Вера Александровна Чистякова
И это пройдет…
Мы видим, что так или иначе, оппозиция в России еще жива, но сейчас она слаба. Есть ли надежда, что ситуация изменится? Конечно есть, даже в самые лютые моменты истории дома на кухнях прививалась любовь к хорошей, заставляющей думать литературе, обсуждались исторические события, ловились радиоволны свободных государств. Хочется верить, что в обозримом будущем появится лидер, который сможет переломить систему и повести за собой людей.
Аня перевела взгляд на организатора, Матеуш одобрительно кивнул. Она облегченно выдохнула. Они с Надей долго готовились, но внутри их обеих терзали сомнения. Девушкам казалось, что материал получился слабенький, никаких откровений не произошло. Аня считала главным достоинством работы именно опрос простого населения, пришедшего на митинг. Девушка с грустью вспомнила о том, как ушла, бросив подругу в толпе. Надя одна задавала протестующим вопросы. Благодаря ее труду они сейчас оказались в Польше.
Аня с удовольствием слушала других выступающих, отмечая, что в их странах тоже политические лидеры стремятся ограничить права народа, и то, как борются против этого люди, ее восхищало.
– Спасибо всем за выступления, сегодня мы завершаем нашу работу, продолжим послезавтра, надеюсь, что мы услышим детальный анализ каждой презентации, – сообщила одна из кураторов проекта.
– Ань, ну как, – спросила Надя, нервно подкручивая пуговку на манжете рубашки.
– Гораздо лучше, нежели в прошлый раз, -ответил за Аню подошедший Матеуш, – теперь видно, кто был предметом вашего интереса, – похвалил он.
– Большое спасибо, – расцвела Надя.
– Какие у вас планы на завтрашний день? – поинтересовался он.
– По городу хотели бы прогуляться, – уклончиво ответила Надя, поглядывая на Аню.
Аня старалась не смотреть в глаза редактору, она чувствовала себя неловко в его присутствии.
– Я организую поездку в Освенцим, вы поедете? – поинтересовался он, пристально глядя на Аню.
– Да, – тут же ответила Надя.
– Прекрасно, тогда завтра в 7 утра будьте готовы, наша экскурсионная группа стартует в 7:15, – сказал Матеуш, пожав Наде руку.
– Надь, я не хочу в Освенцим, – пробурчала Аня, когда мужчина отошел, – зачем тебе в лагерь смерти, мы что не можем посмотреть на что-то красивое?
–Можем, но мой прадедушка освобождал его, я хочу увидеть, для меня это часть семейной истории. Если ты не хочешь, ты можешь не ехать, – спокойно ответила подруга, -я не настаиваю.
***
Оля стянула белую перчатку, покрытую на ладошке мелкими пупырчиками и почесала нос. Земля летела из-под цапки, которой она пропалывала грядки бесконечной клубники.
– Бабуля, зачем ты столько сажаешь до сих пор? – спросила девушка.
– Как зачем? Вот папка твой приедет летом, будет кушать, ты заглянешь, я варенье сварю. Как хорошо зимой, когда свое есть, чай не покупная химия, – удивилась старушка, добродушное лицо, покрытое сеткой мелких и крупных морщин, посерьезнело. – Вы, молодые, не умеете домашнее ценить, у вас больно много всего есть.
– Почему только у нас, у тебя ведь тоже теперь все есть, – ответила Оля, – в магазинах полки ломятся, даже у вас в деревне. Папа по первому свистку привезет тебе что угодно, – это была чистая правда, отец навещал свою маму 2 раза в неделю и частенько оставался на выходные. Летом проводил в деревне весь отпуск. Несмотря на почтенный возраст бабушка отказывалась переезжать в квартиру, последний разговор об этом состоялся в больнице. Осенью, когда наступили первые холода, бабушка поскользнулась на обындевевшей ступеньке и упала, сильно растянув ногу. Соседи вызвали ей скорую. Оля как раз навещала родителей, они с папой немедленно приехали в травмопункт. Отец долго отчитывал бабушку, та с каждым его словом становилась все белее и белее. Оля, глядя на них со стороны, задавалась вопросом: кто в данной ситуации родитель, а кто ребенок. Наконец, когда отец закончил, бабушка железным тоном, не предполагающим никаких возражений, сообщила: «Я тебе мать, а ты мне сын. Так что послушай и заруби себе на носу. Это мой дом, я там родилась. Помирать буду тоже там. Мне другого не надо. Я тебя в жизни никогда не поучала, даже женитьбу твою поддержала. Так что и ты изволь мои желания уважать. А коли не можешь- не приезжай больше».
