу гусеничного трактора, тем самым показывая, что Ростов является центром сельскохозяйственного машиностроения. Именно его макет вместе с собором Василия Блаженного представлял Россию в музее архитектуры в Лондоне.

Парамоновские склады тоже произвели неизгладимое впечатление. Они были построены прямо на родниках. Круглый год вода в них держала температуру в 18 градусов, узнав об этом, купец выстроил вокруг них хранилища для зерна. Вода, текущая по желобам, поддерживала идеальную температуру для хранения пшеницы. Теперь здесь, на руинах отдыхали горожане, в жаркие дни люди сидели на развалинах, купались в протекающих прямо по зданию источниках.

Под шумными, широкими дорогами прятались подземные переходы, помнящие рассвет СССР. Их главное достоинство -облицовка чешской кафельной плиткой. Со стен смотрели пионеры, улыбались счастливые люди. Праздники, профессии, достижения- маленькая выставка, напоминающая о днях былого величия, комфорта и определенности. Всем этим и гордятся люди, с восторгом вспоминающие Советский союз. Городская библиотека, с ботаническим садом – оазис внутри жаркого, волевого города, живущего жизнь. На его улицах соседствуют шикарная классика и реперская культура, роскошь и нищета, миф и реальность. Ане казалось, что Ростов-на-Дону впитал в себя все, чем может дышать современная Россия.

Прокатившись через весь юг, пролетев по узким извилистым дорогам мимо Джубги и Лоу, простояв во многочасовых пробках под Сочи, который в поте лица готовился к олимпиаде, друзья, наконец, оказались на границе с Абхазией. Проверка документов заняла несколько минут. И вот он долгожданный отдых у моря.

Аня наслаждалась каждым мгновением. Теплый воздух, вкусная еда, голубое небо – все вызывало в ней восторг. Даже разруха, оставшаяся со времен грузино-абхазского конфликта, не тревожила ее.

Дом, снятый для отдыха, находился в 2х шагах от моря. Он утопал в зелени, виноград рос прямо под окнами, на тонких ветках, склоняющихся до самой земли, начинала наливаться хурма. В саду жужжали пчелы. Хозяйка, живущая в симпатичном особнячке напротив, варила на летней кухне варенье. Аня частенько замечала, как трудится эта милая, скромная, хозяйственная женщина. Она притягивала внимание девушки своей покорностью, заботливостью, готовностью самозабвенно служить супругу, который был вдвое старше, целый день лежал на диване. Аня наблюдала за мужчиной: тучный, неповоротливый, он целый день играл в игры на телефоне или планшете. Вечером к нему приходили друзья. Жена накрывала большой стол и удалялась, мужчины играли в нарды, громко смеялись. Их язык, совершенно непонятный для Ани, отталкивался от крыши террасы, проносился эхом по саду. Во второй день приезда девушка стала свидетельницей неприятной сцены. Андрей парковал машину внутри двора. Гости хозяина изрядно выпили. Один из мужчин, покачиваясь, поднялся и пошел к Андрею.

– Эйва,– басом прокричал он. Аня не могла разобрать, какое слово произнес гость хозяина, её ухо цепляло лишь отдельные звуки. – Ты что ли русский офицер? – подходя к Андрею и ударяя его в плечо, спросил он.

– Я, что нужно? – напрягаясь, спросил Андрей.

– По что вы со своей армией лезете к нам? – зло прорычал мужчина. – Вас тут никто не ждал. Мы жили, а теперь? Ни Грузия, ни Россия, никто нас не признает.

Андрей покраснел от злости, он старался сдерживать себя.

– Адгур, дорогой, что ты гостя моего обижаешь, иди чай с чабрецом пить, – зычно произнес хозяин дома.

      Дружелюбная, маленькая, но очень гордая страна носила под сердцем обиды, готовые пролиться дождем на случайных гостей.

***

– Чего разлеглась, корова, тужься давай, – зло фыркнула на Миру акушерка.

Девушка стиснула зубы, в первые минуты схваток, когда она пыталась кричать, врач осадила ее, назвав дурой. Грубость и хамство медицинского персонала поразили Миру так сильно, что она растерялась и замолчала.

