Софи Вёрисгофер
Из Лондона в Австралию
Глава XVIII
Переезд в Австралию. – Встреча с дикарями с Соломоновых островов. – Угрызения совести голландца и бессильная, злоба Тристама. – Земля! – В Ботанибее.
Когда показался в виду корабль «Король Эдуард», то все сразу заметили, что корпус его был уже заново выкрашен, паруса были аккуратнейшим образом убраны, а из трубы камбуза вился синеватый дымок. Все работы по ремонту судна были уже кончены и оно могло в каждый данный момент сняться с якоря.
Сперва команда матросов была отправлена на берег пополнить запасы воды и набрать елико возможно больше всяких фруктов. На острове не было нигде ни следа туземцев, а равным образом и из груды пепла на месте прежнего дома белых нельзя было извлечь ничего годного к употреблению… Антон нашел свою образцовую ферму в самом отчаянном виде.
Канава осыпалась, огород зарос бурьяном, прекрасные высокие деревья высохли и обратились в метлы. По всем видимостям, здесь хозяйничала рука человеческая, поставившая себе задачей уничтожить все, что уцелело от разрушительного действия стихий… и очевидно – то была рука дикаря, восстановлявшего здесь нарушенное табу и потому не оставившего, что называется, камня на камне от бывшей колонии белых. Все, что создали здесь белые, следовало стереть с лица земли.
Мертвые были похоронены, но не там, где их оставили наши друзья. Надо было полагать, что останки их были тщательно собраны и преданы земле в марай.
В одно солнечное утро оба фрегата начали выбирать якорь, чтобы отправиться через необозримое пространство Тихого океана в Австралию. Капитан Ловэл снова вступил в управление своим судном; бывшие арестанты, равно как и матросы «Короля Эдуарда» были пересажены на ремонтированное судно; с ними перешел также и Туила, намеревавшийся переселиться в колонию, в качестве мирного земледельца. Ни жены, ни детей у него не было, равно как и земли, а потому расстаться с родиной ему было и не трудно. Только европейское платье все еще приводило его в отчаяние.
– Я хочу привыкнуть к нему постепенно, – говорил он. – Буду учиться носить каждую вещь отдельно, пока не дойду до вот «тех штук».
«Те штуки» были не что иное, как грубые морские сапоги, подаренные ему капитаном и приводившие бедного Туила в ужас.
Он со вздохом расстался со своим лубяным передником и принялся за обученье, начав с той принадлежности, без которой трудно себе представить цивилизованного человека, то-ест с рубашки. Туила беспрестанно засучивал рукава её, чтобы освежиться, как он говаривал. Только по прошествии целой недели, за рубахой последовали и парусинные матросские штаны, причем Туила первое время двигался с большой осторожностью, чтобы не цепляться широкими штанами за все предметы. Он боялся упасть.
Когда он увидал, как матросы лазают в своей узкой одежде по мачтам и реям, он забился в самый отдаленный уголок фрегата. По его мнению, эти люди должны были сейчас же свалиться и сломать себе или шею, или голову.
Но человек ко всему привыкает, даже и к парусиновым штанам, и таким образом спустя несколько недель, почтенный Туила щеголял уже в куртке и с галстухом, но все еще босиком. Сапоги свои он употреблял преимущественно для ловли ими крыс. Охоты на крыс, которые он устраивал при участии некоторых из матросов, были обыкновенно чрезвычайно добычливы, причем добычей пользовался не только разжиревший задумчивый корабельный кот, но и сам счастливый охотник, считавший крыс изысканным лакомством. Туила выбирал самого жирного из пойманных грызунов и поджаривал его на сковородке, специально для этого подаренной ему, и каждой раз утверждал, что давно не едал ничего подобного.