– Э, Оленька, все да не все. Здоровья нет у меня, силы ушли. Вот еще 2 года назад я козочек держала, а теперь уже и курицы тяготят, – вздохнула бабушка, нажимая на рычажок опрыскивателя. Мелкие капли полетели на смородиновый куст, листочки которого набухли упругими бомбочками, готовыми лопнуть в любую минуту.
– Бабушка, а почему ты в город не хочешь ехать? – поинтересовалась Оля.
– А зачем, в квартире матери твоей жить? Смотреть, как она Димку моего пилит? Что думаешь, не знаю, как они живут? – риторически воскликнула бабушка.
– А ты знаешь? – изумилась Оля.
– А то, как же! Он каждую неделю приезжает, не рассказывает правда, но я сама вижу, у него счастье сейчас одно- его работа, а отдыхает он только тут. Зимой на лыжах ходит, летом на велосипеде на рыбалку ездит, или книжки читает в терраске, до поздней ночи у него там свет горит. Когда он тут, матери твоей никогда не звонит. Я помню до свадьбы он ей надышаться не мог. Куда что делось. Заела она его.
Девушка уставилась на бабушку во все глаза, та никогда не позволяла себе высказываться о жене своего сына. Будучи маленькой, Оля только удивлялась, почему мать старательно избегает поездок в деревню, ссылаясь на занятость или аллергию на пыль в старых домах.
– Никогда бы не подумала, что ты не любишь маму, – заметила Оля.
– Причем тут люблю не люблю. Папа твой рано женился, через год после свадьбы ты родилась, тут еще страна развалилась. Ты не думай, что я злыдня какая, я матери твоей сильно благодарна, за то, что она его кормит, обстирывает, в науке он остался благодаря ее заботе, не уехал опять же…– бабушка задумалась.
– Я не понимаю, – вопросительно сказала Оля.
– Ну что понимать -то, папа твой не счастлив, он из дома нашего сразу в квартиру к твоей маме переехал. Она уже тогда взрослая деваха была, врач. Одна жила в малосемейке на окраине.
Оля вспомнила эту крошечную темную квартирку, где они жили, окна с видом на пустырь, наливную стиральную машину, стоящую в коридоре. Для того чтобы постирать мама каждый раз таскала ее в ванну, ставила на деревянную подставку и наливала из душа. Пена от порошка поднималась под самый верх, мотор гудел на всю квартиру. Маленькой Оле поручалось следить, когда стирка закончится, чтоб слить отработанную воду через длинный, похожий на змею шланг. То, что мама немного старше папы, девочка знала, но она никак не считала, что родители рано поженились. Маме было 28, а отцу 25.
– С чего ты решила, что папа с мамой не был счастлив? – удивилась Оля.
– Потому что он всю жизнь мечтал уехать из страны, стать известным ученым. Знаешь как он с дедом твоим скандалил, когда решил на философский поступать. Дома табуретки летали. Твой папа ушел, хлопнув дверью, а дедушка, всю жизнь проработавший в милиции, крепкий мужик, заработал первый инфаркт. А потом случилась твоя мама, и он вдруг стал тихим и ручным. Один раз только попробовал возражать, когда ему работу в США предложили. Тогда они сильно поссорились, он уехал. Я думала, что не вернется.
– Ты думаешь, что он из-за мамы вернулся? – вспоминая новогодний разговор с отцом, спросила Оля.
– Да нет, в основном из-за тебя, я же знаю, что у него другая женщина была, он к нам приехал тогда, с отцом поговорить. Митенька его выслушал и высказал ему: «Я тебя, паскудника, таким не воспитывал, мы тебя предупреждали, не надо было жениться. А теперь уже изволь жить с женой и ребенка воспитывать. Или ты мне не сын», -сказала бабушка, разводя руками
– Ужас какой, – возмутилась Оля. -Зачем же дедушка так с папой?
– А как надо было? – удивилась бабушка, -чтоб ты без отца росла? Митя все правильно сказал.
– Бабуля, но ведь ты же сама говоришь, что он не счастлив теперь, – совсем растерялась Оля.
– Потому и говорю, он сразу неправильный выбор сделал, вот теперь и несет свой крест, – ответила бабушка.
– Да что не так-то с мамой? – начиная сердиться, спросила Оля. Ей не нравилось, что бабушка винит маму в папиных горестях.
– Да все с ней так, только она вцепилась в него, как в последний шанс, ведь ей почти тридцатник был, она ребенка хотела, вот и все. А ему рано было жениться, он пожить то толком не успел, – вздохнула бабушка.