Боль, пронизывающая тело, была адской. Словно ее проткнули острой саблей от макушки до пяток. Она уже дважды теряла сознание, ее обливали из губки холодной водой, били по щекам, заставляли тужиться снова, но ребенок не шел. Мира не понимала, почему при всех показаниях к кесареву сечению, врач настояла на естественном родоразрешении. Она не знала, сколько минут или часов уже находится в родах. Ее сознание было переполнено болью. Агония терзала каждый орган. Мира не могла дышать, ее руки онемели, ноги отказали, легкие булькали, словно она захлебывается, кровь пошла из носа, сосуды в глазах полопались, во рту саднило, язык распух. Голоса врача и акушерки уже не производили на Мирославу никакого впечатления, в уши словно напихали ваты. Девушка чувствовала, что через пару секунд жизнь покинет ее. Когда Мира это осознала, то не испытала ни испуга, ни ужаса, а только облегчение. Боль вот-вот должна была прекратиться.

Акушерка нажала на живот. Девушка почувствовала, что из нее что-то выдрали, но не могла понять что. Глаза ее закрылись снова.

Белые стены, сковывающий холод, неудобная кровать, тянущая тупая боль во всем теле. Мира попыталась пошевелиться, но каждое движение давалось с невероятным трудом. Кое-как приподнявшись на подушке, девушка обвела взглядом палату, рядом на стенке была кнопка вызова медицинской сестры. Мира ткнула в нее пальцем. Ей ужасно хотелось знать, где ее ребенок. Через пару минут за дверью послышался стук шагов, вошла пожилая женщина в розовом костюмчике.

– Ну что, милая, проснулась, – пряча глаза, спросила она.

– Да, где моя дочка, – пролепетала не слушающимися губами Мира.

– Врач придет скоро, все тебе расскажет, – уклончиво ответила женщина, – водички может хочешь? – спросила она, наполняя из стеклянного графина большой стакан.

Мира кивнула, взяла воду. Медсестра вышла, оставив девушку одну. Мира знала – случилось нечто страшное. Она не слышала крика родившегося ребенка, не представляла, как долго пролежала здесь. Пытаясь восстановить в памяти рассыпающуюся мозаику событий, натыкалась на черную пелену, за которой ничего не было видно. Минуты тянулись медленно, Мира закрыла глаза, но облегчение не приходило, наоборот, чувство черной тревоги нарастало, сосало под ложечкой, метрономом стучало в ушах. Легким не хватало воздуха, это ощущение, появившееся в последние минуты родов, вернулось с новой силой. Дверь открылась, кто-то вошел. Мирослава подалась на звук. Перед ней стояла заведующая отделением.

– Мирослава, я принесла вам документы на подпись, держите, – протягивая бумаги, сказала врач.

Мира взяла ручку, хотела уже поставить подпись. Строчки прыгали, она не понимала, что перед ней, но вдруг глаз зацепился за крупные буквы в названии бланка: «Информированное добровольное согласие на проведение операции кесарево сечение». В листок были внесены ее персональные данные, чужой рукой оформлен отказ, внизу красовалась подпись заведующей. Единственное, чего не было, – подписи Миры. Стараясь сфокусироваться, девушка начала вчитываться и пришла в ужас. Подняв глаза на врача, она спросила:

– Это как понимать? Я не отказывалась, а наоборот просила, но вы мне отказали, провели прокол пузыря и вызвали роды, – возмутилась девушка.

– Было уже поздно проводить операцию, – недовольно ответила врач.

– Я не буду это подписывать, – отрицательно покачав головой, сказала Мира, – где моя дочь?

– У Вашей дочери были врожденные пороки развития несовместимые с жизнью, – холодно отчеканила заведующая.

– Что вы хотите этим сказать? – непонимающе спросила Мира.

– Девочка родилась мертвой, – безразлично ответила женщина, – через пару дней вас выпишут, документы получите при выписке, – продолжила она, после чего отвернулась от Миры и вышла в коридор.

Мирослава вновь осталась одна. В душе зияла огромная дыра, черная пустота, непонимание и тоска. Если бы она могла выть, то завыла бы по-волчьи, но голос изменил ей, сухие губы беззвучно открывались и закрывались. Девушке казалось, что смерть вот-вот должна прийти за ней. Но ничего не происходило, минуты ползли по телу ледяными мурашками, за окном шумели проезжающие мимо машины, где-то недалеко, в частном секторе, кукарекал петух и звонили колокола.

***

«За тебя калым отдам,

Душу дьяволу продам!