По временам на море показывались темными пунктами вершины гор отдаленных групп островов. Но судно шло с попутным ветром и весь его экипаж проводил спокойные, приятные дни, которые казались особенным блаженством после перенесенных разнородных впечатлений и способствовали исполнению некоторых частных желаний. Так, энергичный умный Туила выучился за это время грамоте. Он сиживал по целым дням, выделывая буквы и цифры, которые с самого начала отлично ему удавались. Дело в том, что – однажды он слышал разговор матросов о «дикарях» и после этого он стал добиваться, чтобы этот эпитет не мог быть к нему применяем. Из моряков было много неумевших ни читать, ни писать, Туила очень хорошо сумел это подметить, и, выучившись грамоте, не упускал случая ставить это на вид неграмотным бельм.
Аскот тоже много писал, но не стихов. Он начал дневник, в котором описывал родителям все приключения этого длинного путешествия, начиная с бегства своего из пансиона. Он предполагал отправить этот объемистый труд свой на родину с первым отходящим в Европу судном, приложив тут же и просьбу о назначении своем в число мичманов «Короля Эдуарда». Даже и теперь после всех бедствий и лишений он не мог примириться с мыслью о спокойной жизни, посвященной наукам, но его упрямое своеволие мало-помалу исчезало. Нередко он просил, где прежде не преминул бы приказывать, и добавлял: – если вы не можете мне этого позволить по чистому сердцу, то я лучше откажусь!
Что касается нашего друга, то он все также потихоньку засматривался в голубую даль, словно желая прозреть в ней заветные берега Австралии. Во всем мире у него был только один человек, которого он любил и который в свою очередь и его любит – его отец. Чем ближе подходило время свидания с ним, тем сильнее билось сердце Антона… Ведь, с момента их разлуки и по сей день прошло почти два года… чего не могло случиться за столь продолжительное время?
– Долго ли еще нам ехать? – спросил он однажды лейтенанта.
– Недели три, друг мой… Но ведь самое дурное уже пережито нами.
– О, нет, сэр, нет! Чем ближе к развязке, тем сильнее мной овладевает беспокойство.
Он был так бледен, что Фитцгеральд даже встревожился. – Не болен ли ты, Антон? – спросил он его с участием.
– Нет, сэр, но…
– Ну, что же!
Антон подавил вздох. – Когда мы жили в нашем милом доме на острове, и все шло у нас отлично, как по маслу, меня все-таки постоянно мучило предчувствие несчастья… я никак не мог стряхнуть его с себя, отделаться от него… и вот теперь опять то же самое. Нас ждет какая-нибудь беда.
Лейтенант рассмеялся. – Грешно так думать, милый Антон!
– Сэр, ведь нельзя же запретить себе думать. Иногда во время самого веселого, хорошего настроения вдруг всплывают подобные мысли и набрасывают на все мрачную тень. И в эти-то минуты от них никак не избавишься.
– Впереди что-то темнеет на воде! – раздался крик матроса с марса.
– С какой стороны? – крикнул Фитцгеральд, и разговор молодых людей таким образом прервался: оба они с любопытством бросились к борту и обратили все свое внимание на море.
– На штирборте! – ответил марсовой.
Десять подзорных труб было направлено в ту сторону и прежде чем кто-либо успел разглядеть в чем дело, с марса снова раздался крик:
– Лодки!
– Парусные? – спросил вахтенный офицер.
– Нет. Мачт не видать.
– Может быть, потерпевшие кораблекрушение! Может быть, моряки, спасшиеся с тонущего судна на лодках?
– Может быть и дикари, – заметил Мульграв, – жители Соломоновых островов. У этих диких не бывает мачт и парусов, и тем не менее во время своих военных походов они заходят в море на сотни миль от островов.
– А вы бывали на этих островах! Мульграв?
– Нет, сэр, не приходилось. Но я верно это знаю.
– Я был на них, г. лейтенант. – сказал подошедший в это время старший штурман. – Если на этих лодках едут дикари с Соломоновых островов, то с ними можно будет объясняться, я знаю их язык.
– Это было бы очень любопытно, мистер Чурчилль. Вероятно, нам придется с ними познакомиться поближе.
– Двойные лодки! – снова крикнули с марса.
– Ну, значит это несомненно дикие!
– Людоеды! – прибавил Мульграв.
– Правда ли это, мистер Чурчилль?