– Фу, мама старше папы всего на 3 года, какой последний шанс? -возмутилась Оля.
– Много ты понимаешь, женщине до 30 надо замуж выйти, ребенка родить, а лучше двух. В 30 уже поздно все это делать. Залежавшийся товар никто брать не хочет, – с чувством знатока, сказала бабушка.
– Это все стереотипы, – фыркнула Оля. Ее ужасно раздражали подобные взгляды на жизнь. Она считала, что совершенно не имеет значения, в каком возрасте женщина выходит замуж, главное, чтоб была настоящая любовь.
***
– Да выключи ты это, – попросила Мира, обращаясь к Мише, который не отрываясь смотрел на экран. «Марш миллионов» приковывал его взгляд.
– Что значит выключи, это же важное событие для нашей страны, как ты не понимаешь? – возмутился он.
– Что я должна понимать, ты уже несколько дней не отрываешься, не все ролики еще на YouTube пересмотрел? – втыкая иголку в ткань, спросила Мира.
– Не все, но ты вообще хоть немного слышишь, что говорят представители власти? Вот Песков заявил, что печень протестующих надо размазать об асфальт, – важным тоном сообщил Миша.
– Это кто? – не поняла Мира. – Юморист, который Машу Распутину парадирует? Какое мне дело до того, что всякие больные на голову говорят?
– Песков- пресс-секретарь председателя Правительства Российской Федерации, как ты можешь не знать? – презрительно спросил Миша.
– Зато я знаю, как пользоваться шуруповертом и молотком, – зло бросила Мира, – слушай, тебе заняться, я вижу, совсем нечем, так почини шпингалет на окошке, а то ставня постоянно хлопает. Или пластиковые давай поставим, ну сколько можно?
– Ну выбери сама, да закажи, от меня-то ты чего хочешь? – обиделся Миша.
Мира тяжело вздохнула. Так было каждый раз, когда она заговаривала о бытовых проблемах. Она отложила вышивку. Подошла к шкафу и распахнула дверцу. На полке сиротливо лежали пара ее кофт, джинсы, белье. Все остальное уже давно перекочевало в мастерскую. Она взяла спортивную сумку, начала складывать остатки. Миша продолжал сидеть за ноутбуком, не глядя на нее. Мира прошла в ванную, взяла косметичку, плойку, любимое полотенце с розовыми мышками. «Интересно, если я уйду и не скажу ему, как быстро он заметит мое отсутствие?» – промелькнуло в ее голове. Она вернулась в комнату:
– Миш, послушай меня, – позвала она.
– Слушай, я все равно ничего в этих окнах не понимаю, ты сама лучше меня это знаешь, – ответил он.
– Я не об этом, Миш, я ухожу, – ровным голосом проговорила Мира.
– А, ну ладно, у тебя примерки на сегодня что ли? – не понял он.
– Нет, Миша, я от тебя ухожу, – сложив руки на груди, сказала она.
В комнате повисла тишина. Миша отставил компьютер, с недоумением посмотрел на Миру.
– Во как, интересное заявление, – озадаченно произнес он, – что вдруг?
– Да так уж, тяжело мне и работать, и за тобой ухаживать, и домом заниматься, – ответила Мира.
– А это как же? – кивнув на ее живот, спросил он.
– Ну если ты в отношении своего ребенка используешь формулировку это, то какая разница? – рассудительно ответила она. – Я как-нибудь сама справлюсь.
– Это из-за свадьбы, да? – часто моргая, спросил Миша.
– Нет, давай не будем выяснять, почему да от чего? – садясь на стул, ответила Мира.
– Нет уж, ты скажи, очень хочется знать, что же это изменилось с Нового года, – недовольно пробурчал парень.
– Ну хорошо, я устала от тебя. От твоего бездействия, от равнодушия. Мне нужен мужчина, с которым я буду вместе, а не которого мне придется тащить на себе, – выпалила она.
– А я тебя не просил меня тащить, и, честно говоря, до того, как мы съехались, прекрасно справлялся с жизнью в одиночестве. Я учусь, работаю, чего еще надо? Извини пожалуйста, что у меня в семье нет плотников, что я ни разу карниз не вешал, плинтус не прибивал, бачок сливной не чинил! Но мне до тебя все это никогда и не требовалось. А потом ты меня еще и перед фактом поставила: «Ребенок, та-дам!» Не до фига ли ты всего хочешь? – возмутился Миша.