И как будто бы с небес-

Все к тебе толкает бес.

За тебя калым отдам,

Душу дьяволу продам!

Пусть бушует в сердце кровь,

Мне нужна твоя любовь!»⁴⁴

Аня поправила волосы и улыбнулась, ветер, врывавшийся в окно, слетавший с горных вершин, теплый и ласковый овевал лицо. В небе, высоко-высоко, распластав тяжелые крылья, реяли гордые орлы. Маршируя в такт музыке, доносившейся из динамика экскурсионного автобуса, вдоль обочины шли рыжие коровы, помахивая хвостами и виляя тучными попами. Такая самобытность, спокойствие и умиротворенность царила на каждом повороте дороги, ведущей в Новый Афон. Аня с упоением вдыхала горный воздух. Рядом храпел Пашка, Оля читала в путеводителе про сталактиты и сталагмиты. Андрей играл на телефоне в шахматы. Он самозабвенно старался перехитрить искусственный разум. Когда ему это удавалось, он хлопал руками по коленям и протягивал: «Вот так…».

      Аня с нетерпением ждала этой поездки, еще в институте она увидела фотографии фресок на стенах Новоафонского монастыря. Со страниц старого учебника смотрели удивительные лица, отличные от тех, которые встречались на стенах православных храмов, украшавших Золотое кольцо России. Не походили они и на живопись известных европейских мастеров. Лица были уникальные, Аня жаждала взглянуть в их глаза.

Последние 2 дня выдались очень насыщенными, они ездили на небольшом катере смотреть дельфинов. Им повезло не просто увидеть этих потрясающих животных, но и поплавать рядом с ними. А вчера они поднимались к рододендронам. Посмотрев искрящуюся голубую Рицу, завязав на водопаде «Девичьи слезы» по ленточке, они должны были отправиться на страшной, бывшей когда-то советской машиной, а теперь ставшей модным джипом с открытой крышей, обрезанной местными умельцами, зеленой буханке летать на тарзанке, а затем в горы. Но их маршрут немного изменился, экскурсовод, словно случайно, завез их на пасеку, где дегустировали лучший в мире мед. Он действительно был хорош: обжигающий, терпкий, с ярким цветочным ароматом. Аня купила большую банку разнотравья, она собиралась разложить его по разным мисочкам, часть даже подарить. Когда они приехали к тарзанкам, настроение девушки изрядно попортилось, но к ее удивлению, ни Оля, ни Андрей не стали настаивать на Анином прыжке. Она наблюдала за друзьями со смотровой площадки. У нее перехватило дух, когда Оля, наряженная в шлем, налокотники и наколенники полетела над горной рекой. Крик подруги, наполненный то ли ужасом, то ли восторгом Аня засняла на камеру. Теперь ей ужасно хотелось смонтировать видео, посвященное отпуску. Фотоаппарат хранил несколько часов удивительных, прекрасных, глубоких, личных моментов.

Оказавшись у подножия горы, на которую предстояло взобраться, Аня увидела небольших, поджарых лошадей. Они с аппетитом жевали траву, прикрыв свои большие глазищи, щурились под радостным, дружелюбным солнцем. Девушка подошла к ним, протянула руку и коснулась гладкой шерсти одного из коней.

– Эй, красавица, хочешь на нем в горы ехать, – оживился мужичок, покуривающий рядом с прекрасными животными.

Аня настороженно осмотрелась, ей очень нравилось ездить верхом, но она никогда не управляла лошадью в горах и не пробовала кататься без седла.

– Да ты не бойся, лошадки смирные, – увидев сомнение на ее лице, проговорил мужичок, поглаживая себя по бороде. Его узкое, покрытое морщинами лицо, смотрело на Аню с радушием.

– А давайте, -неожиданно для себя, сказала она.

Дед помог ей запрыгнуть на узкую упругую спину. Лошадь действительно была прекрасно вышколена, она реагировала на любое движение всадника. Аня слегка придавила бок пяткой. Лошадка пошла ровным шагом по каменистой извилистой дорожке.

– Эй, так нечестно, – воскликнула Оля, увидев подругу.

– Там еще лошадь есть, – горделиво вышагивая, ответила Аня.

– Я им не доверяю, – поджав губы, сказала Оля. Она действительно не любила ездить верхом.

– Андрей, а ты? – обратилась Аня к мужу.