– К сожалению, сэр! Они действительно каннибалы, но только особенные. Они поедают только своих близких родственников, например, муж свою жену.
– Смотри, пожалуй, какие разборчивые! Но те ли это самые дикари, о которых вы говорите, вот в чем вопрос.
– Как только можно будет их разглядеть, я вам дам определенный ответ, сэр.
Весть о приближении неизвестных людей на лодках уже распространилась по всему судну, и сотни глаз с любопытством были устремлены на флотилию, которую несло попутным ветром прямо к кораблю. – Это большие, длинные и узкие челноки, – заметил кто-то.
– И в каждом сидит по нескольку человек!
– Нас окликают! – отозвался марсовой.
– Ну, мистер Чурчилль, не угодно ли вам быть нашим переводчиком.
В числе любопытствующих находился также и Туила. Заложив руки в карманы, он насмешливо смотрел на коричневые фигуры своих единоплеменников. – Дикари! – отозвался он об них с неописуемым высокомерием.
К веселому смеху, который сопровождал эти слова, присоединился и оклик со стороны островитян. До сотни челнов окружили судно со всех сторон, голые дикари размахивали копьями, кричали, перебивали друг друга и показывали руками, что хотят пить. Некоторые поднимали кверху тыквы для воды, опрокидывали их и трясли, показывая этим, что у них вышел весь запас пресной воды.
В каждом челне сидело по пяти шести человек, но кроме того, почти везде на дне лодки виднелась еще седьмая фигура человека, но совершенно неподвижная, обращенная лицом кверху, без всяких украшений и одежды. Это обстоятельство невольно возбудило внимание белых.
– Мармадюк, – сказал Аскот, – видишь ли ты в каждом челноке на дне по распростертому человеку?..
– Я давно уже это заметил, – ответил лейтенант, – и не могу понять, что бы это значило?
– Смотря, смотри! Тот, дикарь с красными цветами в носу преспокойно наступает ногами на лежащего на дне лодки… О! – продолжал он, приглядевшись через подзорную трубку, – представь себе: на дне лодки у него лежит труп!
– И я так думал! – кивнул ему Фитцгеральд.
– Да, я уверен!.. Брр! Это трупы, да притом еще успевшие позеленеть от гниения… На лицах у них несчетное количество мух.
– Сэр! – крикнул штурман. – Эти дикари с Соломоновых островов. Я узнаю их, по их отвратительному безобразию.
Эта характеристика отнюдь не была преувеличением. В челноках копошились люди, ростом словно карлики, с лицами четырнадцатилетних мальчиков, но тупыми и сплюснутыми, без, малейших следов красоты; но за то, несмотря на жалкое телосложение, все они были и ловки и сильны. На них не было никакой одежды, за исключением «маро», т. е. узкого пояса из мочалы; тело у всех было раскрашено полосами белого, желтого и черного цветов. Волосы этих дикарей были свиты в прическу, имевшую форму сахарной головы, и переплетены длинными полосками из кокосовой мочалы, свешивавшимися на спину. В носах, ушах и через губы были продеты разного рода украшения. Красные цветки, раковины улиток, устричные раковины, головки крыс и свиные зубы преобладали среди этих украшений; при каждом движении они качались и стучали, и кроме того не мало затрудняли речь.
На кистях рук и на плечах у всех были браслеты из плоских, белых раковин, а на шее из кокосового лыка.
Все эти бедняки наперерыв показывали свои пустые тыквы и стучали по ним костяшками пальцев. Штурман объяснил, что слово, которое они при этом повторяли, означает: «воды! воды!»
Капитан приказал лечь в дрейф и спустить веревочную лестницу. Мистер Чурчилль тогда пригласил дикарей взойти на судно.
Островитяне подозрительно перешептывались: – Нет ли у вас плода хлебного дерева, отчего вы его нам не покажете в знак мира? – сказал один из них, вероятно, игравший роль вождя. – Мы вас не знаем и не можем судить, какие у вас намерения.