– Вот на этой прекрасной ноте, я предлагаю и закончить, – остановила его речевой поток Мира, – мне, кажется, что этого вполне достаточно, – девушка сама себе удивлялась, она много раз представляла, как может пройти разговор. Боялась, что начнет плакать, что ей будет пронзительно больно. Но кроме отупения и онемения кончиков пальцев она ничего не чувствовала.
– Да пожалуйста, – фыркнул он, – решила уходить- иди, кто же против?
–Чудненько, – сказала она, – ключи я на полке положу.
С этими словами она поднялась на ватные, припухшие ноги, взяла сумку и вышла в коридор. Ожидала ли она от него другой реакции? Определенно- да. Где-то в глубине души жила надежда, что он любит ее, и захочет что-то поменять. Но теперь, услышав ворох его претензий, девушка осознала, что поступает правильно. Потратить жизнь на человека, который не испытывает к ней даже благодарности, она готова не была.
***
Кроваво-красная зловещая луна поднялась на небо огромным диском. Дорога тонула во мраке наступающей ночи, только фары разрезали это плотное покрывало. Аня смотрела в окно, ее руки и ноги были ледяными. Весь день она ощущала себя так, будто умирает. Ее нежелание ехать в Аушвиц было небезосновательным. Война и зверства, связанные с ней, впились в сознание словно клещи. В салоне автобуса стояла тишина, кто-то спал, кто-то молча смотрел в окно. «Смогу ли я когда-нибудь улыбаться снова?» – подумала Аня. После того, как она увидела 500 га, предназначенных для умерщвления людей, жизнь замерла, остановилась. Как это возможно? Она поежилась, перед глазами предстала арка с надписью «Arbeit macht frei»41. Девушке казалось удивительным, что эта фраза является названием одного из трудов немецкого филолога Георга Антона Лоренца Дифенбаха. Мог ли он предположить, что слова, сложенные им, когда-то станут символом смертельного ужаса и безысходности? Выражение было задумано, как аллюзия на средневековый обычай «Stadtluft macht frei»42, по нему крепостные крестьяне, прожившие долгое время в городах, становились свободными. Но через 60 лет чей-то пытливый ум вложил в воздух свободы совсем другой смысл.
Проходя по дорожкам, засыпанным каким-то серым камнем, мимо столбов, между которыми натянута колючая проволока, Ане казалось, что она кожей чувствует, как бежит ток, готовый убить любого, кто прикоснется к забору. В каждом дуновении ветра, в малейшем колыхании воздуха ей мерещились призрачные образы погибших людей. Они выстроились в длинные ряды возле идеально ровных двухэтажных бараков, провожая пустыми глазами живых, с любопытством рассматривающих 10 блок, предназначенный для проведения медицинских опытов, и 11, в котором находилась лагерная тюрьма. Сторожевые вышки, стена для расстрелов, виселицы, отсыревшим деревом смотрящие на красные кирпичные стены бараков, газовые камеры, со следами от ногтей, впившихся в камень в момент агонии, шагнули навстречу, подтверждая масштабность фабрики смерти.
Экскурсовод рассказывал о сортировке узников. Для Ани не было секретом, что несчастных обреченных привозили в лагерь в вагонах для скота, кто-то умирал в дороге, кого-то отправляли в газовую камеру прямо с перрона. Девушка нервно сглотнула: «Может умереть сразу – это везение?» Память подсунула цитату прусского офицера, которую любил повторять ее учитель истории, ставя двойку мающемуся у доски ученику: «Лучше ужасный конец, чем ужас без конца». Каждый день в 4:30 утра люди отправлялись на изнурительные, а иногда и бессмысленные работы. Их жизнь была полностью подчинена воле бессердечных надзирателей, которые получали наслаждение истязая беззащитных узников: избивали палками, запирали в камерах 90х90, морили голодом, травили собаками, обливали холодной водой и оставляли на морозе. Глядя на трёхъярусные, хлипкие, дощатые нары, покрытые тонким слоем соломы, туалетные дыры в горле у Ани застрял ком, она понимала, что ни минуты бы не смогла вынести в таком месте. Горы обуви, одежды, очков, кружек, щеток, кисточек для бритья, протезов и даже волос возвышались в смотровых залах. Все, отобранное у пленников, когда-то хранилось в районе, называемом «Канадой», более 30 бараков доверху были наполнены вещами. Весь человек, попавший сюда, должен был стать продуктом, удовлетворяющим нужды Германии. Кожа на сувениры, волосы на ткани, кости и жир на мыло, пепел на удобрение.