– Не, давай сама, – ответил он, оглядывая уходящую вверх дорогу, – я хочу пройти и все посмотреть, ты оглянись вокруг, какой класс! Шикарное место.

Андрей превосходно держался в седле, еще в детстве, когда они жили с семьей под Астраханью, недалеко от воинской части, в которой служил его отец, была ферма, где разводили элитных коней. Парень проводил там почти все свободное время: чистил денники, таскал воду, ворочал сено. За такую помощь местный конюх обучил его не только основам верховой езды, но и парочке эффектных трюков. С тех пор, как Аня села в седло, они иногда вместе ходили на конюшню в Мурманске. Андрей научил жену правильно давать угощения, держать руки, управлять не поводом, а ногой.

Но сейчас мужчине хотелось подняться на вершину своими ногами. Он страстно любил карабкаться по горам, ощущать силу и мощь камней. Лес, возвышающийся на склоне, манил его величием, густотой и невероятной изумрудной зеленью. Этот отпуск стал для Андрея временем настоящего отдыха. Аня не доставляла ему никаких проблем, она была удивительно легкой, покладистой, дружелюбной, как в первые месяцы их знакомства. Как-то вечером, когда он пил чай с горными травами на террасе, она подошла и обняла его за плечи. Он удивился, жена давно не проявляла к нему нежности и интереса. Андрей подозревал, что у нее появился другой мужчина, но старательно отгонял от себя эти мысли. Они задевали его самолюбие. Пораженный, он спросил, с чем связаны перемены ее настроения. Садясь к нему на колени и целуя его в щеку, Аня, смеясь, говорила что-то про солнце и тепло. Когда жена сказала Оле на пляже про нехватку света и кварцевую лампу, Андрей впервые задумался о том, как же Аня чувствует себя, живя там, где ей все время темно и холодно. Сейчас, глядя на ее спокойное, лучистое, абсолютно расслабленное лицо, он почувствовал, как где-то в глубине души вновь зашевелилась совесть, чем больше времени они проводили на море, тем счастливее была его жена. Андрей с грустью подумал о том, что скоро им придется вернуться обратно.

– А я бы поехал, – подал голос Пашка, вопросительно глядя на Олю.

Девушка дернула плечами, ей не хотелось, чтоб Паша поднимался верхом вместе с Аней. Оля, в отличии от друзей была недовольна отпуском. Она уже несколько раз пожалела, что не поехала с Пашкой вдвоём. Парень не поддерживал ее стремлений активному отдыху, спал до 12 дня, много ел, но еще больше пил. Частенько усаживался играть в нарды с хозяином дома и его друзьями. Но хуже всего были его взгляды. Он, не стесняясь, разглядывал девушек, загорающих на пляже. Пару раз Оля замечала, как Пашка пялится на Аню. Это ее раздражало, она ревновала. Единственным утешением служило то, что подруга старательно обхаживала своего мужа. Оля видела, как Аня постоянно берет Андрея за руку или невзначай кладет голову ему на плечо, утром на общей кухне варит ему кофе и несет в комнату на витом блестящем подносе. Если бы девушка не знала, что у подруги еще недавно был страстный роман с другим мужчиной, то она ни за что бы не поверила, что Аня не любит мужа. Со стороны их пара казалась идеальной. Оля не могла предъявить подруге ни единой претензии, она ни разу не осталась с Пашкой вдвоем, всячески от него дистанцировалась, поводов для каких-либо фривольных действий не давала.

– Оль, ты не против? – невинно моргая, спросил Паша.

Девушка недовольно поджала губы, но не выразила несогласия. Упругой, расслабленной походкой Паша направился к старичку и арендовал коня. Бодро вскочив на него, парень порысил вперед по дорожке, оставляя друзей далеко за собой. Оля и Андрей переглянулись. Гид помахал им рукой, приглашая продолжить путешествие.

Сейчас, сидя в автобусе, Аня с наслаждением смаковала воспоминания о горной прогулке. Она думала о том, ка медленно и торжественно шагала на лошади в горы. Девушке казалось, что она идет древней тропой, которая помнит прекрасных княжон, стыдливо прикрывающих лицо полупрозрачной вуалью, гордых джигитов, носящих на плечах толстые бурки. Солнце, прорывавшееся через густой полог огромных зеленых листьев, отражалось от камней, искрилось в плещущихся водах узкой, но шумной, звенящей горной реки.