Мистер Чурчилль взял кусок корабельного сухаря и предложил его на тарелке дикарю. – Плодов хлебного дерева у нас, к сожалению, не имеется, но вот тот хлеб, который мы постоянно едим.
По-видимому, дикарь счел это достаточным ручательством за мирные намерения белых, ибо по знаку его все дикари кошками полезли на фрегат и с умоляющим видом начали протягивать матросам свои пустые тыквы.
– Смотрите, не давайте им пить из нашей посуды, – предупреждал капитан. – Они все не только грязны до последней степени, но еще и в какой-то подозрительной сыпи.
– У них шишки и рубцы по всему телу.
– Но может быть это и не заразительно? – заметил штурман.
– Все равно… береженого и Бог бережет!
Тыквы дикарей были наполнены водой и после того, как бедняки утолили свою жажду, они разошлись по всему судну и с любопытством рассматривали каждую мелочь. «Что это?» так и раздавалось отовсюду. «Для чего это? Подарите мне это?»
Штурман неусыпно следил за ними. – Ничего нельзя трогать! – твердил он дикарям. – Все эти вещи – табу!
– А где же ваш король? Мы его не видим!
Мистер Чурчилль указал на капитана. – А вот он! Не старайтесь же ничего красть у нас, иначе вам будет плохо.
Но это предупреждение не подействовало. Островитяне хватали все, что ни попадалось им под руки и наивно прятали краденые вещи у себя за спиной, держа их в левой руке и думая, что таким образом воровство останется незамеченным. Особенные аппетиты возбудил небольшой серебрянный колокольчик на обеденном столе в капитанской каюте; эти дети природы вырывали его друг у друга из рук, звонили им и носились с ним, как ребята носятся с блестящей игрушкой, стараясь при этом то спрятать его у себя за спиной, то запихать его в свой головной убор, пока более сильный товарищ не отбирал его, норовя, однако, сделать с ним то же самое. Кончилось тем, что штурман должен был запереть эту вещицу от соблазна в шкаф и пригрозить дикарям немедленным удалением с корабля. Затем он стал расспрашивать дикарей, откуда они едут и для чего зашли так далеко в открытое море.
– Мы только что с войны, – отвечали они, – и мы победили наших врагов. Их деревни сожжены нами до тла.
Штурман переводил все их ответы на английский язык без особенного затруднения.
– А теперь вы везете домой ваших убитых товарищей с тем, чтобы похоронить их в марай?
– Нет, своих убитых товарищей мы должны были тотчас же съесть, – отвечали они с тоном сожаления. – У нас не было ни таро, ни орехов, иначе было бы невозможно поесть в несколько дней мясо всех тех сильных людей, которые были убиты.
– Боже милосердый! вот ужас! – восклицали белые.
– А что же я вам говорил, джентльмены! В бытность мою на Соломоновых островах мы потеряли двух матросов и от, них нашлись потом одни лишь кости. Дикари съели их с кожей и волосами.
– Ужасно!..
– И подумайте только, что эти отвратительные существа, которые поели наших товарищей, были совершенно так же размалеваны и в такой же сыпи, как и эти гости.
– О, не говори, пожалуйста, иначе меня стошнит!
Во время этого разговора некоторые из дикарей заглянули в камбуз и там загляделись на огонь в железной печи, на кухонные горшки и сковороды. Затем двое из них направились к каштану с просьбой. Это были молодые здоровые парни, по-видимому, оба в отличнейшем настроении.
– Как твое имя? – спросил один из них капитана, дотронувшись до его груди своим грязным, коричневым пальцем. – Нам надо это знать, чтобы обратиться к тебе с просьбой.
Мистер Ловелл назвал им свою фамилию. – Что же вы от меня хотите, друзья мои?
– Сейчас мы тебе это скажем, Лель-Лель! Не ты ли король этой большой лодки?
– В настоящее время – да!
– В таком случае вот в чем наша просьба. Мы очень голодны, нельзя ли нам изжарить наше мясо в твоей печке, на твоем огне и в твоей посуде?
Капитан невольно отступил на шаг. – Какое мясо? – спросил он с беспокойством. Он словно уже предчувствовал, что они ему ответят.