Последней каплей для Ани стали залы с фотографиями, сотни и сотни лиц: мужчины, женщины, дети, которым судьба уготовила столь страшный конец. Между снимками на белых стенах при особом свете появлялись тени. Это было выше Аниных сил. Она выскочила из здания. Неподъемное чувство вины, боли и горя упали на ее плечи. Она практически задыхалась от рыданий. Красный свет заходящего солнца ударил ее по глазам, она остолбенела, в ушах шумело и кричало.
– Анна, вы как себя чувствуете? – раздался рядом ровный голос.
Девушка повернулась на него, под зеленым, шелестящим деревом стоял Матеуш.
–Ужасно, – честно ответила она, – просто невыносимо, то, что здесь произошло невозможно пережить, а вину искупить.
– Вы так считаете? – спросил он.
– Да, разве может кто-то выйти отсюда и не понимать…
– Давайте я вам кое-что покажу, – предложил Матеуш, с этими словами он достал фотоаппарат, – идите сюда.
Аня подошла и взглянула на снимки. Они явно были сделаны без ведома людей, попавших в кадр. На одном – красивая девушка сидит на железнодорожных путях, подставив солнцу белую кожу, призывно выпятив грудь, она томно смотрит на фотографа, который тут же рядом весело смеется. На заднем плане, прямо за счастливой парочкой, железнодорожная станция Аушвиц 2 (Беркенау), именно на ней проходили сортировки, здесь встречал своих жертв доктор-смерть Йозеф Менгеле. Следующий снимок еще хуже: около виселицы стоят два парня, один делает вид, что вешает другого на ремне, третий щелкает их на телефон. Аня отшатнулась.
– Боже мой, – прошептала она, – какая дикость.
– Да, как не прискорбно, но то, что для одного трагедия, для другого-развлечение, – просто ответил Матеуш.
– Но должно же приходить осознание…– робко пролепетала Аня.
– Знаете, что сказал Рудольф Хёсс, начальник этого лагеря, на Нюрнбергском процессе? – обратился Матеуш к девушке.
Аня отрицательно покачала головой.
– «Прежде всего, мы должны слушать фюрера, а не философствовать», – пожимая плечами, процитировал редактор.
– Это просто немыслимо, как же жили потом все надзиратели и палачи?! – воскликнула Аня.
– Кто как, конкретно Хёсс был повешен здесь, возле одного из крематориев, главный пропагандист рейха Йозеф Геббельс покончил с собой в мае 1945, его примеру последовала семья, Генрих Гиммлер отравился цианидом. Адольфа Эйхмана нашел Моссад, после чего он был предан суду и казнен. А вот доктор Менгеле дожил до преклонных лет, прятался сначала в Аргентине, потом в Бразилии, во время купания в океане у него случился инсульт, и он утонул.
– Это несправедливо, – очень по-детски заявила Аня.
Матеуш рассмеялся.
– Да, но никто и не гарантирует справедливости, эти люди убили больше миллиона человек, но высекли свои имена в истории, а их жертвы до сих пор остались безымянными. Вы говорите, что вину невозможно искупить. А с чего вы решили, что кто-то серьезно хочет это сделать? – прищурившись, спросил мужчина.
Аня задумалась.
– А что же хотят? – после длительного молчания спросила она.
– Больше всего- жить. Люди всегда хотят жить. И это стремление неизменно побеждает любой ужас, страх. Это место не просто мемориал памяти, а еще и манифест жизни вопреки всему, торжество природного закона если хотите. Жестокость была и будет всегда, помноженная на вседозволенность, она заполоняет собой сердца людей, единственное, что можно этому противопоставить- любовь и желание жить.
– О, вы предлагаете лечить любовью? – удивленно спросила Аня.
– Что значит лечить? – улыбнувшись, поинтересовался мужчина, – я говорю о том, что всегда, как бы тяжело вам ни приходилось, жизнь возьмет свое. Анна, вы любите кого-нибудь? – испытующе спросил Матеуш.
– Конечно, свою семью, друзей, а почему вы спрашиваете? – удивилась девушка.
– Тогда не стоит бояться смерти, – коротко ответил он.
– Я не смерти боюсь, а бессилия, – глядя в глаза Матеушу, ответила Аня, – я не понимаю, как можно было сдаться?
– Ну не все же сдались, – проникновенно ответил он, – была здесь одна удивительная балерина. Ее звали Франциска Манн. Она станцевала стриптиз прямо в раздевалке перед газовой камерой, своими движениями обворожила надсмотрщика, а потом выстрелила в него из его же пистолета. Да, никому из обреченных тогда спастись не удалось, но они все-таки забрали с собой несколько нацистских преступников. Но, вы правы, больше сдавшихся, чем побежденных.