Дикари указали на свои лодки. – Одного из наших пленных! – объяснили они. – Теперь жарко, мясо может испортиться.
Капитан отвернулся. – Мистер Чурчилл, – сказал он, – уберите отсюда эту сволочь… брр! довольно уже я наслушался, чтобы теперь, по крайней мере, сутки не брать ничего в рот.
Он ушел к себе в каюту, оставив дикарей в полном недоумении. Тогда старший штурман объяснил дикарям, что белые не едят человеческого мяса и не потерпят, чтобы при них кто-нибудь ел его. – А как же вы это устраиваете! – спросил он. – рассекаете мертвого на куски и варите их?
Туземец покачал головой и глаза его заблестели. – Нет! – воскликнул он. – Мы не рассекаем тело, иначе перед ним нельзя будет исполнит победный танец, ни предать его поношению.
– А это все надо проделать прежде нежели съесть?
– Да, конечно! Мы вырываем большую яму и заготовляем в ней побольше горячей золы и много больших раскаленных камней, затем жарим в золе пленного и когда он дойдет как следует, мы усаживаем его спиной к дереву, так что он как бы является зрителем…
– Понимаю, – сказав штурман, – после этого и начинается ваша победная пляска?
– Да, под звуки рогов из раковины и барабанов! Мы выкрашиваем себе волосы в белый цвет, а тело пестрыми красками… женщины и дети могут смотреть только издали. Пляска продолжается около часа, а затем наступает черед посрамления трупа…
– Ага! Вы называете несчастного зажаренного пленника трусом, старой бабой, рабом, не так ли?
– Да, – ответил дикарь, – мы говорим ему самые скверные слова, какие только придут в голову. Показываем ему нашу ненависть и презрение. А женщины и дети смеются над ним издали.
– Надо полагать, что жареному трупу это очень чувствительно! А если он был королем или вождем, то в таком случае вы, конечно, изобретаете для него еще особые муки?
– Разумеется. Прежде чем убить его, мы отсекаем ему какую-нибудь часть тела, – руку, нос, или уши, и сжарив это, заставляем его съесть самого.
– Свое собственное мясо? Боже мой! вы заставляете несчастного съесть свой собственный нос?
– Да, разумеется. Пленные почти никогда добровольно на это не соглашаются, но мы заставляем их насильно, напихаем полный рот, так хочешь, не хочешь, проглотишь.
– Вы просто чудовища! – воскликнул Антон. – Этого не делают никакие волки, никакие гиены!
– Да, те сами все съедают, – лаконически заметил кто-то из матросов.
Все невольно, хотя и не очень весело засмеялись, но дикари расхохотались от души – Кусок жареного короля это самый почетный подарок! – воскликнул один из них. – Такие подарки мы посылаем своим друзьям и родным в самые отдаленные деревни.
– Как вы любезны, подумаешь! Разве у вас так часто бывают войны?
– Мы почти всегда воюем. Мир бывает у нас в виде исключения.
– И тогда вы сидите без мясной пищи? – спросил кто-то из белых.
– Нет отчего же, мы едим и свиней, только это мясо невкусное, с человеческим и сравнивать нельзя.
С этими словами дикарь, шутя, взял Аскота за руку. – Какое мягкое тело! – сказал он, осклабившись и облизываясь. – И какое нежное! Мясо белого человека должно быть настоящее лакомство!
– Ну, у нас на палубе нечего и думать о таком лакомстве, – воскликнул мистер Чурчилль. – А посмотрите, ребята, как заблестели глазки этого каннибала! Ничего бы ему так не хотелось, как устроить зверскую бойню и нажарить человеческого мяса, с тем, чтоб наесться потом до отвалу.
– Право, не пора-ли нам кончить эту аудиенцию? – заметил лейтенант.
– И я думаю, сэр, – ответил штурман. – Слушайте-ка вы, что я вам скажу. Как это случилось, что вы остались без воды? Разве вас унесло ветром?
– Нет, но вчера небо было в облаках и мы не могли плыть по звездам.
– И значит сбились с дороги! Я так и думал. Ну, так вот, видите эту вещицу? Я вам ее подарю. Эта игла показывает всегда на север. Если вы понимаете, что значат страны света, то с этой вещицей вы будете обходиться и без звезд, и всегда будете легко разыскивать, где ваш остров.
Дикарь с любопытством и со страхом смотрел на компас, нерешительно взял его в руки и долго наблюдал за колебаниями магнитной стрелки. Потом, медленно, словно желая перехитрить чудесный механизм, он вращал его в разные стороны, но указатель, разумеется, постоянно возвращался на прежнее место, а в то же время на лице дикаря ужас выражался все более отчетливо. Он показал хитрую вещицу своим товарищам, те посмотрели, пошептались между собой и, наконец, один из них, все время служивший за переводчика, обратился к штурману.
– Где Лель-Лель, ваш король?
– Он больше уже вам не покажется. А что вам от него нужно?
– Чтоб он нам сказал, что там сидит внутри этой вещицы. Не это-ли ваш бог?
– Там нет ничего, – засмеялся мистер Чурчилль, – ровно ничего чудесного.
– Но кто же поворачивает стрелку на полночь? Может быть это зверь?
– Сила, которую я вам не могу объяснить так, чтобы вы меня поняли. Берите этот инструмент с собой в море и он всегда окажет вам услугу.
Но дикарь качал головой и в заключение осторожно положил компас на стул. – «Это, значит, колдовство. Мы поостережемся с ним связываться».
– Но чего же вы боитесь? – спросил со смехом штурман.
– А если этот инструмент заведет нас на остров ночных духов? Тогда мы все должны погибнуть. Ночные духи пожрут наши души.
Мистер Чурчилль покачал головой. – В таком случае я вам ничем не могу помочь. А теперь идите в свои лодки, нам надо плыть дальше.
– Но подарите же нам хоть что-нибудь. Вот это, например! – дикарь указал на пеструю скатерть на столе. – Или это! – воскликнул он, указывая на небольшой металлический чайник, – Ах, какая славная посудина!
– Ну, изволь, бери ее. А затем уходите в ваши лодки.
– Послушай! – сказал один из туземцев. – Ты попроси вашего короля Лель-Леля, не может ли ваша лодка сделать большой гром?
– Разве вы его уже слышали? – спросил штурман.
– О, да! К нашему острову уже два раза приходили большие лодки с белыми людьми… и оба раза у них был большой гром, но он никому не повредил.
– Хорошо! – согласился мистер Чурчилль. – Идите в ваши лодки, я сделаю вам на прощанье большой гром.
Милых гостей приходилось выпроваживать с палубы почти силою, причем у них без церемонии отбирали разную мелочь, которую они успели натаскать. Затем пушечный выстрел гулко прокатился по морю, вызвав у дикарей чисто детский взрыв радостного торжества. – Еще! еще! – кричали они.
Но забавлять их было уже некогда. В то время как часть матросов побежала по вантам, чтобы поставить корабль под ветер, другая часть занялась тщательным мытьем палубы и всех вещей, к которым только прикасались милые гости. А лодки их понеслись по океану, как птицы, выпущенные из клетки, несутся по небу, и спустя какие-нибудь четверть часа они скрылись из глаз белых, унося в туманную даль свой страшный груз трупов и канибалов.
– Воображаю себе празднество, которое у них будет, когда вернутся домой! – сказал Аскот. – Разошлют по всему острову гонцов с приглашениями пожаловать на пир счастливых победителей.
– А ты заметил, – повернулся к нему Антон, – что дикарю очень бы хотелось отведать мяса твоей руки: так и укусил бы!
– Ну, этого ему не пришлось бы, хотя зубы у него, как у волка.
– Поговорим о чем-нибудь другом, – заметил лейтенант, – от этих вещей меня, право, тошнит.
– Да, да! – воскликнул Антон, – и есть вопрос, который давно уже у меня вертится на губах, да только я все не решаюсь заговорить об этом предмете.
– Говори, Антон, – кивнул ему головою лейтенант, – и если я имею возможность дать тебе ответ, то ты его получишь.
– Сэр! воскликнул Антон, – в новых колониях, вероятно, еще не существует ни гаваней, ни поселений белых, не так-ли?
– Кроме тех, которые основаны нашей экспедицией, не существует, конечно, никаких.
– Я так и думал, – вздохнул Антон. – Но в таком случае, каким образом «Король Эдуард» найдет этот пункт, сэр? Ведь для этой местности еще нет ни карт, ни каких либо обозначений. А если к тому же, вследствие нападения туземцев, белым пришлось уйти вглубь страны? Что тогда?
Фитцгерадьд пожал плечами. – Будем отыскивать их следы, чтобы помочь им, хотя бы для этого пришлось пробиваться через полчища дикарей.
Антон не стал больше и расспрашивать, Он сравнил мысленно прекрасные благородные фигуры короля Ка-Меги и его воинов с туземцами здешних островов, вспомнил сыпь, покрывающую их тело, их канибальские пиршества, и мороз пробежал у него по телу. Этих дикарей едва лишь можно было признать человекообразными существами… и с ними-то предстоит вступить в бой, прежде нежели перейти к мирному труду и к созданию новой жизни на отдаленном континенте!
– Как все это не скоро еще осуществится!
И тем не менее, с тех пор как Тристам снова был в руках англичан, Антон начал внутренно надеяться на благополучное окончание этого путешествия. Он ежедневно подходил к келье заключенного преступника и прислушивался до тех пор, пока ухо его не улавливало какого-нибудь шороха, который удостоверил бы, что заключенный жив и находится в своей келье. Этот человек, без совести и сердца, конечно, не кто иной, как Томас Шварц, тот самый, который был причиной страшного бедствия, постигнувшего отца нашего друга, и который, когда Петер Кромер снимет с него личину, должен будет волей-неволей послужить для восстановления чести несправедливо обвиненного старика.
Бедный отец! Каким несчастным, жалким он должен себя чувствовать. А теперь, свобода и жизнь так уже близки, теперь все может повернуться к лучшему, лишь бы только новое несчастье не преградило путь к этому. Ах, как медленно тянется время…
– Как вы думаете, сэр, – спросил Антон лейтенанта, – находятся ли наши суда все еще в месте назначенной им стоянки? Можно ли будет различить их издали?
– Едва ли! – покачал Фитцгеральд головой. – За первой экспедицией последовала вторая, состоявшая из пяти судов. Сэр Артур Филипс, губернатор, в обязанности которого лежит снабжение переселенцев всеми средствами к жизни, семенами, сельскохозяйственными орудиями, наверное тотчас же отправил суда в Англию за новыми запасами.
– В таком случае у нас не останется никаких примет! – воскликнул Антон почти с испугом.
– О, нет! А великобританский флаг? Эта бухта, которую открыл капитан Кук, по-видимому, лучший пункт всего континента, и правительство решило основать новую колонию именно на её берегах. Говорят, что ни Неаполь, ни Лисабон не могут сравняться с ней по красоте берегов.
– Она названа Ботанибеем, не так ли?
– Да. Вероятно на берегах её мы найдем множество блокгаузовь, скотных загонов, зеленеющие нивы. Колонии прекрасными средствами, так как правительство ассигнует ей большие суммы.
– Но имеются ли там хорошо обученные агрономы и экономы? – воскликнул Антон, и глаза его заблестели. – Едва ли подобные лица найдутся среди лондонских преступников.
– И я не думаю, – засмеялся Фитцгеральд. – Поэтому надо полагать, что твой отец теперь уже занимает пост какого-нибудь главного заведующего складами или смотрителя, с обязанностью надзирать за колонией и руководить работами колонистов.
– Хорошо кабы вашими устами да мед пить! – вздохнул Антон.
Лейтенант положил ему руку на плечо.
– Все будет хорошо, – утешал он юношу, – ведь Томас Шварц в наших руках, под крепкими запорами, а это главное.
– О, сэр, будет ли мой отец освобожден тотчас же лишь только он признает в лице Тристама мошенника Томаса Шварца?
– Я уверен в этом. Сэру Артуру Филипсу известно все это дело и он не замедлит восстановить невинно осужденного человека, во всех его правах.
Антон снова замолчал. Внутреннее волнение почти душило его. Он уже давно считал дни и теперь рассчитал с которого именно дня можно будет начать считать и часы. Но нетерпение до такой степени овладевало бедным мальчиком, что иногда ему казалось будто время совсем не двигается с места.
Тем временем фрегат, пользуясь превосходной погодой и попутным ветром, подвигался на всех парусах к намеченной цели, весь экипаж был здоров и весел, а за исключением арестантов – полон самых лучших надежд на будущее. После столь продолжительной, недобровольной разлуки с родиной, теперь возвращение домой казалось уже близким, и подобно тому, как Антон мечтал о свидании с отцом, каждый моряк задумывался о встрече с своей семьей. Песни и веселые шутки частенько раздавались на палубе и ярко блестели глаза у моряков.
Торстратен ходил свободно по всему судну, но был так несчастлив и разбит душой, что нередко начинал даже побаиваться, как бы не сойти с ума. Куда не оглянись – всюду безбрежное водное пространство, куда ни посмотри – всюду крутом тесная корабельная тюрьма… что же именно приводит в настоящее отчаяние этого всегда столь хладнокровного человека, что заставляет его по целым часам сидеть, скрестив руки на груди и словно окаменев в этом положении?.. И сидел он так тихо и неподвижно, словно человек, который видит приближение гибели и не смеет пошевельнуться.
Он думал о том, что прежде никогда ему и в голову не приходило. Теперь он часто видел перед собой образ человека, хорошо ему знакомого, но о котором раньше он вспоминал без всякого страха и сердцебиения…. Джона Дэвиса, человека, который искупил вину его, Торстратена, и быть может даже поплатился за нее жизнью.
Правда, он вовсе не умышленно навлек на него эту беду, даже более того, никогда не имел против него никакой злобы, но… он предоставил несчастного его ужасной участи, ибо спасая его, он непременно предал бы самого себя.
Слова Антона глубоко запали в его душу, засели в ней, он не мог ни забыть их, ни заглушить. Он должен был своим показанием освободить невинно заподозренного человека, но он промолчал и в безумном коловороте жизни растратил те деньги, за которые пострадал тот несчастный, даже не видевший их, не прикасавшийся к ним.
Старые почтенные родители несчастного, его братья, сестры и друзья, – все, быть может, с отвращением отвернулись от него, как от гнусного убийцы, стыдились его и проливали о нем горькия слезы… а тем не менее Джон Дэвис был невинен, как агнец, и только искупал чужу вину.
Торстратен вздохнул. Да, бедного малого постигла страшная, горькая участь, но разве ему-то, настоящему виновнику преступления, в действительности меньше пришлось выстрадать?
Едва ли. Одна мысль о человеке со шрамом со времени открытия преступления не давала ему ни минуты покоя; стоило ему услыхать шаги на лестнице, стоило получить письмо, или даже услыхать стук в двери, чтобы испугаться, не Маркус ли это, не требует ли он денег, не угрожает ли ему Маркус, которого он так ненавидел и втайне считал причиной своего падения.
То было время опьянения наслаждениями, но без малейших признаков счастья или душевного спокойствия… Брали ли его лошади приз на скачках, или он сам одерживал победу на парусных гонках, или веселился на каком-нибудь пиршестве… всегда и всюду за ним следовали призраки, от которых он тщетно пытался убежать, и которые преследовали его тем упорнее и настойчивее, чем более он старался от них отделаться. О, конечно, он больше страдал, чем наслаждался.
А чего стоил ему тот день, когда Маркус, наконец, явился перед ним и он увидал его страшную физиономию! О, в тот час он был настоящим проклятым, осужденным грешником, душой которого овладели духи мщения. Он до сих пор с ужасом вспоминает тот день и последовавшую за ним ночь.
